Помоги проекту - поделись книгой:
Семен Данилюк
Константинов крест
Сборник
О повести «Константинов крест» И. Лысов
Личность основателя и первого президента Эстонского государства Константина Якобовича Пятса, при котором в 1940 году в Прибалтику вошли советские войска, по сей день вызывает яростные, непримиримые споры в среде Эстонской общественности. Амплитуда настроений колеблется от обожествления до обвинений в прямом предательстве. При этом каждый, убеждённый в своей правоте, остается глух к аргументам другой стороны.
Этому способствует своеобразие политической фигуры Константина Пятса. Апологет независимости республики, но русский по матери, православный, он в своей политике ориентировался на сохранение добрососедских отношений с советской Россией.
Я в Эстонии слышу часто, что мнение о Константине Пятсе двоякое и лучше не настаивать ни на одном из них.
И, быть может, знаменательно, что первое художественное произведение, посвященное судьбе Пятса, в преддверии 100-летия детища его — независимого Эстонского государства, появилось не в Эстонии, а в России.
События остросюжетной повести Семёна Данилюка развиваются в последние месяцы жизни Константина Пятса, а также в начале девяностых годов.
Как известно, после ввода советских войск в Эстонию Пятс с семьей был вывезен в Уфу, где размещён в комфортных условиях. По версии автора, здесь он узнаёт, что, вопреки заверениям Советского руководства, тысячи невиновных эстонцев подверглись жесточайшим репрессиям по политическим мотивам.
Стремясь разделить судьбу соотечественников, Пятс публично объявил о неприятии советской власти, после чего был арестован, шестнадцать лет провёл в заключении и в психлечебницах, потерял сына и внука и умер в 1956 году в Бурашевской психбольнице Калининской области, изможденный, но не сломленный. В заключении Пятс написал и сумел передать на волю три знаменитых письма с призывом бороться против оккупации. Их опубликование на Западе в семидесятых годах дало толчок национально-освободительному движению в Прибалтике.
Другая часть повести: детективная история поисков могилы Пятса в девяностом году, участникам которых жёстко противодействуют советско-партийные и силовые органы Калининской (ныне — Тверской) области. События происходили за полтора года до распада СССР, и участие в розыске требовало от людей большого мужества. Обе части повествования связывают образы главных героев: эстонцев и русских, — судьбы которых оказались переплетены с трагической судьбой президента-мученика.
По сути, в произведении сталкиваются полярные точки зрения на принципы сосуществования между народами-соседями. Именно острая постановка злободневной, особенно актуальной в наше время проблемы, в сочетании с драматизмом и насыщенностью сюжета, привлекли меня как режиссёра. Но более всего меня вдохновляет сама личность Пятса — насквозь трагическая. Человек, прошедший сквозь скалы провокаций, обманов и надежд. Сейчас, спустя многое время, можно спокойно рассуждать — кто такой Константин Пятс. Но услышать его состояние души, ощутить момент осознания своего пути — пути ошибок и героизма — это крайне важно нам, живущим после него…
Книга Семена Данилюка, помимо прочего, — качественный литературный материал для художественного фильма, способного стать событием в культурной жизни республики в преддверии 100-летия независимого Эстонского государства.
Нести свой крест
Нет физической боли, сравнимой с болью души, особенно — если это боль души народа.
Именно такую боль выразил в себе герой повести Семена Данилюка «Константинов крест», первый президент Эстонии Константин Пятс, ставший в провинциальной российской психбольнице всего лишь «номером 12». Образ президента, при котором советские войска вошли в 1940-м году в Эстонию, вырисован хлестко: в его уста вкладываются слова о кровавом Сталине, об абортах, которые делали русской нации, — но в то же время благородно и деликатно: симпатией к смиренно стоящему на коленях в темном храме Пятсу проникаешься с первых строк.
Неизменно актуальную проблему роли личности в истории автор решает, делая главными героями своей повести классических «маленьких людей», отца и сына Понизовых, которые, однако, «маленькие» только для общества, формально «понизившего» их, — автор намеренно выбирает такой глагол, антонимируя тот факт, что на самом деле они — герои, которым удалось поучаствовать в больших, пусть и скрытых от глаз широкой общественности, политических событиях. Более того, эти политические события навсегда связали их, ведь отец и сын никогда не видели друг друга, но сын продолжил дело отца и завершил его, закольцевав тем самым большую политическую историю первого президента Эстонии и историю своей семьи.
Автор умело совмещает несколько временных планов, переходя от лечащего врача-психиатра Константина Понизова (действие происходит в 1956-м году) к его сыну Николаю Понизову, который в 1990-м году участвовал в поисках могилы президента, рискуя потерей хорошей должности, карьерой, быть может, свободой, точно так же, как его отец когда-то рисковал жизнью, относясь к пациенту со всей добротой, на которую было способно огрубевшее в социально-политических реалиях того времени сердце. Хотя и не настолько, чтоб не разорваться под давлением хамской и наглой от безнаказанности силы.
Понизов — отец — рожден незадолго до революции 17-го. Сын — на середине существования Советской власти. Рожденным в пятидесятых знакомо это ощущение себя как связующего звена между «веком канувшим и временем грядущим» и соответствующей ответственности за передачу моральных ценностей, иных, казалось бы, утерянных, изжитых и выбитых за 70 лет «нашего нового мира».
«— Вы упрекнули меня в ненависти к России. Я и впрямь не люблю советскую власть. Ни один нормальный человек не сможет любить такую власть.
— Отчего же? Мы как раз ее любим».
Только если на словах. На самом деле простые люди, герои повести, любят друг друга, любят ближнего — и эта любовь намного больше любви к какой бы то ни было власти. Тема любви не центральная в повести, но освещает все, происходящее в ней, она — фон картины. История Понизова-младшего и Светланочки — глоток весеннего воздуха, который мы чувствуем, встречая уже постаревшего Понизова в 2011-м году. Ведь мы уверены, что как Светланочка ждала его долгие годы до этого, так ждет и сейчас, но уже зная — придет.
Любовью дышит и образ Ксении Гусевой, бывшей военно-пленной, а потом советской заключенной, которая через всю жизнь пронесла любовь к Понизову-старшему и помогла его сыну найти останки Пятса. Светлой иронией завершается повесть: на месте захоронения президента совершается пышная панихида, а на лесном кладбище под крестом со стершимся именем покоится почетная гражданка Эстонии Гусева Кс…
В начале повести первый президент Эстонии произносит пророчество: «Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни». Сколько же еще так будет? «Сегодняшнее торжество символизирует победу сил дружбы и единения народов над мракобесием и разжиганием вражды. Сейчас эти слова звучат обыденно», — говорит эстонский атташе в наши дни, как бы отвечая своему президенту: «Теперь-то все в порядке, теперь все, как надо, Вы можете покоиться с миром». К сожалению, нет, сегодня эти слова звучат не обыденно, а так же остро, как в 1990-м году, и в 1956-м, и в 1940-м. Однако в повести нет исторического пессимизма (как, впрочем, и оптимизма). Зато есть правда. Каждой строчкой автор говорит, что, пока есть такие «маленькие» люди, как отец и сын Понизовы, как Ксения, как другие герои повести, не менее важные в ней, — пока есть такие люди, не требующие ничего для себя, но готовые из любви и сострадания протягивать руку помощи, ждать годами, хранить память, «ведь как ты к мертвым, так и живые к тебе», хранить любовь, верить, пока есть такие люди, у общества есть надежда.
Константинов крест
(киноповесть)
Памяти основателя Эстонской Республики и ее первого президента Константина Пятса посвящается
Соотечественники! Я приветствую вас, живущих на нашей борющейся родине, находящихся в российских тюрьмах, за рубежом и в изгнании. Я желаю вам всего самого наилучшего, стойкости и силы духа. Скоро все мы будем свободны. Я посылаю свой привет мужественным героям сопротивления литовского и латышского народов и всем беженцам. Я счастлив, мой непоколебимый народ, действуй храбро и уверенно и пусть будет достигнута наша великая цель — наши дома станут свободны на нашей свободной родине.
1955 год, декабрь
Декабрь выдался морозным. Старенький автозак, в просторечьи — воронок, въехал в заметенное снегом село Тургиново и, припадая на правый, подломанный амортизатор, захромал по шоссе. В надвигающихся сумерках фары высветили двухэтажное здание правления колхоза с наискось прибитым плакатом — «Встретим 1956 год новыми трудовыми достижениями».
За правлением автозак свернул с шоссе и притормозил на булыжной площади, возле большой церкви. Когда-то праздничной, гудящей колоколами. Ныне обшарпанной, с разрушенной кровлей, с заколоченными стрельчатыми окнами. Из кабины на снег выскочил укутанный в тулуп сержант с автоматом через плечо.
— Точно здесь? — уточнил он у шофера.
— Сказали — за церковью первый дом, — подтвердил тот. Высунулся следом. — Только поторопись! Слышь, движок сбоит. Глушить не стану, чтоб вовсе не заглохла.
От церкви вниз и впрямь убегала улица. Мгла сгущалась. Но избы стояли темные — электричество экономили. Лишь дымы над крышами выдавали присутствие людей. Свет горел в единственной, ближайшей к церкви избе. Как раз в той, что была нужна.
Сержант распахнул калитку, вошел в незапертую прихожую. Коротко стукнув, толкнул дверь в жилое помещение.
У окна за столом, накрытом скупой деревенской снедью, сидело несколько хмурых, хмельных человек.
При виде ввалившегося с холода сержанта кто-то поставил недопитую стопку с самогоном. Кто-то, напротив, торопясь, опрокинул в себя.
Сержант, понявший, что пьют здесь не с радости, кашлянул аккуратно.
— Разыскиваю Понизова. — Сержант сверился с листочком в руке. — Константин Александрович.
Со своего места поднялся худощавый, рано поседевший сорокалетний мужчина со щетиной на подбородке: то ли ранняя борода, то ли недельная небритость. Встревоженный взгляд его уперся в автомат за плечом дородного сержанта.
— Я — Понизов, — через силу подтвердил он.
— Главврач Бурашевской психбольницы? — уточнил для верности сержант.
— Исполняющий обязанности.
Сержант вскинул рукавицу к виску:
— Сопровождаем пациента. Велено передать вам лично.
— Что значит лично? — Понизов насупился. — Существует приемный покой, дежурный врач. Там примут, оформят. А у меня отгулы. Мать сегодня похоронил.
Он едва заметно повел головой в сторону угрюмого стола.
— Так это… понимаю, — сержант сдернул шапку. — Только — велено непременно главному. И — адрес ваш дали. Так что, уж извините, без вас никак. Сказали, чтоб без ошибки.
Он потоптался.
— Я подожду снаружи.
Через короткое время следом за сержантом, натягивая на ходу тулупчик, из дома вышел Понизов.
— Кого хоть везете?
— Старикашка какой-то мутный, — конвоир поправил ремень автомата. — Нам его передали. Этапируется вроде как из Прибалтики. Реальное отбывание заменено на психушку. Обычное дело.
«Обычное дело», — согласился привычный ко всему Пони-зов. Многие сходили с ума, не выдержав тюремный или лагерный режим. Бывало, доставлялись и в здравом состоянии: психбольницы использовались для изоляции неугодных, содержание которых в тюрьмах признавалось нежелательным. Но — хрупок человеческий разум: месяц-другой пребывания в судебно-психиатрическом отделении, и разница между больными и здоровыми незаметно стиралась.
Обогнув церковь, Понизов увидел автозак с поднятым капотом.
Водитель возился в заглохшем двигателе. Подле, переминаясь на морозе, дожидался второй конвоир.
— Надолго у тебя? — неприязненно обратился сержант к водителю.
Из-под капота выглянула измазанная озлобленная физиономия.
— А хрен его!.. Может, час. А может, и вовсе… Все-таки заглохла, кургузая, — водитель выругался. — Говорил же — нельзя на колымаге на большие расстояния!
— Я старичка пока выпустил, — доложил сержанту второй конвоир. — А то фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.
— Не даст деру?
— Куда он на трех ногах? Ковыляет себе.
С противоположной стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.
— Может, согреемся? — конвоир намекающе пристукнул себя по карману. — Мороз-то крепчает…
— Разливай, — с удовольствием разрешил сержант. — Как, товарищ главврач?
Понизов согласно кивнул.
Выпили. Закурили. Повторили. Опьяневшие на морозе конвоиры свернули разговор на зэчек, отчего разрумянившиеся лица приняли сальное выражение.
Понизов незаметно отошел к углу, откуда виден был материнский дом. Впрочем, уже не материнский. Кажется, по поверью, душа умершего сорок дней витает рядом с прежним жилищем. Понизов вскинул глаза на морозное звездное небо и сам себе усмехнулся: хорош атеист. А может, права была в своих упреках верующая мать? Какой он, в сущности, атеист? Атеист, которому в школе разъяснили, что бога нет, но не отличающий Библии от Евангелия, — всего лишь малограмотный безбожник.
— Сбежал! — услышал он всполошный крик.
Оплошавшие конвоиры с автоматами в руках бежали в сторону развилки, наперехват.
— Вот тебе и старикашка! — выкрикнул сержант Понизову, отчего-то — с укоризной. — С этой сволочью только дай слабину!
— Застрелю паскуду! — дыша перегаром, пообещал второй, чувствовавший себя виноватым.
Понизов, заметивший, что дверь в церковь приоткрыта, проводил топочущих конвоиров безразличным взглядом. Стараясь не шуметь, поднялся по ступеням. Тихонько вошел.
Бывшая церковь, превращенная в склад, оказалась забита пиломатериалом и мешками с цементом. Даже на встроенной лестнице, ведущей на второй этаж, громоздились деревянные ящики с гвоздями и скобами. Лишь в отдаленном углу, скупо освещенном сумеречным светом, падающим через щелястую крышу, оставалось пустое пространство. Там истово молился пожилой мужчина, в котором Понизов угадал пропавшего этапируемого.
Стоял он на коленях на цементном полу перед голой стеной — на месте давным-давно соскобленных фресок торчали пунцовые кирпичи. Впрочем, что спрашивать с психбольного?
Понизов неловко переступил. Скрипнула доска.
Богомолец судорожно сжал кулак. Стало ясно, что в руке его крест, видимо, утаенный при обыске. На него-то, оказывается, и молился.
Опершись на убогую самодельную клюку, он с усилием разогнулся.
Перед Понизовым стоял глубокий старик. Лицо, в прошлом округлое, дородное, ныне — исхудалое, испещренное морщинами, с впалым ртом и обвисшими щеками, производило впечатление гнетущее. Грудь с присвистом вздымалась под телогрейкой. Тяжелая облысевшая голова безвольно покачивалась на дряблой шее, будто чахлый бутон на надломленном стебле.
— Я врач больницы, где вы будете содержаться, — представился Понизов. — Мне сказали, вас везут из Прибалтики.
— Из Ямеяла. Я — эстонец, — подтвердил старик — без акцента, но голосом глухим, в котором хрипы заглушали звуки, будто неслись из неисправного репродуктора.
— Эва! Тогда почему в этой церкви? Ведь вы же, знаю, протестанты!
— Я из православных эстонцев, — старик отвечал не сразу, после паузы. То ли выравнивая дыхание, то ли из привычки подбирать слова.
Понизов любил, когда удавалось, пообщаться с новыми пациентами прежде, чем ознакомиться с материалами дела. Было интересно составить предварительное мнение и после сличить его с официальным диагнозом. Здесь случай сам шел в руки.
— У нас есть время познакомиться. За что были осуждены? — спросил он.
— За сотрудничество с Германией, выразившееся в организации фашистских формирований в Эстонии, а также участие в деятельности разведывательных органов Германии против Советского Союза, — привычно отрапортовал старик.
Отвечал он без интонаций, как человек, свыкшийся с лагерной беспрекословной дисциплиной.
— Значит, вы воевали на стороне немцев?
— Нет. Воевал я как раз за русских. За это был помещен в немецкий концлагерь.
— И там согласились сотрудничать против нас?!
— Напротив, продолжал требовать, чтобы немецкие оккупанты покинули территорию Эстонской Республики. Освобожден из концлагеря после поражения Германии.
Похоже, перед Понизовым стоял один из несчастных, доживших в фашистском плену до заветного освобождения. Но вместо свободы перекочевавших из немецких лагерей в советские. И — лишившихся рассудка. Сколько же их прошло перед его глазами еще со времен пребывания в должности главного врача фронтового психиатрического госпиталя!
— Так когда именно были арестованы нашими?
— Вместе с семьей был вывезен в глубь России после оккупации Эстонии Советским Союзом в июле 1940 года. С тех пор нахожусь под приглядом.
— Опять оккупация! Что ж у вас все оккупанты? Я понимаю — немцы. Но как можно освободителей с фашистами на одну доску! Похоже, вы из махровых националистов.
— Так точно, я — националист, — бесстрастно подтвердил старик. — До сорокового года выступал за независимость Эстонии. За это арестовывался и большевиками, и немцами.
Поделиться книгой: