Жизнь и смерть генерала Корнилова

Жизнь и смерть генерала Корнилова

Светлой памяти моего друга

Владимира Фёдоровича Топоркова.

Часть первая

АЗИЯ

апитан Корнилов часто видел сны из детства.

После них в душе оставалось светлое, очень радостное ощущение, глаза делались зорче, слух острее, руки твёрже, тело легче, ноги двигались быстрее, в голове не было никакого тумана, а главное — из мышц напрочь исчезала усталость. После таких снов он, словно бы получив некий заряд, готов был сутками находиться на ногах. Корнилов хорошо осознавал: каждый человек связан своей пуповиной с прошлым, с теми, кто жил на этой земле до него, с родителями и дедами, ушедшими к «верхним людям», — они, находясь там, наверху, на отдыхе, переживают за живых, стараются им помочь... В том, что это так, капитан был уверен твёрдо.

Иногда, вспоминая о предках, он расстёгивал китель, доставал из распаха рубахи потемневший от пота серебряный крестик, подвешенный на такую же потемневшую серебряную цепочку, целовал его и шептал едва уловимо: — Спаси меня, Господи... Спаси и сохрани!

В этот раз он увидел во сне степь, огромную, залитую от края до края розовым солнцем, перехватывающую дыхание. Каковы истинные размеры степи, Корнилов, честно говоря, понять до конца, осознать не мог, когда был ребёнком — в мальчишеском мозгу они просто не укладывались, степь вызывала у него страх и восторг одновременно.

Когда Лаврушка Корнилов был ещё маленьким, отец его, казак станицы Каркаралинской, дослужившийся до офицерского чина — на погонах он носил две звёздочки, был хорунжим, — принял предложение переехать на Зайсан... Там и земли хорунжему давали побольше, чем он имел в Каркаралях, и подъёмные деньги отдавали ассигнациями — десятирублёвых кредиток набралась целая куча, и даже скотом обещали помочь, хотя скот хорунжий Корнилов мог приобрести и без помощи властей...

Зайсанская степь была богата и овечьими отарами, и лошадиными табунами, и коровы там ходили стадами, и верблюды. В общем, были бы деньги...

Ехали по степи долго, из одного края неба в другой, по дуге, ночевали у костров. По дороге у молодой брюхатой кобылы Симки появилось потомство — большеглазый каурый жеребёнок. За первым жеребёнком через шесть часов появился второй, как две капли воды похожий на первого. То-то радости было Лаврушке и другим детишкам из гнезда Корниловых. Лаврушка даже хотел вскарабкаться на каурого первенца, чтобы прокатиться, но отец оплеухой сбил его на землю.

— Хребет жеребёнку переломишь. Соображать надо!

На жеребят посмотреть даже небо опустилось, нагнулось, стало низким, все облачишки можно пересчитать. У Лаврушки глубоко в кармане была запрятана одна карамелька, завёрнутая в плотную пропарафиненную бумагу, он её достал и сунул жеребёнку в бархатные губы... Скормил лакомство, но не понял, какому жеребёнку скормил, первому или второму...

Через двое суток, ночью, когда костёр в их маленьком стане погас, подошли волки. Лаврушка проснулся от хрипов и слёзного скулежа Симки — кобыла хрипела так, будто горло ей стянули верёвкой. Мальчик испуганно приподнялся в телеге — показалось, что Симка умирает.

Кобыла стояла в пятнадцати метрах от телеги, мордой к грузовому возку, туго перетянутому верёвками, и прикрывала своим телом жеребят, а рядом находились готовые к прыжку волки.

Волки здешние не были похожи на каркаралинских: широколобые, беспощадные, выглядели они рослее, крупнее, шерсть — в желтизну, с тёмной подпушкой.

   — Хы-ы-ы-ы! — взвыл Лаврушка, но волки не обратили на него никакого внимания.

Их привлекал запах жеребят, молодого мяса, потому волки и пришли сюда. У хорунжего была с собой винтовка, но то ли ствол был вычищен и так густо смазан ружейным маслом, что от сожжённого пороха не осталось никакого духа, то ли волки были голодны — в общем, винтовки хищники не побоялись.

   — Хы-ы-ы! — вновь зажато выдавил из себя Лаврушка.

Самка хрипела и косила налившимися кровью глазами на волков. Стоило только кому-нибудь из зверей сделать лёгкое движение, как она вскидывала голову, по её шкуре пробегала дрожь, кобыла гулко перебирала копытами по твёрдой степной земле и с шумом раздувала ноздри.

Было страшно. Страшно не за себя — за жеребят.

Вот один волк, самый крупный — похоже, главарь в этой стае, — пригнулся, затем, сбривая брюхом сохлую траву, переместился на несколько метров в сторону, оскалил желтоватые крупные зубы и, с клацаньем хапнув челюстями воздух, прыгнул. Кобыла взвизгнула, напряглась, в следующее мгновение её копыта с тяжёлым свистом разрезали пространство. Одно копыто угодило волку точно в лоб, второе по скользящей прошло по боковине головы, проломило зверю грудную клетку.

Голова волка раскололась, череп, будто гнилой орех, сыро щёлкнул, и из пролома на землю вывалились влажные розовые мозги. Тело волка взлетело вверх метра на два, распласталось в воздухе по-птичьи и жалкой бесформенной кучей легло на траву.

Следом кобыла подсекла второго волка — с красноватой лисьей шерстью на животе, был он поменьше первого, но проворнее. Волк взметнулся в воздух с наполовину оторванной головой — кобыла копытом располосовала ему шею — и лёг на землю в нескольких метрах от поверженного главаря.

В это время с телеги, где спал отец, ударил раскатистый выстрел, пуля с шипеньем проткнула третьего волка, в сторону густым дымным фонтаном брызнула кровь, отец прокричал что-то невнятное — что именно, не разобрать, — волк кубарем покатился по земле и, задрав лапы, будто ножки от скамьи, застыл в яме, в которую вечером сбрасывали мусор.

Кобыла захрипела вновь — она чувствовала, что рядом находятся ещё волки. Отец, как был в подштанниках, в шерстяных носках толстой домашней вязки, перемахнул через борт телеги и вгляделся в расплывающийся предутренний сумрак.

— Где волки, где? — забормотал он заведённо, будто больной. — Где волки?

Повёл всклокоченной бородой из стороны в сторону, передёрнул затвор трёхлинейки. В следующее мгновение снова выстрелил. За спиной Лаврушки послышался отчаянный визг, отец опять выстрелил, визг стал ещё более отчаянным и жалким, мальчик оглянулся и увидел одного волка, распластанного на траве, словно с него собрались содрать шкуру, второго — катающегося по земле, и ещё трёх серых — крупных крепконогих, они веером уходили от стана в разные стороны...

   — Ваше благородие, — протиснулись в сон слова из другой, нынешней жизни, — ваше благородие, проснитесь!

Сна как не бывало. Корнилов открыл глаза. Над ним склонился усатый темнолицый казак из пограничной стражи. Лицо его было мокрым. Корнилов поморщился — опять идёт дождь. О намокший, тяжело провисший верх палатки стучали капли: шёл мелкий нудный дождь, способный вывернуть наизнанку даже очень спокойного человека. Скорее бы он кончился.

   — Опять дождь, — словно угадав мысли капитана, подтвердил казак, — два часа назад пошёл и ни на секунду не остановился...

   — Дождь — это хорошо, — неожиданно проговорил Корнилов, рывком вскинулся на шинели, которую на время сна подстелил под себя.

Был он одет в длинный стёганый халат, в шаровары, заправленные в старые мягкие сапоги, отдельно лежала пышная, ловко намотанная на каркас из коры карагача чалма. Корнилов умел справляться с длинным пятнадцатиметровым полотенцем и мог каждый раз наматывать чалму на голову, не использовав всякие каркасы, но, во-первых, так поступали все местные жители, а во-вторых, слишком муторное это было занятие... Пятнадцать метров — это целая дорожка, поэтому Корнилов предпочёл поступить так, как поступают кочевники-пуштуны: на каркас из коры намотал ткань и закрепил её двумя булавками.

Около палатки стояло ведро с водой, накрытое доской, на доске — помятая железная кружка, прикреплённая к дужке пеньковой верёвкой, Корнилов подцепил немного воды, плеснул себе в лицо. Вода была холодная как лёд. Капитан растёр затылок, лоб, передёрнул плечами, крякнул:

   — Харрашо!

Небо было чёрным, тяжёлым — ни единой блестки, о недалёкие горы тёрлись липкие громоздкие тучи.

Недалеко от палатки погромыхивала невидимая река — вода передвигала с места на место камни, выламывала из берегов куски земли. Не хотелось бы в этой кромешной тьме, в холоде оказаться на реке...

Но это кому как. Кому-то не хотелось, а кто-то лез в неё сам, добровольно: через пятнадцать минут капитану Корнилову предстояло переправиться на противоположный берег Амударьи, на опасно затихшую, глухую территорию Афганистана.

   — Надувной плот готов, ваше благородие, — доложил казак.

   — А мои друзья-текинцы?

   — Они тоже поднялись.

Был Корнилов худощав, телом лёгок — капитана будто бы специально на пламени выжарили, выпарили, ни жиринки в нём, только мышцы да жилы. Небольшая круглая голова покрыта жёстким мелким ёжиком густых чёрных волос. Походка у капитана почти невесомая, беззвучная, такой походкой обладают пластуны, да лазутчики, да ещё таёжные охотники, способные подобраться к зверю так близко, что его можно пощёлкать пальцем по сопатке. Из кармана широких персидских штанов Корнилов достал серебряную луковку часов, распахнул её нажимом кнопки.

Было десять часов вечера.

По скользкой, растворяющейся в темноте тропке Корнилов прошёл в палатку, где отдыхали его спутники-туркмены Керим и Мамат. Оба они были похожи друг на друга, будто их родила одна мать: высокие, с тонкими невозмутимыми лицами, гибкие, большеглазые, с тяжёлыми сильными руками. Мамат жил на одной стороне реки, Керим — на другой, афганской, и до Корнилова даже не были знакомы друг с другом. Откинув брезентовый полог палатки, капитан заглянул в холодное, тёмное нутро её, произнёс несколько слов по-туркменски.

Из недалёкого ущелья, где с грохотом проносилась невидимая река, дул ветер, прошибал до костей. Январские ночи в этих краях всегда бывают холодные, противные, с изматывающими душу дождями и резкими ветрами. Корнилов глянул в темноту, ничего не увидел и начал спускаться к реке.

Плот, связанный из двух десятков кожаных мешков, чупсаров, уже надутых, лежал на берегу. Для усиления по углам плота привязали по дополнительному бычьему мешку, такой же мешок, сшитый из двух бычьих шкур, находился и в центре плота.

Керим и Мамат легко подхватили плот, перенесли его к воде.

— Опускай! — скомандовал Корнилов, подхватил хурджун — небольшой дорожный мешок, кинул его в плот, а когда плот закачался на чёрной неровной воде, прыгнул в него сам.

Мероприятие, которое затеял капитан Корнилов, было рискованным: если его на противоположной стороне поймают афганцы, то в лучшем случае на всю жизнь упекут в сырую яму, накрытую тяжёлой железной решёткой, в худшем — посадят на кол либо отрубят голову.

Свою территорию афганцы оберегали рьяно, будто Землю обетованную, и если замечали на ней иностранца — уничтожали его. Однако не побывать на афганской территории было нельзя, иначе Корнилов не был бы военным человеком, — недалеко от границы, на важном операционном направлении Кабул — Дели, афганцы возвели опасную крепость Дейдади, поставив её очень точно, будто вогнав в карту острую булавку. Крепость к тому же прикрывала караванные пути, ведущие в Кабул. И всё-таки это было второстепенное, главное в другом: если эта капризная дамочка Англия окончательно повернётся задом к России, с которой у неё складываются очень непростые отношения, то англичане мигом смогут подтянуть свои войска из Пенджаба и создать на южных границах Российской империи такую обстановку, что жарко сделается даже уползшим на зиму в каменные глубины змеям, не говоря уже о тарантулах, скорпионах и прочей нечисти, спящей в горном мусоре.

И хотя крепость стоит всего в пятидесяти километрах от границы, узнать о ней что-либо ни русским, ни англичанам не удаётся — все попытки до сих пор оборачивались провалом. Поэтому понятно, почему нервничал, обкусывал себе усы командир Туркестанской стрелковой бригады генерал-майор Михаил Ефремович Ионов[1]: он никак не мог получить сведения об этой крепости и терзался по этому поводу — какой же он военачальник, если у него нет точных данных о сопредельной стороне?

Однажды на совещании в своём штабе он в сердцах бросил при свидетелях:

— Я бы и сам поехал в разведку, но... — Ионов не договорил, повесил голову в тяжёлом раздумье, вздохнул, — но тогда господа из вельможного Санкт-Петербурга сожрут меня не только с эполетами, но и вместе с лампасами.

Сведения о крепости, которыми пользовался генерал-майор Ионов, брались в основном из трёх источников: афганских газет, рекогносцировок, производимых армейскими офицерами, и всего того, что умудрялись доставить шпионы. А шпионы, чтобы получить пару-тройку серебряных рублей, были готовы доставить в своём клюве что угодно, только вот сведения эти зачастую бывали вымышленными.

Англичане сталкивались с теми же трудностями, также рисковали, и головы их агентов также болтались на кольях, врытых в землю на обочинах дороги, ведущей в крепость Дейдади.

Активно интересовались англичане и российской частью Средней Азии, особенно Закаспийской военной железной дорогой, сданной в эксплуатацию десять лет назад. Это — 1415 чугунных вёрст от Красноводска до Самарканда. Чтобы получить точные сведения, в Среднюю Азию отправился один из самых хитрых английских разведчиков полковник Максуини и под видом торгового агента, улаживающего свои дела с партнёрами, проехал по этой дороге.

Наши контрразведчики его прозевали, хотя полковник значился в их списках как очень толковый и весьма опасный шпион... Что было самое досадное — соседом полковника Максуина по купе оказался очень болтливый русский инженер-путеец. Он выболтал полковнику всё, что знал о дороге, даже снабдил служебным расписанием поездов.

В начале января 1899 года Корнилов явился к генералу Ионову на доклад.

   — Ваше превосходительство...

   — Можете меня, капитан, называть по имени-отчеству. Так будет удобнее.

   — Михаил Ефремович, прошу дать мне десять дней отпуска.

   — Что, Лавр Георгиевич, собираетесь перевезти сюда свою молодую жену? Так на это десяти дней не хватит.

   — Таисия Владимировна приедет, как только я подберу подходящую квартиру. Отпуск я прошу для других целей.

   — Ладно, капитан, не буду любопытствовать, что это за цели. Пишите рапорт.

   — Рапорт уже написан, ваше превосходительство, — Корнилов вытащил из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу и положил её на стол.

   — Вот.

Ионов, сохраняя доброжелательную улыбку, подписал рапорт.

   — Не сочтите за труд, Лавр Георгиевич, передайте бумагу в канцелярию.

Корнилов не стал объяснять генералу, зачем ему понадобились десять дней отпуска, — мог получить отказ, более того — запрет на то, что он задумал, поэтому он никого не ставил в известность о предстоящей операции — сам её разработал, сам подготовил, сам подобрал людей...

Из мелкого липкого дождя неожиданно вытаяла крупная чёрная птица, промахнула над самой головой капитана, словно хотела напасть на него. Корнилов пригнулся, услышал тяжёлый свист крыльев, а тугой всплеск воздуха чуть не сорвал с него чалму. Капитан поправил чалму, скомандовал:

— Поехали!

Надувной плот, направленный сильным толчком в грохочущую темень ночи, завертелся в течении, будто щепка, мощь реки была велика, ей ничего не стоило смять людей. Корнилов подхватил весло, лежавшее рядом, с треском опустил его в воду. Плот стал вращаться медленнее. Тем временем Керим, много раз переправлявшийся в этом месте через реку, сунул в воду шест, воткнул его в неглубокое дно и с силой послал плот вперёд.

Надутые мешки от натуги, от того, что их обжигала холодная, как лёд, вода, заскрипели, застонали жалобно. Керим очередным толчком снова послал плот вперёд.

Мамат подхватил второй шест, также вогнал его в воду.

Здесь, на грохочущей середине реки, ничего не было видно, ничего, кроме грохота, не было слышно. Корнилов пригнулся, попробовал рассмотреть что-нибудь в вязкой черноте пространства — попытка не удалась. Он пригнулся ещё ниже, всадился подбородком в острые колени и снова ничего не разобрал — в непрозрачной черноте, наполнявшей пространство, разобрать что-либо было невозможно. Чернота стискивала людей в своих объятиях, сдавливала их, плющила, холодная водяная пыль набивалась в рот, в ноздри, мешала дышать.

Совсем рядом с плотом проплыл угловатый, с зубчатой спиной, выдавленной из воды камень, бурное течение с шипеньем облизывало его, туго взмётывалось вверх, на невидимой поверхности его крутились буруны, пробовали завертеть плот, утащить в темноту, но Керим и Мамат были начеку. И как они только разглядели опасную зубчатую спину впереди — непонятно. Чутьё, что ли, помогло? Или ощутили кожей, костями своими, мышцами, корнями волос, ещё чем-то, чему и названия точного нет, лишь существует в литературе приблизительное определение «шестое чувство».

Вот через зубчатый скользкий камень переполз другой камень, такой же скользкий, весь в налипи — этот камень волокло на своей спине течение, булыжник спешил куда-то, грузным телом своим он проскрежетал по зубчатой спине, плюхнулся в воду, на дне сдвинул несколько каменьев поменьше и сполз в яму. Корнилов не удержался, перекрестил себя.

Над головами людей низко вновь пролетела большая чёрная птица, Керим не выдержал, выругался: птица чуть не срубила ему голову.

— Собака! — пробормотал вслед птице Мамат.

На середине Амударьи плот попал в тихую крутящуюся заводь — странно, что посреди грохота и стремительного падения воды в темноту вдруг оказалась заводь, плот перестало трепать, он успокоился, повёл носом в одну сторону, потом в другую. Мамат ожесточённо захлопал веслом, направляя плот в нужное место, Керим ухватил весло, лежавшее рядом с капитаном, и также быстро и ожесточённо заработал им.

Они прошли уже две трети пути — Корнилову даже показалось, что он увидел противоположный берег, в плотной ночной черноте обозначилась чернота ещё более плотная, опасно вспухла в ночи, но, вспухнув на мгновение, тут же пропала, — как вдруг под днищем плота что-то громко хлопнуло, потом послышался резкий свистящий звук, и самый большой чупсар, на котором, собственно, и держался надувной плот — он находился в центре плота, — лопнул.

Недаром над людьми летала большая чёрная птица, возникающая невесть откуда и невесть куда исчезающая, чёрная птица — это знак беды, посланница тёмных сил.

Плот съёжился, провис в воде, словно потерял опору, набежавшая волна перехлестнула через него и накрыла капитана.

Тело Корнилова будто обварило холодом. Он услышал встревоженный вскрик Керима, только не разобрал, что тот прокричал, потряс тяжело зазвеневшей головой — надо было из неё вытрясти звон, но из попытки ничего не получилось. Капитан почувствовал, как плот под ним стремительно опускается в воду. Без самого большого и объёмного чупсара плот потерял устойчивость, и как только из пробоя вытечет весь воздух, люди пойдут ко дну.

Корнилов протестующе покрутил головой и, перегнувшись через кожаный мешок, опустил руку в ледяную воду.

На этот раз вода обожгла его так сильно, что капитану показалось, будто с живой руки содрали кожу, он сунул руку ещё дальше, под водой пытаясь ощупать чупсар. Главный мешок этот был слишком велик, выпирал, цеплялся за каждый выступающий из воды камень, поэтому и попал под удар гранитного шипа какой-то коряги, которую волокло течение.

Корнилову повезло: из-под ладони в воду вымахнул тугой воздушный голубь, капитан попробовал ухватить этого голубя, но птица оказалась слишком проворной, потом вымахнул второй голубь, и Корнилов понял: пробой находится рядом, совсем рядом, и вскоре его пальцы нащупали край дыры.

Через несколько мгновений он заткнул дыру кулаком, внутри чупсара зацепился пальцами за толстую жилу, которой был стачан кожаный мешок, и потянул её. Крепкая бычья жила — на такой можно носить ружьё — не оборвалась, и Корнилов стянул мешок, выдернул руку из воды, в кулаке была зажата бычья жила, самый конец. Воздушные голуби перестали вымётываться из чупсара.

Судьба есть судьба — коли уж написано на роду быть уложенным пулей, то тот пулей и будет завален, ни петля, ни речная стремнина при таком раскладе судьбы ему не грозят. Поэтому и вздыхать нечего. Корнилов вновь вгляделся в противоположный берег.

А там — глухая чернота, в которой нет ни одного светлого промелька — ничто в ней не колыхнётся, не пошевелится, словно пространство на противоположном берегу было залито дёгтем, воздух — тяжёлый, сырой, удушливый, враждебный.

Рядом с лодкой проплыл вывернутый с землёй из берега куст арчи — самого жизнестойкого здешнего растения. Арча может жить везде: и в камнях, и во льду, и всюду находит себе влагу и пищу, — корни растения, похожие на мёртвые руки, были задраны вверх, длинный мокрый отросток мазнул Корнилова по лицу и растворился в темноте. Смолистый дух запоздало ударил в ноздри капитану, он едва успел отшатнуться от проскользнувшего мимо крупного, причудливо изогнутого корня.

Миновав быстрину, в которой потяжелевший плот едва не завертело вновь, текинцы опять взялись за шесты. Плеск воды сделался тише. Через несколько минут из темноты вытаяли камыши, с костяным хрустом врезались в передок плота.

— С прибытием, — невесело, обращаясь к самому себе, произнёс Корнилов. В следующий миг он резко, будто от удара, вскинул голову: поводов быть невесёлым у него не было совершенно. И расслабляться было нельзя — надлежало быть собранным, жёстким, готовым ко всему...

Едва плот вогнали в тихую заводь, зажатую высокими камышами, и Корнилов отпустил бычью жилу, как из пробитого чупсара устало выплеснулся последний воздух, взбил фонтан воды, вместе с вонью взлетевшей вверх, и плот осел, угас.