Соло На Два Голоса

Легла, плотно задёрнув шторы и включив кондиционер на 18 градусов. Люблю, когда холодно, потому что легче задрёмывается. Лишь во сне или в дрёме наступает настоящее расслабление, облегчение...

Лежу, вытянувшись, чтобы всей спиной чувствовать мою жёсткую "полезную для спины" кровать, слушаю тихое шуршание кондея, вокруг полумрак, прохладно. И вдруг - странное ощущение! Будто что-то меняется... шуршание становится похожим на зимнее завывание ветра за плотно закрытыми окном. Да, конечно, это же сильная метель на улице! Кровать под спиной делается мягче, будто откуда ни возьмись подо мной появился матрасик... стало почти совсем мягко! Не то, что на моей нынешней жёстко-ортопедической тахте, исключительно полезной, как внушает реклама...

И запах. Запах комнаты моего детства - смесь ароматов клеёнки, которой обклеена дверь, застиранного тысячу раз белья, плохо закрытой гуаши, что стоит на моём письменном столике рядом с кроватью. Я чувствую этот запах, он назойливо щекочет мой нос, заставляя вертеться, крутиться, пытаясь избавиться от наваждения. Не успеваю...

...И вот уже я нахожусь там, где я же, десятилетняя, лежу на своей тахтушке в тогдашней любимой позе - на животе, пытаюсь уснуть. Помню, хорошо помню, как мне что-то мешает, какая-то тревога или даже страх. И такое повторяется уже не одну ночь, а будильник, что на тумбочке, заведённый на семь утра, успел превратиться в моего страшного врага: он такой огромный, тяжёлый, с жирно нарисованными цифрами. И, боже мой, как громко и надсадно он тикает! Просто разрывает мозг своим тиканьем, гадина!

Вижу, как я, маленькая, приоткрываю глаза и смотрю в темноте на тикающую тварь. Сейчас моё зрение мне не позволяет видеть в темноте так, как я могла тогда. А в детстве я отчётливо могла видеть, что стрелки зло показывает, к примеру, два часа. Ночи. А у меня, десятилетней, бессонница, натуральная бессонница. В животе холодный ком, на лбу капли пота. И тревога разъедает мою душу, какая же мучительная тревога! Я помню, девочка моя, помню...

Внезапно тихонько вскрипывает дверь. Я шарахаюсь к стене... я знаю, кто пришёл.

Мамин Серж на цыпочках подкрадывается к моей кровати, к лежащей девочке. Я вижу - моё зрение вдруг превратилось в зрение маленького ребёнка - как девочка судорожно сжалась под одеялом, как стиснулись её кулачки. Нет, это я видеть не могу. Но я помню.

А она знает, что сейчас будет делать её "новый папа".

Серж просовывает руки под одеяло. Помню! Помню: поскольку я лежу на животе, его руки пропихиваются между поверхностью тахты и моим животом. Холодные, ледяные руки.

- Я только поправлю твою постельку, - его шёпот дрожит и фальцетит - вот как может шёпот звучать фальцетом? А может. - Не беспокойся, малышка, я быстренько, ты спи.

- Не надо, пожалуйста, дядя Серёжа! - всхлипываю я, десятилетняя. - У меня всё в порядке с постелькою!

- Тс! Ты не знаешь! Одеялко сбилось... я поправлю сейчас, и всё будет хорошо...

Это продлится недолго, всего минут пять. Он пощупает меня холодными пальцами и уйдёт. Больше ничего не случится. Надо просто закрыть глаза и чуточку потерпеть... Терпи, моя девочка, терпи, у тебя нет выбора.

Я отпрыгиваю от стены и с воплем, адским воплем набрасываюсь сзади на спину ненавистного Сержа.

- Сволочь ты поганая, чтоб ты сдох, мерзавец, а ну пошёл вон отсюда, морда ублюдочная! - ору я что было сил, наваливаясь на мужчину сзади и пытаясь сделать ему как можно больнее.

Но мои кулаки будто проваливаются во что-то мягкое, а сама я начинаю заваливаться вперёд, в собственную детскую кровать, рискуя придавить себя же, десятилетнюю...

...Через мгновение я уже снова лежу на спине в своей взрослой спальне, но в моих ушах застыл визгливый мужской вскрик: "Ой, что это? Больно же!" Я всё же ударила его? Как?

Последнее происшествие "с Сержем" стало переломными моментом. Я решила прекратить приём препаратов, от которых никакого толку, только хуже во всех остальных смыслах. И, надо заметить, самочувствие после этого довольно быстро улучшилось - во всём. Кроме замыканий. Но на них не действовало вообще ничего. Ни присутствие препаратов, ни их отсутствие.

И ещё, благодаря жуткому ночному происшествию, я поняла кое-что важное. Во-первых, причины тех моих детских бессонниц. До этого мне почему-то не доставало ума сложить два и два. Наверное, я всё же на самом деле не очень умная. Серж часто захаживал ко мне "поправить постельку", и каждую ночь я со страхом этого ждала. Вот вам и бессонница. А жуткие головные боли, которые начались у меня тогда и от которых не всегда помогал даже мамин пенталгин, это лишь следствие отсутствия полноценного ночного сна.

И последнее... Вероятно, именно с тех пор тема секса стала для меня болезненной и не радостной - на всю мою жизнь. В юности гормоны сделали своё дело - на время, они же постарались и на время же заставили моё сознание и подсознание выключить ту жуткую тему... Поэтому было и легко, и радостно играть в нормальные для мужчин и женщин игры. Какое-то время, очень недолгое. А потом опять навалилась свинцовая тяжесть - стыд, чувство вины, ощущение себя грязной при почти любом сексуальном контакте. Даже при намёке на него. Но память всё ещё блокировала чёткое осознание причины этого. И вот почему... теперь мне тоже это стало так очевидно!

Помню, как я пыталась что-то сделать с той ситуацией, которую мой мозг отказывался воспринимать правильно. И что было бы правильным? Осознать, что меня по ночам банально лапает педофил - мамин муж, и устроить революцию? Или затаиться и перетерпеть - несмертельно же, без последствий, и тогда скандалов не будет, да? Сознание десятилетней девочки болезненно крючилось и тряслось, как от ударов тока, было больно и мучительно, страшно и непонятно.

Однажды я не выдержала и решилась попытаться кое-что сделать..

Мама была одна, без Сержа, сидела на кухне, пила кофе и читала журнал. Я с деланно беззаботным видом, даже напевая песенку, подошла к ней, чмокнула в щёку и с улыбкой Гуимплена затараторила:

- А дядя Серёжа на самом деле такой добрый! Он меня как дочку любит, это так здорово! Вот приходит по ночам, - тут я чуть ни захлебнулась воздухом или слюной - не помню. Помню, что на некоторое время перестала дышать, просто не могла, не получалось, воздух в грудь не набирался. Поэтому получилась секундная пауза, в которую я успела заметить, как потемнело лицо матери, как сдвинулись её брови и сузились глаза. Эта мгновенная физиологическая задержка моей придуманной "спасительной" речи могла спутать все карты, испортить мне весь мой, как тогда казалось, идеальный, замечательный план!

- Что? - голос матери не предвещал ничего хорошего. В лучшем случае - визг и оскорбления. В худшем... я боялась думать. Надо было срочно исправлять ситуацию, и я, судорожно сглотнув воздух со слюнями, загалдела ещё пуще:

- Ну, он приходит мне одеяло поправить, даже подоткнуть его... подушку... там... поправляет... ноги укрывает... очень заботливо...

Деревянный человечек Гуимплен улыбался растянутым до ушей ртом, хотя в его маленькой душе холодел ядовитый ужас. Поймёт мама или нет? А если поймёт, то что будет? Как она отреагирует? Может, лучше бы не поняла?

Мама отодвинула чашку и швырнула в сторону журнал.

- Так, ещё раз. Серж приходит к тебе ночью... поправить постель? А ты ещё не спишь и ждёшь, что ли?

- Ой, нет! - звонко, по-пионерски отчитывался Гуимпленчик. - Обычно уже сплю, конечно! Но иногда из-за этого просыпаюсь, и тогда дядя Серёжа говорит "Спи, малышка, всё в порядке!" и сразу уходит. А у меня и одеялко уже подоткнуто, и подушка... удобная такая под головой...

- Ты это сейчас шутишь со мной или что? Или вы с Сержем договорились меня разыграть? Я не понимаю цели! Что вообще происходит? - мамин голос становился всё более опасным и обещающим муки ада.

- Нет, мам, почему? - теперь уже надо было играть до конца, хотя я поняла: толку не будет. Никакого. По крайней мере, для меня. - Я просто решила тебе рассказать, какой дядя Серёжа добрый.

- Ага... думала меня порадовать, да? Или... что? - теперь в мамином тоне слышалась издевательская насмешка. - В общем, так. Давай так... Ты эти глупости брось, идиотку-то из себя не строй. А то я не знаю, что ты уже как минимум год озабоченная дура. Чешется, да? Зудит? Фантазиями развлекаешься, ручками блудишь? - материн голос становился всё более металлическим, звонким и злобным. Помню, мне подумалось, что она всё поняла, обо всём догадалась и решила, что виновата я. Во всём виновата только я сама. Игра проиграна, мой план провалился. - В общем, только пикни ещё про это хоть кому-нибудь! Мало того, что себя выставишь озабоченной идиоткой, так ещё от меня получишь... на орехи... ох, как получишь! - мама даже занесла руку, чтобы показать серьёзность своих намерений, а я всё ещё с физиономией деревянного Гуимплена втянула голову в плечи и зажмурилась. - Прекрати улыбаться, кретинка! - мама уже орала. - Никакой дядя Серёжа тебе больше одеяло поправлять не будет! Забудь и не мечтай даже! Пошла вон отсюда, Лолита недоделанная!

Дважды просить не понадобилось - я почти телепортировалась в свою комнату, где совершенно без сил рухнула на тахту и свернулась в крохотную запятую. Я не знала, кто такая Лолита, и это почему-то адски тревожило. Сердце бешено колотилось, я вся тряслась и чувствовала себя... чувствовала себя самой грязной и вонючей тварью, какая только может существовать на свете. От отвращения к самой себе меня тошнило, во рту было горько, а всё моё ещё совсем детское тельце было покрыто липким и холодным потом. В животе взвилась резкая и очень странная боль... То был первый мой криз, настоящий адреналиновый криз. Потом, позже, эти мучительные приступы навещали меня регулярно долгие годы, и бывают по сей день, я отлично знаю эту боль, научилась с ней справляться и понимать её причины, а также замечать первые признаки, самое начало. Но тогда, в десять лет... Оно случилось впервые, было страшно и мучительно. Тогда я просто перележала первый приступ. Тихо перележала... До следующего утра.

Мама не обманула: Серж ко мне больше не приходил. Правда, разговаривать со мной он с той поры вообще прекратил. Я перестала для него существовать. Он даже никогда больше на меня не смотрел. Впрочем, мне это было всё равно.

Потому что я поняла главное: мама меня не любит. Совсем. Ни капельки. Даже надежды на это больше нет и быть не может. Своим рассказом про "поправить постельку" я окончательно, навсегда и очень далеко оттолкнула от себя ту маму, которая когда-то тискала меня, целовала и называла удивительными, самыми прекрасными в мире ласковыми словами. Никто не умел придумывать нежные словечки лучше неё...

Я, я сама всё это убила, уничтожила своей тупостью, мерзостью, неумением потерпеть всякую ерунду! Проявила свою грязную сущность, ещё и улыбалась, гадина. Представляю, какой противной была я в те минуты - меня ж надо было прихлопнуть, как клопа вонючего, зажав нос, чтобы навсегда избавить чистый и правильный мир хотя бы от одного урода, вроде меня. От меня...

Меня нельзя любить, это невозможно, таких не любят. Таких терпят и щупают. Всё. Может, папа потому и умер, что делал нечто невозможное, то, что нельзя: он меня любил. За это и умер. А не надо было любить гадость.

...А вдруг Серж на самом деле хотел всего лишь поправить мне одеяло? А я... Что ж я в таком случае натворила? Значит, я на самом деле грязная... Лолита.

С тех самых пор, с десяти лет я никогда больше не спала на животе. Не могу... Накатывает страх, если вдруг лягу так. Будто током бьёт, поэтому сразу переворачиваюсь на бок, на спину - только не лежать на животе!

После той ночки с "приступом" я позвонила своему доктору, вкратце всё описала, и мы вместе пришли к решению прекратить эту дурь с таблетками. Боже, насколько же мне стало легче буквально на следующий день! Будто мне разрешили снять тяжёлые доспехи, латы и прочие кошмарные одёжки железного рыцаря. Тело почувствовало лёгкость, ушла скованность и наладились, пардон-простите, все женские дела - буквально за неделю.

А замыкания... С ними всё по-прежнему. Они продолжились. С той же частотой и с тем же эффектом, стопроцентным эффектом присутствия. Ну и что? Да и пусть. Я просто больше никогда и никому не стану ничего рассказывать. Ведь ни объяснить толком, ни понять всё это просто невозможно. Смиримся!

Ларке я сказала, что всё у меня прошло, а Сашка с Илюшей и не знали ничего. Им я выдала версию, что у меня был депрессивный эпизод, который мы с доктором успешно пролечили. Все остались довольны. Все успокоились. Вот и хорошо.

...Идём на посадку. Соседка деликатно потеребила меня за рукав:

- Аня! Милая! Просыпайтесь! Надо пристегнуться и... садимся, в общем!

Через минуту мы уже бурно обсуждали мои будущие будни нового репатрианта. Милая соседка подробно рассказывала, что да как я должна делать, чему верить, чему нет, что в первую очередь, что в десятую. Весьма настойчиво женщина предложила записать мне её номер телефона: "В любой момент звоните, я вам всё растолкую, объясню, расскажу!" Я вбила в свой мобильный названный номер. Чей номер-то? Как это часто со мной бывает, имени соседки своей я не усвоила, а переспросить стыдно, неловко. Она вот мне "Анечка, Аннушка, Анюточка", а я даже не соизволила уложить в своей голове элементарное - как зовут мою удивительно приятную и добрую соседку по полёту. Слишком занята собой и своими мыслями, не до кого мне. За это и буду наказана: никогда не позвоню по записанному номеру, даже если вдруг мне очень понадобится. За невнимание к людям надо платить - неполучением от них же помощи и поддержки. Они и так, как в этом случае, многое могут дать просто так, в кредит, по доброте душевной, но ущербному существу, вроде меня, не умеющему любить в самом широком смысле этого слова, не дано оценить... А если даже ценю и благодарна, то чисто теоретически, так - вообще. Но запомнить имя уже выше моих сил и возможностей. Погано. Но, видимо, неисправимо.

Итак, я в Израиле, на новой родине, со всем новеньким вокруг. "От себя не убежишь!" - противным тоном матери звучит у меня в голове. Не убежишь, нет, от себя - ни за что. Всё моё осталось со мной. Но вот от вас, от людей, как бы близких, а по сути - самых чужих на свете, самых далёких и не нужных, ещё как убежишь, улетишь! Именно на самолёте, чтобы подальше, за тысячи километров и без шанса встречи. Пусть всё моё осталось со мной, я им, может, дорожу и не хочу избавляться - это моя жизнь, моя судьба, не отрекусь и не забуду.

Но кроме Сашеньки и Ларки у меня нет больше людей, о которых болело бы сердце и скучала душа. Так ведь Сашенька всё равно на другом конце света уже давно, а Ларка... Скайп нам в помощь, и будет ездить ко мне по пять раз в год. Заставлю! Да она и сама захочет.

А новая земля, новая родина помогут мне самой обновиться и разобраться в себе. И, может, в замыканиях... Уж больно интересно: прекратятся они здесь или я их привезла с собой и сюда? И они теперь со мной навечно?

- Счастливой вам абсорбции, Анечка! Звоните всегда! - я оборачиваюсь на ходу, когда мы всей толпой движемся к паспортному контролю. Моя соседка, отстав метров на пять (совсем она пожилая, ходит небыстро) приветливо машет мне рукой и посылает воздушный поцелуй. Я делаю то же самое... Прощаюсь навсегда, хотя, кто знает: Израиль страна небольшая, может... кто знает...

КАК СВЯЗАТЬСЯ С МОИСЕЕМ

ЧАСТЬ 2

ОДИНОКАЯ ПУСТЫННИЦА

Вот уже полгода я живу новой жизнью: в новом для себя доме, в незнакомом прежде городе, в совершенно другой стране. Живу неспешной жизнью рантье, потихонечку учу иврит, наслаждаюсь неведомыми мне ранее ощущениями бытия, из которых главные: покой и доброжелательность мира. И прицепом к этому пришло невесёлое чувство сожаления о том, что вся прошлая жизнь была на другом во всех смыслах полюсе, и уже никогда ничего не повернуть, не повторить, не исправить. Теперь я просто знаю, что, оказывается, жизнь может быть очень даже другой и вовсе не из-за присутствия-отсутствия количества сортов колбас. На моей прежней родине последние годы количество колбас зашкаливало, и в этом соревновании побеждало Израиль с отрывом. По количеству... Колбас...

Но какая колбаса, зачем колбаса, почему колбаса, если бредёшь по далеко не самой красивой улице города вот уж совсем не шедевральной архитектуры, а в душе твоей прыгают тёплые солнечные зайчики. И так они там, внутри, резвятся, что ты иногда даже глупо хихикаешь и уж точно не можешь прекратить улыбаться. И не деревянной улыбкой несчастного Гуимплена, а честной и прущей прямо из твоей души, той улыбкой, которая в любую секунду превращается в тёплый "Шалом!" всем встречным-поперечным. А что делать, как можно по-другому, если и они все вокруг такие! "Ма-а-а, а он первый начал!"

Я не боюсь здесь улыбаться прямо на улице, в магазине, в кафе - где угодно. Знаю, что, кроме ответной приязни и понимания моего настроя, не будет ничего. В смысле - ничего плохого. Никто не хмыкнет, не гыкнет, не просипит наше "душевное "Чо скалишься?".

Мне здесь хорошо и спокойно. Я не рвусь ассимилироваться, хотя язык потихонечку учу. Не стремлюсь заводить друзей, хотя со всем соседями познакомилась, вежлива, стараюсь быть милой и всегда улыбаться. Здесь это несложно - улыбаться. У меня получилось, мне даже нравится. Оказывается, мои лицевые мышцы вполне могут находиться в таком положении довольно долго и не уставать. И меня это - улыбание - не раздражает.

В моей прошлой жизни я изредка могла хохотать - когда расслаблялась с Сашкой, к примеру, или в болтовне с Ларкой. Но я плохо умела улыбаться. Думала, дефект какой. Улыбалась очень коротко, буквально одним движением губ вверх - и тут же обратно. Если пыталась задержать улыбку в положении "ап", то мышцы щёк начинали как-то противно и странно дрожать - чем дольше их насилуешь, тем сильнее. Поэтому, кстати, у меня совсем нет фоток, где я улыбаюсь - в прошлом. Либо хохочу - и кто-то успел заснять сей редкий момент, либо мой рот ровен и невозмутим. Впрочем, фотографироваться - никогда не было моей стихией, моей страстью. Зачем это нужно, если лишний раз на себя смотреть неохота? К чему память о том, что не нравится?

- Мрачная личность, бука, даже улыбку из себя выдавить не может, - каждый раз фыркала по этому поводу мама. Выдавливала я! Но на мгновение. А потом что-то случалось с лицом неправильное. Но я ж не могла об этом рассказать никому! Для себя решила - дефект. Кого волнует? Да и не исправить всё равно никак.

В Израиле выяснилось, что никакого дефекта нет. Я могу улыбаться сколь угодно долго и спокойно. И мне это нравится! Так что, можете забрать себе всю местную колбасу, мне на неё плевать! Израиль подарил мне другую бесценную ценность: умение улыбаться.

Теперь моё утро часто начинается с того, что я стою в ванной перед зеркалом и смотрю на себя, улыбающуюся. Долго. Целых пять минут. И так мне становится приятно! Спокойно и тепло. Нету больше деревянного Гуимплена. Всё, исдох.

А всего-то надо было сменить страну проживания.

Тепло! Всегда лето. Жаркое, испепеляющее! Да и ладно, не проблема: повсюду кондиционеры, в уличных кафе - холодящие вентиляторы. Есть более важная задача - не сгореть под зверским и безжалостным солнцем. А то больно будет! Кремы в помощь и маечки с закрытыми плечами. В общем, как ни стараюсь вытащить из себя хоть какое-то недовольство или проблему, случившуюся из-за переезда сюда, а не получается. Мне здесь хорошо. Я счастлива. Я - дома.

И что самое интересное... не интересное - главное. Мои замыкания... нет, не прекратились. Но изменились. Можно сказать - качественно, можно выразиться - духовно, но, главное, констатирую: они стали мне приятны, я их жду, теперь это долгожданные встречи, а не просто тыканье меня носом в какое-то событие, значившее что-то архиважное, либо должное мне что-то объяснить, что я, дура немолодая, так до сих пор и не смогла понять без тыканья носом, как тычут кошку в нахулиганенное.

Вспоминаю нагрянувшие ещё перед отъездом из Москвы замыкания. В основном мне "показывали" (кто? кто?!) не самые радужные эпизоды-картинки. Точнее даже так: в тот момент, я, которая из прошлого, могла их оценивать иначе или никак не оценивать - ну, минута и минута, такая же, как все до неё и после. А теперь, из далёкого будущего, очевидно, что то был либо момент некого перелома в жизни (как история знакомства с мужем в спортзале института), либо типичная повторяющаяся раз за разом ситуация, напрасно мною в своё время игнорируемая и вообще неверно оцениваемая всю предыдущую жизнь. А эти эпизоды, оказывается, вовсе не были рядовыми.

К примеру, тогда, в кухне, когда я зависла над вскипающим молоком. Когда малютка Сашка мне, молодой дуре-матери, говорила в спину что-то важное. А я не слышала, не слушала, раздражалась и не видела её тогдашнюю мордашку - такую выразительную и необыкновенную. Сколько раз за её младенчество было подобных моментов? Да миллион же, наверное. И все их я упустила, проворонила, прошляпила, погружённая в дурацкие мелочи - подогревание молока, вытирание пыли, собирание игрушек и прочее, настолько же "эпохальное и неповторимое", дурья моя башка. А ведь то были настоящие моменты счастья и полноты жизни, которые можно и нужно переживать каждой своей нервной клеточкой, замечая все пустяки и нюансы, запоминая каждую деталь, наслаждаясь каждой лишней секундочкой, подаренной мирозданием не просто для ощущения радости, а для удивительно приятного погружения в понимание, для чего мы живём, для чего появились на свет в этих телах, с этими органами чувств, с умением видеть, слышать, осязать.

А вот именно для того, чтобы испытать кайф от подобных мгновений! Когда прижимаешь к себе родное тельце ребёнка и кожей ощущаешь это божественное прикосновение, когда твои ноздри щекочет молочный аромат его волос! Задержись, зацепись, залипни в эту минуту, пусть весь мир подождёт, выключи свою дурацкую плиту с молоком! Пять минут, ну, какие-то пять минут, тебе уже про это полвека поют из телевизора!

В эти минутки ты сыграешь с ребёнком в игру "нам друг от друга кайф чудесный!". Лишний (не лишний!) раз потрётесь носиками, пободаетесь в "баран-баран-бушки", и ты насладишься дочкиным мультяшным хохотом, в котором будет столько счастья, сколько ты и не думала ей подарить, и не надеялась, потому что - кто ты такая, бог, что ли? А вот бог! Могла быть богом. Могла творить огромное количество счастья. И, глядишь, не пришлось бы через четверть века упадать в какие-то замыкания, чтобы дошло, чтобы понять, какой же дурой была, сколько вариантов и моделей счастья прокатилось мимо тебя, слепоглухонемой правильной мамы, озабоченной молоком и пелёнками. Правильные мамы - они всегда озабоченные, у них складочка между бровей оформляется практически в рубец уже к тридцатнику. Вечные решательницы ну просто невозможных проблем.

Потом начинается вселенский вой: как же так, почему всё так быстро прошло и ушло, как мгновенно вырастают дети, как я скучаю по своей маленькой ляльке, где бы сделать хороший, большой, качественный укол ботокса в межбровье? Бездарно всё это. Никто нам не виноват. Жизнь могла быть чудесной, если бы не сами себе дуры.

Вот, что мне удалось понять благодаря московским замыканиям. И это было не самое радостное открытие в жизни, вот уж воистину! Осознать, что ты сама-сама неправильным распределением своих душевных сил сделала жизнь такой, какая она и получилась в итоге с соответствующим послевкусием - штука невесёлая. Мне есть, что предъявить миру и людям вокруг себя, начиная с матери, но есть то, что уже лично моё, мои косяки. Моя глупость. Моё личное неумение понять, что главное, а что абсолютная ерунда.

Впрочем, навеки, навсегда причина всех моих неправильных шагов и действий в одном, в самом главном: я не умею любить. Как выяснилось. Мне не дано? Или оно, умение, в какой-то момент сломалось? Как это всё по сей день сложно, непонятно, необъяснимо! Ведь вот кажется мне, что Сашку свою я обожаю. Но с некоторых пор тоже очень придирчиво анализирую и ревизую чувство к дочери. Вдруг есть что-то не то, не оно? И надо ли в этом, в принципе, разбираться? Так ведь, наверное, надо, коли всё складывается нелепо и странно, а если быть точной, то вообще не складывается. Если человек за сорок абсолютно одинок, никому не нужен - это трагедия. Наверное. Но если при этом и ему особенно не нужен никто, то уже вроде и не трагедия, правда? Но что-то грустно и неправильно. Так быть не должно, как мне кажется. Есть в этом ущербность и, скорее всего, именно моя. Вряд ли можно кардинальным образом изменить себя в моём возрасте, да и желания такого не возникает, но вот разобраться хочется. "Орешек знанья твёрд, но всё же мы не привыкли отступать..." Помните? Вот и я хочу всё знать, вернее - понять.

Однажды где-то прочитала: умирать надо вовремя, ни в коем случае не задерживаясь ни на минутку, чтобы не испортить о себе впечатления - хорошего, разумеется, и если оно было, разумеется. Вот папа не задержался. Совсем уж не задержался! И я его вспоминаю, как того единственного человека, которого любила без вопросов и безусловно. Но мне же было восемь... Я не успела тогда ещё научиться любить сознательно, без детской инстинктивной привязанности, любить именно такого папу, именно этого, а никакого другого! Ничего я не успела. И, может, папа просто не успел меня разочаровать?

Сашка обещала приехать ко мне в Израиль погостить как только, так сразу. Я её не тороплю, не дёргаю, ибо перелёт из Чикаго в мою Нетанию всё же стоит не два с половиной фантика. Не будем форсировать, мы всё равно можем хоть каждый день болтать по скайпу и с ней, и с Ларкой, которая также обещалась быть. Возможно, следующей весной, когда ей удастся выгрызть себе отпуск, что не такая уж простая задача. Но, положа руку на сердце, признаюсь: общения с дорогими людьми мне вполне хватает с помощью Интернета. Оно же видео, оно же аудио.

Вот, например, как же великолепно мы с Лариской отметили её недавний день рождения! У нас получилась нано-электронная-сверхтехническая феерия, посиделки будущего. Заранее обо всём договорились, приготовили салаты по одинаковым рецептам, купили одно и то же к чаю для светского обсуждения качества десерта (приобрести в Израиле что-то из ассортимента московских магазинов не представляет особого труда). Запаслись хорошим вином и ровно в семь вечера сели перед своими мониторами.

Мы трепались, как подорванные, в точности так же, как в прошлом. Хвастались новыми шмотками. Слушали нашу любимую музыку, чокались через экран, травили анекдоты и ржали совершенно неприлично громким хохотом. Интересно, что подумали мои милые соседи? Наверное, что ко мне пришла очень любимая, но весьма шумная и любящая зажечь подружка. И она таки пришла!

Я лишь не могла её обнять и уткнуться ей в плечо, почувствовав родной, любимый запах... А в остальном всё было почти, вот совсем почти по-прежнему.

С Сашенькой, конечно, выходит иначе: у неё нет времени зависать со мной часами, мы примерно по четверти часа болтаем, но успеваем друг другу рассказать всё самое важное. Ну, каждая из нас, наверное, думает, что другая верит в это самое "всё самое важное". Сашуля про меня многого не знает. Уверена, что я про неё тоже. Зато я лучше всех на свете знаю её глаза, тон и мимику, поэтому могу утверждать: с моим малышом всё в порядке. Она спокойна, довольна жизнью и у неё нет на меня вагона времени, что справедливо. Если ещё учитывать разницу часовых поясов... Во время наших скайп-сеансов я замечаю взгляды, украдкой ею брошенные на наручные часики. А часы-то недешевые, "Rado" и, как я потом уточнила по каталогам, последней модели. То есть, у детей всё хорошо, а что мне ещё нужно? Обнять. Прижать к себе. Провести ладонью по волосам. Да, это всё важно и прекрасно, но можно и обойтись. В конце концов, если плата за расставания и расстояния всего лишь такая - прикосновения и объятия - то мы самые счастливые люди в мире.

- Анька! Что задумалась, почему опять куда-то отплываешь в сторону, а? - Ларка звонко стучит бокальчиком в экран, я вздрагиваю.

- Я тута, тута! - машу рукой подруге. - Про Сашку подумала, как хорошо, что у неё всё... хорошо! И насколько мне самой от этого знания легче живётся, какая же она у меня умница, что сняла с моей больной башки тревогу и психопатство за неё, за её жизнь.

- Да-а-а, - задумчиво протянула Лариса. - Дети у нас с тобой - просто подарки под ёлочку на Рождество. И за какие заслуги нам это? Не дети, а радость же!

- Тебе - не знаю, за какие. У тебя что мама, что сын, - засмеялась я. - В этом смысле ты всю жизнь в подарках. А вот мне... Может, компенсация за всё прошлое непотребство, а? Как мыслишь?

- Ох, Ань, - Лара вздохнула, вытянула руку и положила ладонь на экран. - Знаю, что тебе лихо пришлось, но ты ж, сукина дочка, мне и половины не рассказывала ничего про свои траблы! Ты тоже сучка! - Лариска привычно обиженно надулась, стоило разговору коснуться этой темы.

Половины? Наивная подруженька. Ты и четверти не знаешь. И десятой части. Разве ты знала про Сержа? Мой язык никогда не смог бы сложиться в то положение, при котором из меня смогли бы вылезти слова о нём, фразы, предложения. Я подавилась бы тем языком насмерть, ибо он, завязавшись в смертельный узел, просто перекрыл бы кислород мне в глотке. А что ты знала про моего папу? Это ещё одна тайна сердца моего, куда хода никому нет.

Даже Илюше хода не было, хотя этого мужчину я подпустила к себе ближе всех. Вот про Илюшу ты знаешь многое, так как всё случилось почти что на твоих глазах. По крайней мере, я тебе тогда здорово открылась - как никогда прежде.

Илюша. Прекрасный мужчина, единственный за мою жизнь давший мне понимание, ощущение того, что я - женщина и во всех смыслах. Женщина, которая может быть и желанна, и интересна как личность. И которая очень даже способна закрутить сумасшедший роман, как в кино, во французском кино, в драматическом французском кино.

"Жё суи мала-а-аде-е-е"!" - голосом Лары Фабиан распевала моя душа, когда я спешила по московскому дождичку к Илье на свидание, ощущая себя тонкой, хрупкой, но в то же время сильной и такой цельной, ну просто парижанкой - на тонких каблучках, в изящном плащике, туго перехваченном на талии кожаным пояском.

Мы ходили в кино и в рестораны. В кино (до и после) я убалтывала возлюбленного своими знаниями отечественного кинематографа. Илюша слушал меня с огромным интересом, о многом расспрашивал. Мы обсуждали фильмы, режиссёров, артистов. Сравнивали несравнимое, вспоминали, казалось, навеки забытое, обсуждали крохотные эпизоды разных кинолент, которые, оказывается, помнили и считали, что они незаслуженно обойдены вниманием публики. Нам было так интересно друг с другом!

А в ресторанах он рассказывал мне про архитектуру и живопись, прикладные искусства и отличие ар-деко от ар-нуво, а барокко от ампира. Когда мы бывали рядом, мир становился неисчерпаемым и состоящим из сплошных любопытных загадок, милых мелочей и пустяковых радостей, и всё это в плюс к дикой страсти, что буквально сжирала нас живьём, стоило нам лишь приблизиться друг к другу на расстояние пяти метров. Впрочем, зачем я бесстыдно лгу? Разве не стонала я от желания поскорее прижаться к его сильному телу даже тогда, когда он вовсе не был в поле моего зрения, когда был далеко? Ого-го как стонала...

И здесь вступает главная мелодия в исполнении первой скрипки, важнейшая тема нестройного оркестра моей жизни. Тема восхищения. Я безумно восхищалась Илюшей. Любовалась, боготворила, обожала.

Он красив. Умён. Образован. Силён.

Он всего в этой жизни добился сам. Он деловой и очень умный, а также умелый в делах и прекрасный стратег. У него связи и знакомства, а потому он уверен в себе и своих возможностях. Он смотрит на мир победителем. Он держит руль жизни в своих красивых руках, какие бывают то ли у художника, то ли у скульптора, то ли у хирурга исключительно крепко. Разве можно им не восхищаться?

Он влюбился в меня - сильно, по уши. Это было заметно. Я догадывалась, что могу им управлять по своему разумению, что он постоянно следит за моим взглядом, за моими реакциями, торопясь угадать и сделать правильно, чтобы мне понравилось. Наверное, это и есть настоящая власть женщины над мужчиной, да? Не знаю точно, ведь никогда прежде такого со мной не происходило. Но я не пользовалась этой властью, не кидала платок в сторону, чтобы он бросился его поднимать, не "ломала каблук", чтобы он вынужден был нести меня на руках. Может, зря? Может, не напрасно в былые времена женщины устраивали своим кавалерам подобные проверки, чтобы точнее узнать про них... что? Что они таким образом узнавали? Готовность потенциального спутника жизни быть внимательным и заботливым? Решимость его не гнушаться нагнуться и нести тяжесть?

В любом случае, то был не мой путь, я ж не могу до такого "опуститься". Вот, возможно, именно по этой причине что-то и не заметила с самого начала, нечто важное для меня. Может быть, моё восхищение начало бы снижать градус чуть пораньше, может, и не дошло бы до слишком крепкой связи - соответственно, с гораздо более трудным разрывом?