Архип Куинджи

Виталий Манин

Архип Куинджи

Загадки биографии

Ha долю Архипа Ивановича Куинджи выпали громкая слава и забвение, широкая популярность и непонимание. Кажется, что его прославляли не за то, чем он был велик. А то, чем он примечателен в жизни русского искусства, до сих пор по достоинству не оценено. Писали о Куинджи не слишком много. Устная молва о его искусстве гораздо шире исследований его творчества. В написанных о нем книгах больше привлекала внимание его незаурядная личность, его неожиданная биография, нежели оригинальность и значение его творчества.

Своеобразие его жизненной судьбы во многом предопределило характер искусства. А судьба его была поистине удивительной.

Загадки биографии Куинджи начинаются с даты его рождения. В архивах хранятся три его паспорта. В одном из них рождение отмечено 1841 годом, во втором — 1842-м, а в третьем — 1843-м. Наиболее вероятная дата рождения — 1842 год. К такому выводу склоняют документы, в разное время выданные Куинджи управой города Мариуполя, в котором он родился, Советом Академии художеств и другими учреждениями.

Предки Куинджи проживали в предгорной части Крыма в районе Бахчисарая и занимались хлебопашеством. Греческая христианская община, окруженная поселениями татар, постоянно испытывала на себе их давление. Греки не были отуречены, но многие усвоили татарский язык и приняли турецкие фамилии. Куинджи по-турецки «золотых дел мастер». Очевидно, кто-то в родне Куинджи был ювелиром. В метрике он значился под фамилией Еменджи, что означает «трудовой человек». Понятие «трудовой человек» не расходится с профессией отца Архипа Ивановича — Ивана Христофоровича, сапожника, занимавшегося к тому же хлебопашеством. А. И. Менделеева вспоминает слова самого художника, будто фамилия его Шаповалов[1]. Это, видимо, результат недоразумения. Шаповалова — девичья фамилия жены Архипа Ивановича, носившей также и татарскую фамилию Кетчерджи.

Виктор Васнецов Портрет Архипа Ивановича Куинджи. 1863 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Куинджи считал себя русским, предками своими называл греков, которые со времен античности населяли Причерноморское побережье Крыма[2]. Они стойко сохраняли православную веру и культуру от турецкой и татарской ассимиляции. После завоевания Екатериной II Тавриды часть греков была переселена в степи реки Кальчика (Калки), где некогда произошла жестокая битва русских с татарами. Кстати говоря, переселение было поручено воинским подразделениям во главе с A. B. Суворовым. Так предки Куинджи оказались в городе Павловске, где греческая колония существовала с 1770 года. В 1780 году Павловск переименовали в Мариуполь. Здесь, в Мариупольском предместье Карасевке, родился будущий художник. В 1845 году неожиданно умер отец, вскоре и мать. Осиротевшие дети воспитывались у брата и сестры умершего Ивана Христофоровича. Юному Архипу не довелось получить образование. Родственники пытались обучить его грамоте у преподавателя, слегка знавшего греческую грамматику. После этого «домашнего» обучения Архипа отдали в городскую школу. По воспоминаниям школьного товарища Куинджи — Каракаша, Архип учился плохо, зато рисовал постоянно[3].

К десятилетнему возрасту «курс наук» был завершен. Началась трудовая жизнь. Видно, семья дяди жила бедно, если малолетнего Архипа определили к подрядчику по строительству церкви — Чабаненко. Мальчику выдали карандаш и книги для ведения подсчета приема кирпича. Архип, вовсе не увлеченный строительным делом, постоянно рисовал в книге. У окружающих вызвал восхищение портрет церковного старосты Бибелли, удивлявший редким сходством.

Полдень. Стадо в степи. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

От строительного подрядчика Куинджи перешел к хлеботорговцу Аморетти в новой для него роли прислуги, комнатного мальчика. По всей видимости, и здесь юный Куинджи поражал окружающих своими рисунками, ибо знакомый Аморетти, хлеботорговец Дуранте, посоветовал Архипу отправиться в Феодосию к знаменитому Айвазовскому. Куинджи прибыл в тихую Феодосию, по-видимому, летом 1855 года. Юноша был поражен Черным морем, экзотической красотой земли, где некогда жили его предки. С высоты открывалось море. Цвет его был разным. В одно и то же время тускло-зеленым у прибрежья, изумрудным с серыми полосами — вдали.

Море. Крым. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Айвазовского в это время в Феодосии не было. Устройством Куинджи занялся Адольф Фесслер, ученик и копиист Айвазовского. Жил Архип во дворе под навесом в ожидании маэстро. Коренастый юноша с копной густых черных волос и сладкими черносливовыми глазами показался окружающим застенчивым малым. Вид его, если нельзя назвать комичным, безусловно, был необычен. Обращали на себя внимание выгоревшая рубаха и особенно жилет. Ставшие короткими панталоны в крупную клетку пузырились на коленях. Голову прикрывала соломенная шляпа. Таким запомнила Куинджи дочь Айвазовского[4]. Приезд в Феодосию имел для Архипа огромное значение. Впервые он соприкоснулся с настоящим искусством, которое его поразило и восхитило. Профессиональная среда, которую олицетворял пока что один Фесслер, заставила серьезно взглянуть на труд художника. Фесслер давал некоторые указания в живописи. Приезд Айвазовского не внес существенных изменений в жизнь Куинджи. Мастер доверил начинающему художнику лишь тереть краски, а однажды — окрасить забор. Существует другая версия (возможно, она относится к 1865 году, когда Айвазовский открыл мастерскую для желающих учиться под его руководством), согласно которой Куинджи четыре месяца копировал картины мариниста под наблюдением Фесслера[5]. Во всяком случае, в 1855 году, не получив, видимо, поддержки великого мариниста, юный Куинджи вернулся в Мариуполь, где поступил ретушером к местному фотографу.

Иван Айвазовский Вид Константинополя при лунном освещении. 1846 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Но вскоре переехал в Одессу, где прожил два или три года, также работая ретушером в фотографии. Вероятно, шумная Одесса привлекла внимание активной художественной жизнью. В городе имелось Общество изящных искусств. В 1864 году при нем основана была рисовальная школа. Однако в числе учеников имени Куинджи не значится. По некоторым сведениям, в начале 1860-х годов (а вернее, не позднее 1866) Куинджи переехал в Петербург, рассчитывая поступить в Академию художеств. Однако учеником Академии он так и не стал. В его личном деле хранится экзаменационный лист, относящийся к лицам, «подвергавшимся словесному испытанию для получения различных академических званий»[6]. Очевидно, Куинджи был «вольноприходящим» и самостоятельно готовился к сдаче экзамена. В это время он познакомился с учениками Академии: Ильей Репиным, Виктором Васнецовым, Константином Савицким, Василием Суриковым и другими художниками, ставшими его приятелями.

Василий Суриков Вид памятника Петру I на Сенатской площади в Петербурге. 1870 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Вид Исаакиевского собора при лунном освещении. 1809 Смоленский областной музей изобразительных и прикладных искусств

Степь. 1875 Ярославский художественный музей

В 1868 году Куинджи сделал попытку получить звание свободного художника. Он выставил на конкурс картину Татарская деревня при лунном освещении на южном берегу Крыма, которую, как он сообщил, писал с натуры. В картине явно просматривается влияние Айвазовского. В то время он опять работал ретушером. Кстати, в юные годы ретушерами работали многие известные художники, к примеру, Виктор Васнецов и Иван Крамской. Позже Николай Рерих вспоминал слова Куинджи: «Когда я служил ретушером в фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до десяти было в моем распоряжении»[7].

Пятнадцатого сентября 1868 года Совет Академии художеств удостоил Куинджи звания свободного художника. Но получить диплом он мог только после сдачи экзаменов. Сделать это было довольно трудно, так как Куинджи не имел никакого образования. Посему он подал в Академический Совет прошение (30 августа 1869 года) о присвоении ему степени классного художника: «Прося о сем, имею честь присовокупить, что не был учеником Академии и не слушав читающих лекций, нахожусь в крайнем затруднении относительно требующегося экзамена из вспомогательных предметов Академического курса, почему и осмеливаюсь просить небольшого снисхождения, а именно — разрешить мне держать экзамен из одних лишь главных и специальных предметов…»[8]. Разрешение было дано, и Куинджи занялся подготовкой к экзаменам. В это время он жил на углу 5-й Линии и Большого проспекта Васильевского острова на квартире Мазановой, где квартировали многие ученики Академии. Кухмистерская ее была превращена в своеобразный дискуссионный клуб. Жена Репина Н. Б. Нордман-Северова вспоминала, как приходили к Куинджи Репин и Васнецов и «втроем, бывало, кричали и спорили до двух часов ночи»[9].

Искусство Куинджи развивалось волнами. Первое увлечение пейзажем проходило под влиянием Айвазовского. Эта короткая волна породила такие, ныне не сохранившиеся произведения Куинджи, как Татарская деревня при лунном освещении на южном берегу Крыма (1868), Рыбачья хижина на берегу Азовского моря, Буря на Черном море при закате солнца (обе — 1869), Вид реки Кальчик в Екатеринославской губернии (1870), а также Вид Исаакиевского собора при лунном освещении (1869, Смоленский областной музей изобразительных и прикладных искусств). О ней художник Рафаил Левицкий, побывав на академической выставке, писал Василию Поленову: «Какой-то Куинджи (уф!!!) выставил пейзаж Невы с Исаакиевским собором, но какой он там ни Куинджи, а Исаакиевский собор отлично написано, до обмана»[10].

Реалистическому осмыслению действительности начало было положено в Осенней распутице (1870, ГРМ). Кажется, трудно найти произведение того времени, которое бы так точно и проникновенно отразило унылое российское бытие.

Художник превосходно написал мглистое дождливое небо в легких тоновых переливах серого цвета, погрузил в воздушную среду необъятные горизонты, в туманном мареве легко наметил тающие очертания хат и цепочку тянущегося обоза.

Для сдачи экзаменов в Академии Куинджи понадобился вид на жительство, и в марте 1870 года он отправился в Мариуполь. Двадцать второго марта городская управа снабдила его таковым, сообщив, что он на год «уволен в разные городы и селения Российской империи для собственных надобностей». Мариупольская управа оставила нам точный словесный портрет «Екатеринославской губернии мариупольского мещанина из привилегированных греков Архипа Ивановича Куинджи:

Лета 28;

Рост 2 ар[шина] 6 вер[шков]

Волосы, брови темно-русые Глаза карие

Нос, рот, подбородок умеренные Лицо чистое»[11].

В мае 1870 года «привилегированный грек» с чистым лицом и умеренным подбородком, освобожденный от экзаменов всеобщей и русской истории, закона божьего, географии и русского языка, набрал необходимую сумму баллов, даже выше минимальной нормы. По истории изящных искусств профессор И. И. Горностаев выставил ему 31/₂ балла, по архитектуре академик P. A. Гедике — 4 балла, по анатомии — 31/₂ и по перспективе — 4 балла. После этого Куинджи получил диплом, удостоверяющий присвоение ему звание неклассного художника[12].

В 1870–1872 годах Куинджи, как и многие его товарищи, посетил живописный остров Валаам и работал там с натуры. После второй поездки Куинджи написал картину На острове Валааме (1873, ГТГ). Репин писал Третьякову в Москву: «… всем она ужасно нравится, и еще не дальше как сегодня заходил ко мне Крамской — он от нее в восторге»[13].

Реалистическая передача природы в картине тесно переплелась с романтической условностью — тревожной светотенью, патетичностью грозового неба, таинственным мерцанием сумрака на дальнем плане.

Ладожское озеро. 1870 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

С передвижниками

Реалистический подход к действительности проявился и в последующих картинах художника. К примеру, в Забытой деревне (1874, ГТГ), где состояние убожества российской деревни выражено соответствующим унылым цветом. Скупая и сумрачная охристая гамма оставляет за гранью образа всякое поэтическое чувство. Природа воспринята только в связи с мрачным, разоренным бытием человека.

Эту тему Куинджи продолжил в Чумацком тракте в Мариуполе (1875, ГТГ), где мастерство художника, несомненно, возросло. Картина утрачивает цветовую монотонность Забытой деревни. Красочная гамма Чумацкого тракта более разнообразна, колористическая задача усложнена. Переходы цвета от холодного к теплому ослабляют ощущение трагической обреченности, сообщая картине оттенок сочувствия, сострадания к жизни народа.

Вот что писал о картине Куинджи Всеволод Гаршин: «… грязь невылазная, дождь, дорога, мокрые волы и не менее мокрые хохлы, мокрый пес, усердно воющий у дороги о дурной погоде. Все это как-то щемит за сердце»[14]. Первые работы Куинджи были встречены демократической прессой с великим одобрением; в 1875 году его приняли в члены Товарищества передвижников.

Главный урок, вынесенный из работы над двумя названными картинами, — это убеждение, что красота не всегда сочетается с этикой. Социальная идея как понятие внехудожественного порядка способна вытеснить красоту.

С 1870 до 1875 года Куинджи находился во власти идей передвижников, а в 1876 году решительно и безвозвратно порвал с ними.

В 1875 году Куинджи совершил поездку во Францию. В Париже он встретился с Репиным и объявил ему о своем намерении жениться. Архип Иванович был увлечен предстоящей свадьбой, он упросил Репина проводить его к хорошему портному, где намеревался заказать фрак с цилиндром, как подобает приличному человеку[15].

Забытая деревня. 1874 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Год посещения Куинджи Парижа совпал со смертью Камиля Коро и посмертной выставкой Мариано Фортуни. Красочный, мажорный Фортуни, любимец французской публики, не произвел на Архипа Ивановича впечатления. Репину он сказал, что не понимает, что в нем находят. Ведь Фортуни только играет живописной формой, не имея глубины мысли. Особое его внимание, видимо, привлекли барбизонцы. Впоследствии, будучи преподавателем, Куинджи рекомендовал внимательно приглядеться к Диасу де ла Пенья.

Осенняя распутица. 1872 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Из Франции Куинджи умчался к невесте. В Мариуполе он обвенчался с Верой Кетчерджи. Молодая жена — тоже гречанка, уже обрусевшая. Даже фамилия у нее двойная — Кетчерджи-Шаповалова.

В Петербург Архип Иванович вернулся в августе. Женитьба удивила его друзей. Но сразу же по возвращении он отправился в свадебное путешествие на Валаам.

Чумацкий тракт в Мариуполе. 1875 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Путь к успеху

К концу 1870-х годов в России явно изменялись общественные настроения, а также отношение художественной критики к задачам искусства. Эстетическим идеям Николая Чернышевского противостояли более нейтральные взгляды критиков и теоретиков второй половины 1870-х годов. Так, видный общественный деятель Константин Кавелин выступал против тенденциозности искусства: «Пусть художник воспроизводит жизнь, правду, а не пишет в картинах приговоров»[16]. Другой авторитетный критик и историк искусства Адриан Прахов задачи искусства усматривал в совершенной форме, красоте, требовании «каким бы то ни было способом закрепить, вырвать из постоянно изменяющейся действительности поразившее нас прекрасное явление»[17]. Куинджи, часто посещавший дом Прахова, чутко реагировал на идеи молодого профессора[18]. Перемены в творчестве художника совпали со сложной общественной ситуацией, вызвавшей переориентацию народнического движения, сменившего бунтарские призывы к переустройству общества на мирное хождение в народ. В предисловии Марины Цветаевой к воспоминаниям Сергея Волконского есть замечательное наблюдение: «…не ошибка ли русских в том, что они за корнями („нутром“) не только забывали вершину (цветение), но еще считали ее некоей непозволительной роскошью»[19].

В 1876 году Куинджи написал «непозволительно роскошную» Украинскую ночь (1876, ГТГ). Восторженные воспоминания оставил о ней Михаил Нестеров: «Украинская ночь Куинджи, перед которой была все время густая толпа совершенно пораженных и восхищенных ею зрителей. Она даже в отдаленной мере не была тогда похожа на изменившуюся за много лет теперешнюю „олеографическую“ картину этого большого мастера»[20]. В нестеровском высказывании примечательно и другое. Приводя стихи Пушкина «Тиха украинская ночь / Прозрачно небо, звезды блещут…», Нестеров угадывает в картине светлую пушкинскую поэзию и ставит куинджиевскую поэтичность на уровень пушкинской. В этом полотне Куинджи-художник победил в себе моралиста.

В Украинской ночи мир воспринимается как благо, доставляющее человеку красоту и богатство впечатлений. Зримый мир полон роскоши, но роскоши не экзотической, а земной, доступной даже обыденному человеческому сознанию.

На фоне заката. 1900 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Начатый Украинской ночью романтический период в творчестве Куинджи обретал новое значение. Работы отличались от прежних экзотичностью изображения. Куинджи ввел яркий цвет, основанный на системе дополнительных цветов. Новаторство Куинджи признавали его современники. Крамской писал: «…У нас в России, в отделе пейзажа… никто не различал в такой мере, как он, какие цвета дополняют и усиливают друг друга»[21]. Именно особый колорит стал средством достижения красоты, и раньше в русском искусстве это средство не применялось. Эта эстетика расходилась с эстетикой Чернышевского, Писарева и некоторых передвижников. Они подменяли искусство такими науками, как социология, история, социальная психология. Между тем феномен искусства возникает не благодаря идейному содержанию, а посредством художественной формы, которая преобразует идеи и тем самым сотворяет новую реальность.

Однако Куинджи не ограничился по-новому понятым колоритом. Он уплощает предметы, усиливая тем самым иллюзию глубины. Глубинность пространства достигает в его творчестве совершенства, становится едва ли не главным выразительным средством в создании мира природы. Новые изобразительные средства приводили к невиданной еще искусством оригинальной системе декоративной пластики.

В другой картине — Березовая роща (1879, ГТГ) нет и намека на «народность» сюжета. Радостно-томительный солнечный день запечатлен в картине в чистых, звучных красках, блеск которых достигнут контрастом, сопоставлением цветов, очищенных до белизны. Необычайную гармонию придает картине зеленый цвет, проникающий в голубой цвет неба, в белизну березовых стволов, в синеву ручья на ровной поляне. Эффект контраста, при котором цвет не обеззвучен, а форсирован, создает впечатление ясности мира. Цвет доведен до физической ощутимости. Можно сказать, что в Березовой роще, так же как в Украинской ночи, Куинджи добился декоративного эффекта и этим неведомым еще в русском пейзаже пластическим качеством достиг возвышенного образа мира.

Этюды 1870-1880-х годов замечательны тонкой наблюдательностью природы, сложной «скульптуры» облаков. В картинах эти качества исчезают, потому что художник преследует одну истину — красоту земного блага, достигаемую им путем обобщения натурных впечатлений.

Украинская ночь. 1876 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Энергия природы, переменчивые состояния небесных сфер проходят параллельной темой пейзажа Куинджи 1870-х годов. Ощущение мощи мира, вечное его движение, драматические коллизии, совершающиеся в природе художник сохранит и в дальнейшем. Тема грозы, непогоды, яростного порыва небесных сил увлекают Куинджи на протяжении 1880-1890-х годов. Наряду с полотном После дождя он создал массу этюдов и эскизов — подготовительных работ к картине Радуга (1970–1972, ГТГ), задуманной, видимо, в это же время, но завершенной лишь в начале XX века. Цвет в этих работах становится ярче, естественней. Манера письма — легкая, свободная. Художник не гнушается эскизными прописями, прибегает к эффекту просвечивающегося холста, употребляет самые разнообразные выразительные приемы. Следует напомнить, что в 1870-е годы реализм все больше «вникал» в таинства природы, зрел и развивался, осваивал пленэр и воздушную среду. Куинджи в этом процессе принадлежит одна из ведущих ролей. Ввиду того, что в это же время он применял декоративную живопись, ставшую самой примечательной особенностью куинджевского творчества, оставались в тени замечательные успехи художника в реалистической живописи. Пожалуй, только Федор Васильев в незаконченной работе Осень приблизился к живописной свободе картины После дождя.

Радуга. 1900–1905 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Популярность укрепила положение художника в Товариществе передвижников. 21 марта 1879 года на общем собрании Товарищества передвижных художественных выставок в ревизионную комиссию были избраны Куинджи и Михаил Клодт. Имя Клодта оказалось роковым для Куинджи: вместе избранные в начале года, в конце его оба выбыли из Товарищества. История началась со статьи в газете Молва, напечатанной в марте, сразу по открытии выставки. Неизвестный критик резко высказался о творчестве Куинджи, а также о Товариществе передвижников. О Куинджи было заявлено, что он однообразный талант, суть живописи которого в особом освещении, которым он часто злоупотребляет. Статья утверждала, что похвалы Товариществу — это мода, нечто вроде дешевого либерализма, в то время как столь же серьезного одобрения заслуживают академические выставки. Общество выставок художественных произведений, созданное Академией художеств, — идейный противник передвижников — вступило в борьбу с демократическим искусством. Активные действия общества начались с вытеснения передвижных выставок из залов Академии художеств, где они обычно устраивались. Двухгодичная «бездомность», окончившаяся арендой зала Академии наук, поставила передвижников перед необходимостью постройки выставочного помещения. Однако на свой запрос в Петербургскую городскую управу Товарищество получило уведомление об отказе предоставить место для постройки выставочного зала. Отношения с академическим обществом продолжали обостряться. Автором статьи в Молве мог быть художник и критик А. З. Ледаков. Он уже неоднократно выступал в газетах, где высказывался за объединение передвижных и академических выставок, нападал на Владимира Стасова, обвиняя его в провоцировании раскола в среде художников. Было еще одно обстоятельство, указывающее на авторство Ледакова. Он упрекал Куинджи в чрезмерном употреблении эффекта, благодаря чему художник «перезеленяет» свои картины (имелись в виду Украинская ночь и Березовая роща)[22]. Анонимный автор Молвы бросал те же упреки Березовой роще. С течением времени имя неизвестного критика было выяснено. Ко всеобщему изумлению, им оказался Клодт.

Узнав об этом, Куинджи потребовал удаления Клодта из Товарищества передвижников. Однако сделать это оказалось не так просто.

Север. 1879 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Клодт, заслуженный передвижник, пользовался уважением общества, состоял профессором Академии художеств. Архип Иванович был неумолим. Убедившись, что Клодта не думают исключать, он сам подал заявление о выходе из Товарищества. Из Москвы в Петербург приехал Репин и два дня уговаривал Куинджи остаться передвижником[23], но результата не добился.

Десятого декабря член Правления Товарищества Николай Ярошенко направил Клодту резкое письмо, в котором отметил, что побуждение написать статью продиктовали не «любовь и интерес к искусству, не искание истины, а мотивы чисто личные, мелкое самолюбие, зависть и недоброжелательство к художнику, обладающему гораздо более свежим и сильным талантом, чем владеете вы». Касаясь утверждения Клодта, будто похвалы Товариществу — это дешевый либерализм, Ярошенко продолжал: «Разумеется, такое заявление должно было понравиться академическому начальству и, вероятно, упрочило Ваше служебное положение, но Вы поймете, что оно не может упрочить уважение к Вам со стороны Товарищества… Ваша статья не делает Вам чести и лишает меня возможности относиться к Вам с уважением»[24]. Клодт, только в марте избранный кандидатом в члены Правления, был вынужден подать заявление о выходе из Товарищества.

Трудный и завистливый характер Клодта отмечался многими передвижниками. Пять лет назад Крамской удачно заметил, что оба Клодта (пейзажист и жанрист) так и останутся маленькими художниками с тою разницей, что «пейзажист съеден собственной злостью»[25]. Выйдя из Товарищества, Клодт не смог создать ни одной значительной работы.

Четвертого марта 1880 года общее собрание Товарищества передвижных художественных выставок довело до сведения членов о выходе Куинджи и Клодта. Из письма Крамского к Репину мы узнаем, что вопрос о возвращении Куинджи в Товарищество, видимо, неофициально обсуждался. Результат был отрицательный: Клодту решено было сообщить, что не обратили внимание на его заявление, а «с Куинджи надо подождать. Он имеет теперь такой колоссальный успех, что если бы мы написали ему что-нибудь, то это имело бы вид заискивания, а это нежелательно»[26].

Что же Куинджи? По всему видно, он был доволен выходом из Товарищества, и не только Клодт тому причиной. Клодт явился только предлогом. В разговоре с Крамским, к которому Куинджи продолжал наведываться в гости — они были соседями, — он путанно объяснил, что все равно вышел бы из общества. Причины? Их несколько. Куинджи осознавал размах своей популярности. Товарищество не только не способствовало теперь его успеху, но даже сдерживало его. Он мог бы устраивать персональные выставки, как Айвазовский. От покупателей не было отбоя, можно было продавать свои работы из мастерской. Куинджи вскоре организовал собственную выставку. Третьяков и Крамской обменялись по этому поводу мнениями.

Третьяков: «А Куинджи прав! Никогда бы он не достиг такой славы, оставаясь в Товариществе, потому что на товарищеских выставках говорили бы о нем и рассматривали его в связи с другими, теперь же отдают всецело ему одному»[27].

Крамской: «Бог с ним, с Куинджи. Пусть его прославляется. Для меня давно вещь решенная, что все выходящие из ряда вон люди несоциальны. Обыкновенные смертные нуждаются друг в друге, а не силачи»[28].

Очевидно, Куинджи внутренне осознавал противоречивость своего положения в Товариществе. Его искусство, содержащее романтические настроения, с особым эмоциональным, духовным и пластическим своеобразием подталкивало художника к независимому положению.

В Париже в 1878 году открылась Всемирная выставка. В ее художественном отделе демонстрировались произведения Куинджи. Архип Иванович вместе с Верой Леонтьевной присутствуют при открытии. Критики единодушно отметили успех работ Куинджи, их национальную самобытность. Действительно, в Европе еще не наметилась романтическая возвышенность, подобная Ночи на Украине. В газете Temps Поль Манц писал: «Истинный интерес представляют несколько пейзажистов, особенно г. Куинджи. Ни малейшего следа иностранного влияния или, по крайней мере, никаких признаков подражательности: Лунная ночь на Украине — удивляет, дает даже впечатление ненатуральности»[29].

После дождя. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Известный критик Эмиль Дюранти, отстаивавший и защищавший творчество импрессионистов, отмечал: «… г. Куинджи, бесспорно, самый любопытный, самый интересный между молодыми русскими живописцами. Оригинальная национальность чувствуется у него еще более, чем у других»[30]. Высокие оценки творчества помогли Куинджи уяснить свои успехи, но также осознать свое значение в европейском искусстве.

На острове Валааме. 1873 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Новый романтизм

В череде картин конца 1870-х годов, обозначивших новое направление пейзажа, были решительно раздвинуты границы художественной образности. Обогащенная неслыханной для того времени живописью, все более утверждалась идея «цветения» жизни. Богатейшие красоты природы стали источником не только восторженного вдохновения, но и наслаждения, чего недоставало прежнему передвижническому пейзажу. Историческая ошибка русской демократической эстетики, признававшей только тусклые серенькие пейзажи, была преодолена. Идея цветения жизни вовсе не являлась поздней обмолвкой Цветаевой. В 1870-х годах рядом с народническим нравственным императивом достаточно крепко укоренился эстетический гуманизм Аполлона Григорьева, Кавелина, Достоевского. В побуждении «к истине, правде и душевной красоте», которая выдвигается на первое место, Кавелин прибегает к аналогичной метафоре. «Дерево (культуры. — В.М.), — пишет он, — цветет, а корни его гниют»[31].

Перестав скорбеть о мрачной российской действительности, Куинджи воспринял жизнь как благо и в своих работах наслаждался сочностью природных красок, таинственностью лунной ночи, яркостью вечереющего дня, живым дыханием грозовых стихий и слепящим солнечным светом. Но он не просто репродуцировал на холст красоту и богатство природы, как это делали Иван Шишкин или Владимир Орловский, но преображал эту красоту в формах, расходящихся с достоверностью натуры. Привыкший к мглистым краскам Крамской писал Третьякову о картине Вечер на Украине: «… Что-то в его принципах о колорите есть для меня совершенно недоступное; быть может, это совершенно новый живописный принцип… Еще его Лес я могу понять и даже восхищаться, как чем-то горячечным, каким-то страшным сном, но его заходящее солнце на избушках решительно выше моего понимания. Я совершенный дурак перед этой картиной. Я вижу, что самый цвет на белой избе так верен, что моему глазу так же утомительно на него смотреть, как на живую действительность: через пять минут у меня в глазу больно, я отворачиваюсь, закрываю глаза и не хочу больше смотреть. Неужели это творчество? Неужели это художественное впечатление?.. Короче, я не совсем понимаю Куинджи»[32].

Для современников трудность правильной оценки творчества Куинджи, по сути дела, являлась трудностью распознания предложенных художником новых принципов романтического искусства. Куинджи до крайности сократил резерв между угасающим академическим романтизмом и появлением нового романтического искусства. Не прошло и десяти лет, как он отказался от заветов Айвазовского, которым он следовал в ранних произведениях, особенно в картине Вид Исаакиевского собора при лунном освещении, и, испытав себя на путях реалистического творчества, вышел к романтическому искусству нового этапа в полотнах Украинская ночь, Вечер на Украине (1879) и Лунная ночь на Днепре (1880, обе — ГРМ). Концы и начала почти сомкнулись. Впечатление непрерывности романтизма подкреплялось тем, что в 1870-х годах еще процветал и казался неизбывным академический романтизм Аполлинария Горавского, Александра Мордвинова, Александра Гине, Логгина Фрикке, Айвазовского.

Вечер на Украине. 1878–1901. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

В живописи Куинджи свободно варьировал освещенность, полутона, валёры, яркость. Он намеренно активизировал, звучно сопоставлял дополнительные цвета.

Куинджи обладал особой чувствительностью зрения. О его зоркости слагались легенды. Имелись неопровержимые свидетельства, например, Репина: «Есть прибор — измеритель чувствительности глаза к тонким нюансам тонов; Куинджи побивал рекорд в чувствительности до идеальных точностей»[33].

Лунная ночь на Днепре. 1880. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Сама по себе чувствительность глаза еще не дала бы художественного эффекта, если бы не знание гармонии цветов, колорита, тона, которые Куинджи постиг в совершенстве. Эта его способность в полной мере проявилась в картинах 1879 года и последовавших за ними произведениях.