Помоги проекту - поделись книгой:
Писали чернилами, которые отличались от античных. Античные чернила легко смывались губкой, тогда как средневековые, изготовленные из сока дубовых орешков, отличались большой прочностью. Их нельзя было смыть, а лишь соскоблить ножом или пемзой или вывести специальной смесью. Так как пергамен был дорог, в средние века нередко счищали текст и записывали книгу заново. Так создавались книги палимпсесты, где поверх стертого написано нечто совершенно новое. Обыкновение стирать тексты было весьма распространенным, и некоторые монахи в раннее средневековье славились этим искусством. Рассказывают, что франкский король Хильперик (561—584) изобрел четыре новые буквы и в связи с этим распорядился, чтобы старые книги были вытерты и переписаны по новой орфографии. Иногда употребляли цветные чернила, прежде всего красные, ими вписывались вводные или заключительные слова главы. Для инициалов применялись краски. В XII веке предпочитали красную, зеленую и голубую. Чернила хранились в чернильницах, которыми обыкновенно служил рог, вставлявшийся в отверстие доски стола. Бывали, впрочем, и металлические чернильницы.
В древности писали тростниковым пером — каламом — и этот обычай сохранился в арабском мире и в Византии. Возможно, уже в V веке входит в употребление птичье перо. В западной иконографии оно появляется в VIII—IX веках, а с XII века калам исчезает из изображений. По всей видимости, камышовое перо было заменено птичьим уже в XI веке, во всяком случае, западные письменные источники XII столетия знают только гусиные, лебединые или же павлиньи перья. Калам, по-видимому, соответствовал папирусу и вышел из употребления вслед за ним, наоборот, гусиное перо лучше отвечало такому писчему материалу, как пергамен. Оно приспособлено для разных видов заточки, более эластично и открывает возможность для применения самых разнообразных шрифтов. К тому же гусиное перо, подобно пергамену, могло изготовляться на месте, тогда как папирус и тростник приходилось привозить издалека.
Уже после того, как текст был написан, книгу переплетали, не давая пергамену коробиться. С XIII века появляются застежки или кожаные завязки, стягивавшие доски переплета. Доски иногда укрепляли и украшали металлическими пластинками по углам и посередине. Иногда на таких пластинках гравировали изображения и символы. Дорогая и нарядная книга была редкостью в быту. Книги хранились обычно в больших монастырях, имевших иногда собственные скриптории — мастерские писцов, или во дворцах королей. Для подавляющего большинства населения, неграмотного и нищего, книга оставалась недоступной роскошью, ее видели во время богослужения или при торжественных церемониях, и к ней испытывали благочестивое почтение или суеверный страх. На книге (на евангелиях) приносили клятву. Только развитие университетов позволило книге выйти за церковно-монастырские рамки и стать предметом если и не частного, то общественного городского быта. По-видимому, с XIII века люди стали читать больше и именно на это столетие приходится появление в Европе очков. Античность (вопреки утверждениям некоторых ученых) не знала шлифованных линз для улучшения зрения; возможно, что они были открыты в средневековом Китае или в Индии. В Европе их впервые упоминает одна итальянская хроника, сообщающая, под 1299 годом, о незадолго до того имевшем место изобретении очков. С начала XIV века о них говорят как медики, так и непрофессионалы, в том числе и Петрарка. По-видимому, берил (отсюда немецкое Brille — очки) и горный хрусталь стали шлифоваться для использования их в реликвариях — специальных ларцах, хранилищах мощей и иных священных предметов, чтобы сквозь эти камни лучше было видно содержимое; это свойство камней (и стекла) использовали затем для устройства очков.
Нечеткость и медленность информации, труднодоступность книг — все это сужало границы ойкумены, населенного мира. Для француза и англичанина XII века не только Багдад, но и Константинополь рисовались сказочными городами, а Индия и Африка были почти мифическими странами. О космосе, о далеких пределах Земли представление складывалось не в результате наблюдений, а по книгам и устным преданиям, в строгом соответствии с общезначимыми нормами, продиктованными церковью и охраняемыми государством.
Общим местом космографических представлений средневековья было учение о Земле как о центре вселенной. Она мыслилась, согласно книге "Образ мира" монаха Госсуина (XIII в.), шаром, который со всех сторон окружен небом, словно скорлупой, облегающей яйцо. Небо наполнено "духовным воздухом" — эфиром, свободно пропускающим свет. Ангелы легко пересекают эфир, но для смертных он гибелен, как гибельна суша для рыб. Небо состоит из сложной системы сфер, об этом говорил еще Аристотель. О числе сфер велись нескончаемые споры: одни насчитывали всего три, другие свыше пятидесяти. Только с начала XIII века постепенно внедряется концепция Птолемея, дававшая более близкое к действительности объяснение движения планет на небе.
Мир в целом рисовался воображению средневекового человека состоящим из четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Они существуют раздельно, как белок и желток в яйце. Земля — самый тяжелый из элементов, и потому она расположена в центре вселенной.
Центром ("пупом") земли считался Иерусалим. К востоку от него (средневековые карты помещали восток наверху, где теперь расположен север) находилась высокая гора. С нее брали начало четыре великие реки: Тигр, Евфрат, Фисон и Геон, обтекавшие сад Эдемский — земной рай. При этом Фисон идентифицировали с Гангом (иногда с Индом), а Геон — с Нилом. Французский историк конца XIII — начала XIV века Жуанвиль, описавший поход Людовика IX в Египет, рассказывает, что жители этой страны опускают на ночь сети в Нил и утром вылавливают алоэ и корицу, имбирь и ревень. Говорят, что эти пряности происходят из Эдема — с райских деревьев они падают в реку и Нил уносит их прочь, словно сухие бревна. Неоднократно, продолжает Жуанвиль, подданные султана пытались подняться к истокам Нила, но всякий раз их останавливали непреодолимые препятствия.
Индийский океан рисовался замкнутым морем, и его острова фантазия людей наполняла золотом, пряностями, благовонными деревьями, населяла диковинными существами. Даже венецианец Марко Поло (1254—1324), оставивший описание своих путешествий по Китаю и Северной Индии, говорил о людях с хвостами, толстыми, как у собак. Легенды же помещали на краю ойкумены кинокефалов — людей с песьими головами, и других людей — совсем без головы, с глазами, посаженными посредине груди. Окраины ойкумены — не только земли богатств и чудес, но и страны, свободные от социальных и моральных ограничений (так старательно насаждавшихся церковью и государством): от половых табу, от сословных рангов, от постов и голодовок. Легенды повествовали о каннибализме и нудизме (травмировавшем средневековое общество с его страхом перед обнаженным телом), о полигамии и сексуальной свободе аборигенов окраинных земель.
Животный мир на окраинах ойкумены также представал в сказочных образах. По свидетельству Госсуина, тигр — это синее или многоцветное животное, от которого можно спастись, если бросить ему зеркало: он принимает отражение за детеныша и останавливается, чтобы приласкать его. Дыхание пантеры так сладко, что оно завлекает всех остальных животных. Другие звери и вовсе порождение мифологии: среди них единорог и феникс или какое-то странное чудовище, соединяющее в себе коня, слона и вепря и наделенное подвижными рогами.
Ойкумена разделялась средневековой географией на три части: Европу, Азию и Африку, причем это географическое деление усугублялось делением религиозным. Европа мыслилась христианским материком, Азия и Африка — средоточием язычества, магометанства (ислама), неверия и нечестия. Средневековое пространство было иерархизировано, и эта иерархия "пространственных уровней" окрашивалась этической оценкой. Пространство могло быть "дурным" или "благим". Рай и Иерусалим имели иную оценку на средневековой пространственной шкале, нежели степи, населенные кочевниками, или леса, полные волков и вурдалаков. Иерархия космоса соответствует иерархии божьих тварей и в сознании средневекового человека прочно связана с социально-политической иерархией сеньориально-вассальных отношений. Все пространственные отношения перестраиваются по вертикали, и "лестница Иакова", ведущая от земли к небу, становится одним из важнейших символов человеческого существования.
Иерархия пространства воплотилась в противопоставлении неба (рая) и подземелья (ада). В "Божественной комедии" Данте размещает круги ада на разных пространственных уровнях; движение к Сатане — это спуск вниз, в то время как "лестница Иакова" ведет вверх. Но владетели "нижнего пространства" не отделены от земного (человеческого) мира — они проникают в него, непрерывно в него вторгаются, воздействуют на его грешных обитателей, стараясь свернуть их с прямого пути (вверх) и направить по своей стезе (вниз). Сатана, или Диавол, не играл большой роли в представлениях раннего средневековья. По словам французского историка Ж. Ле Гоффа, он явился "порождением феодального общества" — во всяком случае, этот мифологический образ (родившийся, разумеется, много раньше, но широко распространившийся с XI века) хорошо вошел в систему феодальных понятий. Он стал символом предателя, неверного вассала и поэтому началом и родоначальником всякого зла. Самый цвет Диавол а и его воинства — черный — превращается в символ губящего и гибельного.
Цезарий Гейстербахский, монах, живший на рубеже XII и XIII веков, повсюду видит козни Диавола. Однажды, сообщает он, Диавол схватил какого-то рыцаря за ноги и поволок его по мостовой, которая вся покрылась кровью. Другого рыцаря Диавол потащил к себе через крышу дома, так что у несчастного выдавились внутренности. Диавол отравляет людей, насылает на них болезни. А вместе с тем Диавол и его воинство, черти и чертенята, смущают благочестивых, мешают творить молитву, задувают свечи, влезают на спину во время богослужения. Они принимают образ свиней, змей, псов, кошек, обезьян и незаметно влекут людей к соблазнам. Они прикидываются добрыми и даже творят чудеса — ведь в средневековом сознании волшебство причудливо переплетается с чудотворством. Вот почему люди должны быть постоянно начеку: их подстерегают опасности страшнее врагов и грабителей, опасности, от которых не спасут ни замки, не мечи.
Не слишком полагаясь на собственное благочестие, ни на милосердие божье, человек средневековья отдавал себя в руки магии, предназначенной защитить его от реальных и сверхъестественных опасностей. Средневековое сознание разработало целую систему магических средств, обороняющих от враждебной силы. В центре этой оборонительной магии был поставлен крест — знак мученической кончины Христа, наделенный чудодейственной способностью отгонять нечистых духов. Крест — важнейший символ христианства; его водружали на церквах, наперсный крест носили князья церкви, крест выносили во время литургии, знак креста ставили в начале делового документа, знаком креста осеняли пищу. Магическую силу приписывали и мощам святых. Церкви гордились священными останками христианских мучеников и героев, но наблюдательные люди уже в средние века (среди них был и Гвиберт Ножанский, писатель начала XII века) заметили, что у иных святых набралось куда больше ребер, ног и рук, чем это полагалось бы человеку. В начале XIII века едва не разразился грандиозный скандал. Дело в том, что французский монастырь Сен-Дени гордился тем, что обладает обезглавленными останками своего патрона Дионисия Ареопагита, ученика самого апостола Павла. Сомнения в справедливости утверждений монахов возникли уже давно, и Абеляр, выдающийся французский философ XII века, напрасно просил, чтобы ему показали эту реликвию. Каково же было смущение, когда после 4-го Крестового похода (1199—1204) в Греции обнаружили гробницу Дионисия! Папа Иннокентий III, впрочем, не желая портить отношения ни с могущественным монастырем, ни с королем — его покровителем, — уклончиво объявил, что одно из двух тел наверняка принадлежало святому.
Убежденность в магической силе всевозможных талисманов, подчас очень далеких от христианского благочестия, — талисманов, обеспечивавших здоровье или безопасность в пути, — также была весьма распространена.
Иерархизированное пространство четко разделялось на земли "свои" и "чужие". Религиозная, племенная, языковая принадлежность дробила мир на мирки, отделенные барьерами, подчас более неприступными, нежели лесные массивы. Греки, носившие бороду, любившие и умевшие писать, говорившие на своем языке и к тому же схизматики (сторонники отколовшейся от папства церкви), по-иному представлявшие себе божество, вызывали брезгливое презрение. Мусульмане — это племя неверных, а их пророку Мухаммеду отводилось видное место в иерархии врагов Христа. "Он подготовил Антихриста, как Моисей подготовил Христа", — писал в конце XII века Иоахим Флорский, один из наиболее смелых мыслителей своего времени, в данном случае отдававший дань самым обыденным предрассудкам. Враждебным было отношение и к евреям — народу Ветхого завета, не пожелавшему принять проповеди Христа, и долгое время к славянам, сохранявшим языческие обычаи. Но и внутри католического мира этническая вражда не исчезала: англичане и французы, французы и провансальцы, немцы и итальянцы осыпали друг друга насмешками, издевались над чужими обычаями, смысла которых не могли и не хотели понять. Средневековое пространство распадалось "по горизонтали" на множество враждовавших миров.
С иерархизацией космоса тесно переплетается и его символическое восприятие в сознании человека средневековья. За предметами зримого мира скрываются их вечные прообразы, именно поэтому-то, полагает Гуго Викторинец, французский богослов первой половины XII века, рассмотрение вещей не наносит вреда благочестию: эти вещи подобны жилам, по которым незримая красота притекает к нам, обнаруживая себя. Природа раскрывается перед Гуго аллегорически: небо — это незримое, земля — зримый мир, солнце — Христос и т. д. В гимнах о канонических часах Абеляр также трактует явления природы как символы божественных феноменов: первый час — занимается заря, и за утренней звездой поднимается солнце, зарю же нужно понимать как свет веры; к третьему часу солнечное тепло согревает землю — ведь тепло следует за светом, как любовь за верой, в шестом часу солнце стоит в зените и мир пронизан теплом — это совершенное блаженство, порожденное лицезрением господа.
Пейзаж как таковой мало интересовал человека средневековья: красота леса, гор, моря не вызывала его восторгов —они были слишком пугающими, слишком непонятными. В средневековой живописи природа — не более чем фон для человеческих фигур, не более чем серия условных и стереотипных образов. И вместе с тем художественное чутье писателей XI века и последующих столетий позволяло им увидеть в окружающем их мире не только совокупность опасных сил или систему аллегорий, но и присущую ему красоту — красоту природы. Поначалу это ощущение отливается в серию стереотипов, частично восходящих к античной древности, и все-таки в литературу начинает проникать восхваление окружающего ландшафта, эстетическое восхищение жизнью природы. Особенный восторг порождает весна, "она приносит цветы и зелень, освобождает птиц из зимнего узилища, леса наполняются тысячью голосов — звуки превосходят орган, запахи слаще бальзама", — так пишет Нигелл Вирекер (ок.1130—1200), английский поэт и хронист. В отличие от весны лето с его палящим зноем и зима с морозами, от которых трудно укрыться, пугают. Летом воздух пахнет огнем, засохшая грязь покрывает почву, пруды пересыхают и вода в них портится, а над болотами стоит черный туман. Гюнтеру Лигурину (ум. ок. 1220), немецкому поэту и хронисту, в жарком дыхании лета чудится болезнетворность, приближение чумы.
Картина бури, когда вихрь вспучивает морскую гладь и ветер наполняет парус, постоянно привлекает средневекового художника, и это естественно, ибо буря, как жара, как мороз, грозит гибелью. Но и идеальный ландшафт, напоминающий о райских кущах, приковывает внимание. Впрочем, эти образы — скорее абстракции, чем художественно переосмысленная действительность. Однако писатели XII века подчас умеют заметить и обрисовать конкретные ландшафты. Готфрид из Витербо (1120—1191) описывает район Нимвегена — реку, которую редко можно перейти вброд, скалистые берега, украшенный колоннами дворец. Города с их теснящимися домами, мосты, словно пояс связывающие обе части поселения, холмы, покрытые виноградниками, — все это человек начинает теперь замечать.
Описание ландшафта проникает из художественной литературы в переписку XII—XIII веков, чего практически не знала предшествующая эпоха. Но настоящее "овладение пространством", как и "овладение временем", приходится уже на эпоху подъема городов и связано с ростом хозяйственной активности горожан. Противостоящее основным сословиям феодального мира и обладающее особыми экономическими интересами, бюргерство стремилось выйти за узкие рамки привычного мира. XIV век — век "купеческого времени" — был вместе с тем и веком купеческого предпринимательства. И товары и информация стали двигаться быстрее, чем раньше, и приток их сделался более обильным.
Глава 2. У себя дома
Окруженный огромным миром, полным реальных и воображаемых опасностей, человек средневековья стремился уйти от этих опасностей, замкнувшись в собственном доме. Публичность античного быта — эпохи, когда основную часть своего времени гражданин (во всяком случае, мужчина) проводил на улице и когда соответственно этому благоустройство улицы занимало центральное место в проблемах градостроительства, — эта публичность отошла в прошлое вместе с просторными городскими площадями, открытыми театрами и местами заседаний совета, портиками и аллеями, где, прогуливаясь, философы наставляли учеников. В средние века быт организуется вокруг дома, и хотя, конечно, дома были весьма различными и хижина крестьянина, крытая грязной соломой, ничем не напоминала баронский замок, в одном отношении все дома были тождественными — они должны были скрыть, запрятать, защитить их собственника от воздействия внешних (и уже поэтому враждебных) сил. Отсюда проистекала характерная для средневековья особая правовая защита дома ("домовый мир"): одно и то же правонарушение, совершенное на чужом поле или в чужом доме, каралось по разной шкале. Неприкосновенность жилища была принципом средневекового права, хотя, разумеется, принцип этот неоднократно нарушался в ходе войн и в политических схватках, как, впрочем, не раз нарушался в античности принцип храмового убежища.
Римское жилище было в каком-то смысле "открытым домом". Оно было открыто вверх, к небу, ибо имплювий в центре здания давал свободный доступ воздуху и дождевой влаге. Его атрий был имитацией внешнего пространства — с садом, с журчащей водой фонтана. Вместе с тем римское жилище, в принципе одноэтажное, состояло из четкой системы прямоугольных помещений с определенным назначением каждого. Цель же средневекового дома — отгородиться от окружающего мира, а не открыться, сохранить тепло, а не впустить внутрь себя дождь. Средневековое жилище окружено забором или глухой стеной, и если колодец был вырыт на границе двух усадеб и использовался обоими владельцами-соседями, вертикальная перегородка над ним позволяла каждому черпать свою воду так, чтобы соседи не могли наблюдать, ибо — по выражению Э. Фараля — "быть увиденным означало потерять свободу". Поэтому при сооружении окон заботились прежде всего о том, как бы избежать любопытных взоров. Двери были окованы железом, окна закрывались плотными ставнями. Если дом использовался так же, как лавка, эти ставни раздвигались на шарнирах: нижняя половина опускалась и служила прилавком, верхняя, напротив, поднималась и выполняла роль навеса. Если окно было открытым, значит, лавка работала. "Продавать при открытых окнах" — так говорили о купце, который занимался своим делом на законном основании.
Бревенчатые перекрытия и черепичная или соломенная крыша отделяли средневековый дом от неба. Дом тянулся вверх и состоял из нескольких этажей. Высокие (до 10—12 м) и прочные (в Англии особенно ценился дуб) столбы составляли основу здания, к ним крепились балки, поддерживавшие полы верхнего этажа. Двускатная крыша подчеркивала вертикальную ориентировку такого дома. Характерная для средневекового жилища устремленность вверх объяснялась не только ограниченностью пространства в средневековом городе, но до какой-то степени, видимо, и "вертикальной ориентацией" средневекового сознания. Недаром многоярусной была и сельская усадьба. Дом тянулся вверх и при этом терял строгую четкость римского плана: комнаты и комнатки лепились в беспорядке, эркеры образовывали выступы, нависая над улицей, у лестницы возникали каморки, под крышей — чуланы.
Тип и материал жилища был разнообразным и зависел как от местных традиций, так и от социального и имущественного состояния владельца. Большая часть жилищ крестьян и ремесленников вплоть до конца средних веков воздвигалась из ивняка, покрытого обмазкой, из бревен или плохо отесанного камня, кое-где встречались и полуземлянки, крытые соломой.
Во Франции к югу от Луары зажиточный крестьянский дом представлял собой сооружение из больших гранитных блоков с узкими оконными проемами, оставленными в кладке. Цокольный этаж использовался как погреб и помещение для живности. К двери жилой части вела каменная лестница высотой в один-два метра. Двускатная кровля покрывалась сланцем или каменными плитами, в других местах — черепицей.
К северу от Луары, а также в Германии и Англии дома были первоначально бревенчатыми, а с XI века их заменяют жилища на каменном цоколе, над которым возвышались два-три этажа. Деревянные каркасы этажей заполняли глиной с рубленой соломой, камнем. Но еще и в XII веке дерево продолжают широко применять даже в строительстве храмов, а при возведении оборонительных сооружений — и в XIII веке.
Городские дома в XII веке, как правило, не отличались от сельских, однако именно в городах каменное строительство распространяется с большей интенсивностью. Сперва это относилось к усадьбам таких ремесленников, где имелись горны и печи, — пекарей, кузнецов и т. п. Затем в Германии в XIII веке зажиточные бюргеры начинают строить из камня и прежде всего особое однокомнатное высокое сооружение (так называемое Kemenate), где хранились на случай пожара наиболее ценные вещи.
Основным типом отопления в средневековом доме был открытый очаг, расположенный поодаль от стен, с устроенным над ним вытяжным козырьком. Пол очага был выложен камнем и обмазан глиной. В холодной Англии цокольный этаж покрывался каменным сводом, а не деревянными стропилами для предотвращения пожарной опасности от разводимого в комнате открытого огня. Дрова сжигались на небольших решетках, как это видно на скульптурных изображениях в Реймском соборе.
Оконные проемы часто оставались открытыми, особенно на юге, где сохранялись римские традиции. Стекла были редкостью и применялись главным образом в церквах. Окна в частных домах затягивались пергаменом или промасленной тканью, чтобы защитить жилище от мороза и ветра, а кроме того, нередко зарешечивались и закрывались ставнями. Летом в таком доме было более или менее светло, но зимой света не хватало. Свет давал очаг, куда подбрасывали в случае необходимости пучок соломы. Пользовались (в более состоятельных домах) и масляными лампами из глины, стекла и металла, которые подвешивали на стенах. От таких светильников на все вещи садилась сажа и стоял смрад. Поэтому те, кто мог это себе позволить, предпочитали свечи, которые делали из сала специальные мастера-свечники. Восковые свечи, в отличие от сальных, были дороги, ими могли пользоваться только феодалы и церковь.
Снабжение водой было не менее примитивным: иногда во дворе вырывали колодец, на юге (в Италии) нередко собирали дождевую влагу в специальные цистерны, размещавшиеся на чердаках. Чаще приходилось ходить за водой к городским фонтанам.
Канализация составляла серьезную проблему средневекового жилища. Отхожие места были далеко не в каждом доме. Грязную воду и твердые отбросы выливали обычно в специальные ямы для нечистот, которые опорожнялись время от времени. Предписания городских властей строжайше запрещали выливать нечистоты на улицу, но трудно представить, что подобные запреты соблюдались достаточно строго.
Баня — столь характерное явление греко-римского мира — стала в средние века редкостью. Общественными банями (типа римских терм) западное средневековье практически не пользовалось, во всяком случае, до XIII века, да им и не было места в условиях, когда общественная жизнь резко сократилась. Не было бань и в частных жилищах, пожалуй, только в некоторых монастырях строились помещения для мытья: так, в Клюнийском аббатстве в XI веке существовала дюжина деревянных клетушек, служивших умывальнями. Но в XIII веке баня становится модой. В Париже в 1292 году было по меньшей мере двадцать шесть общественных бань, да и в частных домах охотно купались в лоханях, особенно после еды. В парижских общественных банях были устроены парильни, тут же можно было побриться и помыть голову. Немецкий поэт Николай де Бибера оставил описание эрфуртских бань XIII века. Его внимание особенно привлекла юная красотка, которая делала массаж "своими нежными руками". Цирюльник брил там с таким искусством, что "ни одна капля пота не проступала на лице" клиента. Если человек устал после купания, его ждала удобная постель, а тем временем женщина "с лицом девственницы" делала клиенту прическу. При этом ни малейшего выражения недовольства — и за все это брали только один денарий! Впрочем, трудно сказать, где в этом описании истина переходит в иронию, так как из других сведений мы узнаем, что средневековые бани, где подчас мужчины мылись вместе с женщинами, оставляли многого желать и по части нравственности, и по части гигиены.
Специальных кухонь рядовое частное жилище средневековья не знает. Как правило, ею служила комната, в которой размещался очаг, она же была столовой. Только в замках и в монастырях приготовление пищи было вынесено в особое помещение. Монастырские кухни представляли собой сооружения, покрытые своеобразным сводом пирамидальной формы, обеспечивавшим лучшую тягу.
Над очагом находился чугунок, подвешенный на специальном крюке. Рядом, на стойке, размещалась вся кухонная утварь: кочерга и щипцы для огня, шумовка и сито, большая вилка с двумя зубцами, решетка и шампуры для приготовления жаркого, зернотерка и мельнички для пряностей. На полу в треножниках покоились горшки, на этих же треножниках их ставили и на огонь (в средние века мясо чаще приготовляли в горшках и на решетках, нежели в бронзовых котлах, как это было раньше). Здесь же над очагом подвешивали мясо — сушить и коптить. Готовили на открытом огне и в золе — кухонные печи появляются только в XV веке. В кухне-столовой, обычно возле стены, находился стол, уставленный всевозможной кухонной утварью. Другой стол прямоугольной формы, служил обеденным, возле него стояла скамья или табуреты, здесь же находился и буфет с посудой.
В средние века не хватало металла, а керамическое производство не получило большого распространения в Западной Европе. Соответственно в домашней утвари возрастает значение изделий из дерева. Античные глиняные пифосы (большие сосуды для хранения зерна и жидкостей) уступают место деревянным бочкам — профессия бочара получает огромное распространение. Из дерева изготовляли тарелки, ложки, всевозможные столовые приборы. В крестьянском быту даже в начале XIV века деревянная и отчасти оловянная посуда преобладала над глиняной. Еще более редкой была стеклянная посуда, хотя кое-где в Европе (в частности, в Рейнской области) прочно сохранялись традиции римского стеклоделия, с той только разницей, что мастерские были перенесены из городских центров в глубь леса. Фарфора средневековая Европа еще не знала и в богатых домах пили из кубков — хрустальных, золотых и серебряных. Массовое изготовление стеклянной посуды и предметов домашнего обихода (стаканов, флаконов, ламп из прозрачного и цветного стекла), начинается лишь в XIII—XIV веках.
Как и каркас жилого дома, средневековая мебель, сделанная обычно из дуба и ореха, была тяжелой и громоздкой. Плотные стойки и толстые доски соединялись простыми пазами и скреплялись гвоздями. Она казалась еще массивней оттого, что снаружи часто была обита железом. Обычно столом служила длинная и прочная доска, лежавшая на козлах. Сидели преимущественно на скамьях или табуретах простейшей конструкции: ножки тех и других плотно вгонялись в "тело" доски-сиденья и закреплялись клиньями. Утварь размещалась на кухонных столах или полках, а невысокие шкафы-поставцы употреблялись под припасы. Для одежды и белья служили лари (сундуки), а верхние вещи домочадцы, сняв с себя, развешивали на оленьих рогах.
Штаны и рубаху снимали уже лежа в постели и закладывали под подушку. Массивность и грубость средневековой мебели, редко переставляемой с места на место, камуфлировалась мягкими тканями: столы покрывались скатертями, скамьи — подушками. Там, где дерево не закрывали (двери, стенные панели), его раскрашивали. Мебели было немного даже в зажиточном доме, и изготовлял ее обычно тот же мастер-плотник, который и возводил дом и производил отделочные работы. Его орудием служили молоток и топор с длинной рукоятью, пила и тесло, молоток и бурав. Рубанки не засвидетельствованы ранее XIII века.
Постепенно (прежде всего, по-видимому, в Италии) от плотничного дела стало отделяться столярное. Мастера начали производить мебель с выдвижными ящиками (в Италии она известна с VIII века) и искусно обрабатывать наружную поверхность шкафов и ларей. Фанеровка позволила использовать более дешевые и более легкие сорта дерева, которые снаружи покрывались тонкими досками лучших пород. На юге Европы фанеровка была известна уже в римский период, севернее, за Альпы, она проникает к XIII веку. Цех столяров производил также резьбу по дереву, получившую широкое распространение уже позднее, в XV— XVI веках.
Токарный станок был известен в средние века, и мы встречаем в рукописях время от времени изображение выточенных деталей мебели, преимущественно ножек для кроватей, стульев, столов и табуретов.
Помимо деревянной мебели в употреблении были изделия из ивняка: плетеные колыбели и корзины наряду с клетками и ульями из того же материала были известны повсеместно, использовались в быту.
Конечно, внутреннее устройство, как и убранство дома, зависело от имущественного и юридического статуса его владельца. Но что существенно в средневековом доме — это исчезновение характерной для античности обособленной женской половины (гинекея); в средние века семья сплачивается, внешне объединенная общим очагом и общей спальней. В спальне богатого дома стояла огромная кровать, шириной до четырех метров, размещавшаяся на возвышении, куда вели одна-две ступени; сверху ее закрывал балдахин, опиравшийся на колонки. На кровати был постлен тюфяк, набитый соломой и сеном, поверх него клали матрас из шерсти и хлопчатой бумаги. Белье в богатом доме было из белого полотна, люди победнее довольствовались цветным. Богатые горожане накрывались суконными одеялами, отделанными мехом, под которые подкладывали еще перину, соответствовавшую размерам кровати и набитую ватой и пухом. Из ваты и пуха делались также подушки. Огромные размеры кровати были не только вещественным выражением материального благополучия, но служили и целям гостеприимства: приятного гостя хозяева могли положить вместе с собой в одну постель.
Поделиться книгой: