Энергия отчаяния (главы из романа)

Пьер Буль

Энергия отчаяния

(главы из романа)

Часть первая

Психиатрическая больница

I

Мною овладело неодолимое желание побывать в психушке. Так называли это странное заведение те редкие крестьяне, что еще цеплялись за свой угол, затерявшийся где-то в Лозере, за чахлую землю, у которой с каждым годом оставалось все меньше хозяев, что грозило ей превратиться в настоящую пустыню, потому как покидала ее в основном молодежь.

Я выбрал Лозер после тяжелой болезни, изнурившей мои тело и дух, решив бежать из города в глушь, чтобы поправить здоровье в уединении, скрашенном разве двумя-тремя книгами, что я захватил с собой, да работой над рукописью романа. Я журналист, но порой журналистика нагоняет на меня смертную скуку, вот я и стал подумывать оставить это занятие, если мои литературные сочинения найдут своего читателя.

И здесь-то, в полупустыне, к величайшему удивлению местных жителей, перебивавшихся лишь тем, чем их одаривали жалкие угодья да тощая скотина, два с лишним года назад построили психиатрическую больницу. Я снимал комнату в старом, обветшалом домишке, на первом этаже которого размещался единственный в деревне кабачок, где иногда по вечерам собирались пастухи и крестьяне. Когда заходил разговор о больнице, они переходили на шепот, будто толковали о некой тайне, которую страшились постичь до конца. Всякий раз их беседы будили мое любопытство, но стоило мне обратиться к ним, как лица делались непроницаемыми и эти простодушные люди спешили заговорить о другом.

Я прожил там дня четыре-пять и наконец повстречал одного старичка, не обремененного трудами праведными и питавшего слабость к сухому винцу, и за стаканчик он согласился мне кое-что прояснить. Как я понял, мой новый знакомый некогда промышлял браконьерством. Ему не раз случалось бывать в психушке, он носил туда свою добычу — кроликов, однако теперь ему стало боязно казать туда нос, и своими страхами он охотно поделился со мной.

Больницей заведовал престранный субъект, очевидно, ученый; все величали его профессором. Но каких именно наук? Об этом мой новый знакомец не имел ни малейшего понятия. Вместе с профессором работала женщина, судя по всему, выполнявшая весьма важные обязанности, и он не раз слышал, как прислуга, обращаясь к ней, называла ее «доктор».

— Я так понял, сударь, там всем верховодит профессор. А докторша вроде как у него в помощницах. Видал я его только раз — в тот день я принес им пару зайцев; женщина была чем-то занята. Меня провели прямо к нему в кабинет, потому как — это он мне сам сказал, да эдак таинственно — ему нельзя было отвлекаться от очень важного опыта. За зверьков он рассчитался тут же, в кабинете, и, заметьте, не торговался. Но ежели б мой папаша, царство ему небесное, ненароком оказался на моем месте в профессорском кабинете, он уж точно заподозрил бы профессора в колдовстве.

— В колдовстве? — изумился я.

— Ей-Богу, сударь, хоть сам я в такие штучки не очень-то верю. Но этот кабинет! Там полно всяких бутылок, пузырьков, склянок, трубок — больше, чем в аптекарской лавке. Почти во всех до краев разноцветная жидкость, она так и пузырилась.

— Он, наверное, химик?

— А я думаю — этот… ну как его… физик, что ли. Стол его был завален книгами да бумагами. А позади стола — громадная черная доска, навроде школьной, исписана непонятными знаками и цифрами. Сразу видать, ученый, хоть сам я, знамо дело, ни черта в этом не смыслю.

— Странный кабинет и странные занятия для заведующего психбольницей, — заметил я, призадумавшись.

— Правда ваша, сударь. Но там еще столько чудного!

— Что же еще?

— Перво-наперво для своей психушки они выбрали чудное место — мы, тутошние, сразу удивились. Наша деревня к ним ближе всех — километров двадцать будет. Похоже, сударь, — тут старик понизил голос, — они нарочно искали место подальше от любопытных глаз и, может, даже ушей….

— Ушей? Вы хотите сказать, что оттуда доносится шум?

— Подозрительный стук. Знаете, сударь, кроме меня, думаю, мало кто его слышал. Удары, иной раз даже очень сильные, вроде кто потехи ради барабанил в стену просто так.

— Что же тут удивительного? Может, они что-то строили.

— Вот-вот, я так сперва и подумал. Только уж больно эти удары были громкие — голова прямо-таки лопалась. Потом, ежели на то пошло, каменщики и прочие строители во время работы обыкновенно посвистывают или напевают, а не стонут эдак жалобно.

— Как это стонут?!

— Вот именно что стонут. А то и кричат. Вы скажете, это, мол, больные, у них у всех вдруг случился припадок. Только у меня от всего этого мороз шел по коже,

Я молчал, размышляя над этими новыми подробностями.

— Я уже говорил, сударь, мы все удивлялись, чего ради их занесло в наши края. Они купили старую ферму-развалюху и превратили ее в крепость. Вернее, они ее не трогали, оставили в развалинах, а рядом отгрохали свои корпуса. И на кой черт сдалась им эта ферма! У нас о ней идет дурная молва. Никто не хотел там селиться, все обходили ее стороной. Давным-давно папаша рассказывал мне, там злодейски убили людей, как на знаменитом постоялом дворе в Пейребеле. А старухи твердят, мол, по ночам туда приходят духи.

— Неужели дом с привидениями?

— Насчет привидений не знаю. И все же, сударь! Вы только послушайте. Много лет назад молодожены, что все потешались над этими баснями, купили эту ферму вместе с клочком земли. А чем кончилось? Наслушались по ночам всякой жути и уже через несколько дней дали тягу. Женщина даже уверяла, будто видела привидение. Я это знаю лучше всех, потому как ее муж — один из моих племянников, а он малый не робкого десятка, и его, бьюсь об заклад, просто так на испуг не возьмешь.

— Но почему не испугались новые хозяева фермы? Может, они просто не знали, что у нее дурная слава?

— Нет, сударь, то-то и оно, что знали. Племянник мой — он все еще числился ее хозяином, — выложил им все как есть. Считал, это его долг, а ежели смолчать, на себя же навлечь беду. Но эти-то так и загорелись. Верно вам говорю. Племянник пересказывал разговор профессора с докторшей, когда они обсуждали купчую. «Место самое подходящее», — повторяла она. А профессор потирал руки от удовольствия. «Нам повезло, — отвечал он ей. — Это добрый знак».

— Престранный разговор, — пробормотал я.

— Вот именно. Я и сам так подумал… Стало быть, они купили дом и землю в придачу, пустили слух, что собираются лечить людей не совсем здоровых, и начали строить. А управились, сударь, месяцев за пять. Уму непостижимо, и ведь какие домищи отгрохали. Верно, профессор здорово спешил и на расходы не скупился. Без тугой мошны да без связей целую армию рабочих и машины, каких у нас отродясь не видывали, сюда не пригонишь. Я уже говорил — построили вроде как крепость. Два громадных корпуса — друг против друга, на окнах и вокруг зданий решетки, и еще кучу разных построек. Говорят, в корпусах живут их подопечные, в одном мальчики, в другом девочки.

— То есть их подопечные — дети?

— Совершенно верно, сударь, — подтвердил старик почти шепотом и покачал головой. — Мальчики и девочки, совсем зеленые. Так, от тринадцати до восемнадцати. А некоторым и того меньше. И это, скажу я вам, из ряда вон, ведь это не простая больница, а психушка.

Собеседник мой вдруг умолк, словно потерялся в мыслях, которые могли бы объяснить загадку. Я предложил ему еще стаканчик, и он продолжил рассказ с новым воодушевлением:

— Чуть погодя, сударь, я скажу про ребятишек, ежели вам интересно. Но самое чудное, доложу я вам, это электрическая линия; протянули ее довольно быстро, в то же время, когда построили психушку. Ну и громадина! Высоченные опоры, провода толщиной с руку, изоляторы с голову — да вы небось заметили. И все для одной крепости. Неспроста это.

— Эту линию могли соорудить разве только на частные средства. И тут наверняка не обошлось без ЭДФ.[1]

— Вот-вот, сударь. И работами руководил инженер из этой самой ЭДФ. Жил он по соседству, и здешний мэр даже просил его провести электричество в две или три деревни, где и по сей день нет света. Оно и понятно: обошлось бы это недорого, а молодежь не рвалась бы отсюда, а то что ни год, непременно кто-нибудь да уезжает.

— Понятно-то понятно. А что инженер?

— А инженер сказал, ничего, мол, не выйдет. Линия только для психушки, и отвести ее в сторону никак нельзя.

— Боже мой, но зачем им столько энергии? Сколько же их там, этих больных, — не сотня же тысяч?

— Что верно, то верно, сударь, но, думаю, около тысячи будет. Мальчиков и девочек, примерно поровну.

— Откуда, черт возьми, вы знаете?

— Есть у меня двоюродная сестра, таких любопытных, как она, свет не видывал. Что опять-таки удивительно, доложу я вам, их подопечные стали приезжать, как только построили корпуса. Сестра живет на самой окраине, дом прямо у дороги, что ведет в поселок, — там у нас единственная станция на всю округу. Так вот, грузовики и автобусы с ребятишками приезжали этим путем, по-другому до нас никак не доберешься. Сестра больно слаба, и единственная отрада для нее — торчать у окна да глазеть на дорогу. Одно время их привозили каждый день. И она составляла что-то вроде расписания — приездов и отъездов. Да-да, бывало, оттуда и уезжали. Правда, не так чтоб уж часто, особенно поначалу; после — все больше и больше, а последние месяцы и подавно. Сестра сказала, те, кто уезжал, с виду постарше. Я уже говорил, им примерно лет по тринадцать-восемнадцать — так вот, похоже, уезжали, как раз восемнадцатилетние… Выходит, ежели верить сестре, их там тысяча — мальчиков и девочек. Думаю, она навряд ли обсчиталась. Уж я-то ее знаю — хоть едва волочит ноги, а глаз у нее острый.

— Ладно, пусть будет тысяча, но ведь за ними нужен уход. Раз уж это заведение для ненормальных детей, значит, там должно быть много работников — медсестер, санитаров?

— Похоже, сударь, не так уж и много. По-моему, там почти всем заправляют профессор с докторшей. Медсестры? Санитары?.. Может, они и есть. Только те, кого я видал, больше смахивают на надзирателей, уборщиц да стряпух. Кроме них, есть еще человек десять-двенадцать — вроде как механиков или электриков. Они-то как раз, думаю, и занимаются линией. Некоторые из них захаживают сюда — купить то да се и заодно пропустить стаканчик-другой. Но они молчат как рыбы. Говорят, мол, детская психбольница, и все тут. А еще, сударь, коли вам угодно, они молчат потому, что им приказали.

— Хорошо, — рассуждал я. — Выходит, их там тысяча — детей, и обслуга — несколько человек. Но, как ни крути, все равно непонятно, зачем им такая мощная линия электропередачи. Нет, тут что-то нечисто.

— Вот-вот, сударь, я тоже так думаю. Еще инженер — ну тот, самый главный, — поразился размаху работ. А зачем — он, как и мы, ни сном ни духом. Единственно, ему сказали, это, мол, для опытов какого-то знаменитого ученого, кажись, физика, из этой самой ЭДФ. Он-то и заведует психушкой. А теперь скажите, сударь, что маститому ученому, тем паче из ЭДФ, понадобилось в психушке? Тут волей-неволей поверишь в басни старушек про колдовство.

— Я и сам себя об этом спрашиваю, — серьезно проговорил я. — А как зовут таинственного профессора?

— Фамилию я запомнил. Племянник видел ее на бумаге, когда они подписывали купчую; да инженер ее не раз называл. Профессора зовут Трувер.

Трувер! Я вскрикнул от изумления. Довольно редкая, необычная фамилия.[2]

Давным-давно я знавал одного Трувера, да-да, именно так его звали; помнится, над ним из-за нее подтрунивали ученики подготовительного класса Политехнической школы. Того Трувера считали на редкость одаренным, хотя и немного странным. Он обладал незаурядными способностями к математике, превосходно разбирался в сложнейших областях физики и при том проявлял полное невежество в других предметах. Но его интересовали вещи, не имеющие ни малейшего отношения к нашей программе, — к примеру, поэзия. Он даже написал сборник стихов и дал мне почитать — похоже, у него действительно был талант, хотя он решительно отвергал классические правила стихосложения.

В довершение всего он одно время самозабвенно увлекся астрологией и оккультизмом. О них он рассуждал серьезно и пылко. Эти пристрастия он, наверное, унаследовал от своей матери-шотландки, искренне верившей во всякий мистический вздор.

В его облике, помнится, не было ничего особенного: тонкий, загнутый книзу нос, рост выше среднего, едва уловимая сутулость, светлые волосы и ясные голубые глаза, которые, казалось, всегда были начеку, словно высматривали нечто новое и необычное. Мне вспомнилась его привычка потирать руки всякий раз — тем самым он выражал удовольствие, — если ему казалось, что он сделал какое-то открытие.

Я попросил старика описать, как выглядит профессор. Тот говорил слишком общо, и трудно было судить, насколько описание соответствует внешнему облику моего бывшего однокашника. Однако ореол тайны, окружавший странного заведующего психиатрической больницей, все больше убеждал меня, что профессор и приятель моей юности — одно и то же лицо.

Но, может, то был не он, а кто-то другой: с какой стати ученому, работающему в ЭДФ, обрекать себя на прозябание заведующего детской психиатрической больницей? Я пребывал в полном недоумении, как и мой собеседник. Я поблагодарил старика и оставил его допивать стаканчик в одиночестве. А сам поднялся к себе и принялся размышлять над услышанным. И решил завтра же хоть краешком глаза посмотреть на таинственную психиатрическую больницу профессора Трувера.

II

Остановив машину неподалеку от ограды незадолго до захода солнца, я отсоединил провода в двигателе, чтобы его нельзя было завести, закрыл капот, пару раз с силой нажал на стартер и направился к больнице.

Поначалу безрадостный, даже зловещий вид этого места, давящая атмосфера произвели на меня гнетущее впечатление. Ближние окрестности деревушки, где я жил, да и соседних, пленяли красотой и иногда привлекали туристов, а профессор Трувер, похоже, выбрал самое неприглядное место во всем департаменте. Оно лежало в низине, заросшей кустарником и чахлыми деревцами, сплошь изъеденными насекомыми. От пруда со стоячей водой исходил удушающий смрад; к ограде, опоясывающей территорию больницы, подступали непролазные заросли ежевики, готовые поглотить ее целиком.

Линия электропередачи с огромными, словно гигантские чудовища, опорами только подчеркивала неприглядность этого унылого места. Она заканчивалась трансформаторной подстанцией, примыкавшей к ограде. Изнутри доносилось ровное слабое гудение наподобие назойливого стрекота насекомого.

Я двинулся к ограде — высокой железобетонной стене с единственным входом; вместо ворот — решетка из толстых железных прутьев, точно в тюрьме. Сквозь нее нетронутые развалины старой фермы и новые постройки смотрелись одинаково тоскливо. От уродливых руин фермы тянуло гнилью. Два огромных корпуса походили на громадные железобетонные блоки, серые и угрюмые, как и стена ограды, с длинной чередой узких зарешеченных окон. Старик ничуть не преувеличивал: то, что открылось моему взору, являло собой подобие тюрьмы или крепости — обитель скорби и жути.

Мне стало жалко детей, оказавшихся в столь безотрадном месте. У ребятишек, может, и вправду не все в порядке с психикой, к собственному удивлению, рассуждал я шепотом, но только безумный мог заточить их в эту злосчастную дыру, где ни о каком восстановлении душевного здоровья нечего и думать.

Здешняя среда и на меня действовала подавляюще — некоторое время я стоял перед решеткой в полной нерешительности. И тут из чрева главных корпусов послышался странный гул, от которого мне сделалось не по себе. Он был похож на жалобный, полный горького отчаяния стон. Я прислушался. Нет, ошибки быть не могло. Время от времени непонятный шум заглушался пронзительным воем, подобным воплю человека, охваченного нестерпимой болью.

Потом все стихло, однако через мгновение-другое я услыхал сильные удары — раз, два, три… будто кто-то нещадно колотил в стену. Старик и тут был прав.

Я взял себя в руки и надавил на кнопку — мне показалось, что это звонок, но раздался протяжно-заунывный вой сирены, она ревела отовсюду — из парка, из больничных корпусов, пристроек, словно предвещая неминуемую беду.

Испытанию нескончаемым ревом сирены подверглись не только мои нервы. В сгустившихся сумерках я разглядел группу из четырех или пяти мальчиков, гулявших в парке. «Парк», в устах старика это звучало как насмешка. Ни газона, ни единого цветочка, лишь колючие кусты да крапива. Малыши двигались медленно и безмолвно, точно тени. Я заметил, что они подскочили на месте, встревоженные сиреной. Украдкой поглядели в сторону решетки — в глазах я прочел страх. Вымученно улыбнувшись, я приветливо махнул рукой, но они тотчас развернулись и быстро направились к одному из корпусов. Им всем было лет по тринадцать-четырнадцать.

Когда сирена наконец стихла, из сторожевой будки возник охранник или привратник и вежливо спросил, что мне угодно. Я поведал ему про поломку в машине, а поскольку надвигалась ночь и до ближайшей деревни было далековато, попросился переночевать. Мне сгодится любая койка, сказал я ему, или, на худой конец, обычное кресло.

Смерив меня суровым взглядом, он все же уступил моим настоятельным просьбам и сказал, что надо известить начальство. Осмотрев решетку и удостоверившись, что она наглухо заперта, он скрылся в домике неподалеку от больничных корпусов, а я так и остался стоять за оградой.

Он долго не возвращался, и у меня было время осмотреть пустынный парк и корпуса больницы, в сумерках выглядевшие ничуть не привлекательнее, чем днем. Когда же в парке решились наконец зажечь свет, я подумал, что в кромешной тьме было куда спокойнее: тут и там вдруг вспыхнули слабые огоньки, и в их мерцании по стенам поползли тени от кустов, похожие на пляшущие призраки.

У меня появилось смутное ощущение, что все здесь, начиная от выбора самого места до строительства и оборудования корпусов, было тщательно продумано: убийственная обстановка тревоги и страха — вот что было нужно профессору.

Я уже начал опасаться, что про меня забыли, как вдруг появился охранник и с ним какая-то женщина. Женщина распорядилась открыть решетку, и по ее властному тону я понял, что она не иначе, как сама «докторша», заместительница заведующего психушкой.

Действительно, это была она.

— Доктор Марта, врач-психиатр. Прошу прощения, что заставила вас так долго ждать за воротами. Были неотложные дела.

— Анри Венсен, журналист, — в свою очередь отрекомендовался я. — Нет, доктор, это вы должны извинить меня за неожиданное вторжение, но обстоятельства…

— Знаю. В нашем заведении не жалуют гостей. Не обижайтесь. Это плохо сказывается на пациентах, к тому же общение с ними не на пользу и гостям: ведь далеко не всякий чувствует себя легко в психиатрической больнице. Но ваш случай особый — мы не можем оставить вас ночью на холоде. Я говорила с профессором Трувером — он согласен вас принять. Однако мы заранее приносим извинения, если ваш покой время от времени будут нарушать необычные звуки…

— Уже слышал, — невольно вырвалось у меня.

— Это часть нашей повседневной работы, хотя я понимаю, постороннему нелегко привыкнуть к такому.

Пока доктор Марта говорила, я внимательно ее разглядывал. Явно не француженка. Безупречная речь, но сильный немецкий акцент. На вид лет сорок, нескладная фигура, улыбка, придающая некоторую миловидность невзрачному лицу. Голос ее звучал несколько равнодушно, но мне показалось, что мое появление не было для нее нежелательным — она, видно, подумала, что я привнесу хоть какое-то разнообразие в их жизнь.

Когда доктор Марта замолчала, я задал ей вопрос, занимавший меня больше всего:

— Не тот ли это профессор Трувер, который лет двадцать тому закончил Политехническую школу?

— Не могу сказать точно, когда именно, но закончил. Он вообще много чего закончил, блестяще защитил диссертацию и стал доктором естественных наук.

— Помнится, он интересовался многим — не только традиционными науками?

— Он и сейчас интересуется, не сомневайтесь. Таких в ученом мире раз-два и обчелся, уж я-то знаю. Вы, я вижу, наслышаны о нем.

Я предположил, что скорее всего он тот самый Трувер, которого я знал, когда мы были студентами. Она любезно улыбнулась.

— Хотелось бы, чтоб вы не ошиблись. Впрочем, скоро вы убедитесь, так это или нет, за ужином — профессор приглашает вас. А сейчас, простите, он занят. Так что обождите пока в библиотеке.

Должен сказать, что пока мы разговаривали у входа, я не раз слышал уже знакомые слабые стоны, от которых шел мороз по коже. Когда же входили в библиотеку, раздался пронзительный вопль, а вслед за тем — жуткие удары в стену.

Заметив, как я вздрогнул, доктор Марта снова натянуто улыбнулась, очевидно, надеясь меня ободрить.

— Этого-то я и опасалась, сударь. Ваши нервы не привыкли к подобным неожиданностям.

Я не выдержал и взволнованно произнес:

— Уважаемый… доктор, то, что вы называете неожиданностями, напоминает страдальческие крики людей, которых….

Доктор Марта, по-прежнему лучась улыбкой, вдруг громко рассмеялась, пытаясь, видимо, выразить искреннее недоумение.

— Которых мы мучаем! Вы это хотели сказать? Не волнуйтесь, сударь, здесь вам не остров доктора Моро[3] и не тюрьма с камерами пыток. Просто несколько наших пациентов немного перевозбуждены, ночами такое бывает: покричат-покричат да успокоятся.

— А стук, удары в стену? Это тоже они?

Мой вопрос, похоже, сильно ее смутил — она ответила уклончиво и не сразу:

— Мы делаем все, чтобы их успокоить, — сказала она просто. — Эти звуки мешают работать. Но благодаря особому курсу лечения мы уже многого добились: теперь больные шумят гораздо реже, хотя полного эффекта достичь пока не удалось.