Помоги проекту - поделись книгой:
Ведь уже по поведению шаманов она могла бы догадаться, что в затеянном им на вершине Кургана разговоре не было ничего предосудительного. Не будь дочь Нибунэ так удивлена и напугана, она вспомнила бы, что старинный обычай позволяет обойденному жениху в последний раз обратиться к отвергшей его девушке перед обрядом Полуночного очищения. И уж если даже отец ее был слегка изумлен, но никак не возмущен поступком Тамгана, то получалось, что, наговорив грубостей влюбленному в нее нангу, Тайтэки ни за что обидела и оскорбила его, оказав тем самым себе самой, Нибунэ и Фукукану дурную услугу. Но, желая извиниться и тем хоть как-то загладить свою вину, напрасно она высматривала Тамгана среди гостей, наполнивших шатер…
Между тем Нибунэ и старейшины родов, выпив по чаше кумыса, поднесенной расторопной Алиар, потянулись к выходу, чтобы присутствовать при Раздаче жен остальным мужьям. Свадебный пир начнется позже, а пока надо дать молодым хотя бы немного побыть одним.
— Госпожа моя, очнись! Муж твой смотрит на тебя с недоумением и может подумать, что ты не рада стать хозяйкой домашнего очага! — шепнула Алиар Тайтэки и последней выскользнула из шатра, не забыв плотно задернуть за собой полог, скрывший молодых супругов от любопытных глаз вездесущей ребятни.
Тайтэки взглянула на Фукукана и поняла, что больше всего ей хочется стремглав бежать из его шатра. Она попыталась улыбнуться, уговаривая себя быть храброй и попусту не трястись — такое происходит в жизни каждой женщины, но в глазах у нее стояли слезы, а кончики пальцев начали холодеть. Дивясь неожиданной робости гордой дочери Нибунэ, Фукукан приблизился к ней и, мягко улыбаясь, попросил:
— Красавица моя, не гляди на меня, как ягненок на волка! Я всего лишь твой муж, и если когда-нибудь заставлю тебя плакать, то только от радости.
Пальцы его коснулись щеки Тайтэки, и та потянулась к нему, как цветок к солнцу. Рот мужа накрыл ее губы, вобрал их в себя, и она едва не задохнулась, мгновенно позабыв о толпившихся за стенами шатра мальчишках, Алиар, Нибунэ и гостях, которые скоро должны были вернуться. Позабыла она и о Тамгане…
На следующий день Тайтэки, разумеется, не вспомнила о том, что хотела повиниться перед нангом кокуров, а если и вспомнила, то, рассудив, что чужая беда ахами пройдет, намерения своего не исполнила. Удивляться тут нечему: кто кому надобен, тот тому и памятен. Нечего, стало быть, удивляться и тому, что Тамган не забыл слов, сказанных ему Тайтэки на Кургане Предков. И не его вина, что стали они со временем казаться нангу кокуров еще более обидными и оскорбительными, чем были на самом деле.
3
— Что ты там, Хегг тебя проглоти, бормочешь? Заклинания или молитвы? Неужто думаешь, будто я уже готов предстать перед Длиннобородым? — прохрипел Ратхар Буревестник из-под вороха шкур.
Эврих вздрогнул, несколько мгновений вглядывался восунувшееся лицо капитана, а потом уверенно произнес:
— Кризис миновал. Теперь ты быстро пойдешь на поправку и не скоро предстанешь перед Храмном, дабы сражаться под его воительством и пировать в Дружинном Чертоге.
— Зачем же тогда меня перетащили с «Крылатого змея» на «белуху» и засунули в этот крысятник? — настаивал Буревестник. — Зачем ты бормочешь надо мной, как выжившая из ума старуха?
— Я сочиняю стихи. Балладу о последнем плавании Астамера, — сказал Эврих, поднося к губам недужного глиняную кружку с укрепляющим отваром.
— Стихи? — Капитан «Крылатого змея» вытаращил глаза. — Так ты еще и стихи умеешь слагать?
— Нет, не умею, — честно признался аррант, вливая мерзейшее на вкус пойло в глотку больного. — Однако я подумал, что родичам Астамера приятно будет услышать балладу, и решил попробовать.
— У, гадость! Если стихи у тебя такие же, как снадобья, которыми ты меня потчуешь… — Ратхар откинулся на спину, некоторое время лежал неподвижно, а потом попросил: — Ну-ка прочитай, что у тебя получилось.
— Изволь, — согласился Эврих. — Если уж мои отвары тебя в гроб не вогнали, то и от стихов заворота кишок не случится.
— Будем надеяться, — слабо ухмыльнулся Буревестник. — Читай.
Капитан хрипло вздохнул, и Эврих, склонившись над ним, убедился, что Ратхар спит. Ну что же, сон — это единственное оставшееся в его распоряжении лекарство, и, если Богам Небесной Горы будет угодно, оно позволит Буревестнику ступить на остров Печальной Березы без чьей-либо помощи. А там уж сегванские лекари позаботятся о том, чтобы он окончательно избавился от последствий столь несвоевременно поразившей его хвори.
Эврих сделал все что мог, дабы поставить внезапно и без видимых причин занедужившего Ратхара на ноги, и ему удалось-таки кое-чего добиться, хотя обстоятельства этому явно не благоприятствовали. Давно не обновлявшийся запас трав и корешков, хранившийся в его сумке, был невелик, а на Ратхаровых судах и вовсе не имелось ничего пригодного для врачевания. Благодаря урокам Тилорна Эврих сумел оттащить Буревестника от края Вечности, но знаний его не хватило на то, чтобы определить, что же за хворь подкосила бравого капитана. Отдав немалую часть собственной жизненной энергии, аррант влил в Ратхара силы, необходимые для борьбы с неизвестным недугом, но окончательное исцеление было делом времени, сократить которое Эврих, несмотря на брюзжание и угрозы Буревестника, был неспособен.
— Ему стало лучше? — подступил Неробих к арранту, едва тот вышел на палубу. — Мы достигли оконечности Западного материка. Воды эти считаются безопасными, настала пора принять какое-то решение!
— Ратхар спит, и пользы вам от него в этом плавании будет не много. Болезнь, как известно, приходит бегом, а уходит ползком — с этим уже ничего не поделаешь, — ответствовал Эврих, оглядывая мореходов, среди которых с удивлением обнаружил Демитара и Мелихара. Судя по всему, они перебрались сюда с «косатки» и второй «белухи», чтобы держать совет, и уже успели переговорить между собой и прийти к согласию относительно дальнейшего плавания.
— Буревестник обещал доставить тебя на остров, который называешь ты островом Спасения, — ворчливо произнес Неробих, глядя на арранта исподлобья, со смешанным чувством уважения и досады. — Посоветовавшись, мы решили, что недуг, сваливший Ратхара, не должен помешать нам выполнить его обещание. Когда Хеггов Нос останется за кормой, «белухи» продолжат путь к Островам, а «Крылатый змей» повернет на запад. Собирай свои вещи и перебирайся на «косатку».
— Но… — Эврих в растерянности окинул взглядом окруживших его сегванов, — вам совсем не обязательно делать из-за меня такой крюк. К весне Ратхар будет в состоянии исполнить взятое на себя обязательство, а попаду я на остров Спасения чуть раньше или чуть позже, не столь уж важно.
— Весной у Буревестника совершенно точно не возникнет желания плыть на запад. Первые пришедшие в Тин-Вилену корабли берут на борт лучшие товары и, вернувшись на Острова, продают их по самой высокой цене. Чего ради нам позволять снимать сливки лежебокам и трусам, выходящим в море лишь к середине лета? — возразил Демитар, и сегваны согласно закивали головами, подтверждая, что весна — неподходящее время для морских прогулок.
— Ветрознай говорит, ты сделал для Ратхара все, что было в твоих силах. Если жизни его больше не угрожает опасность и помочь ты ему ничем не можешь, то нечего понапрасну языки трудить. Перебирайся на «косатку», вот и весь сказ! — нетерпеливо промолвил Мелихар, желая положить конец бессмысленному, на его взгляд, разговору. — Буревестник не скажет, что мы поступили достойно, если по нашей вине слово его будет нарушено.
— Сказанного не воротишь, написанного не сотрешь, отрубленного не приставишь, — проворчал Неробих. — Покажи мне, какими отварами ты поишь Ратхара, и не беспокойся: на «Крылатом змее» поплывут только охотники, которым нет надобности спешить к женам и детям.
— Благодарю вас, и да пребудет с вами благорасположение Храмна, — Эврих поклонился мореходам и в сопровождении Неробиха двинулся к отведенной Ратхару каюте.
Миновав скалистый кряж, прозванный сегванами Хеггов Hoc — самую северную точку Западного материка, суда Ратхара разделились. Груженные зерном, винами, пряностями, лесом и изделиями тинвиленских мастеров «белухи», приняв на борт по два десятка человек с «Крылатого змея», устремились на север, к Сегванским островам. «Косатка» же, на которой осталось всего сорок — по числу весел — мореходов, взяла курс на запад и впервые с начала плавания шла полным ходом.
Клетчатый парус гудел, пенные усы разлетались из-под взрезывающего волны форштевня, и сидящий на корме «Крылатого змея» Эврих не мог сдержать растягивающую губы улыбку. Плавание на «косатке», которой не было больше нужды приноравливаться к неспешному бегу тяжело груженных «белух», доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Торговые суда сегванов, команда которых насчитывала двенадцать-пятнадцать человек, обладали большой вместимостью и были значительно комфортабельнее «косаток», но зато и скорость, которую они могли развить, не шла ни в какое сравнение со скоростью боевых кораблей, из века в век внушавших ужас жителям прибрежных городов всех четырех континентов.
В библиотеке блистательного Силиона Эвриху попадалось немало свитков с описаниями опустошительных набегов сегванов на Галирад, Нарлак, Аррантиаду, Халисун и даже Саккарем и Мономатану. Набегов, о которых еще грезили старики, но уже старались не вспоминать люди среднего возраста, с ранних лет уяснившие, что и на старуху бывает проруха. Джиллы мономатанцев, двухсотвесельные галеры аррантов, боевые ладьи сольвеннов и нарлаков, быть может, и уступали в чем-то «косаткам», но в конце концов все же вытеснили их из южных, а потом и из центральных морей. Неприступные стены, возведенные жителями приморских городов и хорошо обученные дружины отбили у морских разбойников охоту к грабежам, понудив их искать другие способы прокормления. Наряду с «ко-сатками», сегваны начали строить «белухи», и хотя Эврих сознавал, что так оно и должно быть, в глубине души он все же отдавал предпочтение этим стремительным, словно летящим по гребням волн, судам.
День уходил за днем, и вскоре вершины скал Западного материка перестали маячить на горизонте. Демитар ловко уводил корабль под ветер, и сегванам не было нужды садиться на весла. Перламутровый туман рассеивался с первыми солнечными лучами, грозовые тучи проносились стороной, и «Крылатый змей» лишь изредка начинал нырять на широкой, размашистой ряби, предвещавшей шторм, который, слава Морскому Хозяину, вздымал пенные валы где-то поблизости, но всякий раз проходил мимо. Словом, плавание можно было бы назвать на редкость удачным, о чем неопровержимо свидетельствовала стопка исписанных Эврихом листов, если бы с некоторых пор он не стал ловить на себе недружелюбные взгляды мореходов, перешептывавшихся не то со зловещим, не то с испуганным видом.
Когда это началось и чем было вызвано, оставалось для него загадкой, поскольку, занятый переработкой своих «Дополнений», заговаривал он с ними не часто и решительно никаких поводов для недовольства не давал. Да и чем может досадить окружающим человек, который день-деньской пишет, грызет кончик пера, скоблит крохотным ножичком пергамент, удаляя неудачные фразы и целые абзацы, и снова пишет, отрываясь от работы лишь для того, чтобы пожевать черствую лепешку, запивая ее водой из стоящего неподалеку бочонка? И все же, когда он поднимал голову, трудно было не заметить, как застывает лицо белоголового Санайра — славного парня, с которым Эврих разговорился на второй день после отплытия «Крылатого змея» из Тин-Вилены. Как начинает хмурить щетки бровей Аларбих — долговязый искусник, все свободное время обтачивавший заготовки для ножей. Как прячет глаза Валченох — едва ли не самый пожилой на «косатке» мореход, развлекавший порой товарищей игрой на костяной дудочке. Только Демитар продолжал держаться с Эврихом подчеркнуто дружелюбно, и это не могло не вызывать недоумения: уж если досадил он чем-то по неведению своим спутникам, зачем капитану делать вид, будто ничего не произошло? Не проще ли объясниться, дать выход недовольству и тем положить конец кривотолкам и многозначительным перемигиваниям?
Дважды пытался аррант выяснить у Демитара, чем вызвано охлаждение к нему сегванов, настроенных прежде вполне дружелюбно, и дважды капитан делал вид, что не понимает, о чем идет речь, после чего Эврих, махнув рукой, решил предоставить событиям развиваться своим чередом. Самым простым и, по-видимому, самым правильным объяснением недовольных взглядов и перешептываний было нежелание мореходов удаляться от родных берегов, и арранту хотелось верить, что после посещения острова Спасения, когда «косатка» повернет назад, все станет на свои места. Пока же единственное, что ему оставалось делать, — это не обращать внимания на замкнутые лица сегванов и, сцепив зубы, выправлять свой труд, несовершенство которого становилось тем более очевидным, чем больше он корпел над ним, задумав ввести в «Дополнения» главы о расправе Волкодава с насильниками на Утесе Сломанных Крыльев; о встрече с Детьми Утреннего Тумана и крылатыми псами — симуранами; о знакомстве с сумасшедшей Сигиной, оказавшейся Матерью Богов-Близнецов; о прекрасной Рейтамире и многом-многом другом.
Сначала дело не шло, он описывал события то слишком подробно, то слишком бегло, но постепенно нашел нужную интонацию, и вот уже первые две вставные главы заняли отведенное им в рукописи место, неузнаваемо изменив сухой, сдержанный текст, наполнили его жизнью и новым смыслом. Теперь Эвриху уже не приходилось надолго задумываться, мучительно трудно подбирать слова, крутить и примерять их, как кусочки затейливого мозаичного панно. Рука безостановочно скользила по листу, образы теснились в голове и фразы складывались сами собой, как будто кто-то диктовал ему готовое уже повествование, которое требовалось только перенести на пергамент. Это было упоительное ощущение, но еще важнее было то, что после прочтения написанное не блекло, подобно высыхающей гальке, а приобретало даже некоторую дополнительную глубину.
Так образ Волкодава, высветляясь и очищаясь от шелухи повседневности и обыденности, неожиданно стал приобретать совершенно иной масштаб. Прекрас-нодушный бродяга венн, не умевший связать двух слов, постепенно превращался в полубога, в некоего Божественного посланца. Точнее, вырастал до личности, способной взвалить на свои могучие плечи Божий промысел. Подобно тому, как кусок железа, пройдя горнило, побывав между молотом и наковальней и пережив холодный закал, превращается в несокрушимый клинок, призванный вершить Божий суд, варвар и каторжник, отстрадав, отбедовав, обагрив руки кровавым мщением, выходит на стезю служения добру и любви…
Перечитывая собственную рукопись, Эврих с удивлением начинал понимать, почему, путешествуя в обществе дикаря венна, постоянно ощущал себя рядом с ним, хотя и не желал признаться в этом даже себе самому, младшим неразумным братом, которому предстояло еще расти и расти, чтобы стать вровень с Волкодавом. Причина этого была, вероятно, в том, что, ведомый упорством своим и бескомпромиссностью, стремлением во что бы то ни стало защитить слабого и восстановить попранную справедливость, Волкодав, вольно или невольно, переступил какую-то невидимую черту, отделившую его от простых смертных. Желая помочь, защитить и спасти, он как бы стал вне людей, которым не чуждо ничто человеческое: лавочников и землепашцев, рабов, купцов, ученых мужей, воинов и жрецов. Он стал выше их алчности, тщеславия, сластолюбия и жажды власти, и было в этом что-то прекрасное и в то же время жутковатое, ибо не положено Небожителям, даже в образе каторжников, бродить по земле…
Эврих запустил пятерню в курчавую шапку золотых волос и задумался. Все было так и все же что-то не совмещалось, не складывалось, не срасталось… Волкодав — Небожитель? Что за чушь! Небожители, какие бы имена ни давали им люди, в большинстве своем были бесстрастными, мудрыми и могущественными, не отягощенные земными заботами, а венн… Он скорее напоминал этакого удивительного подвижника, кулаками утверждавшего превосходство человечности над жадностью, жестокостью и себялюбием. Но таких святых, кажется, до сих пор не было ни в одной религии… Или все же были?..
— Земля! Земля! — в один голос закричало сразу несколько человек, и Эврих, оставив рукописи на скамье — ничего с ними не сделается, — устремился на нос «Крылатого змея».
— Похоже, это и есть твой остров Спасения, — сообщил Демитар, вглядываясь в выраставшие на горизонте утесы.
Эврих в волнении стиснул кулаки, припоминая рассказы Тилорна о месяце, проведенном им среди этих неприютных и совершенно безжизненных на первый взгляд скал.
Чтобы отыскать звездную лодку Тилорна, Эвриху не потребовалось обходить весь остров. Громадное черное яйцо, из которого запросто мог вылупиться мономатан-ский слон, лежало посреди усыпанной щебнем площадки у основания высокой серой скалы в том же положении, в каком оставил его спустившийся с неба чародей около пяти лет назад. Дожди и ветры уничтожили все следы пребывания человека на расположенном вдалеке от торговых путей острове, где в зарослях низкорослого кустарника и жесткой серо-зеленой травы обитали лишь крысы и змеи да на прибрежных утесах обосновались многочисленные колонии чаек, скрипучие крики которых, сливаясь с шумом прибоя, звучали, казалось, над этим каменистым клочком суши с того момента, как подняли ее боги со дна морского.
Крутя ребристые ручечки из серебристого, отдаленно напоминающего металл материала, Эврих размышлял о том, что у обитателей различных островов бытуют почему-то одинаковые легенды о том, будто землю их Бог-рыболов выудил из моря, подцепив на гигантский крючок. Жители же материков рассказывают о появлении озер и рек вследствие того, что Бог уронил слезу, плюнул или, того чище, помочился. И те и другие представляют Бога могущественным великаном, подразумевая при этом, что сила зависит от размеров того или иного существа. Но разве найденное Волкодавом в расщелине Харан Киира тело Бога-Близнеца чем-нибудь отличалось от трупа обыкновенного человека? Разве тысяча секретов работы с металлами, кожей и стеклом, хранящиеся в голове Тилорна, делали ее похожей на гигантский чан для варки пива? Сам он не прикладывал никаких усилий, чтобы повернуть серебристые рычажки, благодаря которым в волшебных кристаллах совмещались зеленые линии и светящиеся желтым засечки, но Тилорн говорил, что силы, которые вызывает при этом сидящий в кресле человек, равны сотне горных обвалов, а звук, издаваемый разбуженной им звездной лодкой, слышен на высоте, во много раз превосходящей ту, которой может достичь самый могучий орел…
Черное яйцо — шлюпка, на которой Тилорн спасся после гибели своего летающего между мирами корабля, только издали казалась мертвой, и едва Эврих подошел к ней и произнес заветное слово, как оболочка ее треснула. То есть выглядело это именно так, ибо выдвинувшийся наружу и отъехавший в сторону овальный люк прежде был неотличим от закопченной обшивки яйца. Сияющее чрево его ничем не напоминало каюту «белухи» или любого другого судна. Собственно говоря, оно вообще не было похоже на каюту. Упругая, самосветящаяся поверхность стен, перетекающих в пол и потолок, кресло, способное превращаться в кровать, шесть растущих из пола рычагов и рукоятей и серебристая панель, испещренная штырьками и волшебными кристаллами разных размеров, в первое мгновение поразили и не на шутку испугали Эври-ха. Но стоило ему совершить первое из предписанных Тилорном действий, как все начало происходить так, как и предсказывал человек с бесконечно далекой планеты «Земля». Волшебные кристаллы, похожие на огромные квадратные глаза, ожили, и звездная шлюпка заговорила с аррантом на языке соплеменников Тилорна.
Убедить ее связаться со звездным манком, крутящимся вокруг планеты на непостижимой высоте, оказалось делом нехитрым, но трудоемким, однако главная сложность заключалась в том, чтобы изготовить «маяк», который позволит Тилорну оповестить своих земляков о том, где следует им его искать. Ибо великий ученый не был уверен, что зов звездного манка будет услышан немедленно, иначе, разумеется, никакие протесты и запреты Волкодава не удержали бы его от путешествия на остров Спасения. Но жить на этом каменистом клочке суши год, два, три, а то и больше — такая перспектива могла прельстить разве что отшельника или человеконенавистника, к каковым Тилорна ни в коем случае отнести было нельзя.
Потянувшись так, что захрустели суставы, Эврих поднялся из кресла, прислушиваясь к равномерному пощелкиванию, свидетельствующему, что изготовление «маяка» идет полным ходом, и вновь принялся осматривать внутренность звездной шлюпки. Крохотная каюта напоминала ему то ли нутро какого-то дивного зверя, то ли внутренность раковины. Раскинув руки, он кончиками пальцев мог коснуться ее стен, в недрах которых скрывались прикрытые упругой шелковистой оболочкой бесчисленные ящички и шкафчики, часть которых была выдвинута или распахнута, позволяя разглядеть цветные шнуры, тяжи из металлических тросиков, прозрачные трубки, блестящие загогулины и кристаллы с заключенными в искрящейся их глубине, как мухи в янтарной капле, прямоугольными паучками с серебряными лапками, сидящими на явно сотканной руками человека блестящей паутине…
Да, здесь было на что посмотреть и чему подивиться! Однако понять назначение прямоугольных пластин, выточенных из белой кости, стопок сверкающих дисков или натянутых под самым потолком струн без пояснений Тилорна нечего было и думать, и в какой-то момент Эврих пожалел, что отговаривал ученого от этого путешествия. Сколько нового довелось бы ему узнать, если бы они оказались тут вдвоем!
И все же они с Волкодавом были правы, настояв на том, чтобы пришелец со звезд остался в Верхнем мире, хотя руководствовались совершенно различными соображениями. Волкодав боялся, что Тилорн непременно угодит в какую-нибудь передрягу, в то время как Эврих, беззаветно верящий в могущество Тилорна, помышлял исключительно о том, сколько разнообразнейших знаний и умений передаст тот здешним искусникам и как много потеряют они, вздумай он самолично отправиться на остров Спасения. Быть может, потому-то и не слишком огорчала арранта предстоящая зимовка на Сегванских островах — сам бы он ни за что не стал затягивать это путешествие, но грех жаловаться на судьбу, если она дает возможность жителям Верхнего мира припасть к бесценному источнику знаний, именуемому Тилорном…
Что-то в глубине панели с волшебными кристаллами зазвенело и ровный мужской голос известил, что задание выполнено: «маяк» готов к работе. Эврих нажал на черную кнопку с изображением, отдаленно напоминающим трилистник «не боли живот», и из открывшегося над ней гнезда выскочил металлический стержень, размерами не превышающий указательный палец. Поднеся его к глазам, аррант увидел в крохотном длинном окошечке пять нулей, означающих, что «маяк» включен и немедленно оповестит владельца о появлении в звездной шлюпке соплеменников Тилорна. После того как это произойдет, они сумеют отыскать владельца «маяка» в течение суток, где бы тот ни находился. Даже в Верхнем мире…
Пройдя через Галирадские Врата, Тилорн долгое время не мог найти себе места, пытаясь как-то объяснить это удивительное явление, в котором Эврих давно уже не видел ничего необычного, и успокоился, лишь вспомнив какую-то теорию «складчатого пространства». Не раз и не два принимался он рассказывать арранту про складки, которые могут образовываться в ткани мироздания из-за катаклизмов планетарного масштаба, и временами Эврих начинал вроде бы постигать смысл таких понятий, как «многомерность Вселенной», «сдвиги пространственно-временного континиу-ма» и «дипольность проникающей квази-материи». Однако иллюзия понимания рассеивалась так же внезапно, как и появлялась, да и сам Тилорн был, кажется, не до конца уверен, что верно объясняет феномен существования двух миров, связанных между собой полудюжиной Врат. На его родной планете ничего похожего не имелось, хотя возможность подобного явления тамошние ученые мужи предсказали и теоретически обосновали уже давным-давно. Закавыка была в том, что никакие физические законы, по словам Тилорна, никоим образом не объясняли способность Врат пропускать в Верхний мир лишь людей, не отягощенных тяжкими грехами и злодейскими помыслами…
Эврих отстегнул от пояса пенал с перьями, разъединил на две половинки и аккуратно засунул «маяк» в специально выточенное для него в донышке отверстие. Задвинул тщательно выточенную крышечку и вновь соединил обе части пенала — пусть-ка кто-нибудь попробует отыскать этот тайник. Не зря же он когда-то ходил в учениках краснодеревщика! Воровать такое барахло не придет в голову даже самому распоследнему вору, и по всем расчетам должно ему очень уж сильно не повезти, чтобы не сумел он передать «маяк» Тилорну из рук в руки.
Окинув каюту звездной шлюпки прощальным взглядом, аррант нажал на квадратную кнопку и, подождав, пока люк перед ним откроется, спрыгнул на землю. Тилорн просил его ни в коем случае не выносить из шлюпки ни одной вещи, значит, так тому и быть. Преисполненный величайших сожалений, Эврих вздохнул. Убедился, что овальный люк встал на место, не оставив даже волосяного зазора, и, повернувшись спиной к черному яйцу, двинулся вдоль валунов, за которыми начинался спуск к морю.
Сумерки уже опустились на остров Спасения. С того момента, как сегваны увидели на горизонте его утесы, прошло полтора дня, но Эвриху казалось, что он провел в каюте шлюпки по крайней мере несколько суток. Он прикоснулся к совершенно иной жизни, иной культуре, и ему не хотелось вот так сразу возвращаться к разожженным командой «Крылатого змея» кострам. Спустившись к морю, он некоторое время любовался мощным накатом валов, мерно набегавших на берег и разбивавшихся о горбатые спины поросших водорослями валунов. Потом, почувствовав, как сырость и холод начинают забираться под шерстяную тунику, медленно двинулся к алым точкам костров, вокруг которых расселись четыре десятка мореходов. Когда на рассвете он отправился к шлюпке, сегваны замешивали тесто, чтобы испечь свежие лепешки, кипятили воду в котлах, готовясь варить похлебку, кое-кто намеревался наловить рыбы и поджарить ее на угольях. При мысли о горячей еде, аррант прибавил шагу, надеясь, что сегванов порадует известие о том, что завтра поутру они могут отплыть к родным островам.
Он был уже в полусотне шагов от крайнего костра, когда до слуха его донеслись первые хорошо различимые слова, выкрикнутые визгливым недовольным голосом:
— Будь он даже трижды колдун, я не желаю всю зиму торчать из-за него в Тин-Вилене!
— Хеггов сын! Неужели ты хочешь привезти его на наши Благословенные Острова, чтобы он наводил порчу на наш скот и наших женщин? И без того нам год от года становится все труднее прокормиться, а если в дело будут пущены злодейские заклинания…
— Почему бы нам тогда просто не перерезать ему глотку или не оставить на этом острове? — спросил парень, в котором Эврих признал Санайра.
— Перерезать глотку колдуну? Оставить его на острове? Видать, Храмн напрочь обделил тебя способностью шевелить мозгами! Что может быть хуже проклятия чародея? Нет уж, пусть им занимаются жрецы Богов-Близнецов! Отдадим колдуна этим святошам — незачем нам встревать в их разборки!
— Тем более Хономер обещал Демитару щедро заплатить за этого аррантского кудесника! С деньгами-то и в Тин-Вилене можно недурно зиму провести!
— В Тин-Вилене особенно!..
Эврих присел среди нагромождения валунов, чувствуя, как страх холодными пальцами сдавливает горло. О каком это аррантском кудеснике они толкуют? За кого Хономер обещал щедро заплатить Демитару?..
— А по-моему, все это чепуха! Никакой он не колдун! Хономер хочет свести с парнем какие-то старые счеты, вот и возвел на него напраслину, — послышался рассудительный голос Валченоха. — Вы лучше подумайте, как отнесется Ратхар к тому, что мы приглашенного им на борт «Крылатого змея» арранта Хономеру выдали.
Сидящие у костра примолкли, но потом заговорили разом, перебивая друг друга.
— Так аррант же этот хворь на него и напустил!
— Откуда Ратхару было знать, что он колдуна приветил!
— С Буревестником пусть Демитар объясняется, наше дело маленькое!
Эврих стиснул зубы, силясь сообразить, что же ему теперь делать. Запереться в Тилорновой шлюке и подождать, пока «Крылатый змей» выйдет в море? Но тогда одним Богам Небесной Горы ведомо, сколько месяцев, а может, и лет придется ему проторчать на этом островке. А ведь скоро зима, выпадет снег, так что из черного яйца носа не высунуть будет. Еды у него нет и… Нет, это не выход.
Продолжая прислушиваться к разгоревшемуся спору и видя, что около других двух костров сегваны тоже возбужденно размахивают руками, призывая в свидетели Храмна и Хегга, он очень скоро пришел к выводу, что выбирать ему не из чего и спасти его может только красноречие. Если ему удастся убедить суеверных мореходов в том, что он не колдун, а всего лишь безвредный ученый, путешественник, занятый описанием стран и земель, то все еще может кончиться хорошо.
Если же нет, ежели Демитар в самом деле подкуплен Хономером…
Но об этом лучше было не думать, и, отогнав от, себя образ радостно потирающего руки Избранного Ученика Богов-Близнецов, Эврих поднялся из-за валуна и твердым шагом направился к ближайшему костру. Надобно действовать, пока решимость еще не покинула его и сегваны не пришли к единому мнению о том, как им поступить с тем, кого они, по старинным законам гостеприимства и преломленного хлеба, должны были защищать до последней капли крови, а не предавать в руки давнего недруга.
4
Звезды за окном начали блекнуть, и Хаккари поняла, что заснуть этой ночью ей так и не удастся. Сколько бы ни ворочалась она с боку на бок, сколько бы ни зарывалась носом в пуховую подушку, ее не оставляло ощущение, что низкий потолок вот-вот рухнет и придавит ее, а сложенные из толстых бревен стены начнут рассыпаться, погребая под собой обитателей замка. Напрасно девушка уговаривала себя, что неуклюжее строение это возведено уже более десяти лет назад и не похоже, чтобы время оставило на нем хоть какие-то следы. Напрасно пыталась утешиться мыслью, что Боги Покровители не дадут в обиду безвинного и не пожелают смерти того, кто чтит Великого Духа и обычаи предков.
После шатра, в котором она родилась и выросла, массивный деревянный дом казался ей страшным и душным. Не будучи пугливой, Хаккари тем не менее вздрагивала от каждого скрипа половиц, от каждого шороха. Непривычные запахи заставляли ее морщить короткий вздернутый нос, а выглянув из верхнего окна спальни Канахара, расположенной на третьем, самом верхнем этаже замковой башни, она едва не лишилась чувств.
Трое суток, проведенных в мужнином доме после шумной свадьбы, устроенной ее сводным братом, чтобы породниться с кунсом Канахаром, показались Хаккари нескончаемо долгими, а при мысли о том, что здесь ей предстоит провести всю свою жизнь, девушка чувствовала, как глаза наполняются слезами, а душа погружается в пучину безысходности. Разметавшись на огромном ложе и скинув с себя жаркое одеяло, она пыталась найти утешение в воспоминаниях, но прежнюю ее жизнь в шатре Тамгана тоже нельзя было назвать счастливой. До недавнего времени сводный брат относился к ней, как к досадной обузе, и старался не замечать, за исключением тех редких случаев, когда мог надеяться извлечь из ее существования хоть какую-то пользу. Хаккари не винила в этом Тамгана — нанг племени вправе был рассчитывать, что с ее помощью ему удастся избавиться хотя бы от малой толики одолевавших его забот. Но замухрышке-сестре никак не удавалось оправдать его ожиданий, и два года назад, после того как Фукукан вместо Хаккари взял в жены Тайтэки — дочь нанга майганов, — Тамган окончательно разочаровался в сестре и был крайне изумлен, когда куне сегванов пожелал ввести ее в свой дом.
Разумеется, Хаккари ни на мгновение не позволила себе уверовать в то, что Канахар воспылал страстью к тощей плоской девчонке с треугольным личиком, которую даже ясным солнечным днем нетрудно было спутать с чумазым мальчишкой. Тридцативосьмилетний, похожий на медведя, куне взирал на нее как на пустое место, но ничего удивительного или оскорбительного в этом не было — Хаккари при всем желании не могла припомнить, чтобы кто-нибудь из мужчин смотрел на нее иначе. И Тамган, естественно, не удостоился спросить у сестры, как она относится к предстоящему замужеству, — над Вечной Степью собиралась гроза, и нанг кокуров давно уже искал случая заключить союз с сегванами.
После внезапной кончины Нибунэ нангом майганов стал его внук — Ратурай. В прошлом году он привел стада и табуны майганов на летние пастбища, а нынешней зимой, если верить слухам, вынужден был припасть устами к стремени грозного Энеруги Хурманчака, и ни один соплеменник его не прискакал по весне на берег Бэругур, чтобы омыть лицо свое в сладких водах великой реки. Дабы избежать этой участи, Тамган намерен был провести эту, а может статься, и следующую зиму на правом берегу Бэругур, и добрые отношения с сегванами были для кокуров жизненно необходимы. Что же касается Канахара, то ему нужен был сын, которого не сумела дать ему ни одна из множества сегванских женщин, которых затаскивал он в свою постель. Он также рассчитывал на поддержку кокуров в нескончаемой своей борьбе с соседйими кунсами, замки и земли которых располагались севернее Соколиного гнезда, и, в свою очередь, не имел ничего против того, чтобы принять участие в набеге на хамбасов, который задуман был Тамганом сразу после того, как Тайтэки предпочла ему Фукукана.
Свадьба Канахара и Хаккари настолько отвечала чаяниям кокуров и сегванов, что девушка даже не пробовала увильнуть от нее. Она должна была исполнить свой долг перед соплеменниками и не колеблясь позволила обрядить себя в одежды невесты. Свадебные обряды были справлены дважды: у подножия Кургана Предков, как того требовал обычай степняков, и в Соколином гнезде, как угодно было сегванам, почитавшим больше всех других богов Длиннобородого старца — Храмна. Нукеры Тамгана пригнали стадо баранов, привезли бурдюки с архой и кумысом, овечий сыр, творог, повозку с прекрасно выделанными шкурами и овчинными одеялами. Комесы кунса набили дичи, извлекли из замковых кладовых сшитые из беличьих шкурок шубы, телогрейки и прочую меховую рухлядь, которая должна была согревать кокуров грядущей зимой. Канахар поднес Хаккари несколько искрящихся шкурок соболя и дюжину богато расшитых платьев. Стряпухи напекли лепешек, дворня выкатила бочки с крепчайшим хлебным вином и горьким пивом цвета ослиной мочи. Степняки-улигэрчи пели улигэры, аккомпанируя себе на хурах, сегванские песельники-сказители, поглядывая на них с презрением, перебирали струны звонкоголосых лютен. Туг Тамгана с тремя лошадиными хвостами был установлен рядом с родовым стягом Канахара, на котором изображен был сокол, когтящий зайца.
В первый и последний раз надела Хаккари широкий номрог из блестящего саккаремского шелка, который надлежит носить замужним степнячкам. В первый и последний раз убрала черные блестящие волосы под рогатую шапочку, ибо Канахар считал, что чем скорее она усвоит сегванские обычаи, тем легче ей будет освоиться в Соколином гнезде. И кто бы мог оспорить слова кунса, застегнувшего на запястьях молодой жены тяжелые серебряные браслеты, надевшего на шею четырнадцатилетней замухрышке ожерелье из самоцветов, ценой в двести лошадиных голов?
Словно услышав мысли Хаккари, Канахар всхрапнул, забормотал что-то угрожающее, и тяжелая волосатая лапища его зашарила по постели в поисках молодой жены. Девушка осторожно отодвинулась, моля Великого Духа послать мужу крепкий сон и отвратить от нее помыслы его. Ой-е! Она вовсе не была неблагодарной, но синяки, появившиеся на ее теле после первой брачной ночи, еще не прошли, а рана, нанесенная им, начинала кровоточить всякий раз, как он принимался исполнять свои супружеские обязанности. Как и положено доблестному воину, он был груб и неутомим, и это, безусловно, радовало девушку, не мешая ей в то же время чувствовать себя лягушкой, удостоившейся внимания вола. Хаккари сознавала, что быть супругой кунса — величайшая честь, однако в голову ей все чаще закрадывалась мысль, что наездник ее слишком могуч и скачки, затеваемые им как ночью, так и среди бела дня, укатают худую кобылу прежде, чем она научится получать от них хоть какое-то удовольствие. Впрочем, если Канахар с Тамганом отправятся следующей ночью в набег на хамбасов, это даст ей возможность отдохнуть и подлечить свое истерзанное чрево.
Куне вновь заворчал, как потревоженный в берлоге медведь, и рука его, будто чувствуя, в какой угол постели забилась девушка, поползла к ней.
— Да будет над нами воля Вечного Неба! — пробормотала Хаккари, с ужасом сознавая, что, как бы ни сжималась она в комок, стараясь занимать как можно меньше места на необъятной постели, Канахару стоит лишь приоткрыть глаза, и тогда не избежать ей утренних скачек. Поручив себя Великому Духу, девушка закрыла глаза, и тут же перед ее внутренним взором предстала Бельведа — рослая светловолосая сегванка, бросившая ей в лицо злые слова, свидетельствовавшие, что далеко не все в Соколином гнезде рады женитьбе кунса.
Произошло это на второй день замужества, когда Хаккари, возвращаясь из стоящей во дворе замка бани, где ведено ей было Канахаром три вечера подряд париться, перед тем как взойти на мужнино ложе, запутавшись в переходах и отстав от провожавшей ее служанки, нос к носу столкнулась со странной парой, занимавшейся любовью прямо на скрипучих ступенях винтового всхода. Здоровенный комес в распахнутой безрукавке и спущенных портах был изрядно пьян и так поглощен своим занятием, что не обратил на замершую от изумления девушку ни малейшего внимания, однако пышнотелая подружка его, заметив Хаккари, перестала ритмично двигать своим мощным, белым как сливки задом и, оторвав круглый подбородок от покоящихся на дубовых ступенях локтей, злобно зашипела:
— Что лыбишься, желторожая? Радуешься тому, что Бельведу теперь кто угодно лапать может? Думаешь, попала на ее место, так и завладела Канахаром? Как бы не так! Через три года тоже по рукам пойдешь, даром что после обрядов всяческих под кунса легла! Не родить тебе от него сына! Не родить!
— Почему?.. — спросила Хаккари, пораженная не столько словами пышущей здоровьем женщины, сколько ненавистью и болью, прозвучавшими в ее голосе. Как и большинство кокуров, она кое-как изъяснялась по-сегвански, но в первый момент до нее не дошло, в чем же обвиняет ее эта явно не обделенная мужским вниманием северянка.
— Потому что не может от него ни одна девка зачать! Не может! Родилась когда-то дочь, так и та, лета не прожив, померла! Ясно тебе, дурища желтомордая? Вот как за три-то года не родишь ему дите, он тебя на улицу и выгонит! Тогда посмотрим, как лыбиться, на чужую беду глядючи, вздумаешь! У-у, малолетка раскосая, головешка чернявая!..
— А ну, не балуй! Ишь, язык распустила! — рявкнул комес и звонко приложился мозолистой дланью к белоснежному заду Бельведы. — Ты, дочка, ее не слушай. Роди кунсу парня — он тебя на руках носить будет. Мал жаворонок, да петь умеет, велика ворона, да лишь каркает.
Разыскивая ведущий в спальню мужа всход, Хаккари от души посмеялась над забавной парочкой сегванов, бесстыжих как птицы, овцы или кони, но чем дольше она вдумывалась в сказанное Бельведой, тем тревожнее становилось у нее на душе. У степняков в самом деле существовал обычай, согласно которому бесплодная жена могла быть после трех лет совместной жизни возвращена мужем ее родичам. И Канахар, конечно же, знал этот обычай, если уж ведом он был даже этой бесстыжей белотелой женщине, всходившей прежде на его ложе. Быть может, из-за неспособности своей иметь детей, куне и не брал себе жен-сегванок, а посватался к степнячке, преследуя сегодняшние свои нужды и памятуя, что через три года никто не помешает ему освободиться от «чернявой головешки», коли минет в ней надобность? А если не минет? А что, если родит она ему сына или дочь? Ведь родила же Тайтэки через год после свадьбы девчонку, названную Фукуканом Нитэки. Может, врала Бельведа и, не сумев подарить кунсу наследника, понапрасну оговорила его? То, что она большая и белая, — это еще ничего не значит, не зря сказывают: от большого человека только вони наверняка больше, а толку может быть меньше, чем от маленького…
Канахар скрипнул зубами, фыркнул и неожиданно внятно позвал:
— Кари! Кари, куда ты делась, Хегг тебя проглоти!
— Я здесь, господин, — пролепетала девушка, и тут же поросшая густым рыжеватым волосом лапища легла ей на грудь и начала мять и месить ее с упорством и силой, подобным тем, с которыми хорошие хозяйки месят тесто, а горшечники — глину. Хаккари пискнула, ойкнула, и тело ее, словно подхваченное быстриной, устремилось к ворчащему что-то неразборчивое кунсу. Девушка ощутила исходящий из его рта гнилостный дух кислой капусты, пива и лука, заставивший ее сморщиться, зажмуриться и перестать дышать. А потом ей стало не до источаемых Канахаром ароматов, ибо тело ее было сдавлено, сплющено, вжато и утоплено в податливое ложе. В израненную, саднящую плоть ее был вбит непомерных размеров кол, который стал яростно двигаться вперед и назад с единственной целью разорвать то, что еще каким-то чудом уцелело со дня злополучной свадьбы.
В облавной охоте, которую решил устроить Фукукан, пожелали принять участие едва ли не все мужчины племени хамбасов. Чтобы окружить Медвежье урочище, из становища выехали еще засветло, наказав женщинам чистить котлы и точить разделочные ножи. Шаман, раскинув священные костяные фигурки и погадав на обгорелой бараньей лопатке, сулил охотникам помощь Богов Покровителей, но и без бормотания Дзакки каждому было ясно, что дичи в этот раз набьют немало. Лето задалось погожее, в меру жаркое, не засушливое — самое для зверья раздолье. Ворчал, как всегда, лишь старый Буршас. Прослышав о том, что Тамган выдает свою сводную сестру за Канахара, он совсем лишился рассудка и требовал немедленно откочевать на запад, к подножию гор, дабы уберечься от происков злокозненных соседей.
Старик год от года становился все несноснее, чуть что не по нем, бежал жаловаться на самоуправство нанга старейшинам родов, однако на этот раз даже эти вечно осторожничавшие старцы не поддержали скандалиста. Слыханное ли дело откочевывать посреди лета только из-за— того, что Тамгану удалось сыскать мужа для своей худосочной сестрицы! Над Буршасом начали посмеиваться не только за глаза, но и в открытую, а Фукукана так озлобила трусость и слабоумие отцовского советчика, что он даже отрешил его от участия в облавной охоте: пора старику научиться держать язык на привязи и не считать себя самым умным и прозорливым.
— Ржа ест железо, а обида — сердце. Не печалься, что без тебя ускакали, попробуй-ка лучше «веселой травки», — предложил шаман, с кряхтением усаживаясь на расстеленную перед юртой Буршаса кошму и протягивая старинному приятелю почерневшую трубочку. — Давненько мы с тобой в тишине не сидели, вечно ты в разъездах да в заботах, не даешь старым костям роздыху.
— Не слушает меня нанг! Никто не слушает, — горестно качнул головой Буршас и запыхтел трубкой. — Даже ты, Дзакка, хоть и шаман, а дальше вытянутой руки видеть не желаешь.
— Зато ты слишком далеко заглядываешь. По весне молодежь грядущими заморозками пугаешь, — ответствовал шаман, глядя на пасущийся у подножия холма табун лошадей, крупы которых казались в лучах заходящего солнца выкованными из красной меди. — Охота тебе в самый ясный день дождик предрекать, каркать о беде, которая на другом конце Вечной Степи бродит?
— Старый ворон зря не каркает, беда, коли объявилась, не замедлит пожаловать, — проворчал Буршас уже более благодушно. Морщинистое лицо его начало разглаживаться — знал шаман, когда трубочку свою поднести. — На этот раз, может, и помилуют нас Боги Покровители. Но коли и дальше только о дне нынешнем думать будем, и стад, и табунов, и голов своих лишимся, верно тебе говорю. Меняется Вечная Степь, а мы как суслики но норам прячемся, не желаем вдаль глядеть.
Поделиться книгой: