Александр Маккуин. Кровь под кожей

Эндрю Норман Уилсон

Александр Маккуин. Кровь под кожей

«Хотите знать, кто я, – смотрите мои работы», – сказал как-то Александр Маккуин – художник, одержимый смертью и зрелищем. И часто критики воспринимали его жесткие, даже безжалостные показы как демонстрацию насилия и женоненавистничества. Но Э. Уилсон расценил его наиболее вызывающие наряды как «броню» женщины, ее потенциальную силу, продемонстрированную на «портняжном поле битвы».

The New Yorker

ANDREW WILSON

Alexander McQueen

BLOOD BENEATH THE SKIN

Иллюстрация на обложке: Michael Birt / Contour by Getty Images / Gettyimages.ru

Copyright © 2015 by Andrew Wilson

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2016

Вступление

Утром в понедельник 20 сентября 2010 года ступени собора Святого Павла в Лондоне превратились в модный подиум. К собору подкатывали блестящие черные машины, из них выходили красавицы, «почти все в траурных туалетах в дань уважения».[1] Кейт Мосс приехала в черном кожаном платье и куртке-смокинге с большим вырезом, обнажающим полоску загорелой кожи (одна журналистка назвала его «вопиюще неуместным декольте»[2]). Наоми Кэмпбелл вышла из машины в жакете из черных перьев и сапогах с «витыми» позолоченными каблуками. Из-под черного пальто Сары Джессики Паркер виднелось сказочно красивое платье кремового цвета. Дафни Гиннесс демонстрировала черные сапоги на тридцатисантиметровой платформе; она шла с трудом и один раз чуть не упала. Знаменитости присоединились к полутора с лишним тысячам собравшихся в прославленном соборе работы Кристофера Рена, чтобы почтить память одного из самых известных и скандальных британских модельеров. Друзья и родные называли его Ли, все остальные – Александром Маккуином. Его считали «хулиганом» и enfant terrible мира моды.[3]

После того как собравшиеся заняли свои места, органист исполнил «Нимрода» из Вариаций на собственную тему «Загадка» Эдварда Элгара. Одна из четырнадцати вариаций на загадочную тему пришлась вполне к месту. «Загадочный» мотив Элгара, то, что сам композитор называл «зашифрованной темой», потому что «главный персонаж так и не появляется на сцене», вполне соответствовал личности того, чье незримое присутствие ощущалось в соборе на протяжении всей церемонии.

Маккуина часто называли человеком-загадкой. «L'enfant terrible. Хулиган. Гений. Жизнь Александра Маккуина представляла собой увлекательную историю, – написал после его смерти один из комментаторов. – Немногие понимали самого выдающегося модельера Великобритании, впечатлительного мечтателя, который во многом переосмыслил само понятие моды».[4]

Стилист Кэти Ингланд, много лет проработавшая с Маккуином (она пришла на поминальную службу вместе с мужем, поп-звездой Бобби Гиллеспи), назвала Маккуина «весьма закрытым человеком… который сам изолировал себя, отстранялся от других»,[5] а Трино Веркаде, давняя сотрудница компании McQueen, сказала, что «Ли определенно все больше делался интровертом и в последнее время мог терпеть рядом с собой совсем немногих».[6] Хотя, по мнению одной колумнистки, Маккуину «понравилась бы поминальная служба… обладавшая всеми признаками театрализованного шоу и своей прочувствованностью, церковной пышностью и красотой напоминавшая его модные показы»,[7] сам дизайнер вряд ли с удовольствием слушал бы многочисленные панегирики в свой адрес. Хотя он называл себя «треплом из Ист-Энда»[8] и не сомневался в своих способностях, он был таким застенчивым, что в конце каждого своего показа выходил на подиум совсем ненадолго, а потом сразу уезжал домой или на ужин с друзьями. «Он бы изумился, узнав, как высоко его ценят, – заметила его сестра Джеки. – А в конце подумал: «Да ведь я просто Ли».[9]

Служба началась ровно в одиннадцать часов – в отличие от многих показов Маккуина, славившегося вечными задержками и опозданиями. Проповедь прочел канцлер-каноник собора, преподобный Джайлс Фрейзер. «Его жизнь проходила на виду, но его можно назвать не столько броским, сколько беззащитным и скромным», – сказал он. Фрейзер в золотой с белым ризе, инкрустированной стразами Сваровски – такие ризы были заказаны к трехсотлетию собора, – напомнил собравшимся о достижениях Маккуина: четыре раза, с 1996 по 2003 год, его называли лучшим дизайнером Великобритании. В 2003 году его назвали лучшим дизайнером мира; в том же году он стал командором ордена Британской империи. «Воздадим хвалу его творческому уму, его таланту организатора и способности шокировать». Далее Фрейзер упомянул преданность Маккуина друзьям, его любовь к животным (особенно к трем собакам, пережившим его) и его «трудный характер» – должно быть, в зале невольно улыбнулись те, кому довелось испытать на себе выпады его острого языка. «Когда ему требовались поддержка и уединение, он находил их в кругу своей семьи, – продолжал Фрейзер. – Вот почему, несмотря на блеск окружавшего его мира, он никогда не забывал о том, что родился в лондонском Ист-Энде, и о том, сколь многим он обязан своим близким».[10]

Представители семьи Маккуин сидели в соборе отдельно от знаменитостей и моделей. Эндрю Гроувз, один из бывших возлюбленных Маккуина, заметил, что таксисту Роналду, отцу дизайнера, и его братьям и сестрам явно не по себе. «На службе они чувствовали себя не в своей тарелке, – заметил Гроувз, который в 1990-х годах работал художником-модельером под псевдонимом Джимми Джамбл, а позже стал преподавателем моды и дизайна. – Мне показалось, что они не в полной мере осознали, кем был Ли. Они как будто все время удивлялись, из-за чего, собственно, такой шум».[11] Элис Смит, консультант модельного агентства, которая дружила с Маккуином с 1992 года, обратила внимание на то, как по-разному обуты собравшиеся. «Поминальная служба произвела на меня очень странное впечатление; его родственники совсем не сочетались с представителями модной тусовски. Я все время поглядывала на их ноги. Родные Ли пришли в практичной уличной обуви. А по другую сторону прохода сидели люди в фантастически дорогих сапогах и туфлях, надетых словно напоказ, для хвастовства».

Замеченный контраст символизирует один из парадоксов, какими отмечена жизнь Маккуина, одно из противоречий, которые модельер так до конца и не разрешил. «В этом была его трудность, – заметила Элис Смит. – Его родные были порядочными, славными людьми, которые старались жить достойно. С другой стороны его окружал совершенно безумный мир».[12] В тот день обстановка была довольно неловкой, так как почтить память Маккуина собрались представители различных клик и группировок – супермодели, актрисы, знаменитые модельеры, семья из лондонского Ист-Энда, друзья-геи с Олд-Комптон-стрит, – которые раньше не пересекались. «Там было странное смешение людей, и никто из них друг с другом не общался, – вспоминает Эндрю Гроувз. – На модном показе все знают, где чье место. Когда я иду на показ, я знаю, что, поскольку работаю в сфере образования, мое место – справа в заднем ряду, а, например, место Анны [Винтур. – Э. У.] – в первом ряду. Какое-то время мы с ней находимся в одном и том же мире, хотя в действительности этого нет».[13]

После молитвы «Отче наш» собравшиеся встали и спели гимн «Я обещаю тебе, моя страна». Две строки гимна Маккуин наверняка счел бы особенно трогательными: «И есть страна другая, я слышал о ней давно / Самая дорогая для тех, кто любят ее, самая великая для тех, кто знают ее». Всю жизнь дизайнер искал свою «другую страну». Маккуин мечтал о таком месте, надеялся, что другая страна, замысел, человек, платье, сон или наркотик изменят, преобразят его. В конечном счете больше всего – хотя он не скрывал растущей зависимости от кокаина – он зависел от полета фантазии. Ему хотелось когда-нибудь освободиться от своего тела, от воспоминаний, от горестей и обид, от своего прошлого.

Маккуин считал, что любовь наделена силой преображения. «Конечно, у него есть и темная сторона, – говорила Кэти Ингланд за три года до смерти своего друга. – Но он – настоящий романтик. Ли мечтает. Он все время находится в поисках любви, понимаете? Он ищет любовь, и его представления о любви и любовных отношениях… простираются гораздо выше и дальше нашей действительности».[14]

На правом предплечье у Маккуина была татуировка – слова Елены из шекспировского «Сна в летнюю ночь»: «Разум – вот глаза любви». Эта цитата служит ключом к пониманию как человека Ли Маккуина, так и «звездного» модельера Александра Маккуина. По словам Эндрю Болтона, куратора выставки Savage Beauty («Дикая красота»), которая проводилась в Метрополитен-музее в 2011 году, и консультанта одноименной выставки в Музее Виктории и Альберта, «Елена считает, что любовь обладает властью преображать нечто уродливое в нечто красивое, потому что любовь движима субъективными ощущениями личности, а не объективными оценками внешности. Маккуин не только разделял это мнение; оно занимает центральное место в его творчестве».[15]

Необычайному таланту Маккуина-модельера посвятила свою речь Анна Винтур, главный редактор американского Vogue. Она пришла на прощание в черном пальто с золотой вышивкой, созданном Маккуином.[16] «Он был сложным и одаренным молодым человеком, который в детстве больше всего на свете любил наблюдать за птицами с крыши многоквартирного дома на востоке Лондона… Он оставил нам особое наследство, талант, который парит над нами подобно птицам из его детства». На протяжении всей жизни, начиная с выпускной коллекции в Центральном колледже искусств и дизайна Святого Мартина и заканчивая смертью в феврале 2010 года, Маккуин обуздывал «свои мечты и своих демонов». Поэтому нет ничего удивительного в том, что последняя коллекция Маккуина, над которой дизайнер работал перед смертью и которую Винтур описала как битву между «тьмой и светом», получила неофициальное название Angels and Demons («Ангелы и демоны»).[17] За три года до смерти Маккуин говорил в интервью французскому журналу Numero: «Я качаюсь между жизнью и смертью, радостью и грустью, добром и злом».[18] «Ли сочетал в себе… поверхностность моды и возвышенную красоту смерти, – сказал его друг художник Джейк Чепмен. – Его творчество получило такой резонанс именно из-за саморазрушения. Мы наблюдали за тем, как он гибнет».[19] Несмотря на черный призрак депрессии, затемнивший его последние годы, Маккуин обладал неукротимой энергией и жаждой жизни. Он был бесстыдным гедонистом; одинаково любил и дорогую икру, и тосты с консервированной фасолью, которые поглощал дома, сидя на диване, во время сериала «Улица Коронации». Он любил и виски «Мейкерс Марк», и диетическую колу, и сомнительное гей-порно, и анонимный секс. Поэтому показалось вполне уместным, что на поминальной службе после Анны Винтур композитор Майкл Найман исполнил свою музыкальную тему The Heart Asks Pleasure First к фильму Джейн Кэмпион «Пианино» 1993 года. Героиня фильма Ада Макграт, которую сыграла Холли Хантер, – немая, которая не говорила с шести лет и выражала свои чувства посредством игры на пианино. Красноречие не принадлежало к числу достоинств Маккуина. «Я видела его совершенно пьяным на вечеринках… когда он нес какую-то чушь, не понимал, что говорит, – вспоминает диктор и литератор Джанет Стрит-Портер,[20] – но свои мысли и чувства он выражал посредством созданных им замечательных вещей и великолепных театрализованных представлений». «В работе видишь самого автора, – сказал однажды Маккуин. – А в моей работе – мое сердце».[21]

Ювелир Шон Лин, работавший с Ли на нескольких коллекциях, сказал: «Я видел, как ты рос, как переходил границы и добивался успеха». Он рассказал, что, во время недавней поездки в Африку, он посмотрел на небо и спросил: «Где ты, Ли?» «Как только эти слова слетели с моих губ, с неба упала звезда. Ты мне ответил. Ты тронул даже звезды, как нашу жизнь».[22] Кроме того, Лин вспоминал «заразительный смех, храброе сердце, память как у слона и ярко-голубые глаза» своего друга.[23]

После речи Лина начался сбор средств в пользу Фонда Терренса Хиггинса, Баттерсийского приюта для собак и кошек и фонда «Голубой крест». Все эти благотворительные учреждения были хорошо знакомы Маккуину. Зазвучали берущие за душу голоса участников Лондонского евангельского хора: «О, благодать, спасен тобой / Я из пучины бед; / Был мертв и чудом стал живой, / Был слеп и вижу свет». Благодатью Маккуина, тем, что дарило ему надежду – по крайней мере, в ранние годы, – стала мода.

Элис Смит вспоминает Ли молодым выпускником, у которого было много свободного времени, когда он осаждал ее контору на Сент-Мартинс-Лейн и «брал довольно серьезный [специализированный. – Э. У.] журнал «Дрейперз рекорд»… листал страницы, пока не доходил до раздела «Мода! Мода! Мода!». Мы тогда говорили, что это «не итальянский Vogue».[24]

После того как хор допел «О, благодать», слово взяла Сьюзи Менкес, тогдашний фешен-редактор International Gerald Tribune. Она говорила о даре предвидения Маккуина. «Вспоминая Маккуина, я думаю о его храбрости, безрассудстве и полете фантазии, – сказала она. – Но все время возвращаюсь к красоте, обтекаемому изяществу его вещей, к невесомости набивного шифона, причудливым животным и растительным орнаментам, доказывавшим, что дизайнеру небезразлична судьба всей планеты, а не только планеты моды». Она вспоминала первую встречу с Ли, тогда сердитым и довольно полным молодым человеком. Он стоял в своей ист-эндской студии «по колено в лоскутах материи и дико кромсал ткань». Позже Маккуин похудел и «обтесался». Сьюзи вспоминала, как он «радостно кудахтал», когда редакторы модных журналов ринулись за кулисы, чтобы поздравить его после поистине исключительного показа. «Воображение и талант организатора шоу никогда не заглушали ни его безупречного кроя, ни тонкой грации, которой он научился во время парижского периода, – сказала она. – Я, как и он сам, не сомневалась в том, что он художник, который лишь волей случая работает с одеждой. Его коллекции были ярчайшими явлениями… И тем не менее его творчество было глубоко личным».

Менкес, побывавшая на показах всех коллекций Маккуина, вспомнила свой последний разговор с дизайнером, который состоялся в Милане в январе 2010 года. «Но ведь кости прекрасны, если их художественно расположить!» – воскликнул он, стараясь объяснить, почему «сшитые на заказ костюмы… сделанные на заказ обои и полы как будто взяты из склепа». По словам Менкес, не следовало и удивляться его позднейшим увлечениям смертью, так как «предвестники смерти и разрушения появляются во всех его выдающихся коллекциях». Перед тем как уйти, Менкес процитировала слова Маккуина, которые он когда-то сказал ей о себе; как ни странно, дизайнер говорил о себе в прошедшем времени, как будто уже умер: «Гнев в моем творчестве отражал страх, беспокойство и тревогу в личной жизни. Со стороны кажется, будто я стараюсь примириться с тем, кем я был в жизни. Речь всегда шла о душе… Мое творчество отражает мою биографию как человека». Хотя Менкес призвала собравшихся поминать Маккуина словами из стихотворения Китса «Ода к греческой вазе»: «Красота есть правда, правда – красота – смертным одно лишь это надо знать», – друзьям и родственникам трудно было забыть, как умер сорокалетний дизайнер.[25]11 февраля 2010 года, накануне похорон матери, он покончил с собой в своей квартире в лондонском квартале Мейфэр.

Меррей Артур, бойфренд Ли в 1996–1998 годах, был подавлен горем и когда узнал о смерти Маккуина, и во время заупокойной службы. «Помню, я не мог опустить голову… Я должен был все время смотреть перед собой, потому что знал: если я опущу голову, хлынут слезы, и я задохнусь».[26] Как и многие присутствующие, он признался, что особенно тяжело ему было слушать Бьорк, которая вживую исполнила Gloomy Sunday: «Мрачное воскресенье я провожу с тенями. / Мое сердце и я решили со всем этим покончить».

Бьорк, в «легкой серо-коричневой юбке, с парчовыми крыльями»,[27] напоминала одно из тех гибридных созданий, которых так любил Маккуин: полуженщина-полуптица, раненый Ариэль, который поет где-то в темных глубинах фантазии.

Стихи к песне написал венгр Ласло Явор; одно время Gloomy Sunday (Szomorú vasárnap) называли «Венгерской песней самоубийц». Стихи, видимо, отражали и ту внутреннюю пытку, которая мучила Маккуина, и отчаяние, которое испытывают «те, кого он оставил»; многие близкие друзья и родственники Маккуина признавались, что после его смерти также испытывали склонность свести счеты с жизнью. «Мрачное воскресенье» можно считать посмертной данью дизайнера его подруге и наставнице Изабелле Блоу, которая страдала депрессией и покончила с собой в мае 2007 года, выпив гербицид. После смерти Изабеллы Маккуину все время хотелось связаться с ней в ином мире. Он тратил сотни фунтов на медиумов и экстрасенсов в попытке поговорить с ней. «Ли был одержим мыслью о жизни после смерти, – сказал Арчи Рид, который познакомился с Ли в 1989 году и через десять лет стал его бойфрендом. – У меня сложилось впечатление, что они с Иззи буквально рвались к смерти».[28]

Изабеллу и Ли, аристократку с лицом средневековой святой и сына таксиста из Ист-Энда, полного, с зубами, похожими, по словам Блоу, «на Стоунхендж», связывали сложные отношения.[29] Их дружба была основана на любви к преобразующей силе моды, ее способности изменять внешность и привычный образ мыслей тех, кто кажется себе уродом, не таким, как все, – и для тех, кто не в ладах с миром. Они оба понимали, что мода – не только поверхностное явление. «Для меня метаморфоза немного похожа на пластическую операцию, только не такая радикальная, – говорил Маккуин в 2007 году. – Я пытаюсь добиться того же результата с помощью моих вещей. Но в конечном счете я работаю для того, чтобы преобразить не столько тело, сколько склад ума».[30] В конечном счете мода не спасла ни Изабеллу, ни Ли; более того, многие считают, что именно фешен-индустрия внесла свой вклад в их гибель. По словам Маккуина, Изабелла «неоднократно говорила, что мода ее убивает». Правда, затем он добавлял: «Она еще допускала, что убить можно по-разному».[31] То же самое можно сказать и о самом Маккуине.

После молитв, прочитанных Филипом Трейси, преподобным Джейсоном Ренделлом, племянником дизайнера Гэри Джеймсом Маккуином и Джонатаном Аккеройдом, исполнительным директором компании Alexander McQueen, Лондонский евангельский хор исполнил гимн «Может быть, Бог пытается что-то тебе сказать». Друзья и родственники встали для благословения. «Идите с миром, – напутствовал их каноник, – хорошего держитесь; никому не воздавайте злом за зло». Затем по проходу прошел одинокий волынщик Доналд Линдсей в сшитом Маккуином килте. Он повел процессию к выходу под звуки мелодии из фильма «Храброе сердце». После того как все вышли, к нему присоединились еще двадцать волынщиков в килтах. «Все напоминало какой-нибудь его показ, – вспоминает Эндрю Гроувз. – Мы ругались – надо же было подобрать музыку, которая нажимала на все кнопки и дергала за все струны!»[32]

Маккуина нельзя было назвать интеллектуалом; его официальное образование, мягко говоря, грешило пробелами. Однако он обладал врожденной способностью пробуждать нужные эмоции и манипулировать ими. «Не хочу великосветского приема с коктейлями; предпочитаю, чтобы на выходе с моих показов зрителей рвало, – сказал он однажды. – Люблю крайности!»[33] Его взгляды отличались оригинальностью. «Он был единственным в своем роде, и прощание стало идеальным – оно пробуждало радость и горечь», – сказала Сара Джессика Паркер после церемонии.[34] Кейт Мосс сказала просто: «Я любила его». По словам Шона Лина, Маккуин «понятия не имел, сколько народу его любит».[35] Однако нашлись и такие, кто испытывал разочарование. Некоторые чувствовали себя преданными и сердились на него. Иногда такие эмоции захлестывали именно тех, кто любил его всем сердцем. «Он – тот, кому я бы, наверное, простила все, – призналась Аннабелл Нейлсон, которая вместе с некоторыми его друзьями участвовала в организации церемонии. – Наверное, людям непростым больше прощается».[36] По его же собственному признанию, Маккуин был «романтиком-шизофреником», который часто сражался с самим собой.[37]

Творчество никогда не было для Маккуина трудным делом – он говорил, что может придумать коллекцию всего за два дня, – потому что темой всегда служила его душа, ранимая и не стесненная условностями. «Мои коллекции всегда автобиографичны, – говорил он в 2002 году, – они тесно связаны с моей сексуальной ориентацией и мирят меня с тем, какой я. Своими коллекциями я как будто изгоняю дьявола. Они связаны с моим детством, с тем, что я думаю о жизни, и с тем, как меня научили думать о жизни».[38] Его творчество, по словам Джудит Терман из «Нью-йоркера», можно рассматривать как «своего рода исповедальную лирику». «Психотерапевты, которые имеют дело с детьми, часто пользуются игрой в куклы как средством для того, чтобы добиться от них рассказов об их жизни и о чувствах, – пишет Терман. – Создается впечатление, что своеобразная игра в куклы с переодеванием была таким средством для Маккуина».[39]

Его жизнь обладает многими чертами страшной сказки или мифа. Это история о застенчивом, необычном мальчике из бедной рабочей семьи, который с помощью своего готического воображения превратился в яркую звезду на небосклоне моды – ко времени смерти, в сорокалетнем возрасте, он был обладателем 20 миллионов фунтов. Но на пути к славе и успеху он отчасти растерял свою невинность. По словам одного современника, жизнь Маккуина можно сравнить с «современной сказкой с примесью мрачной древнегреческой трагедии».[40] Нет ничего удивительного в том, что один из экспонатов его посмертной коллекции «Ангелы и демоны», изящное пальто, «сшитое из лакированных золотых перьев»,[41] намекает одновременно и на выдающегося английского резчика-декоратора Гринлинга Гиббонса, который творил свои волшебные скульптуры в соборе Святого Павла, и на миф об Икаре, которого отчаянная мечта толкнула слишком близко к Солнцу. Птицы проходят через всю недолгую жизнь Маккуина: от хищных птиц, за которыми он наблюдал в детстве с крыши многоэтажки за родительским домом, до красивых принтов ласточек, придуманных для коллекции The Birds («Птицы») (весна/лето 1995 года) под влиянием иллюстраций М. К. Эшера и одноименного фильма Хичкока. В глостерширском поместье «Хиллз» («Холмы») Изабеллы Блоу и ее мужа Детмара он учился обращаться с ястребами, пустельгами и соколами. «Он дикая птица; по-моему, он заставляет одежду летать», – говорила о своем друге Изабелла.[42]

Другие развили метафору. «Он ведет себя как птица: дерганый, нервный и редко смотрит в глаза», – написала о дизайнере журналист Васси Чемберлен.[43] Довольно часто Маккуин, которому все быстро надоедало, вел себя как человек с синдромом дефицита внимания. Так, он почти всегда раньше времени возвращался из отпуска, который проводил на экзотических курортах. Подобно птице или дикому зверю, он терпеть не мог мысли о том, чтобы его сдерживали или запирали. В самых дерзких своих творениях он играл с гибридами и мутантами; он считал, что в ДНК современного человека сохранилось многое от первобытного дикаря. Его любимыми книгами были «120 дней Содома» маркиза де Сада и «Парфюмер» Патрика Зюскинда, книги, в которых речь идет о пограничных состояниях и темных сторонах человеческой сущности. Маккуин обогатил на первый взгляд поверхностный мир моды классическими фрейдистскими понятиями сновидений и бреда, тотема и табу, эго и подсознания, цивилизации и ее противоречий. «Я думаю не так, как средний человек на улице, – говорил он. – Иногда у меня довольно извращенные мысли».[44] Он отчетливо представлял в реальности извращения и пороки, но свои мрачные мысли закутывал в дорогие ткани и маскировал великолепно скроенными костюмами. Его вещи были необычайно красивы и, вопреки частым обвинениям в женоненавистничестве, невероятно вдохновляющими для женщин. «Когда вы видите женщину в костюме от Маккуина, вы чувствуете исходящую от нее силу… – говорил он. – Такой костюм как будто говорит: «Держитесь от меня подальше».[45]

В книге вы прочтете страшную сказку, какой была жизнь Маккуина, – от трудного детства, проведенного в лондонском Ист-Энде, до гедонистического мира моды. Ближайшие к Маккуину люди – его родственники, друзья и любовники – впервые рассказали о том, которого они знали, о надломленном, не уверенном в себе человеке, о потерянном мальчике, который дорого заплатил за то, чтобы получить право войти в мир, который в конечном счете его погубил.

«Под каждым слоем кожи есть кровь», – сказал однажды Маккуин.[46] Цель данной биографии – проникнуть под кожу и обнажить истоки его гения, а также показать связь между его мрачным творчеством и еще более мрачной жизнью. «Маккуин совершенно не похож на то, чего от него ожидаешь, – предупреждала одна комментатор за шесть лет до его смерти. – Он похож на созданное им самим ущербное произведение искусства».[47]

Глава 1

В истории острова Скай много жестокости и злодеяний.

Джойс Маккуин

17 марта 1969 года, когда Ли Александр Маккуин появился на свет в больнице Льюишам на юго-востоке Лондона, он весил всего пять фунтов десять унций (около 2,5 кг). Врачи предупредили его мать Джойс: из-за того что ребенок такой маленький, его, возможно, следует поместить в инкубатор. Но скоро он взял грудь, и мать с младенцем вернулись в тесный семейный дом по адресу 43 Шиффорд-Пат, Уайнелл-Роуд, Форест-Хилл. Хотя Джойс и Рон, по словам их сына Тони, «всегда говорили, что он [Ли. – Э. У.] был единственным, к кому они стремились», рождение младшего из шестерых детей не сгладило напряженной атмосферы в доме Маккуинов.

«В 1969 году, сразу после того, как мама родила, у отца случился нервный срыв, – вспоминал брат Ли, Майкл Маккуин. – Он слишком много работал, брал сверхурочные. Шестеро детей для водителя грузовика – пожалуй, это слишком».[48] Его брат Тони, которому в то время исполнилось четырнадцать, помнит, как однажды отец стал неестественно тихим. «Он работал семь дней в неделю, он и дома-то почти не бывал, – сказал Тони. – Мама вызвала скорую, и его положили в больницу». Хотя в неопубликованной рукописи, составленной для детей, Джойс утверждает, что ее муж провел в лечебнице Кейн-Хилл в Кулсдоне всего три дня, по словам Тони, «с папой случился нервный срыв, и он на два года угодил в психиатрическую лечебницу».[49]

Лечебница Кейн-Хилл известна с викторианских времен; раньше она была огромным сумасшедшим домом, страшной психушкой, как ее представляют простые люди. Построенная Чарлзом Генри Хауэллом, изначально она называлась Третьей лечебницей для неимущих душевнобольных графства Суррей, потому что другие два лечебных учреждения графства, Спрингфилд и Бруквуд, были переполнены. «Кейн-Хилл была типичной лечебницей для своего времени; разных пациентов там содержали в разных отделениях. На первом этаже находились комнаты отдыха и общие спальни; на третьем и четвертом этажах в основном помещались отдельные палаты… Буйных запирали в палатах, а более разумные могли выходить на прогулку в парк… К 60-м годам XX века больница мало изменилась».[50] В Кейн-Хилл лечились Ханна, мать Чарли Чаплина, а также сводные братья Майкла Кейна и Дэвида Боуи. Последний поместил изображение административного корпуса лечебницы на обложку своего американского альбома 1970 года «Человек, который продал мир».

Ли Маккуина образ сумасшедшего дома очень привлекал; мотивы психиатрической лечебницы отчетливо прослеживаются в ряде его коллекций, особенно Voss («Восс») (весна/ лето 2001). Кроме того, его чрезвычайно занимали легенды о подземной сети туннелей рядом с больницей Кейн-Хилл. Много лет предполагалось, что в замурованных туннелях находятся морг, тайная медицинская лаборатория для опытов и бомбоубежище на случай атомной войны. Правда оказалась куда более приземленной – туннели выкопали во время Второй мировой войны под бомбоубежища, а затем их перекупила компания по производству телескопов – сеть подземных камер «каким-то образом была связана с лечебницей, и загадочное ржавеющее оборудование подкрепляло страшные догадки и питало суеверия, окружавшие больницу».[51]

Через много лет после того, как лечебницу Кейн-Хилл закрыли, одна пара гуляла в бывшем больничном парке и вдруг увидела кипу выцветших желтых листков, остатков своего рода анкеты, которую наверняка заполнял Роналд Маккуин, когда был пациентом этого заведения. Многие из 51 утверждения, на которые пациенты должны были отвечать «да» или «нет», наверняка вызвали бы особый интерес у Ли: «Я не жил праведной жизнью», «Иногда мне кажется, что я должен ранить себя или других», «Иногда я злюсь», «Мне часто кажется, что я не понимаю, почему так зол и ворчлив», «Иногда я чувствую, что трудности накапливаются, и их столько, что я не могу их преодолеть», «У кого-то на меня зуб», «Надежнее никому не доверять», «Временами я испытываю сильное желание причинить кому-нибудь вред или шокировать».[52] Трудно понять, как повлиял нервный срыв Роналда на его младшего сына. Возможно, психотерапевт и сумел бы обнаружить связь между позднейшими проблемами с психикой у Ли и болезнью его отца. Стал ли Ли отождествлять свое рождение и само свое существование с безумием? Чувствовал ли мальчик своего рода подсознательную вину за то, что довел отца до психиатрической больницы? Несомненно одно: в попытке утешить и своего новорожденного сына, и себя Джойс изливала на Ли потоки любви. В результате связь между матерью и сыном окрепла. В детстве у Ли были красивые светлые кудряшки; на фотографиях того времени он выглядит настоящим ангелочком. «Он был любимчиком у мамы, но не у отца, он немного смахивал на неандертальца из-за трудного детства», – сказал Майкл Маккуин.[53]

Когда Ли не исполнилось и года, семья переехала с юга Лондона на северо-восток, в район Стратфорда вблизи доков, в муниципальный дом. «Уроженцам Ист-Энда бывает трудно привыкнуть к южной стороне, – считает сестра Ли, Джанет Маккуин. – Говорят, старое дерево нельзя пересадить; так же было и с нами. Наверное, родители согласились только потому, что подвернулась возможность поселиться в доме, в новом доме».[54] Муниципальный дом номер 11 по Биггерстафф-Роуд был трехэтажной кирпичной секцией в ряду ленточной застройки; несмотря на четыре спальни, для большой семьи дом оказался маловат. «Мы, мальчики, спали там по трое в кровати, – вспоминает Тони Маккуин. – Мама, бывало, говорила: «Ты с какого краю хочешь спать?» – а я отвечал: «На мелководье, а то Ли все время писается».[55] Судя по снимкам из семейного архива, их жилье было типичным для того времени и для рабочего класса: узорчатое ковровое покрытие, обои на стенах, репродукции Констебла в рамках. За домом имелся небольшой мощеный садик с декоративным прудом и белой калиткой; выйдя за калитку, можно было попасть в общественный сквер, на другом краю которого стоял многоквартирный высотный дом.

Рон не мог работать в силу своего состояния, и денег в семье не хватало. Чтобы помочь родным, Джанет в пятнадцать лет бросила школу и устроилась на работу в фирму по импорту яичного порошка, в районе Лондонского моста. Тони вспоминает, как трудно им тогда жилось: «Мама давала мне деньги на автобус до работы Джанет; та отдавала мне свою зарплату, я вез ее домой, и мы с мамой отправлялись за покупками… Мама тоже работала: убиралась в домах по утрам и вечерам».[56] Когда Рона выписали из лечебницы Кейн-Хилл и он приехал в Стратфорд, он выучился на таксиста, чтобы можно было работать в удобное для него время. По словам Джойс, Рон отличался «замечательной силой воли, которая помогла ему выздороветь».[57] Он увлекся рыбалкой, снукером; спустя какое-то время начал немного больше зарабатывать. В 1970-х годах жизнь в Великобритании для многих простых семей, вроде Маккуинов, была довольно мрачной. В 1974 году два раза проводились общие выборы; страну сотрясали экономические и политические беспорядки. Обычным делом было отключение электричества (для коммерческого потребления ввели трехдневный лимит в неделю). Мусор не убирали неделями; количество безработных перевалило отметку в миллион человек (к 1978 году безработица выросла до полутора миллионов человек).

Маккуины привыкли много трудиться. В 1982 году Рон наконец выкупил дом у муниципалитета; он рассчитывал, что сыновья пойдут по его стопам, освоят надежные рабочие профессии и станут сантехниками, электриками, каменщиками или таксистами. Детей воспитывали строго, почти в викторианском духе. Если Рон видел, что дети «стремятся прыгнуть выше головы или выше своего положения», он старался спустить их с небес на землю, попутно подавляя их уверенность в себе. «Нас видели, но не слышали», – вспоминает Джеки, сестра Ли.[58] Когда Тони исполнилось четырнадцать, он объездил всю страну в грузовике с Роном. «Долго учиться мне не пришлось, – вспоминает он. – У нас с Майклом детство было коротким».[59] Бросив школу, Тони пошел работать каменщиком, а Майкл стал таксистом, как отец. Они родились в рабочей семье, и их отец считал, что стремление «прыгнуть выше головы» станет не только причиной внутреннего разлада, но и своего рода предательством по отношению к своим корням. Творчество в любом виде не поощрялось и считалось напрасной тратой времени: витать в облаках, конечно, не вредно, но мечты на хлеб не намажешь.

В такой семье родился Ли, чувствительный, умный ребенок, наделенный богатой фантазией. С самого начала мальчик-ангелочек стремился к чему-то большему; он лелеял желание, которое, как оказалось, он способен выразить через одежду. Когда ему было три года, он взял косметический карандаш в комнате сестер и нарисовал на голой стене Золушку «с тонкой талией и в пышном платье».[60] «Он рассказал о том, как нарисовал на стене Золушку, и я подумала, что это какое-то волшебство, – говорит друг Ли Элис Смит, которая несколько раз бывала в доме на Биггерстафф-Роуд. – Помню, он рассказывал, как мать в детстве наряжала его перед тем, как они собирались пойти в парк. Он посмотрел на брюки и куртку и сказал: «Мама, я это не надену». Джойс спросила почему, и он ответил: «Мне не идет».[61] Позже сестры начали советоваться с ним, что им надеть на работу. Постепенно младший брат превратился в их «ежедневного консультанта по стилю». «Меня с детства завораживал стиль, то, как люди самовыражаются через одежду», – говорил он.[62]

Когда Ли было три или четыре года, он играл один на верхнем этаже дома в спальне. Из окна открывался вид на «Луна-Пойнт», 23-этажное высотное здание на той стороне сквера. Он забрался на диванчик у окна и распахнул рамы настежь. В комнату вошла его сестра Джанет и увидела, как братишка высунулся в окно. «Под окном не было страховочной сетки, а он так высунулся, что едва не падал, – вспоминает она. – Я еще подумала: «Нет, ничего не говори». Я подошла сзади и схватила его. Наверное, отругала его, ведь он мог выпасть из окна».[63] Судя по всему, Ли был озорным, энергичным мальчиком. Он брал у матери искусственную челюсть и в шутку вставлял себе в рот; то же самое он проделывал с куском апельсиновой кожуры, на котором предварительно вырезал зазубрины, похожие на зубы. Натягивал на голову чулки матери и пугал соседей. Бывало, он приходил с сестрами в местный плавательный бассейн, где участвовал в соревнованиях по синхронному плаванию. «Слышали бы вы, как наш тренер Сид кричал: «Ли… Ли Маккуин!» Он сидел под водой и смотрел на нас, – вспоминает Джеки. – А иногда натягивал гавайскую юбочку и в таком виде прыгал в воду. Он был такой забавный!»[64] Однажды Ли делал заднее сальто с бортика и ударился скулой; после происшествия у него осталась небольшая шишка.

После смерти Ли и Джойс альбомы с фотографиями, которые мать семейства хранила как сокровище, поделили оставшиеся пятеро детей. Маккуинам было особенно тяжело смотреть на детские фотографии ясноглазого, веселого Ли. Вот он обмотал голову белой тканью, правая нога забинтована, под левым глазом тени, изображающие синяк. В одной руке у него трость, а в другой – коробка шоколадных конфет. На шее висит табличка со словами из рекламы шоколадных конфет «Кэдбери»: «Все потому, что дама любит конфеты «Милк Трей». Много снимков сделано на состязаниях в воскресном лагере – на одном Ли держит приз, а на другом, где ему около трех лет, он танцует с девочкой, своей ровесницей. Светлые волосы падают на лицо; он радостно смеется. Еще на одной фотографии его держит на руках мужчина в костюме панды. Позже он начал стесняться. Так, на снимке, сделанном, видимо, в начальной школе, Ли улыбается, растягивая губы. Ему не хочется показывать выступающие и неровные передние зубы. Как-то в детстве Ли споткнулся о невысокую стенку на заднем дворе дома на Биггерстафф-Роуд и упал лицом вниз. «После этого он всегда стеснялся своих зубов», – вспоминает его брат Тони.[65] «Помню, когда он был маленький, он упал и ударился, выбил молочные зубы, а постоянные выросли искривленными, – говорит Питер Боуз, школьный друг, который знал Ли с пяти лет. – Передние зубы у него торчали, и он очень стеснялся их, потому что другие мальчишки издевались над ним, дразнили «тупицей» и так далее».[66]

Ли с детства знал, что не похож на других мальчиков, но суть и источник такой разницы были для него неясны. Мать вспомнила, что в ее младшем сыне странным образом сочетались поверхностная жесткость и необычная ранимость; она как могла старалась защитить его. «Он был маленьким толстячком из Ист-Энда с кривыми зубами; на первый взгляд, никакими особенными достоинствами он не обладал, но все же у него был талант, и Джойс в него верила, – сказала Элис Смит. – Однажды он вспомнил слова Джойс. Она говорила младшему сыну: «Если тебе хочется что-то сделать, – вперед». Его обожали; у них с матерью были особые отношения – взаимное обожание».[67]

В детстве Ли как зачарованный наблюдал за тем, как мать разворачивает длинный свиток, украшенный вычурными гербами. Она показывала ему родословное древо, называла имена давно умерших предков и рассказывала о прошлом. Джойс очень увлекалась генеалогией; какое-то время она даже вела курсы генеалогии в Каннинге, в образовательном центре для взрослых. Она считала, что предки семьи по линии Маккуинов жили на острове Скай.

Ли все больше интересовала древняя история острова и роль, какую сыграли в ней его предки. В 2007 году они с Джанет поехали туда и посетили маленькое Килмурское кладбище – место упокоения героини Шотландии Флоры Макдональд, которая спасла от преследователей принца Чарлза Стюарта. Там же находилась могила некоего Александра Маккуина… В мае 2010 года на том же кладбище похоронили прах самого дизайнера.

Джойс много лет занималась семейной историей. Ей так и не удалось со всей определенностью доказать, что по линии мужа семья происходит с острова Скай. Но для ее младшего сына мечта оказалась лучше реальности – как и многое в его жизни. Слушая рассказы матери о жестокой истории Шотландии и о страданиях, причиненных его предкам английскими землевладельцами, Ли придумывал свою родословную. Один из бойфрендов, Меррей Артур, привлек его, в числе прочего, тем, что родился к северу от англо-шотландской границы.

«Он был одержим Шотландией, и ему нравилось, что я шотландец», – сказал Артур.[68] Связь Ли с «исторической родиной» с годами все больше крепла. Шотландия вдохновила его на такие коллекции, как «Изнасилованная Шотландия» (1995) и «Каллоденские вдовы» (2006). В 2004 году, когда мать спросила, что значат для него его шотландские корни, Маккуин ответил: «Все».[69]

Путешествие Джойс Маккуин в прошлое началось с того, что муж попросил ее выяснить, откуда родом его предки: «Мы шотландцы или ирландцы?» В 1992 году Джойс записала все, что ей удалось собрать. Так в семье появилась рукописная история семьи Маккуин. «Изучение семейной истории часто забавно, но, что гораздо важнее, оно дарит чувство сопричастности и осознание своих корней», – написала Джойс.[70] Для Ли это было особенно важным, так как укрепляло его связь с историей и способствовало взлету его фантазии.

Джойс выяснила, что самое раннее упоминание фамилии Маккуин на острове Скай относится к XIV веку, к годам правления Джона Маклауда, лорда замка Данвеган (позже Ли побывал в тех краях). По сведениям Джойс, Маклауд «отличался дьявольской жестокостью; узнав, что две его дочери хотят выйти замуж за двух братьев из клана Маккуин из Рога, он приказал похоронить дочерей заживо. Двух братьев Маккуин запороли до смерти и бросили в пропасть».[71] Еще одна история, обнаруженная Джойс Маккуин, связана с другим предполагаемым предком, Данкеном Маккуином. В 1742 году они с другом Ангусом Бьюкененом подстерегли в Ригге одного купца, ограбили и убили его. Преступников схватили и, после того как они сознались в содеянном, приговорили к казни через повешение. «В истории острова Скай много жестокости и злодеяний», – написала Джойс.[72]

В своей рукописи, посвященной истории семьи Маккуин, Джойс зарисовала и двух «крестьян-горцев» в «подлинной одежде, которая была обнаружена на скелетах людей, живших в начале XVIII века». В рукописи часто попадаются подробные описания исторических костюмов. Возможно, мать разделяла увлечение младшего сына модой. Например, в разделе об ирландском септе или шотландском клане Галлоглассов, потомков норвежцев и пиктов, которые вторглись в Ирландию в середине XIII века, Джойс Маккуин пишет, что эти «молодые иностранные воины», которые отличались «отменной выправкой, храбростью и неутомимостью в бою», одевались «в кольчуги до колен, а вооружались боевыми топорами». Джойс, а вслед за ней и Ли узнали, что, по некоторым сведениям, предками Маккуинов также были норвежцы, которые вторглись в Ирландию и на западные острова Шотландии.

«Имена Суин или Суэйн, а также Реван, которые проскакивают среди Маккуинов в начале истории, – определенно норвежского происхождения, – пишет Джойс. – «Реван» или «рефан» по-норвежски значит «ворон», черная птица, эмблема датчан»[73] (позже вороны появятся в коллекциях Маккуина Eclect Dissect и «Рог изобилия»). Считается, что некоторые из первых Маккуинов были подданными лорда, который обосновался в районе Снизорта на острове Скай; в тех краях находится одно из первых изображений члена клана.

Наверное, Ли испытывал определенное сочувствие к безымянным рыцарям, о чьих могилах в Скибосте писала его мать. Она даже описала одно изображение, которое находится на заброшенном кладбище. На наполовину ушедшей в землю надгробной плите «голубоватого сланца» можно различить фигуру вооруженного человека в стальном шлеме, бармице или кольчуге и стеганой куртке до колен; он держит длинный палаш.

Два события в истории Шотландии особенно интересовали и вдохновляли Маккуина: якобитское восстание и сражение при Каллодене 1746 года. Он считал, что в обоих этих событиях принимали участие его предки. По словам Джойс, Маккуины объединились с другими мелкими кланами и образовали союз или конфедерацию, названную кланом Хаттан. Под руководством вождя Макинтоша они помогали защищать свои семьи на острове Скай. Но позже, в 1528 году, «Иаков V приказал своему сводному брату Джеймсу Стюарту, 1-му графу Морей, жестоко наказать огнем и мечом непокорный клан Хаттан… Началось «полное истребление и уничтожение» клана и его сторонников; в живых не оставляли никого, кроме священников, женщин и малолетних детей. Последних отправляли по морю в Нидерланды, Бельгию, Люксембург или Норвегию». Хотя истребление клана не было доведено до конца, потомки оказались рассеяны по свету. После сражения при Каллодене предки семьи на острове Скай понесли еще большие потери. «Те, кого не убили в боях, взяли в плен, и они переносили великие тяготы, – писала Джойс. – Их сажали на корабли и переправляли к югу от границы, где сажали в тюрьму или посылали в другие страны. Многие умирали от болезней или от ран до того, как прибывали к месту назначения. Одних отправили из Ливерпуля в Америку, в Виргинию; других сажали в лондонский Тауэр, Ньюгейтскую тюрьму или форт Тилбери в Эссексе». Впрочем, кому-то удалось вымолить прощение; тех, кто принесли присягу на верность королю, освобождали. Джойс так и не сумела найти звено, которое связывало бы Маккуинов с острова Скай и предков ее мужа. Ясно было одно: его предки переживали тяготы, нужду и рассеяние. Три эти черты продолжали определять судьбу семьи в ходе следующих двух столетий. Чем больше Джойс рассказывала Ли о его предках, тем больше он отождествлял себя с ними, считая их храбрыми аутсайдерами, которые боролись с существовавшим строем. Особенно ему нравилось то, что его среднее имя, Александр, передавалось из поколения в поколение в семье его предков на протяжении всего XIX века. В начале века три брата – Александр, Джон и Уильям Маккуины, каменщики, – обосновались на востоке Лондона, в районе Сент-Джордж. В 1806 году Александр, старший из трех братьев, женился на Саре Валлас из семьи гугенотов. Мать рассказала Ли, что «гугеноты – это французские протестанты, которые покинули Францию после Нантского эдикта, дабы избежать гонений. Чаще всего они селились в районе Спиталфилдз, где занимались шелкоткачеством. Они жили в мансардах и работали у больших окон, где на их ткацкие станки падал солнечный свет». У Александра и Сары было пятеро сыновей. Один из них, также Александр, особенно интересовал Джойс и Ли. В переписи 1851 года Александр назвался «ковроделом». Он проживал совместно с женой Энн и дочерью Эллен. «Но это было не совсем правдой, – пишет Джойс. – Александр не женился на своей жене Энн Сеймур до тех пор, пока их дочери Эллен не исполнилось восемнадцать лет». Через десять лет пара приобрела меблированные комнаты по адресу 28–29 Дорсет-стрит, по словам Джойс, «одной из самых печально известных улиц в округе, куда отваживались заходить немногие, боясь, что их ограбят или изобьют». Скопище сырых, тесных ночлежек, так называемая «худшая улица в Лондоне», в общественном сознании чаще всего ассоциируется с Джеком-потрошителем, неопознанным серийным убийцей, который в 1888 году убил по меньшей мере пять женщин в лондонском Ист-Энде. «Именно там жили наши предки; можно только представить себе, как они боялись в то время, когда совершались эти ужасные убийства», – пишет Джойс.[74]

9 ноября 1888 года был обнаружен труп 25-летней Мэри Джейн Келли, которую считают последней жертвой Джека-потрошителя. Тело нашли в комнате номер 13 по Миллерс-Корт, по соседству с домом 26 на Дорсет-стрит. В своем отчете доктор Томас Бонд, врач, который производил вскрытие и позже покончил с собой, выбросившись из окна, описал ужасные многочисленные травмы несчастной жертвы. «С живота и бедер содрана кожа; из полости живота извлечены внутренности, – пишет он. – Груди отрезаны, руки искромсаны – на них наблюдаются зазубренные раны… Внутренности обнаружены в нескольких местах… мочевой пузырь, почки и одна грудь лежат под головой, вторая грудь у правой ноги, печень между ногами, кишки справа, а селезенка слева от тела. Кожные лоскуты с живота и бедер лежат на столе».[75] Ли завораживали подобные ужасные подробности. Имя серийного убийцы появится в его выпускной коллекции в колледже Святого Мартина.

Трагедии и ужас, похоже, постоянно сопутствовали Маккуинам. В 1841 году, когда одна ветвь семьи поселилась в районе Сан-Корт на Леденхолл-стрит, произошел несчастный случай: двухлетняя Сара Маккуин так сильно ошпарилась, что умерла от полученных травм. Через сорок лет, в 1880 году, снова произошла трагедия. Эллен, дочь Александра Маккуина, выросшая на Дорсет-стрит, проживала с троюродным братом Уильямом Маккуином и своей двухлетней дочерью Кларой в Хокстоне на востоке Лондона. Однажды Эллен стирала; дочь находилась рядом с ней. «Ей понадобилось ненадолго отойти. Вернувшись через несколько секунд, она обнаружила, что Клара упала в кадку с мыльной пеной и утонула», – пишет Джойс. Они жили так бедно, что трудно представить, как выживали. Согласно архивным данным, в XIX веке семейство Маккуин, состоявшее из двенадцати человек, проживало по адресу Бейкерс-Корт, 6, Бишопсгейт. Тот квартал позже снесли при строительстве железнодорожного вокзала Ливерпуль-стрит. «Условия жизни этих людей, наверное, были невыносимыми; известно, что всей семье приходилось обитать всего в одной комнате – а если везло, то в двух», – пишет Джойс. Конечно, добавляет она, такой роскоши, как горячая вода из-под крана, у них не было. «В очаге разводили огонь, на котором грели воду и готовили еду. Комнату освещали свечами или керосиновыми лампами… В те дни беднякам приходилось лечиться в богадельнях».

Свои изыскания Джойс Маккуин проводила в разных местах, в том числе в Государственном архиве на Ченсери-Лейн, в Клеркенуэлле и Кью, а также в Генеалогическом обществе и библиотеке Гилдхолл. Каждый день после своих трудов она возвращалась домой, на Биггерстафф-Роуд, и рассказывала родным о том, что ей удалось узнать. Джойс оживляла прошлое, и оно в чем-то становилось таким реальным для Ли, что ему казалось, будто он почти способен его осязать. Кем были его давно умершие тезки? Один Александр Маккуин, родившийся в 1847 году, был каменщиком. Он женился на девушке-ирландке по имени Джейн Литтл. Джейн была уроженкой округа Корк в Ирландии; ее отец перевез семью в Англию после «Великого картофельного голода». У Александра и Джейн родилось шестеро детей, в том числе три дочери: Роуз, Джейн и еще одна Джейн; все они умерли молодыми. Александр, судя по всем отзывам, человек довольно крупный, зарабатывал тем, что собирал плату с лоточников на Петтикоут-Лейн. Его жена брала на дом стирку. Ближе к концу жизни Александр зарабатывал мощением улиц. Он умер в 1920 году; в то время жил по адресу Уильям-стрит, дом 5, в приходе Сент-Джордж на востоке Лондона. «Наверное, следует заметить: не выживи его единственный сын Александр, нас бы сейчас не было», – пишет Джойс.[76]

Этот человек, прадед Ли, родился 19 марта 1875 года в Спиталфилдз; хотя он посещал благотворительную или воскресную школу, писать он так и не научился. В двадцать лет он работал каменщиком; по словам Джойс, его считали в семье «паршивой овцой». В 1897 году Александр обвенчался с Энни Грей в церкви Святого Иоанна Евангелиста на Голдинг-стрит в Степни – «оба поставили крестики, потому что не умели ни читать, ни писать», – пишет Джойс. В 1907 году Александру пришлось оставить работу каменщика после того, как он упал с высокой лестницы и сломал ногу. После несчастного случая он устроился возчиком в порту. «Энни, как тысячи женщин в ее время, брала на дом стирку, вещи развешивала для просушки во всех комнатах и в коридоре», – пишет Джойс. От родственников она узнала, что Энни была довольно крупной, высокого роста и отлично танцевала сельскую чечетку. У Энни и Александра, низкорослого брюнета, родилось не менее двенадцати детей, но их брак трудно назвать счастливым. «Известно, что муж бил ее, в основном когда напивался – тогда это было обычным делом, – пишет Джойс. – Кроме того, она стала свидетельницей убийства на Кейбл-стрит, когда у нее на глазах зарезали матроса».[77] Трое детей умерли в младенчестве, сына Уолтера Семьюэла ранили при Дюнкерке; он умер вскоре после возвращения домой. Еще один сын, Генри, скончался в 28 лет от заражения крови; он занозил палец, играя в снукер.

Второй по старшинству сын Александра и Энни, Семьюэл Фредерик, дед Ли, родился 24 декабря 1907 года в Сент-Джордже на востоке Лондона. Он был портовым рабочим. Кроме того, он работал гладильщиком – гладил женские платья, эту профессию он передал по наследству и дочери Айрин, которую близкие называли Рене, и внуку Ли. В ноябре 1926 года дед Ли, живший тогда на Креллин-стрит, женился на девятнадцатилетней Грейс Элизабет Смит, трудное детство которой стало причиной ее тяжелого характера. Грейс, бабушка Ли по отцовской линии, была незаконнорожденной дочерью Элизабет Мэри Смит и Эрнеста Эдмунда Дженкинса, работавшего в газетном киоске в лондонском Сити. «Грейс была суровой матерью; она не любила отчима. Возможно, тяготы, которые она перенесла в детстве, укрепили ее склонность выживать во что бы то ни стало», – пишет Джойс.[78]

В мае 1940 года Семьюэл записался добровольцем в саперные войска; позже его направили обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. «По-моему, он просто сбежал из дому и пошел в армию без ее [Грейс. – Э. У.] ведома», – считает Майкл Маккуин, брат Ли.[79] С июля 1941 по сентябрь 1942 года Семьюэл работал в Исландии, «ремонтируя корабли, пока туда не пришли американцы», – пишет Джойс.[80] Пока муж воевал, Грейс одна растила детей – «они еле выжили», – как сказал позже Ли.[81] «Грейс безупречно содержала дом и воспитывала детей, но у нее почти не оставалось времени, чтобы продемонстрировать свою любовь к детям», – пишет Джойс.[82]

Однажды в дом Грейс в Ист-Энде попала бомба; ее с дочерью-подростком, которую тоже звали Грейс, похоронило под завалами. Когда Грейс, наконец, освободили, она сказала, что «у нее оторвался кусок уха и его нужно пришить», – пишет Джойс.[83] Семьюэл вернулся с войны в 1944 году, после того как его комиссовали. Отношения супругов не наладились. Восемь их детей выросли в обстановке взаимной вражды и домашнего насилия. «Мать рассказывала, что он был очень тяжелым человеком, пьяницей», – так отзывается Джеки Маккуин о деде по отцовской линии.[84] Майкл называет Грейс, которую он знал как «бабушка Маккуин», «безумной, как Мартовский заяц».[85] Когда в одном интервью Ли задали вопрос о предках отца, он признался: «У него были не самые лучшие в мире мать и отец. Его отец был алкоголиком, да и мать немногим лучше».[86] Когда Грейс было около шестидесяти лет, их брак, наконец, распался. Получив законное право проживать отдельно, она сняла квартиру в Эбби-Вуд.

Старший сын Грейс и Семьюэла, Роналд Семьюэл – отец Ли, – родился 19 апреля 1933 года в доме номер 3 по Рейн-стрит; позже семье не раз приходилось менять адреса в Уопинге, Сент-Джонс-Хилл и Артишок-Хилл. Роналд ходил в школу на Крисчен-стрит в Степни; он учился на той же улице, где работал гладильщиком его отец. Роналд и его братья и сестры были воспитаны в католической вере; они ходили в церковь Святого Патрика в районе Тауэр-Хилл. Некоторое время Рон даже прислуживал там. В годы Второй мировой войны мальчика эвакуировали в Ньютон-Эббот. Его взяла к себе семья Истербрук; у Роналда сохранились теплые воспоминания о времени, проведенном в Девоне. Позже он с любовью вспоминал миссис Истербрук, «к которой он очень привязался».[87] Несомненно, он мечтал о такой матери, как она: доброй, заботливой и любящей. Наверное, возвращение к настоящим родителям, Семьюэлу и Грейс, далось ему нелегко. «Бабушка [Грейс. – Э. У.] была очень жесткой, – сказал Тони Маккуин. – По-моему, она была сурова со всеми детьми; ходили слухи, что один раз она ударила моего отца молочной бутылкой по голове. Так что детство у него было трудным. Именно воспитание сделало его таким, каким он стал».[88] По словам Джеки, Рону «пришлось стать кормильцем семьи. Он работал на трех работах, а деньги у него забирали. А потом еще мать вымещала на нем зло».[89]

Бросив школу, Роналд пошел работать в парк дорожной службы в Олдгейте, где он присматривал за двумя лошадьми, Биллом и Дейзи. Он должен был готовить их к работе – «лошади еще использовались после войны как транспортное средство, на них возили уголь и молоко», – писала Джойс.[90] Лошади так привыкли к Роналду, что ржали, заслышав его шаги. Когда Роналду исполнилось двадцать, сестра Джин познакомила его со своей подругой Джойс Барбарой Дин, на которой он впоследствии женился. «Не могу выразить словами ту любовь, какую мы с вашим отцом испытывали друг к другу, – писала Джойс детям перед смертью. – Он боготворил землю, по которой я ходила».[91]

Позже Джойс говорила, что изучила историю собственной семьи, Динов, до Норманнского завоевания, но, когда она рассказала об этом Ли, тот ответил: «Я чувствую себя больше шотландцем, чем норманном».[92] В рукописи, составленной Джойс и посвященной своей ветви семьи, она задокументировала истоки фамилии Дин – «саксонское слово, которое обозначает «поляна в лесу или долина, где пасутся свиньи». Когда такие поляны заселялись людьми, они, в свою очередь, называли себя «из Дина».[93]

В той же работе, выполненной на миллиметровой бумаге, Джойс нарисовала акварелью несколько геральдических щитов, имеющих отношение к ее семье: белый крест на красном фоне принадлежал Дру Дину, рыцарю времен Эдуарда I; пять черных звезд в форме перевернутой V на ярко-зеленом фоне служили гербом сэру Генри де Дену, лорду Дину, умершему в 1292 году в Глостере; и черный лев с поднятой в воздухе лапой в вызывающем жесте служил гербом на щите сэра Джона де Дина, скончавшегося в первой половине XIV века. Загадочное обаяние, окружавшее эти давно умершие исторические фигуры, было очень далеко от реальности жизни на Биггер-стафф-Роуд. Для Джойс и Ли прошлое стало способом убежать от бедности повседневной жизни.

Отец Джойс, Джордж Стенли, служил управляющим складом бакалейных товаров, а ее мать, Джейн Оливия Четленд, выросла в очень бедной семье. Отец Джейн, Джон Арчибальд Четленд, не мог работать, так как у него была только одна нога. С юных лет Джейн недоедала; в год ее вынуждены были отдать в лазарет Бетнал-Грин. «В возрасте пяти или шести лет монахини отправили ее в Кент, потому что она была очень худенькая и недокормленная», – вспоминала Джойс. По словам ее матери, ей часто приходилось бегать в школу босиком. «Ее отец был тираном и причинял домашним много страданий», – писала Джойс.[94] Джейн познакомилась со своим мужем Джорджем, когда ей было тринадцать лет; они обвенчались в августе 1933 года в церкви Христа в Хакни. Через полгода, 15 февраля 1934 года, родилась их старшая дочь Джойс Барбара. Джойс ходила в Тиздейлскую школу в Бетнал-Грин; в пять лет ее эвакуировали в Норфолк, в Кингс-Линн, где ей приходилось жить в одном помещении с выходцами еще из шести семей. Судя по всему, скученность и теснота очень подавляли ее. К тому же она еще разбила нос, упав с велосипеда, на котором доставляла продукты. В 1945 году, в конце войны, Джойс вернулась в Лондон и поселилась с родителями в новой квартире в Степни, в доме 148 по Скидмор-стрит. Сначала она посещала школу, которую вели монахини на Кембридж-Хит-Роуд, а затем перешла в школу на Холли-стрит. По вечерам она подрабатывала в универсальном магазине «Вулвортс». Окончив школу, она получила работу в адвокатской конторе в Мургейте. В свободное время она любила ходить в кино, а вечерами охотно посещала дансинг в «Поплар-Сивик». По воспоминаниям ее современников, «Поплар-Сивик» был «большим танцевальным залом и, хотя входной билет стоил дорого, там играл по-настоящему хороший оркестр. Туда приходили девушки со всего Ист-Энда, а не обычная публика, которую можно было встретить каждый вечер».[95]

В 1953 году Джин познакомила Джойс со своим братом Роном, который тогда был водителем грузовика. Молодые люди сразу понравились друг другу. 10 октября 1953 года они обвенчались в римско-католической церкви Ангелов-Хранителей на Майл-Энд-Роуд. На снимке, сделанном в день их свадьбы, нарядные, красивые молодожены готовятся резать свадебный торт. На женихе темный костюм, белая рубашка и галстук, а на невесте – простое, сшитое на заказ белое платье и красивая кружевная вуаль. На столе с их стороны – букет гвоздик и подкова на счастье.

Их первый ребенок, Джанет Барбара, родилась 9 мая 1954 года. За ней последовали Энтони Роналд (1955), Майкл Роберт (1960), Трейси Джейн (1962) и Жаклин Мэри (1963). В 1969 году, после промежутка в шесть лет, родился Ли Александр. Домашние прозвали его «синеглазкой», не только из-за цвета глаз, но и из-за того, что он был младшим в семье и всеобщим любимчиком.

В пять лет Ли пошел в начальную школу на Карпентер-Роуд. Новое одноэтажное здание школы находилось в паре минут ходьбы от дома. В той же школе учился Питер Боуз; они с Ли оставались близкими друзьями и в младшей, и в средней школе. Питер тепло вспоминает Ли. «Уже тогда он любил рисовать; он предпочитал рисование чтению и письму, – вспоминает Питер. – В начальной школе он играл в футбольной команде; хотя он хорошо ладил со всеми, даже тогда, в совсем юном возрасте, в нем угадывалось нечто, выделявшее его, отличавшее от всех нас. Нельзя сказать, что речь шла о сексуальной ориентации, просто он был другим. Он был очень артистичным, ярким, любил все делать напоказ, но в то же время был довольно застенчив – странное сочетание. Он не был ни женственным, ни изнеженным; наоборот, сразу чувствовалось, что он способен за себя постоять».[96]

Позже Ли будет утверждать: он понял, что он гей, или «голубой», как называли его другие мальчишки, – когда был еще ребенком. Он рассказал журналистке Линн Барбер, что ему было шесть лет, когда он впервые осознал, что он гей. На семейном празднике в парке Понтен он выиграл конкурс «Принц Понтена», но «я хотел, чтобы победил мальчик, который занял второе место, потому что он мне понравился!».[97] Он утверждал, что определился со своей сексуальной ориентацией в раннем возрасте – «я был уверен в себе, в своей сексуальности, и мне нечего было скрывать… Из утробы матери я отправился прямиком на гей-парад».[98] В многочисленных интервью он любил называть себя «розовой овцой семьи», но такие слова, по мнению бывшего бойфренда Эндрю Гроувза, можно считать мягким преуменьшением: он стремился прекратить дальнейшие разговоры на эту тему. Истина гораздо сложнее и неприятнее. В девять или десять лет с Ли произошло событие, оказавшее большое влияние на всю его дальнейшую жизнь. Над ним надругался его зять, Теренс Энтони Халлер, муж его сестры Джанет. Джанет вышла замуж в 1975 году. Она ничего не знала о произошедшем; Ли рассказал ей обо всем за четыре года до своей смерти. Ужасная новость настолько потрясла ее, что Джанет не знала, что сказать. Она просто спросила, не держит ли брат на нее зла, и тот ответил, что нет. И все же Джанет переполняли сознание своей вины, стыд и отчаяние. Она все время спрашивала себя, почему не сумела защитить младшего брата. После одного короткого разговора Ли больше ни разу не упоминал при Джанет о насилии, а ей не хотелось расспрашивать его, так как она испытывала отвращение при мысли о том, что сделал ее первый муж.[99]

В течение жизни Ли часто упоминал, прямо или косвенно, о сексуальном насилии; он намекал на это близким друзьям и бойфрендам, но редко вдавался в подробности того, что с ним случилось и сколько времени он вынужден был терпеть домогательства. «Ли говорил, что подвергался сексуальному насилию и что пережитое сильно повлияло на него», – вспоминает Ребекка Бертон, которая дружила с Ли, когда он учился в Колледже Святого Мартина.[100] «Однажды мы были у меня дома, в Грин-Лейнс, и он вдруг признался, что стал жертвой насилия», – вспоминает Эндрю Гроувз. По его мнению, перенесенное в детстве насилие повлияло на психику Маккуина. С тех пор он всю жизнь подозревал, «что кто-то непременно его поимеет». Поэтому он никому не доверял, даже своим близким.[101] Однажды, когда настроение у Ли было особенно скверным, у него состоялся «по-настоящему откровенный разговор» с бойфрендом Ричардом Бреттом «о том, почему ему так тяжело», и он рассказал о перенесенном насилии, впрочем, снова утаив подробности. «У меня сложилось впечатление, что с ним случилось нечто мерзкое, когда он был мальчиком», – говорит Ричард.[102] Кроме того, Ли кое в чем признавался Изабелле Блоу и ее мужу Детмару. «У него сохранились обида и злость; он говорил, что пережитое лишило его невинности, – вспоминает Детмар. – По-моему, это бросило зловещую тень на его душу».[103]

Друг Ли, БиллиБой*, с которым он познакомился в 1989 году, считает, что сексуальное насилие сформировало характер Маккуина на весь остаток жизни. «У меня сложилось впечатление, что он терпел домогательства довольно долго, – сказал БиллиБой*. – Он не умел приспосабливаться, легко срывался и ни с кем не мог сохранить сколько-нибудь прочных отношений. Иногда он снимал мужчин прямо на улице. Я не доверял им; они казались мне ворами. Я не хотел допускать их к себе, потому что они стремились к наживе. Один из его бывших раньше был мужчиной по вызову. Но Ли влекло к таким типам. Он страдал мазохизмом и неуверенностью, был несчастен. У него была очень низкая самооценка, что странно, потому что он обладал огромным талантом, о чем все ему постоянно твердили. Анна Винтур и остальные без конца повторяли, как они восхищаются его творчеством, и очень жаль, что их похвалы так и не победили его неуверенность в себе».[104]

Еще до замужества Джанет знала, что Теренс Халлер часто срывается и впадает в ярость, но ей был всего 21 год, и ей очень хотелось уйти из дому. За годы совместной жизни ей самой пришлось многое вытерпеть – однажды муж избил ее за то, что она в кафе сама заказала чай и помешала ему флиртовать с официанткой. «Из-за побоев у меня случилось два выкидыша», – призналась Джанет, которая позже родила от мужа двух сыновей, Гэри и Пола.[105] Но хотя Джанет знала о вспыльчивом нраве мужа, она не подозревала, что он способен обидеть мальчика, тем более ее младшего брата. Ли не только стал жертвой сексуальных домогательств Халлера; тот часто до полусмерти избивал его старшую сестру у него на глазах. «В детстве я видел, как этот человек душил сестру, – сказал он в интервью Сюзанне Френкел в 1999 году. – А я стоял и смотрел, и рядом со мной были два маленьких племянника».[106] В подсознании Ли перенесенное им самим соединилось со страданиями сестры Джанет. Они оба пострадали от рук одного и того же человека, и он испытывал потребность как-то преобразить растущий в нем сплав гнева, желания мести, отчаяния, сознания своей порочности, чувства вины и расщепления личности. Сестра представлялась женщиной беззащитной и вместе с тем сильной, которая стремится выжить любой ценой. Именно Джанет послужила первым прототипом для его творчества. В ее лице он стремился защитить всех женщин, помочь им. Созданная им одежда призвана была служить своего рода защитной броней, способной уберечь от опасности. «Я видел, как муж избивал жену до полусмерти, – сказал он позже. – Я знаю, что такое женоненавистничество! Терпеть не могу разговоры о хрупкости женщин и о желании сделать их наивными… Я хочу, чтобы люди боялись тех женщин, которых я одеваю».[107]

Модели в восхитительных нарядах – и с синяками, кровоподтеками, следами побоев, которых он выпускал на подиум, отражают воспоминания и о сестре, и о себе самом. Посредством своего творчества он уравнивал себя с сестрой. В каждой новой коллекции он заново переживал насилие, которому подвергались они оба. Ему удалось, с помощью своей гениальной фантазии, преобразить мерзость жизни в нечто прекрасное. «В юности я часто зависел от взрослых, и некоторые из них обижали меня, – сказал он однажды. – Зато я многому научился… Я, так сказать, превращал негатив в позитив».[108] В результате получился поразительный гибрид-мутант, продукт странной метаморфозы.

Осенью 1980 года Ли перешел из школы на Карпентер-Роуд в «Рокби-скул», среднюю школу для мальчиков в районе Стратфорд-Хай-стрит. В первый день учебы Ли в форме (черные брюки, черный блейзер, белая рубашка) зашел за своим другом Джейсоном Микином, который также жил на Карпентер-Роуд. Потом они вдвоем зашли за своими одноклассниками Питером Боузом и Расселом Аткинсом и все вместе отправились в школу. По пути мальчики смеялись и шутили, но напускная веселость прикрывала тревогу: им предстояло пойти в новую большую школу для мальчиков, обладавшую не самой лучшей репутацией. Как только они вошли в здание, им велели идти в главный зал, где новичков выстроили в алфавитном порядке «и сделали строгое предупреждение».[109] Мальчиков распределяли по классам по «системе Рокби», от названия школы. Самые хорошие ученики попадали в класс «Р», далее шли те, кто учился в «О» и так далее, до «И». В первый год Ли попал в класс «К», но во второй год спустился в «Б».

С самого начала учеба не слишком интересовала Маккуина, и в конце первой четверти директор написал родителям: «Я совершенно уверен, что, если Ли наладит отношения с «Рокби», он не только почувствует себя лучше, улучшится и его работа. Однако без желания с его стороны он будет все более несчастен».[110] По прилежанию он получил «плохо» – в первой четверти пропустил шесть дней занятий. Кроме того, его сочли болтливым; учителя жаловались, что на уроках он отвлекает других учеников. Классный руководитель считал, что мальчику «трудно справляться в большой общеобразовательной школе».[111] По английскому он набрал 58 %, с тройкой по прилежанию, на экзамене по географии получил 38 % с замечанием от учителя, который призывал его успокоиться и «начать вести себя как положено ученику общеобразовательной школы, а не дурачиться все время». По математике он набрал всего 23 % с замечанием, что он «плохо ведет себя в классе». 15 декабря 1980 года отец Маккуина Роналд, прочитав табель, написал классному руководителю Ли: «Ли всегда больше интересовался другими, чем собственной работой. Я провел с ним беседу и надеюсь, что он ко мне прислушается. Кроме того, он выходит из дома в школу в 8:30, но говорит, что опаздывает, потому что ждет друга, что чрезвычайно раздражает меня. Во всем остальном я уверен, что школу он любит и постепенно успокоится, когда повзрослеет».[112]

Следующий сохранившийся табель, который Ли принес домой родителям в марте 1982 года, показывает некоторый прогресс. По математике он набрал 49 % и получил «хорошо» за прилежание. Учитель английского языка и литературы поставил ему по результатам экзамена 54 % и «очень хорошо» за прилежание, по истории он стал восьмым в классе, получив 63 % и «отлично» за прилежание. Однако некоторые учителя отмечали проблемы в его поведении во время уроков. По мнению учителя французского, Ли нуждается в «постоянном понукании, чтобы он не отвлекался во время урока. Он часто витает в облаках и любит поболтать». Преподаватель религиоведения написал, что Ли «учится очень неровно. Иногда он внимателен и активен, а иногда почти ничего не делает». Завуч в конце табеля также назвал достижения Ли «неровными – у него есть способности, но он, похоже, сам решает, когда их применять».[113]

Однако был один предмет, который с самого начала захватил его воображение: искусство. На экзамене за первый год он набрал по нему 73 %, получив «хорошо» по прилежанию. Учитель написал: «В этой четверти Ли хорошо потрудился». Спустя полтора года учитель поставил ему «отлично». «Превосходно, – написал он. – У Ли художественные способности, и он всегда усердно трудится».[114] С двенадцати лет Ли начал читать книги о моде. «Я читал биографии дизайнеров, – сказал он позже. – Узнал, что Джорджо Армани работал оформителем витрин, Унгаро – портным… Я рано решил связать свое будущее с миром моды. Я понятия не имел, на какую высоту поднимусь, но всегда знал, что чего-то добьюсь».[115]

Друзья заметили любовь Ли к рисованию. «Он все время что-то черкал, делал наброски, – вспоминает Джейсон Микин. – Я не думал, что он прославится, но помню, как он всегда рисовал платья».[116] По словам Питера Боуза, в школе Ли постоянно таскал с собой блокнот или альбом. Вместо того чтобы слушать учителя или делать классную работу, Ли доставал альбом, коробку карандашей и рисовал. «Там было полно ненормальных, – сказал позже Маккуин о «Рокби». – Ничему я там не научился, а на занятиях рисовал платья».[117] Однажды Ли показал Питеру свои наброски, зарисовки женской фигуры. «Он рисовал одежду, людей, фигуры, умел рисовать женщин, но никогда не изображал непристойностей, – вспоминает Питер. – Он жил в мире искусства, и его творчество всегда было превосходным».[118]

Проведя утро в школе, Ли и его друзья шли в ближайшую закусочную, где продавали пироги и картофельное пюре – в то время кусок пирога и пюре можно было купить за десять пенсов. Кроме того, мальчики питались «хлебом с вареньем, шоколадом и картошкой фри».[119]

Вне школы Ли любил наблюдать за птицами, кружившими над местными высотками; он вступил в Общество юных орнитологов. Он сравнивал себя с героем «Кеса», фильма 1969 года о дружбе мальчика с пустельгой.[120] В одном интервью он рассказал, что завидовал птицам, потому что они свободны. Свободны от чего? «От насилия… психического, физического», – ответил он, но в подробности вдаваться не стал.[121] Кроме того, он любил играть с домашним любимцем, черным чау-чау, которого официально звали Черным Магом Чен-Ли, а неофициально Шейном. По словам Джойс, пес был «кротким, как ягненок».[122] В 1983 году Шейн умер, прожив пятнадцать лет. Ли был безутешен, но вскоре полюбил собаку, которую взяли взамен Шейна, рыжего чау-чау Бена с синим языком. По словам Питера Боуза, Ли внес свой вклад в покупку собаки; деньги он зарабатывал после школы, собирая стаканы в пабе «Отражения», который находился недалеко от школы. Однажды Ли и его школьный друг Рассел Аткинс после уроков проходили мимо паба; бармен спросил, не хотят ли они немного заработать. Мальчики тут же согласились работать в обеденное время и утром по субботам и воскресеньям. Плата, 30 фунтов в неделю, показалась им огромной. Кроме того, им очень понравилось внутреннее оформление – все стены были завешены огромными зеркалами, откуда и название паба – и блестящая барная стойка. «Не скажу, что там собирались одни преступники, но нравы там были суровыми», – вспоминает Рассел. Через несколько месяцев управляющий Кенни предложил мальчикам подрабатывать и по ночам – собирать со столов стаканы. Рассел отказался, а Ли согласился. По словам Рассела, «там случались драки, но тогда дрались повсюду». Мальчики работали в пабе до тех пор, пока «Отражения» не закрыли – тогда им исполнилось шестнадцать лет. «Однажды мы пришли туда за зарплатой, но полицейские нас не пустили, – сказал Рассел. – Что-то случилось, точно не знаю что, но нам запретили заходить внутрь».[123]

Ли не очень любил делать уроки и помогать по хозяйству; в свободное время он предпочитал слоняться по кварталу с друзьями. Они с Джейсоном шли в ближайшую промзону и швырялись камнями в автоприцепы, где жили цыгане, а потом быстро убегали. Они любили залезать в брошенные магазинные тележки и катались в них по улицам. Иногда раскачивались на веревке, которую привязывали к перилам моста. Однажды, когда на веревке качался еще один их приятель, Реймонд, Ли и Джейсон перерезали веревку, и мальчик грохнулся о землю. Тот же трюк они повторили позже, когда кто-то раскачивался под железнодорожным мостом; но в тот раз «мальчик упал в реку – мы до смерти перепугались», – вспоминает Джейсон.

Раньше на углу Джапп-Роуд-Уэст и Карпентерс-Роуд стояла бензоколонка. Мальчишки привязывали старый бумажник или кошелек к куску рыболовной лески, бросали бумажник перед бензоколонкой и прятались в кустах. Они хохотали, когда прохожие нагибались за кошельком, который «убегал» от них. Жертвы их розыгрышей гонялись за кошельком по всему двору. «Мы были настоящими сорванцами, превращали жизнь людей в ад», – вспоминает Джейсон. Готовясь к ночи Гая Фокса, Ли, Джейсон и их маленькая банда старались сложить костры больше, чем у конкурирующих банд из соседних кварталов; они часами мерзли, охраняя огромные груды сломанных деревянных ящиков и подобранных поленьев.[124]

Однажды в 1983 году грубые шутки едва не довели их до колонии. «Лет в четырнадцать я утащил с лимонадного завода несколько бутылок», – вспоминал Маккуин позже, когда его спросили, нарушал ли он закон.[125] Джейсон хорошо помнит то происшествие; их любимая игра заключалась в том, чтобы проникнуть на территорию завода «Швепс», расположенного через дорогу, возле Эбби-Лейн. Мальчишки перелезали через забор, забирались в кузовы грузовиков, развозивших готовую продукцию, и пили тоник или имбирное пиво. «Помню, однажды мы услышали, как мимо проходят полицейские, и мы спрятались, но они нас нашли», – сказал Джейсон.[126]

Питер Боуз называет Ли «крутым», потому что «он никого не боялся»,[127] и, несмотря на то что в школе Ли дразнили «девчонкой» или «голубеньким», Джейсон «не верил в то, что он гей».[128] После школы и по выходным Ли и Джейсон ходили на местную стройплощадку на берегу реки Ли. Там Ли часто целовался с местными девочками – среди них были Шерон, Мэрайя и Трейси, которая была карлицей. «Не хочу вдаваться в подробности, но я знаю трех девочек, с которыми целовался и обнимался Ли, – сказал Джейсон. – Одна из них согласилась зайти немного дальше, хотя они и не занимались сексом в полном смысле слова. Они просто дурачились. Ну а насчет того, что он гей, – нет, что вы… я очень удивился, когда узнал».[129] Питер, правда, заметил одну подробность, о которой не задумывался раньше: Ли часто надевал в школу девчачьи белые носки. Он так и не понял, было ли это потому, что Ли вынужден был брать носки у сестер из-за бедности в семье, или таким образом его друг выражал свою ориентацию. «Будь он сегодня жив, я бы у него спросил», – сказал Питер.[130]

Черно-белая фотография, снятая на третьем году обучения Ли в школе, показывает, что стиль и мода не играли большой роли в жизни мальчишек из «Рокби». В конце четверти им позволили снять форму и прийти в школу в своей одежде. Почти на всех мальчиках нейлоновые куртки – скорее всего, они надевали их и поверх школьной формы – неброские рубашки, свитера и брюки. Ничто не указывает на то, что кто-то из них был панком или «новым романтиком» – даже в джинсах далеко не все. В целом мальчики выглядят уменьшенными копиями своих отцов, выходцев из рабочего класса. И во внешности Ли нет ничего примечательного. Одетый в практичную однотонную куртку, он смотрит прямо в объектив и улыбается. Может быть, он улыбается, потому что знает: его ждет блестящее будущее?

Иногда Питер и Ли поднимались на лифте на верхний этаж соседней высотки «Джеймс-Рили-Пойнт». Друзья курили сигареты «Эмбасси № 1», сидя на черной лестнице и глядя на Эссекс. Они болтали о школе, о своем квартале и своем будущем. Ли испытывал какое-то томление, желание чего-то достичь, но ему хватало здравого смысла понять, что он, по крайней мере в глазах учителей, «всего лишь очередной хулиган из Ист-Энда, который ничего толком не добьется».[131] «Не думаю, что он понимал, кем станет, но он хотел заняться искусством, творчеством, – вспоминает Питер Боуз. – Правда, не забывайте, что мы были мальчишками из рабочего района Лондона. У нас по-настоящему не было никаких возможностей. Школа напоминала фабрику – мы приходили туда, учились под присмотром, в конце нас выпихивали, и, что бы кто ни получал, желали удачи».[132] Питер вспоминает один разговор с Ли о его среднем имени. «Ему очень нравился Александр Македонский; он уверял, что его семья происходит из его рода». Прошлое влекло Ли; ему казалось, что там интереснее и безопаснее. Наверное, там он находил убежище от суровой реальности и боли настоящей жизни.

Под конец своего пребывания в «Рокби» Ли начал страдать от внезапных приступов разочарования и гнева. «Не скажу, что он страдал биполярным расстройством, но у него все время чередовались взлеты и падения, – говорит Питер. – Был он и довольно вспыльчивым. Помню, на одних уроках он болтал, и ему делали выговор. Он взрывался, уходил, и его выгоняли из класса или сажали в карцер».[133]

Никто из школьных друзей не знал того, что приходилось переживать Ли. Позже он признался, что именно тогда снова стал жертвой сексуального насилия, на сей раз со стороны учителя. Ли снова никому ничего не рассказывал; позже он признался лишь сестрам. Спустя много лет, когда Джеки узнала о том, что пришлось пережить брату, она поняла причину его внезапных вспышек ярости. Позже Ли выразил в своем творчестве то, о чем сказал Эндрю Болтон, куратор выставки «Дикая красота» в Метрополитен-музее: «Маккуин вшивал гнев в свои костюмы».[134]

27 мая 1985 года, когда Ли готовился к сдаче экзаменов на свидетельство о среднем образовании, его зять Теренс Халлер, живший с женой Джанет и двумя детьми на Марлборо-Роуд, поехал за утренней газетой. По дороге у 35-летнего рабочего случился обширный инфаркт, он потерял управление, и его машина врезалась в стену дома. Его отвезли в Ромфорд, в больницу Олдчерч, где позже он умер. Халлер страдал диабетом с 18 лет; в те дни, по словам Джанет, больным «вводили свиной инсулин, который закупоривал сосуды».[135] Наверное, Ли испытал облегчение после смерти одного из своих обидчиков, но, возможно, к облегчению примешивалось чувство вины; наверняка он не один раз желал смерти своему зятю.

Переходный период и сексуальное пробуждение Маккуина в 1980-х годах совпали с распространением вируса, который в СМИ называли «чумой гомосексуалистов». В результате Ли, по словам сотрудницы «Нью-йоркера» Джудит Терман, «был вынужден читать о страшных сценах, которые преследовали молодежь его поколения: секс и смерть в одной и той же постели».[136] Для молодого впечатлительного юноши-гея вроде Ли призрак СПИДа был более чем реален. Образы, которые ассоциировались с болезнью, – от телерекламы, в которой показывали смерть в виде старухи с косой и айсберги, до первых полос газет, где помещали фотографии скелетоподобных людей, – содержали неизбежный намек на то, что, если ты гей, высока вероятность умереть молодым. Вдобавок к списку известных персон – Рок Хадсон (умер в октябре 1985 года, в возрасте 59 лет), дизайнер Перри Эллис (1986, в 46 лет), Либерейс (1987, 67 лет), Роберт Мапплторп (1989, 42 года), актер Иен Чарлсон (1990, 40 лет), художник Кит Хэринг (1990, 31 год), Фредди Меркьюри (1991, 45 лет), Энтони Перкинс (1992, 60 лет), Рудольф Нуреев (1993, 54 года), Ли Боуэри (1994, 33 года), Дерек Джермен (1994, 52 года) и Кенни Эверетт (1995, 50 лет) – болезнь только в Великобритании оборвала жизни многих тысяч в основном молодых геев.

«В конце восьмидесятых – начале девяностых мы наблюдали настоящее цунами смертей. От СПИДа умерли многие близкие друзья, – вспоминает художник и режиссер Джон Мейбери, который позже стал сотрудником и другом Маккуина. – Я потерял двадцать близких друзей за два или три года. Ровесники Ли наблюдали за тем, как уходило другое поколение. Это было невообразимо ужасно, но общество в целом предпочитало закрывать на происходящее глаза. Молодые люди вроде Ли начинали сознавать свою сексуальную идентичность в то время, когда эта тень, этот призрак нависал над ними».[137]