Помоги проекту - поделись книгой:
Олег Авраменко
ПРИНЦ ГАЛЛИИ
Пишу о том, чего сам я не видел, ни от других не слышал, о том, чего нет, да и быть никогда не могло, и, следовательно, у читателей моих нет никаких оснований написанному верить.
Большинство книг — фантастические истории, которые могли бы случиться.
ОТ АВТОРА
Да простит мне читатель мою дерзкую самонадеянность, если я выскажу свое мнение, что альтернативная история — жанр более честный и даже порядочный по сравнению с традиционным историческим. Авторы романов о нашем прошлом беззастенчиво эксплуатируют историю, глумятся над ней, извращают ее в угоду своему замыслу — иногда столь блестяще и виртуозно, что сводят насмарку все старания добросовестных историков донести до людей правду о событиях дней минувших. Альтернативная же история не соперничает с академической наукой, она начинается там, где ученые мужи говорят, что, дескать, история не имеет сослагательного наклонения, что вопрос: «А что было бы, если бы…?» — в высшей степени ненаучен, нелеп и не заслуживает мало-мальски серьезного рассмотрения. Альтернативная история честна, ибо не лжет; она не искажает прошлое, а создает свое собственное, генетически связанное с нашим, но отличное от него. Если воспользоваться аналогией с живописью, то автор традиционного исторического романа вносит свои коррективы в уже написанную картину, добавляя новые штрихи, мазки и лица, затушевывая кое-что неугодное ему, тогда как авторы альтернативно-исторического жанра начинают практически с чистого холста и создают целиком собственное произведение — в меру своих сил и способностей. Как и абстрактная живопись, альтернативная история по сути своей конструктивна, созидательна. Она заставляет нас по-новому взглянуть на мир, в котором мы живем, и задуматься над тем, что мы упустили, а чего наоборот — избежали…
В своем романе я не прибегаю к весьма распространенному приему «привязки» сюжета к нашей реальности — вроде того, как наш современник попадает в прошлое и постепенно убеждается в том, что это не то прошлое, о котором он читал в книгах. Все мои персонажи — дети своего времени, своей эпохи, своей реальности; они принимают ее такой, какая она есть, и даже в мыслях не допускают, что история могла бы развиваться по другому сценарию. Я старался вести повествование в таком ключе, будто пишу для людей из будущего того мира, где в действительности происходили описываемые мною события. Работая над книгой, я исходил из предпосылки, что моим гипотетическим читателям прекрасно известно, что во времена варварства, наступившие после падения Римской империи, некий Корнелий Юлий Абруцци, ставший затем Великим, далекий потомок божественного Октавиана Августа, объединил все итальянские земли в одно государство и провозгласил себя Римским императором, королем Италии, а его потомки впоследствии двинулись на север, чтобы вновь покорить Европу. Для людей той реальности представляется само собой разумеющимся, что орды хана Батыя никогда не вторгались в Центральную Европу, поскольку в битве под Переяславом потерпели сокрушительное поражение и были отброшены на восток. Для них нет ничего удивительного в том, что Византия так долго и успешно противостояла турецкой угрозе, а выражение «латинские завоевания Константинополя» звучит для их ушей так же дико, как для нас, к примеру, «походы греков на Норвегию»…
Я мог бы продолжать и дальше, но боюсь, что в таком случае мое предисловие грозит превратиться в сравнительный анализ двух исторических линий — а это не входит в мои планы. Пускай читатель строит собственные догадки и предположения на сей счет — если пожелает, конечно. А ежели нет, то пусть воспринимает написанное как нетрадиционный исторический роман, где вымышлены не отдельные действующие лица, а все без исключения персонажи — от слуг и крестьян до королей и пап; где плодом авторского воображения являются не только конкретные ситуации и жизненные коллизии, но и события глобального масштаба.
Тем не менее, я полностью отдаю себе отчет в том, что предлагаемый на суд читателя роман все же сильно адаптирован к нашей действительности. В частности это относится к терминологии, некоторым идиоматическим выражениям, личным именам и географическим названиям. Кроме того, в тексте упоминаются Боккаччо, Петрарка и Данте, а художника Галеацци кое-кто может отождествить с Джотто или Микеланджело, хотя они жили в разные времена. С другой же стороны, какой прок излишне запутывать читателя, говоря, например, Бордугала и заставлять его постоянно держать в уме, что это не что иное как Бордо? Здесь я пошел на компромисс, как мне кажется, вполне разумный и обоснованный. Впрочем, об этом судить самому читателю, а напоследок я просил бы его отложить в сторону все книги по истории и на время позабыть о них. Если же для удобства ориентировки ему захочется иметь под рукой карту, то для этого сгодится и современный атлас мира.
Итак, иная историческая реальность, середина XV века от Рождества Христова…
КНИГА ПЕРВАЯ
КРАСАВЧИК
ПРОЛОГ. ФИЛИПП. ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ВЕСНА
Горы были высокие, а ночное небо над ними — чистое и глубокое. В небе, окруженная россыпью звезд, медленно и величаво плыла ущербная луна, заливая призрачным светом громадный древний замок, приютившийся в междугорье на высоком холме с пологими склонами вблизи горной реки, что несла свои быстрые воды с юга на север — с гор в равнину.
Вокруг замка, на склонах холма и у его подножия, раскинулся город. Как это часто бывает, замок вельможи, возведенный в глуши, но в стратегически важном месте, притягивал к себе людей, как магнит притягивает железные опилки, и постепенно обрастал домами, где селились рыцари и слуги, торговцы и ремесленники, придворные чины и просто дворяне мелкого пошиба, желавшие жить по соседству со своим сеньором, дабы не упустить исходящих от него милостей.
Так и возник этот город меж гор. А со временем он стал настолько большим по тогдашним меркам, что был опоясан внешней крепостной стеной и глубоким рвом, заполненным проточной водой из реки — всегда чистой и свежей. От главных городских ворот начиналась широкая, хорошо утоптанная дорога, которая, извиваясь змеей между соседними холмами, исчезала вдали среди гор.
В этот поздний час и замок, и город спали крепким сном, и дорога была почти пуста; лишь один-единственный всадник, молодой человек лет двадцати, одетый в добротный дорожный костюм, не спеша, будто в нерешительности, ехал в направлении замка. Время от времени он и вовсе останавливался и осматривался вокруг. В такие моменты взгляд юноши становился мечтательным и чуточку грустным, а затаенная нежность в его глазах безошибочно указывала на то, что этот горный край был его родиной, страной его детства, которую он, по собственной ли воле, то ли по принуждению, покинул много лет назад и теперь, после долгого отсутствия, вновь оказался в родных местах, среди высоких гор, где прошли его детские годы. Тот древний замок на холме вблизи быстрой горной реки некогда был его домом…
Горы не звались Пиренеи, река — Арьеж, замок — Тараскон, а тот молодой человек, о котором мы только что говорили, был Филипп Аквитанский, граф Кантабрии и Андорры. Изредка его называли Коротышкой, ибо был он невысок ростом, но чаще всего — красивым или Красавчиком, и прозвище это не нуждалось в особых комментариях. Филипп действительно был красив, исключительно красив; в его безупречно правильных чертах лица даже самый дотошный взгляд не отыскал бы ни малейшего изъяна, а его белокурым с золотистым отливом волосам позавидовала бы черной завистью любая прелестница-блондинка. Один-единственный упрек можно было бы сделать в адрес внешности Филиппа — что его красота скорее девичья, чем мужская, — если бы не волевое выражение его лица и решительный, порой жесткий и пронзительный взгляд его больших глаз цвета весеннего неба над Пиренеями. Несмотря на несколько хрупкое телосложение, во всем облике юноши сквозила необычайная мужественность, начисто отметавшая малейшие подозрения в какой-либо двуполости.
Всякий раз, когда его называли Красивым, Красавчиком, Филипп снисходительно улыбался; в общем ему нравилось это прозвище. Однако его улыбка мигом становилась горькой, когда он слышал свое имя с эпитетом Справедливый — так звали его отца, герцога…
Дон Филипп, герцог Аквитанский, принц Беарнский, маркграф Пиренейский, верховный сюзерен Мальорки и Минорки, князь-протектор Гаскони и Каталонии, пэр Галлии, был самым могущественным и грозным из всех галльских вельмож, включая даже короля. Он владел Гасконью — одной из пяти исторических провинций Галлии, Балеарскими островами в Средиземноморье и почти всей Каталонией за исключением графства Барселонского. Влияние в остальных трех провинциях Галлии — Провансе, Лангедоке и Савойе — делили между собой король, маркиз Готийский, герцог Савойский и граф Прованский; а в Лангедоке, к тому же, заметное влияние имели кастильские короли, которые владели графством Нарбонн, доставшимся им по наследству от Матильды Галльской, графини Нарбоннской, которая вышла замуж за короля Альфонсо XI. Надобно сказать, что в последние сто лет правления династии галльских Каролингов,* чаще всего называемых просто Тулузцами, королевство Галлия представляло собой весьма шаткое образование. Являясь по сути союзом самостоятельных княжеств, королевская власть в котором вне пределов Тулузского графства была чисто номинальной, Галлия находилась в состоянии неустойчивого равновесия. Вражда между двумя самыми могущественными княжескими родами, герцогами Аквитанскими и графами Прованскими, неизменно передававшаяся от отца к сыну на протяжении вот уже нескольких поколений, была ничем иным, как борьбой за галльский престол, которая становилась все ожесточеннее по мере дробления королевского домена на отдельные графства. И только благодаря поддержке со стороны маркизов Готийских и герцогов Савойских четырем последним королям Галлии удавалось удержать в своих руках кормило верховной власти.
Впрочем, к середине пятнадцатого века соперничество за обладание королевской короной несколько поутихло, но на сей счет никто не питал никаких иллюзий — это было лишь затишье перед бурей. После смерти в 1444 году неугомонного Людовика VI Прованского молодой король Робер III* учредил опеку над его малолетним сыном-наследником и таким образом на некоторое время избавился от угрозы своему благополучию с востока. Что же касается Гаскони и Каталонии, то нынешний герцог Аквитанский никогда не посягал на галльский престол и никогда (за исключением одного-единственного случая, о чем мы расскажем чуть позже) не вступал в конфликт с королевской властью. Вот уже двадцать четыре года правит Гасконью и Каталонией герцог Филипп III, и все эти двадцать четыре года во всех его владениях царили мир и покой. Не будучи сверх меры честолюбивым, он вполне довольствовался тем, что имел, и никогда не смотрел с вожделением на чужие земли. Несчастный в личной жизни, герцог все свое время, всю свою энергию, все свои способности (благо таковые у него были, притом незаурядные) посвятил государственным делам. Он отличался редкостным бескорыстием и обостренным чувством ответственности перед людьми, богом, но прежде всего — и что немаловажно — перед собственной совестью. Под его мудрым руководством Гасконь, Каталония и Балеары процветали, росло благополучие всех его подданных, безжалостно искоренялась преступность, все меньше и меньше крестьян шло в лесные разбойники — отчасти потому, что это стало слишком опасным промыслом, но главным образом из-за того, что герцог крепко держал в узде местное чиновничество, не позволяя ему зарываться и грабить средь бела дня простой народ. Поэтому неудивительно, что гасконцы и каталонцы, которые, как и все латиняне, любили награждать своих правителей меткими прозвищами, называли герцога Справедливым…
Младший сын герцога, тоже Филипп, прозванный Красивым, Красавчиком за свою внешность и Коротышкой — за рост, грустно усмехнулся и прошептал с горечью в голосе:
— Справедливый… Однако долго же мне пришлось ждать твоей пресловутой справедливости!
Филипп, наконец, принял решение, развернул свою лошадь и направился прочь от Тараскона.
«Ну нет уж, — подумал он, — Перед отцом я предстану в свете дня, а не под покровом ночи. Пусть он при всех скажет то, что написал мне в письме. Пускай все знают, что я не блудный сын, воротившийся домой с покаянием, скорее как раз наоборот… А сейчас…»
Филипп пришпорил лошадь, и она побежала быстрее по широкой дороге, которая змеей извивалась между холмами и исчезала вдали среди гор. Там, впереди, в двух часах поспешной езды, находился замок Кастель-Фьеро, родовое гнездо графов Капсирских, хозяином которого был лучший друг детства Филиппа и его ровесник Эрнан де Шатофьер.
1. ФИЛИПП. ШЕСТНАДЦАТАЯ ВЕСНА
Весенний лес купался в последних лучах заходящего солнца. Налетел свежий ветер, зашумел в кронах деревьев, повеяло приятной прохладой — особенно приятной после такого знойного дня. Все лесные жители оживились, приободрились, во весь голос запели птицы, провожая уходящий день, и только одинокий всадник, заблудившийся в лесу, нисколько не радовался ласковому вечеру. Отпустив поводья лошади, он раздраженно оглядывался по сторонам; на лице его застыло выражение растерянности, досады и беспомощности. Наступление вечера прежде всего значило для него, что приближается ночь; а перспектива заночевать где-то под деревом совсем не вдохновляла молодого знатного вельможу — даже очень знатного, судя по его одежде и внешности. Очевидно, ему была чужда романтика странствующего рыцарства.
«Другого такого дурака, как я, надо еще поискать, — упрекал он себя с самокритичностью, которую позволял себе только в мыслях, да и то изредка.
— Не хотел ехать со свитой, взял бы проводника. Так нет же! Осел упрямый!.. Теперь уже не замок дона Фелипе,* а хоть какую-нибудь лачугу найти, где можно сносно перекусить и устроиться на ночлег».
Вельможа лет двадцати пяти удрученно покачал головой. Э, да что и говорить-то! Ехал бы по дороге, горя бы не знал. А так, нашелся один олух, что посоветовал ему поехать через лес, так-де ближе будет, а другой олух, то бишь он сам, последовал этому совету. И вот результат — заблудился. Он заблудился! Лучший охотник королевства! Как узнают при дворе, смеху-то будет… И главное, что смеяться будут не в глаза, а украдкой, за спиной. Вот такие дела. Дела неважнецкие…
«Непременно разыщу этого горе-советчика, — решил всадник, — и отрежу ему язык. Чтоб другим не показывал дорогу, как мне показал… Впрочем, — тут же добавил он, — с отрезанием языка придется повременить. Сперва нужно выбраться из этой чащи». — Он тяжело вздохнул.
«И дон Фелипе тоже хорош, — чуть погодя нашел еще одного виновника своих бед молодой вельможа. — Жил бы себе в Сантандере, в своей столице — где там! И угораздило же его забраться в эту глухомань, в эту…»
Вдруг всадник настороженно придержал лошадь. Его чуткие уши уловили доносившийся издали треск сухих веток, который становился все громче и громче по мере приближения источника звука. Так шумно мог передвигаться только человек… или же медведь — но наш путник предпочел не думать о второй возможности, справедливо считая, что сегодня на его долю и так выпало слишком много неприятностей. Он не обманулся в своих оптимистических ожиданиях: вскоре между деревьями замаячила человеческая фигура.
— Эй! Эгей! — зычным голосом крикнул вельможа. — Кто там?
В ответ на его окрик раздался короткий собачий лай. Человек немного изменил направление, ускорил шаг и спустя минуту, уже подходил к вельможе. Это был крестьянин лет тридцати пяти, здоровенный детина, одетый в видавшие виды потертую кожаную куртку, штаны из грубого домотканого полотна и высокие охотничьи сапоги. С его внешностью деревенского громилы резко контрастировала на удивление добродушная физиономия и прямой, открытых, хоть и немного плутоватый, взгляд маленьких черных глаз. За правым плечом крестьянина виднелся колчан с луком и стрелами, а через левое был перекинут ремешок охотничьей сумки, которая тяжело билась о его бедро. Рядом с ним, важно ступая, брела великолепная борзая чистокровной английской породы. Будучи большим любителем собачьей охоты, к тому же не лишенным тщеславия, вельможа от души пожалел, что эта борзая не находится на его псарне, и проникся невольной завистью к ее владельцу.
Между тем крестьянин остановился в двух шагах от вельможи, снял кепку и почтительно, но без тени раболепия поклонился.
— Ваша милость звали меня? — вежливо осведомился он.
— Да, человече, звал, — с нарочитой небрежностью ответил всадник, затем снова взглянул на четвероногого спутника крестьянина и, не сдержавшись, восхищенно добавил: — Хороший у тебя пес!
— Хороший, — согласился крестьянин. — Да не мой, а моего господина.
— Хороший пес у твоего господина, — сказал вельможа отчасти потому, что действительно так подумал, но еще и потому, что вдруг растерялся. Ему страшно не хотелось обнаруживать перед плебеем свою беспомощность, признаваясь в том, что заблудился.
Однако крестьянин будто прочел его мысли.
— Ваша милость, верно, сбились с пути, — полувопросительно, полуутвердительно произнес он.
— С чего это ты взял? — нахмурился вельможа, а почки его ушей предательски покраснели. — Вовсе нет.
Крестьянин безразлично пожал плечами: ну, раз так, воля ваша.
— А ты куда путь держишь, человече? — после неловкой паузы спросил вельможа.
— Возвращаюсь в замок моего господина, — ответил крестьянин, поглаживая борзую, которая смотрела на него ласковыми и преданными глазами. — Вот настрелял дичи и возвращаюсь. Мой господин ужинает поздно.
— При этих словах он почему-то усмехнулся. — Очень поздно. А любит, чтобы все было свежее.
— И что ж это за птица такая, твой господин?
Крестьянин укоризненно покачал головой.
— Никакая он не птица, сударь. К сведению вашей милости, я имею честь служить у САМОГО дона Фелипе — хозяина этого края. И ежели он птица, то не простая — орел!
— Так ты служишь у графа Кантабрийского?!
— Да, сударь. У его высочества, — ответил крестьянин, особо подчеркнув титул своего господина.
— И сейчас ты возвращаешься в его замок?
— Да, да, ваша милость. Прямо в замок его высочества.
Вельможа обрадовался: вот так удача!
— Прекрасно! — удовлетворенно и с явным облегчением произнес он. — Просто великолепно! Нам, оказывается, по пути. Я, видишь ли, тоже еду к дону Фелипе.
— Вот как, — вежливо сказал крестьянин. — Сеньор дон Фелипе, без сомнений, будет рад такому гостю, как ваша милость.
— Да уж, надеюсь, — сказал вельможа и спешился. — Если хочешь, можешь повесить сумку на луку седла, — предложил он крестьянину. — Вижу, ты славно поохотился.
— Так, стало быть, ваша милость собираетесь идти пешком? — спросил крестьянин.
— Да, — кивнул вельможа, — мы пойдем вместе. — Он немного помедлил, затем добавил: — И вообще, зря ты бродишь по лесу один. Не ровен час, нарвешься на разбойников, и тогда твой хозяин останется без свежей дичи на ужин.
Крестьянин украдкой ухмыльнулся: нетрудно было раскусить наивную хитрость этого спесивого господина.
— Однако же, ваша милость, дорога нам предстоит неблизкая. Лучше бы вам поехать верхом, а то пока мы доберемся…
— Сам знаю, что далеко, — раздраженно оборвал его вельможа. — Но я весь день провел в седле и хочу малость поразмять ноги.
— Воля ваша, сударь, — сказал слуга Филиппа. — Мне-то что.
И они пошли.
— А как тебя зовут, человече? — спросил вельможа.
— Гоше, к сведению вашей милости.
— Гоше? Странное имя. Ты откуда?
— Да здешний я, сударь, здешний. Это их высочество дали мне такое имя. Сказали, что прежнее им трудно выговаривать.
— Ага. Судя по произношению, ты баск.
— Ваша милость угадали.
— И ты согласился переменить имя?
— Согласился, ваша милость, с радостию согласился. Ведь сеньор дон Фелипе освободил меня, и теперь я служу ему как свободный человек, а не как раб.
— Да, да, что-то такое я слышал. За выкуп.
— Сеньор дон Фелипе всех освободил. Сперва за откупную, а у кого не было чем платить, тех их высочество позже освободили задаром. И меня в том числе…
Они шли не спеша, наслаждаясь приятным вечером и непринужденно беседуя. Против ожидания, вельможа обнаружил, что ему доставляет удовольствие общение со слугой-крестьянином, в котором за внешним простодушием, несколько нарочитой грубостью и неуклюжестью речи скрывался незаурядный, живой и хитрый ум. В частности, вельможа не сомневался, что деньги у этого малого всегда водились, но он не спешил выкладывать их за свое освобождение, предвидя, что коль скоро граф Кантабрийский решил отменить в своих владениях крепостное право, то в конечном итоге свободу получат все — независимо от того, заплатили они выкуп или нет. Со своей стороны, крестьянин заключил, что его знатный спутник не так уж надменен и спесив, как пытался показать это в начале их знакомства; скорее всего, к такому поведению его принуждало занимаемое им высокое положение, а по природе своей он был довольно мягок, добр и сердечен. В общем, оба остались довольны друг другом и даже не заметили, как оказались у ворот новенького опрятного замка на берегу реки Эбро.
Солнце уже скрылось за горизонтом, и вокруг начали сгущаться сумерки. Крестьянин провел вельможу в дом сеньора — небольшое двухэтажное здание с чисто выбеленными стенами, местами увитыми молодым плющом, — где поручил его заботам юного пажа с необычайно серьезной миной на лице. Молчаливый паж препроводил гостя в просторную, роскошно обставленную гостиную на первом этаже и вежливо попросил его немного подождать, пока он доложит о его прибытии.
Когда паж ушел, вельможа снял с себя дорожный плащ и шляпу, аккуратно положил их вместе со шпагой на ближайшее кресло и неторопливо осмотрел комнату. Затем он подошел к небольшому зеркалу, висевшему на стене между окнами, пригладил всклоченные темно-каштановые волосы и подкрутил свои пышные черные усы.
Вскоре в дверях гостиной появился седой, преклонного возраста мужчина в серой сутане монаха.
— Pax vobiscum, mi fili.* Гость повернулся на голос и, увидев вошедшего, ответил, перекрестившись:
— Et vobis pax, pater reverendissime.*
— Прошу прощения, сударь, — сказал преподобный отец, жестом приглашая молодого вельможу садиться, — сеньор дон Фелипе сейчас в отлучке, так что вам, боюсь, весь вечер придется довольствоваться моим скромным обществом.
— Я всегда рад общению с людьми вашего сана, падре, — учтиво ответил вельможа. — Особенно после такого утомительного и полного забот дня, как сегодня.
Устраиваясь в удобном кресле, гость отметил про себя, что взгляд у его собеседника грустный и усталый.
— Я преподобный Антонио, — представился падре. — Канцлер графства, капеллан замка и духовник дона Фелипе. Мне доложили, что вы прибыли к нам с деловым визитом.
— Да, — подтвердил гость. — Я здесь по поручению его величества короля Кастилии и Леона Фернандо Четвертого.
— Да хранит его Бог, — сказал преподобный отец. — А вас, милостивый государь, как прикажете величать?
— При дворе меня называют просто доном Альфонсо, — уклончиво ответил вельможа. — И вы весьма обяжете меня, если будете обращаться ко мне так же.
Падре на мгновение приподнял бровь, затем пожал плечами.
«Ну что ж, — подумал он, догадываясь, с кем имеет дело. — Если его высочество желает оставаться инкогнито, так тому и быть».
— Сейчас готовят ужин, — после короткой паузы сообщил он, — А пока мы можем поговорить о делах. Видите ли, дон Альфонсо, в данный момент Кантабрией приходится управлять мне. Дон Фелипе нынче мало интересуется хозяйственными делами, и если целью вашего визита к нам является инспекция графства и ознакомление на месте с текущими проблемами, то я весь к вашим услугам. А к завтрашнему утру вам будут представлены все необходимые отчеты.
Дон Альфонсо отрицательно покачал головой.
— В этом нет нужды, дон Антонио. Что касается положения дел в графстве, то ни я, ни его величество никаких претензий к вам не имеем. Здесь все в полном порядке: и налоги в королевскую казну приходят исправно, и войско предоставляется по первому же требованию, всегда хорошо снаряженное и обученное, и вообще лояльность Кантабрии к Короне и Государству никем не подвергается сомнению. Другое дело — сам граф.
Падре тяжело вздохнул.
— Да уж, сударь, правда ваша. С доном Фелипе не все в порядке. Далеко не все.
— И король дон Фернандо того же мнения, — подхватил гость, — Дон Фелипе, один из грандов Кастилии, первый принц Галлии, к тому же его внучатый племянник, уже почти два года, как непосредственно вступил во владение графством и еще ни разу не появился при дворе. Естественно, это не может не вызвать удивления и даже недовольства у его величества.
— Вы правы, дон Альфонсо, — с готовностью согласился падре. — И удивление, и недовольство королевского величества вполне понятны. Однако же, когда дон Фелипе приехал в Кантабрию, дон Фернандо во главе своей армии находился в Андалусии. Господин граф лишь недавно женился и, конечно, не мог поехать с молодой женой, даже слишком молодой, царство ей небесное…
— Этого никто и не требовал, дон Антонио. Но ведь с марта прошлого года длится перемирие, так что в распоряжении дона Фелипе было достаточно времени, чтобы наведаться в Толедо.
— С прошлого года, — задумчиво повторил падре. — Как раз в прошлом году, милостивый государь, все и пошло кувырком. Год назад… Да, да, скоро исполнится ровно год, как умерла донья Луиза, и с тех пор дон Фелипе никак не придет в себя.
— Вот как? — осторожно произнес дон Альфонсо и решил выражаться по возможности мягче и деликатнее, чтобы случаем не задеть старика, который, судя по всему, был привязан к Филиппу, как к родному сыну. — А при дворе говорят совсем иное. Утверждают — я, конечно, прошу прощения, но так говорят при дворе, — что потеря жены не очень огорчила господина графа. И хотя госпожа графиня была не слишком знатного рода, и брак с ней дона Фелипе никто не одобрял, все же образ жизни, который он начал вести вскоре после ее смерти… э-э, вызывает недоумение, а кое-кого… надеюсь, вы понимаете, КОГО я имею в виду в первую очередь?.. Так вот, КОЕ-КОГО поведение дона Фелипе просто шокирует.
Поделиться книгой: