102. Денег в этих триумфах, передают, было 65.000 талантов и 2.822 золотых венка, весивших около 20.414 фунтов. Из этих средств сейчас же после триумфа Цезарь стал расплачиваться с войском, превзойдя все свои обещания: каждому солдату дал он 5.000 аттических драхм, центуриону — вдвое больше, трибуну, равно как и начальнику конницы, вдвое больше, чем центуриону. Кроме того, каждому плебею он дал по аттической мине. Дал он народу также и разнообразные зрелища с участием конницы и музыки; были даны представления боев тысячи пехотинцев против такого же количества противников, двухсот всадников против других двухсот, бой смешанный пехоты против конницы, бой с участием 20 слонов против других двадцати, морское сражение с 4.000 гребцов, в котором принимало участие по 1.000 бойцов с каждой стороны. Согласно своему обету, данному перед сражением в Фарсале, Цезарь воздвиг храм Прародительнице и устроил вокруг храма священный участок в качестве форума для римлян — не рынка, а места деловых встреч, вроде тех площадей у персов, где у них происходят судебные разбирательства. Рядом с богиней поставил он прекрасное изображение Клеопатры, которое и поныне там стоит. Была сделана в это время перепись населения, и оказалось, что количество его составляет половину количества, бывшего до войны: в такой степени пострадал Рим от междоусобной войны.
103. Цезарь, уже в четвертый раз выбранный консулом, предпринял войну против молодого Помпея в Испании, последнюю свою междоусобную войну, которой, однако, не должен был пренебрегать. Ибо все же наиболее доблестные, которым удалось бежать из Африки, соединились в Испании. Одно войско, таким образом, состояло из тех, которые прибыли со своими начальниками из Африки и Фарсала, а другое из самих иберов и кельтиберов, народа крепкого и всегда готового воевать. Великое множество рабов сражалось на стороне Помпея. Уже четыре года это войско обучалось и готово было сражаться с отчаянием. Благодаря этому Помпей совершил большую ошибку, что не оттянул сражения, но вступил с Цезарем в столкновение, как только тот прибыл, хотя некоторые из старейших лиц, наученные горьким опытом Фарсала и в Африке, советовали Помпею томить Цезаря всякими оттяжками и довести его до безвыходного положения, используя то, что он находится в чужой стране21. Путь от Рима до Испании Цезарь прошел в 27 дней, совершив огромный поход с весьма нагруженным войском. И небывалый страх напал на его войско, когда до него дошла весть о количестве войска, подготовленности и отчаянности противника.
104. Вследствие этого Цезарь и сам готов был медлить, пока к нему, раздумывающему, не приблизился Помпей и не упрекнул его в трусости. Тогда, не снеся обиды, Цезарь приказал своему войску выстроиться у города Кордубы, избрав паролем и на этот раз «Венера», Помпей же взял паролем «Благочестие». Когда войска пришли в столкновение, на армию Цезаря напал страх, а к страху присоединилась какая-то нерешительность. Цезарь умолял всех богов, простирая руки к небу, не пятнать этим одним сражением столько им совершенных блестящих подвигов, увещевал, обегая солдат, и, сняв шлем с головы, стыдил их в глаза, призывая их приостановить бегство. Но страх солдат нисколько не унимался, пока Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув вокруг него стоящим командирам: «Да станет это концом для меня жизни, а для вас — походов», выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам настолько далеко, что находился от них на расстоянии 10 футов. До 200 копий было в него брошено, но от одних он отклонился, другие отразил щитом. Тут уже каждый из его полководцев, подбегая, становился рядом с ним, и все войско бросилось в бой с ожесточением, сражалось весь день с переменным успехом, но к вечеру, наконец, одолело. Как передают, Цезарь сказал, что ему приходилось вести много битв за победу, но в этот день он вел битву за жизнь.
105. Когда резня достигла предела и войско Помпея бежало к Кордубе, Цезарь приказал войску соорудить стену вокруг города, чтобы бежавшие враги вновь не приготовились к сражению. Солдаты, хотя и утомленные свершившимся, стали нагромождать одно на другое тела и вооружение убитых и, прибив их копьями к земле, стояли у этой стены, как на бивуаке, всю ночь. К утру город был взят. Из полководцев Помпея Скапул, соорудив костер, бросился в него, головы же Вара, Лабиена и других знатных были принесены Цезарю. Что касается Помпея, то он после поражения бежал с 50 всадниками в Карфею, где у него стоял флот, и был на носилках принесен на верфь инкогнито, как частное лицо. Увидев, что и здесь люди в отчаянии, он испугался, что будет выдан Цезарю, и спустился в лодку, чтобы снова бежать. Но нога его при этом зацепилась за канат, и кто-то, пытаясь его отрубить мечом, попал вместо каната ему в ногу. Он отплыл в какое-то место и стал там лечиться. Однако, разыскиваемый и там, он снова бежал по заросшей колючим кустарником дороге, пока, чрезмерно измученный своей раной, не присел на отдых под деревом; когда сюда пришли искавшие его, он, защищаясь от них, недешево отдал свою жизнь. Когда его голова была доставлена Цезарю, он велел кому-то похоронить ее. Таким образом, и на сей раз война, вопреки ожиданию, была окончена одним сражением. Спасшихся противников Цезаря вновь собрал около себя младший брат покойного Помпея, тоже по имени Помпей и по личному имени Секст. Этот Помпей, пока еще скрываясь сам и убегая, занимался грабежом.
106. Цезарь, закончив вполне эти гражданские войны, поспешил в Рим, внушив к себе такой страх и славу о себе, какую не имел никогда никто до него. Вот отчего и угождали ему так безмерно, и были оказаны ему все почести, даже сверхчеловеческие: во всех святилищах и публичных местах ему совершали жертвоприношения и посвящения, устраивали в честь его воинские игры во всех трибах и провинциях, у всех царей, которые состояли с Римом в дружбе. Над его изображениями делались разнообразные украшения; на некоторых из них был венок из дубовой листвы как спасителю отечества, символ, которым издревле чтили спасенные своих защитников. Его нарекли отцом отечества и выбрали пожизненным диктатором и консулом на десять лет; особа его была объявлена священной и неприкосновенной; для занятий государственными делами ему были установлены сиденья из слоновой кости и золота, при жертвоприношении он имел всегда облачение триумфатора. Было установлено, чтобы город ежегодно праздновал дни боевых побед Цезаря, чтобы жрецы и весталки каждые пять лет совершали за него молебствия и чтобы тотчас же по вступлении в должность магистраты присягали не противодействовать ничему тому, что постановил Цезарь. В честь его рождения месяц Квинтилий был переименован в Июлий. Было также постановлено посвятить ему наподобие божества множество храмов, и один из них — общий Цезарю и Благосклонности, причем обе фигуры протягивали друг другу руки.
107. Так они его боялись как неограниченного владыку, но молились вместе с тем, чтобы он был к ним благосклонен. Были и такие, которые предполагали дать ему титул царя, покуда он, узнав об этом, не отверг это предложение. Он угрожал даже сторонникам этой мысли, считая этот титул нечестивым вследствие тяготеющего над ним проклятия со стороны предков. Преторские когорты, которые охраняли его с самой войны, он теперь уволил от стражи и появлялся в сопровождении одних лишь народных ликторов. И ему, так умеренно себя держащему, в то время когда он занимался делами, сенат во главе с консулами, — при этом каждый шел в подобающем ему порядке, — преподнес постановление о вышеуказанных почестях. Он их приветствовал, однако не встал ни тогда, когда они к нему приближались, ни тогда, когда около него стояли; этим он подал новый повод для тех, кто обвинял его в том, что он замышляет стать царем. Цезарь все предложенные титулы принял, кроме десятилетнего консульства, назначив консулами на ближайший год себя и Антония, начальника своей конницы, на место же Антония поставил начальником над конницей Лепида, правителя Испании. Лепид, однако, должность выполнял не сам, а через своих друзей. Затем Цезарь возвратил всех беглецов из Рима, кроме тех, кто убежал из-за какого-нибудь неизгладимого преступления, простил своим врагам и многим из тех, кто против него воевал, дал или годовые магистратуры в городе или управление в провинции или в армии. Благодаря такому поведению Цезаря народ стал надеяться, что он вернет и демократическое правление, как это сделал Сулла, неограниченно господствовавший подобно Цезарю. Но в этом-то народ заблуждался.
10822. Кто-то из тех, кто особенно поддерживал слух о вожделении Цезаря быть царем, украсил его изображение лавровым венком, обвитым белой лентой. Трибуны Марул и Цезетий разыскали этого человека и арестовали его под тем предлогом, что они делают этим угодное и Цезарю, который прежде сам угрожал тем, кто будет говорить о нем как о царе. Цезарь перенес этот случай спокойно. В другой раз группа людей, встретив его у ворот Рима, когда он откуда-то шел, приветствовала его как царя, но народ при этом зароптал. Тогда Цезарь очень хитро сказал приветствовавшим его: «Я — не Рекс (царь), я — Цезарь», как будто они ошиблись в его собственном имени. Друзья Марула и другие его сторонники открыли главаря и этой группы и приказали общественным служителям представить его перед судом трибунала. Цезарь, потеряв терпение, выступил перед сенатом с обвинением против группы Марула, указывая, что они коварно набрасывают на него обвинение в стремлении быть тираном, и прибавил при этом, что считает их заслуживающими смерти, однако ограничивается только лишением их должности и изгнанием из сената. Этим поступком Цезарь больше всего сам себя обвинил в том, что он стремится к этому титулу, что от него самого идут все эти попытки и что он стал вообще тираном: ведь причиной наказания трибунов оказалось то, что они боролись против наименования Цезаря царем, власть же трибунов была и по закону и по присяге, соблюдаемой издревле, священной и неприкосновенной; кроме того, он еще обострил против себя негодование тем, что не дождался конца их служебного срока.
109. Цезарь и сам сознавал свою ошибку и раскаивался. И это было первым тяжким и неподобающим поступком, а именно, что он сделал все это, стоя во главе правления и в обстановке уже не военного, а вполне мирного времени. Передают, что он предложил своим друзьям охранять его, так как он дал врагам, ищущим повод предпринять враждебные действия против него, прекрасную к тому возможность. Когда же друзья спросили его, не призвать ли опять испанские когорты для его охраны, он ответил: «Ничего нет хуже продолжительной охраны: это примета того, кто находится в постоянном страхе». Испытания его, однако, в отношении склонности к царской власти нисколько не прекратились, и однажды, когда Цезарь сидел на форуме на золотом кресле перед рострами, чтобы смотреть оттуда на Луперкалии, Антоний, товарищ его по консульству, подбежал обнаженный и умащенный маслом, как обычно ходят жрецы на этом празднестве, к рострам и увенчал голову Цезаря диадемой. При этом со стороны немногих зрителей этой сцены раздались рукоплескания, но большинство застонало. Тогда Цезарь сбросил диадему. Антоний снова ее возложил, и Цезарь опять ее сбросил. И в то время как Цезарь и Антоний между собой как будто спорили, народ оставался еще спокойным, наблюдая, чем кончится все происходящее. Но когда взял верх Цезарь, народ радостно закричал и одобрял его за отказ.
110. Цезарь же, потому ли, что он сам не знал как быть, или потому, что он устал и хотел отклонить эти не то искушения, не то обвинения, или из-за своих врагов желал удалиться из города, или задумал лечиться от эпилепсии и конвульсий, которым он часто внезапно, особенно во время отсутствия деятельности, подвергался — неизвестно, по той или другой из причин задумал большой поход на гетов и парфян, сперва на гетов, племя суровое, воинственное и обитавшее по соседству, а затем на парфян, чтобы отомстить им за нарушение мирного договора с Крассом. Он уже ранее этого послал через Ионийское море войско, состоявшее из 16 легионов пехоты и 10.000 конницы. При этом опять распространился слух, что Сивиллины книги предсказывают: парфяне не раньше будут побеждены римлянами, как против них будет воевать царь. И опять в связи с этим некоторые осмелились говорить, что Цезаря необходимо провозгласить, как это на самом деле и было, диктатором и императором римлян и дать ему всякие иные прозвища, которыми римляне пользуются вместо титула царя, и чтобы народы, подчиненные Риму, называли его царем. Но Цезарь все это отверг, торопил с приготовлениями к походу, вызывая к себе в городе недовольство.
111. Оставалось всего четыре дня до отбытия, когда враги убили его в сенате из-за зависти ли к счастью Цезаря и его силе, возросшей свыше всякой меры, или, как они сами говорили, из-за попечения о восстановлении государственного строя отцов. Ведь они хорошо знали Цезаря и опасались, что, когда он покорит и те народы, против которых он собирался идти, он станет царем беспрекословно. Я полагаю, что поводом к убийству Цезаря послужило это прозвище, ибо между «царем» и «диктатором» есть лишь разница в названии, на деле же, будучи диктатором, Цезарь был как бы царем. Составили этот заговор главным образом двое: Марк Брут, по прозвищу Цепион, сын Брута, погибшего при диктатуре Суллы, перебежавший к Цезарю при Фарсале, и Гай Кассий, передавшийся Цезарю с триерами на Геллеспонте. Оба они были сторонники Помпея; к ним присоединился еще из наиболее близких Цезарю лиц Децим Брут Альбин. Все они пользовались у Цезаря почетом и доверием. Им он давал и самые значительные поручения: так, отправившись на войну в Африку, он передал им командование войском и управление Галлией: Трансальпийской — Дециму, Цизальпийской — Бруту.
112. В то время как раз Брут и Кассий, собираясь стать преторами, спорили между собой о так называемой городской претуре, которой отдается предпочтение перед другими претурами; может быть, они действительно спорили из-за честолюбия, а может быть, это была просто игра, чтобы не считалось, будто они друг с другом во всем согласны. Цезарь, выбранный ими в судьи, говорят, сказал своим друзьям, что более правым оказывается Кассий, но Бруту он уступает из-за расположения к нему. Так во всем Цезарь оказывал ему благоволение и почет. Некоторые даже полагали, что Брут приходится Цезарю сыном, так как, когда Брут родился, у Цезаря была связь с Сервилией, сестрой Катона. Вот почему, говорят, и при победе при Фарсале Цезарь приказал своим полководцам все усилия приложить для спасения Брута. Но Брут или потому, что был неблагодарен, или потому, что о проступке своей матери не знал или не верил этому или стыдился, или же потому, что слишком любил свободу и предпочитал отечество отцу, или потому, что, будучи потомком Брута, изгнавшего в древности царей, он был подстрекаем и возбуждаем больше других со стороны народа — ибо на статуях Брута Древнего, на судейском кресле самого Брута появились надписи вроде: «Брут, ты подкуплен? Брут — ты труп?» или «Почему не ты живешь теперь», или «Ты — не его потомок», — так или иначе, но многим воспламенялся юноша на дело, которое он считал делом, завещанным от предков.
113. Как раз в то время, когда слух о замыслах Цезаря стать царем был еще в силе, назначено было ближайшее заседание сената. Кассий положил свою руку на плечо Брута и спросил: «Что мы будем делать в сенате, если льстецы Цезаря внесут предложение объявить его царем?» На это Брут ответил, что он совсем не пойдет в сенат. Кассий снова его спросил: «А что мы сделаем, славный Брут, если нас туда позовут в качестве преторов?» — «Я, — ответил Брут, — буду защищать отечество до своей смерти». Тогда Кассий, обняв его, сказал: «Кто из знатных при подобном образе мыслей не присоединится к тебе? Кто, полагаешь ты, исписывает твое судейское кресло тайно надписями: ремесленники, лавочники или же те из благородных римлян, которые от других своих преторов требуют зрелищ, конских бегов и состязаний зверей, а от тебя — свою свободу как дело, завещанное тебе и твоим предком?» Это был первый раз, когда они друг другу открыли то, что обдумывали уже долгое время, и каждый из них стал испытывать как собственных друзей, так и друзей самого Цезаря, тех, кого они признавали наиболее смелыми. Из их друзей к ним присоединились два брата, Цецилий и Буколиан, также Рубрий Рекс, Квинт Лигарий, Марк Спурий, Сервилий Гальба, Секстий Назон и Понтий Аквила; из друзей Цезаря они привлекли: Децима Брута, о котором я уже упоминал, Гая Кассия, Требония, Тиллия, Цимбра, Минуция и Басила.
114. Когда Брут и Кассий сочли, что число их достаточно, и не считали нужным никого больше привлекать, они заключили между собой договор без клятв и жертвоприношений, и, однако, ни один из них не отступил и не оказался предателем. Все искали только подходящего времени и места. Они вынуждены были спешить, так как через четыре дня Цезарь собирался отправиться в поход, и тогда возле него будет немедленно большая военная охрана. Что касается места, то они выбрали сенат для того, чтобы сенаторы, хотя заранее о том и не знали, увидев дело, присоединились, подобно тому, как это, по преданию, было с Ромулом, когда он из царя превратился в тирана. Они полагали, что их дело, как и дело с Ромулом, совершенное к тому же в сенате, будет принято не как злодеяние, но как подвиг за отечество, предпринятый для общего блага, гарантирует их безопасность со стороны войска Цезаря, и честь останется за ними, так как всем будет известно, что они были зачинателями всего дела. Вот почему все согласно выбрали сенат местом для совершения своего дела. В подробностях были расхождения. Одни считали нужным убить и Антония, так как он был консулом вместе с Цезарем, сильнейшим из его друзей и наиболее популярным человеком у войска. Брут, однако, возражал, что, убивая Цезаря, они получат славу тираноубийц, так как убивают царя, за убийство же друзей Цезаря их сочтут просто врагами их, как сторонников Помпея.
115. Убежденные этим доводом, они только ждали предстоящего собрания сената. Накануне дня этого заседания Цезарь отправился на пир к начальнику своей конницы Лепиду и взял с собой туда и Децима Брута Альбина. За чашею зашел разговор о том, какая смерть для человека всего лучше. Каждый говорил разное, и только Цезарь сказал, что лучшая смерть — неожиданная. Так он напророчил самому себе и вел беседу о том, чему предстояло случиться на утро. После попойки тело его ночью стало вялым, и жена его Кальпурния, видя во сне, что он сильно истекает кровью, отговаривала его идти в сенат. При жертвоприношении, что он делал часто, приметы оказались неблагоприятными, и он уже собирался было послать Антония отменить заседание. Но Децим, присутствовавший тут же, убедил его не подавать повода для обвинения в высокомерии и просил, чтобы он сам отправился распустить сенат. Цезарь отправился для этой цели на носилках. В этот день происходили зрелища в театре Помпея, и сенат, согласно обычному в дни игр порядку, должен был заседать в одном из портиков Помпея. Приближенные Брута отправились уже с утра в портик при театре и занимались там с большой выдержкой своими преторскими обязанностями. Узнав о неблагоприятных приметах при жертвоприношениях Цезаря и об отсрочке заседания, они были весьма смущены. Когда они были в состоянии смущения, кто-то, взяв Каску за руку, сказал: «Ты от меня, друга, скрываешь, а Брут мне донес». И. Каска, сознавая свою вину, пришел в смущение. Тот же, смеясь, продолжал: «Откуда у тебя будут деньги, необходимые для должности эдила?» Тогда Каска пришел в себя. Бруту и Кассию, задумчиво о чем-то друг с другом договаривающимся, один из сенаторов, Попилий Лена, отозвав их в сторону, сказал, что он желает успеха тому, что они замыслили, и увещевал их торопиться. Они испугались и от испуга молчали.
116. В то время как Цезаря уже несли на носилках в сенат, кто-то из его домашних, узнав о заговоре, прибежал донести то, о чем он узнал. Он пришел к Кальпурнии и сказал ей лишь то, что у него к Цезарю важные дела, и ждал, пока тот вернется из сената, так как он не все до конца знал о заговоре. Другой человек, Артемидор, книдский уроженец, бывший гостем Цезаря, побежав в сенат, нашел его уже убитым. Третий вручил Цезарю, в то время как он совершил жертвоприношение и как раз при входе в сенат, письмо с изложением заговора, которое было потом найдено в руках убитого. Едва Цезарь сошел с носилок, как Лена, тот самый, который недавно пожелал успеха друзьям Кассия, пресек ему дорогу и завел с ним серьезный разговор о каком-то личном деле. При виде того, что происходило, и при длительности беседы заговорщики испугались и уже готовились даже дать друг другу знак убить самих себя прежде, чем их схватят. Но видя, что в продолжении разговора Лена выглядит скорее просящим и умоляющим о чем-то, чем доносящим, они оправились, а когда увидели, что Лена по окончании разговора попрощался с Цезарем, снова осмелели. Был обычай, что консулы при входе в сенат совершают жертвоприношения, прежде чем войти. И жертвоприношения были опять-таки неблагоприятны для Цезаря: первое животное оказалось без сердца, а, как другие говорят, внутренности его были лишены головки. И прорицатель сказал, что это признак смерти. Цезарь сказал, смеясь, что нечто подобное с ним случилось в Испании во время войны с Помпеем. На это прорицатель ответил, что Цезарь и тогда был в большой опасности и что теперь примета еще более показательна для смерти. Цезарь тогда приказал совершить новое жертвоприношение. Но когда ни одно не давало благоприятной приметы, Цезарь, стесняясь перед сенаторами за свое опоздание и побуждаемый как будто бы друзьями, на самом деле своими недругами, пошел, пренебрегши показаниями жертвоприношений. Ибо то, что с Цезарем случилось, должно было случиться.
117. Перед входом в сенат заговорщики оставили из своей среды Требония, чтоб он разговором задержал Антония, Цезаря же, когда он сел на своем кресле, они, словно друзья, обступили со всех сторон, имея скрытые кинжалы. И из них Тиллий Цимбр, став перед Цезарем, стал просить его о возвращении своего изгнанного брата. Когда Цезарь сперва откладывал решение, а затем совершенно отказал, Цимбр взял Цезаря за пурпуровый плащ, как бы еще прося его, и, подняв это одеяние до шеи его, потянул и вскрикнул: «Что вы медлите, друзья?» Каска, стоявший у головы Цезаря, направил ему первый удар меча в горло, но, поскользнувшись, попал ему в грудь. Цезарь вырвал свой плащ у Цимбра и, вскочив с кресла, схватил Каску за руку и потянул его с большой силой. В это время другой заговорщик поразил его мечом в бок, который был вследствие поворота Цезаря к Кассию доступен удару, Кассий ударил его в лицо, Бруг — в бедро, Буколиан — между лопатками. Цезарь с гневом и криком, как дикий зверь, поворачивался в сторону каждого из них. Но после удара Брута, или потому что Цезарь уже пришел в совершенное отчаяние, он закрьшся со всех сторон плащом и упал, сохранив благопристойный вид, перед статуей Помпея. Заговорщики превзошли всякую меру и в отношении к падшему и нанесли ему до 23 ран. Многие в суматохе ранили мечами друг друга.
118. Когда убийцами злодеяние было совершено в священном месте и над особой священной и неприкосновенной, началось бегство по сенату и по всему городу; в этом смятении некоторые из сенаторов были ранены, другие убиты. Погибли и многие из горожан и иностранцев, не потому, что это стояло в плане заговорщиков, но из-за всеобщей сумятицы в городе и незнания, кто, собственно, нападает. Гладиаторы, которые еще с утра были вооружены для показа зрелища, теперь прибежали из театра к ограде сената, а самый театр опустел, так как зрителей охватил страх и ужас, и все пустились в бегство. Все товары были расхищены. Все закрывали двери и готовились защищаться с крыш. Антоний, полагая, что и над ним было замышлено убийство вместе с Цезарем, забаррикадировался в своем доме. А Лепид, начальник конницы, узнав о случившемся в то время, как он был на форуме, убежал на остров на реке Тибре, где у него стоял легион солдат, и привел их на Марсово поле, чтобы быть более готовым к выполнению приказа Антония. Дело в том, что Лепид стоял ниже Антония, который был и более близким человеком к Цезарю и консулом. Когда Лепид и Антоний стали раздумывать о положении дел, у них было стремление тотчас же отомстить за Цезаря, за то, чему он подвергся, но они боялись, как бы сенат не оказался на стороне убийц, и решили выждать событий. У самого Цезаря войска не было, ибо он телохранителей не любил и довольствовался только общественными прислужниками. Большинство должностных лиц и большая толпа горожан и приезжих, множество рабов и вольноотпущенных провожали его обычно из дома в сенат. Из всех их теперь осталось только трое, так как все остальные разбежались; они положили тело Цезаря на носилки и понесли, но иначе, чем это обыкновенно бывало: только трое понесли домой того, кто еще так недавно был владыкой всего мира.
119. Убийцы Цезаря предполагали сказать в сенате речь, но никого там не осталось. Тогда, обернув свои плащи, как щиты, на левую руку, они с мечами, еще хранившими следы крови, побежали по Риму с криками, что убили царя и тирана. Один из них навесил на копье войлочную шляпу как знак свободы. Убийцы призывали восстановить отцовский образ правления, напоминали о древнем Бруте и древних римлянах, которые тоже составили заговор против древних царей. С ними бежали вместе некоторые с занятыми у других мечами, из числа тех, которые не принимали никакого участия в заговоре, но предполагали разделить его славу: Лентул Спинфер, Фавоний, Аквин, Долабелла, Мурк и Патиск. Славы с заговорщиками они не разделили, но зато наказание получили вместе с виновниками. Когда народ за заговорщиками не последовал, они были приведены в замешательство и испугались: они надеялись на сенат, хотя он и разбежался вследствие неосведомленности и страха, так как сенаторы были с ними в родстве и дружбе и одинаково с ними были обременены тиранией Цезаря. Заговорщики не доверяли народу и ветеранам Цезаря, находившимся тогда в городе в большом числе: одни — недавно уволенные от службы после войны и распределенные по новым земельным наделам, другие — уже получившие наделы раньше и прибывшие для проводов отъезжающего в поход Цезаря. Заговорщики боялись и Лепида и войска, находящегося под его начальством в городе, а также консула Антония, как бы он, созвав вместо сената только народное собрание, не предпринял бы чего-нибудь для них опасного.
120. Находясь в таком состоянии, заговорщики вместе с гладиаторами побежали на Капитолий. Здесь посовещавшись, они решили раздать народу деньги, в надежде, что когда одни начнут хвалить случившееся, то и другие, увлеченные сознанием свободы и стремлением к древней форме правления, присоединятся к ним. Они полагали, что теперешний народ — подлинно римский, такой еще, каким, они знали, он был при древнем Бруте, уничтожившем царскую власть. Но они не сознавали, что им приходилось рассчитывать на два друг другу противоположных настроения, т. е. чтобы окружающие их любили свободу и, одновременно, за плату служили их интересам. Последнее было более осуществимо, так как нравы гражданские были тогда сильно испорчены. Исконный римский народ перемешался с иностранцами, вольноотпущенник стал равноправным гражданином, и у раба был тот же вид, что и у господина; ибо, если исключить сенаторскую одежду, все прочее облачение было у них и у рабов одинаковое. Кроме того, обычай, имевший место только в Риме, публичные раздачи хлеба неимущим, — привлекал в Рим бездельников, попрошаек и плутов из всей Италии. Народ, отслуживший военную службу, не отпускался, как в древности, каждый в отдельности на свою родину, так как можно было опасаться, что некоторые из них затеют несправедливые войны; их всех вместе выводили в колонии, наделяя их, вопреки всякой законности, чужими владениями земли и жилищ. Как раз тогда они во множестве проживали в святилищах и на храмовых участках под одним знаменем и при одном начальнике колонии, будучи после продажи своего имущества готовыми к отправке и согласными продаться всякому, кто их наймет.
121. Вот почему из стольких по количеству и таких по качеству людей сторонниками Кассия было нетрудно набрать множество людей и повести их тотчас на форум. Они хотя и были наняты, однако не осмелились одобрять происшедшее, питая страх перед славой Цезаря и тем, что может постигнуть их в будущем со стороны других граждан; они с криком требовали мира как всеобщего блага, настойчиво требовали его от должностных лиц, полагая, что это средство послужит ко спасению убийц Цезаря, ибо не могло быть мира без их амнистии. Перед находящимися в таком состоянии людьми первым появился претор Цинна. Он приходился родственником Цезарю по жене, но, явившись неожиданно к толпе, сорвал с себя одежду претора, как бы из презрения к сану, данному ему тираном, назвал Цезаря тираном, а его убийц тираноубийцами, все содеянное ими восхвалял как подобное тому, что содеяно было их предками, и предложил этих людей как благодетелей пригласить из Капитолия и вознаградить их. Так говорил Цинна. Сторонники заговорщиков, видя, что неподкупленная часть толпы не присоединяется к ним, не вызвали их из Капитолия и снова кричали только о мире.
122. Затем Долабелла, молодой человек из знатной фамилии, выбранный самим Цезарем быть консулом на конец года, когда сам Цезарь собирался в поход, и уже носивший одежды консула и имевший знаки консульской власти, стал поносить давшего ему все это. Долабелла прикидывался, будто он был в полном единомыслии с замыслившими убийство Цезаря и только невольно не принимал физического участия в заговоре (некоторые утверждают, что Долабелла предложил праздновать этот день, как день рождения города). Нанятая толпа, видя, что на их стороне и претор и консул, расхрабрилась и послала в Капитолий за сторонниками Кассия. Они были рады Долабелле и думали, что этот человек, молодой и знатный, в сане консула, будет на их стороне противостоять Антонию. Из Капитолия пришли только Кассий и Брут, еще с окровавленными руками, ибо они нанесли Цезарю удар одновременно. Когда они прибыли к толпе, не было произнесено ни одного низкого или недостойного слова, но как бы после всеми признанного прекрасного поступка все хвалили друг друга и поздравляли государство и говорили больше всего о том, что Децим предоставил им в нужный срок гладиаторов. Кассий и Брут обратились к народу с речью, призывая их поступать подобно своим предкам, изгнавшим царей, не управлявших путем насилия, как Цезарь, но выбранных по закону. Они также предложили вызвать Секста Помпея, сына Помпея Великого, воевавшего за демократию, который в Испании сам еще продолжал отбиваться от полководцев Цезаря. Они предложили, сверх того, восстановить в должности смещенных Цезарем трибунов Цезетия и Марула, находившихся в изгнании.
123. Так говорили сторонники Кассия и после того снова ушли на Капитолий. Они не чувствовали еще себя надежно при создавшемся положении вещей. Но теперь по крайней мере их близкие и родственники могли прийти к ним в Капитолий, из них они выбрали некоторых лиц послами к Лепиду и Антонию для переговоров о том, чтобы прийти к соглашению и принять меры к сохранению свободы в государстве и избежать всех тех бедствий, какие произойдут в отечестве, если они не придут друг с другом к соглашению. Посланные просили обо всем этом, не одобряя происшедшего — в присутствии друзей Цезаря они на это не осмеливались, — но говорили, что нужно с снисходительностью перенести происшедшее, так как все сделано было не из ненависти, а из любви к отечеству, и отнестись с жалостью к городу Риму, уже опустошенному непрерывной гражданской войной, иначе новая гражданская война погубит оставшихся добрых граждан. Будет преступно, указывали послы, продолжать вражду к отдельным лицам при таком опасном положении государства; гораздо лучше вместе с государственными неурядицами уладить и личные, или, если это невозможно, отложить в настоящий момент личные конфликты.
124. Антоний и Лепид хотели отомстить за Цезаря, как я уже сказал, или из-за дружбы с ним или из-за связывавшей их присяги, или из-за стремления к власти, считая, что им все будет доступно, если они устранят сразу стольких важных людей. Однако они сомневались насчет их друзей и близких и той части сената, которая тяготела к их противникам, и больше всего — насчет Децима Брута, который был назначен Цезарем правителем Трансальпийской Галлии и имел в своем распоряжении большое войско. Поэтому они решили выжидать будущего и изыскать способы, нельзя ли будет привлечь на свою сторону войско Децима, уставшее от беспрерывных трудов. Таковы были их намерения. На словах Антоний дал послам такой ответ: «Мы ничего не предпримем из-за личной ненависти; но из-за греха и нашего клятвенного обещания Цезарю, что мы будем его телохранителями и мстителями, если он что-либо претерпит, будет благочестивым изгнать скверну и лучше жить вместе с немногими чистыми, чем всем быть под проклятием клятвопреступления. В силу такого нашего мнения мы еще обсудим с вами все это в сенате и будем считать благом для Рима те решения, которые будут приняты сообща».
125. Так ответил им определенно Антоний. Послы выразили ему благодарность и ушли в твердой надежде, что все уладится: они были убеждены, что сенат им будет во всем содействовать. Антоний же приказал всем должностным лицам в течение ночи охранять город, расположившись по центру на известных расстояниях, как днем. Всю ночь по городу горели костры. Сквозь них перебегали в течение этой ночи близкие родные заговорщиков в дома сенаторов, прося за них и за возвращение прежней формы правления. С другой стороны, бежали также и вожди колонистов и высказывали угрозы, если им не сохранят данных им наделов или если они не получат обещанных. Между тем наиболее здоровая часть населения, убедившись в малочисленности заговорщиков, почувствовала себя смелее, вспомнила о Цезаре, хотя в мнениях и были расхождения. В эту же ночь были снесены в дом Антония сокровища Цезаря и записки о его правлении; сделано это было или потому, что жена Цезаря хотела перенести все это из своего тогда ненадежного дома в более надежный дом Антония, или по приказанию самого Антония.
126. Между тем ночью было прочитано распоряжение Антония о созыве сената еще до наступления дня в храм Земли, очень близко находящийся от дома Антония: он не осмелился созвать сенат в обычное место его заседаний, так как оно лежало у подножия Капитолия, где находились гладиаторы, стоявшие на стороне заговорщиков, и вместе с тем Антоний не хотел внести и смятение в город, введя в него войска. Лепид, однако, свои войска ввел. Когда приблизилось утро, то среди других сбежавшихся сенаторов прибежал в храм Земли и претор Цинна, снова одетый в одежды претора, которые он вчера, как данные ему тираном, с себя сбросил. Когда его увидели некоторые из неподкупных сторонников и ветеранов Цезаря, они в гневе на то, что он первый поносил Цезаря открыто, хотя и был его родственником, начали в него бросать камни и гнаться за ним. Когда Цинна убежал в какой-то дом, они принесли дрова и собрались сжечь дом, что и сделали бы, если бы Лепид, придя с войском, им не помешал. Это было первое свободное проявление расположения к Цезарю, и это встревожило как тех, кто действовал по найму, так и самих убийц.
127. В сенате людей, которые были свободны от стремления к насилию и негодовали на случившееся, было немного; большинство самыми разнообразными способами помогали убийцам Цезаря. И прежде всего сенаторы стали требовать, чтобы убийцы Цезаря как люди благонадежные прибыли в сенат и приняли участие в заседании, превращая их таким образом из подсудимых в судей. Против этого Антоний не возражал, зная, что они все равно не придут. И они, действительно, не пришли. Затем, чтоб испытать мнение сената, одни весьма решительно и открыто одобряли совершенное, называли убийц Цезаря тираноубийцами и предлагали их вознаградить. Другие ораторы награды отвергли, так как убийцы Цезаря в них не нуждаются и не для наград они все это сделали, но считали правильным, чтоб им дали прозвание «благодетелей». Третьи говорили, что и этого не нужно, и считали правильным только, чтоб жизнь их была пощажена. Одни пускались на такие хитрости: выжидали, какое из предложений окажется более всего приемлемым для сената, чтобы он в дальнейшем мало-помалу стал более уступчивым. Более же нравственные сенаторы отвергали этот поступок как тяжкое преступление, хотя из уважения к знатности фамилий, к которым принадлежат убийцы, не возражали против того, чтоб их пощадили, но с негодованием отвергли предложение титуловать их благодетелями. На это им возражали другие, что если уже спасти их, то не нужно после этого скупиться и на добавочные почести, служащие гарантией. Кто-то указал, что подобное чествование убийц явится бесчестием для Цезаря; на это ему возразили, что не следует предпочитать мертвого живым. Один, наконец, решительно сказал, что нужно выбрать одно из двух: или провозгласить Цезаря тираном или ограничиться только пощадой убийц. Ухватившись за это предложение, другие потребовали приступить к голосованию относительно Цезаря, обещая клятвенно, что если голосующие будут судить честно, то никто не будет взирать на прежние о Цезаре голосования сената, когда он был уже у власти, ибо это были голосования вынужденные, а не добровольные, из страха за свою собственную жизнь, после того как были убиты Помпей и за Помпеем столь многие другие.
128. Антоний, внимательно следя за прениями и видя, что внесенные предложения становятся конкретными и определенными, решил уничтожить выявившиеся намерения и внушить выступавшим страх за самих себя, зная, что большое число сенаторов получило от Цезаря назначения на будущее время, так как, отправляясь в длительный поход, Цезарь выбрал должностных лиц на пять лет как на административные должности в городе, так и на сан жреческий или на управление в провинции или в войске. Водворив, как консул, молчание, Антоний сказал: «Требующим голосования относительно Цезаря надо знать предварительно то, что все в государстве совершившееся и всякая данная власть сохраняют силу, если мы признаем, что Цезарь был законным и нами избранным правителем; если же мы признаем, что он был тираном, правящим силой, то и тело его должно быть без погребения оставлено и выброшено за пределы отечества, а все им сделанное аннулировано, а это, чтоб указать границу, как я полагаю, простирается на весь мир. Большая часть из сделанного Цезарем останется независимо от нашей воли, но об этом я скажу немного спустя. Сперва же я предложу то, что зависит от нас и касается нас самих, чтоб на более простом случае получить представление о более сложных обстоятельствах. Почти все мы или в свое время выполняли должности под начальством Цезаря или сейчас еще выполняем должности по его назначению, а некоторые утверждены им в своих должностях на будущее время. Вы ведь знаете, что между нами распределены на пятилетний срок и городские и ежегодные провинциальные и военные должности. Готовы ли вы от всего этого добровольно отказаться — это от вас зависит, — вот что прежде всего я считаю нужным вам обсудить. Об остальном речь будет дальше».
129. С этими словами Антоний умолк. Он воспламенил их в отношении не Цезаря, а их самих. Они все вскочили со своих мест и кричали, что не требуют производить новые выборы в народном собрании, но предпочитают, чтобы каждый остался в той должности, которую он получил. Среди кричавших особенно горячились те, кто были помоложе, кто получили назначение вопреки принятому обычаю. Во главе этих лиц был сам консул Долабелла: по закону ему не оказалось бы никакой возможности получить консульство, так как ему было только 25 лет. Вчера еще он спешил утверждать, что он принимал участие в заговоре, теперь резко переменился: накидывался с бранью на многих, спрашивая, не хотят ли они, желая оказать почести убийцам, обесчестить свое начальство, лишь бы придать лучший предлог для спасения убийц. Сторонники Антония обнадежили Долабеллу и других тем, что, получив одобрение от народа, они объявят их кандидатами немедленно и что не будет никакой смены властей, а только более законное их утверждение, чем их единоличное назначение Цезарем, что им доставит честь видеть себя предпочтенными для занятия одной и той же должности и монархической и народной властью. Пока они так говорили, некоторые из преторов сбросили с себя должностное одеяние, чтобы обмануть возражавших, как будто бы и они вместе с другими хотели это одеяние получить более законным путем. Этот замысел их, однако, был ясен остальным, которые вовсе не надеялись при новом голосовании сохранить свою власть.
130. Покуда шел спор, Антоний и Лепид вышли из сената. И некоторые граждане, сбежавшиеся уже давно, их вызывали. Когда граждане увидели, что Антоний и Лепид поднялись на возвышенное место, крик сменился наконец молчанием, и один из толпы, или по собственному разумению или заранее к этому подготовленный, крикнул: «Берегитесь, чтобы и вас не постигла участь Цезаря». На что Антоний, распахнув свою тунику, показал под ней панцирь, как бы возбуждая зрителей тем, что безоружным невозможно ожидать спасения, даже если они и консулы. В то время как одни кричали, что совершенное преступление должно быть отомщено, большинство настаивало на мире. Последним Антоний сказал: «Мы о том совещаемся, как бы водворить мир и мир длительный. Но очень трудно наладить прочный мир, поскольку и Цезарю не помогли данные ему клятвы и вызываемые их нарушением проклятия». Обратившись вновь к тем, которые призывали к мести, он их одобрил, как ставящих выше всего соблюдение клятв и благочестие, и при этом сказал: «Я сам присоединился бы к вам и первый кричал бы то же, что и вы, не будь я консулом, которому должно больше заботиться о том, что считается общим благом, чем о справедливости. Это нам рекомендуют и те, которые находятся внутри этого здания. Так, вероятно, поступил бы и сам Цезарь, который, захватив в плен граждан, оставил их для блага города в живых и погиб от них же».
131. Так ловко отвечал Антоний по очереди каждой стороне. Те же, которые хотели мщения за все происшедшее, требовали, чтобы за это дело взялся Лепид. Когда он хотел что-то сказать, стоявшие впереди потребовали, чтобы он отправился на форум, где его могли слышать все сразу. Лепид тотчас пошел, полагая, что народ уже склонился на его сторону. Когда он взошел на трибуну, он принялся стонать и плакать на виду у всего народа довольно долго, наконец, сдержавшись, сказал: «Здесь недавно мы стояли с Цезарем, здесь, где теперь я вынужден узнавать, каковы ваши пожелания в связи с его убийством». Когда многие закричали: «Мстить за Цезаря», то подкупленные заговорщиками кричали, напротив: «Мир городу». На последнее требование Лепид сказал: «Этого и мы хотим. Но о каком мире может идти речь и какими клятвами можно его упрочить? Ведь мы присягали Цезарю по всем отеческим обычаям, и, однако, эту присягу растоптали мы же, считающиеся лучшими гражданами из всех, кто клялся». К тем же, которые требовали мести, Лепид, повернувшись, сказал: «Цезарь от нас ушел; это был, действительно, священный, уважаемый муж, но мы боимся, как бы город не лишился остальных, и прибавил: Этот вопрос сейчас обсуждают сенаторы, и большинство держится этого мнения». Когда опять раздался крик: «Мсти хотя бы ты один», Лепид сказал: «Я и хочу, и это для меня значит соблюдать клятву, даже если я один буду действовать, но ни мне, ни вам одним этот вопрос не следует решать, как не следует и нам одним сопротивляться».
132. Лепид так обольстил своими словами, что и нанятые заговорщиками, зная его честолюбие, одобряли его речь и предложили его назначить верховным жрецом на место Цезаря. «Вспомните меня для этого впоследствии, если я вам кажусь достойным», — сказал им на это Лепид, которого объяла радость. Когда подкупленные, опираясь на его верховное жречество, более смело стали настаивать на соблюдении мира, он сказал: «Правда, это неблагочестиво и незаконно, однако я поступлю так, как вы хотите». Сказав это, Лепид отправился спешно в сенат, в котором все это время Долабелла вел себя недостойно, настаивая на сохранении своей власти. Антоний, ожидавший одновременно известий о том, что произошло в народном собрании, слушал его с улыбкой — они были противниками. Но когда он вдоволь ко всему пригляделся, а в народном собрании настроение оказалось умеренным, он понял, что необходимо оставить убийц Цезаря без наказания, однако эту необходимость он скрыл и представился, что это он делает с тяжелым сердцем, зато все сделанное Цезарем, говорил Антоний, нужно сохранить и все принятые им решения выполнить до конца. Потребовав вновь спокойствия, Антоний сказал:
133. «Сенаторы, вы обсуждали вопрос о преступно действовавших гражданах, а я вам не прекословил. Однако, когда вы потребовали решения не относительно заговорщиков, но относительно Цезаря, я из всех распоряжений Цезаря пока выдвинул только одно, и оно, совершенно естественно, возбудило столько споров. Ибо если бы мы все отказались от своих должностей, мы, столь многие и столь выдающиеся, мы бы этим признали, что получили эти должности незаслуженно. Но посмотрите сами и сосчитайте по городам, провинциям, царствам и династам все остальное, что от нашей воли даже не зависит. Все то, можно смело сказать, что Цезарь нам покорил, от востока до запада, силой и мощью, все это он организовал, скрепив законами, лаской и милостью. Как вы думаете, кто из них удовлетворится, если у них отнимут то, что они получили? Или вы хотите весь мир наполнить войнами, вы, которые городу из-за его слабости готовы даже сохранить преступников? Все дальнейшее, чему не угрожают пока еще непосредственно ужасы и страхи, я оставлю в стороне. Буду касаться тех опасностей, которые не только близки, но как бы живут вместе с нами в самой Италии: я имею в виду тех солдат, которые получили награду за победу и во всей своей массе, вместе с оружием, в том же порядке, в котором они участвовали в походах, все вместе поселены в колониях Цезарем. Многими тысячами бродят они в настоящее время по городу. Что, полагаете вы, они предпримут, если вы их лишите тех городов и мест, которые они уже получили или еще ожидают получить? Прошедшая ночь вам дала об этом ясное представление: когда вы просили за преступников, эти солдаты выступали с угрозой.
134. А когда тело Цезаря будут волочить и позорить и, наконец, бросят без погребения, как, вы думаете, отнесутся к этому ветераны Цезаря, равнодушно? Ведь именно так должно быть, согласно законам, поступлено с тираном. Будут ли воины, которые получили наделы в Галлии и Британии, считать, что они прочно будут владеть своей землей, когда тот, кто им дал землю, подвергается такому поруганию? А что предпримет при этом сам народ? А как поведут себя италийцы? И какую ненависть вы вызовете к себе со стороны богов и людей, когда обесчестите того, кто распространил ваше владычество вплоть до океана, в доселе никому неведомые страны? И не станут ли еще большими вина и преступление, если мы поступим так неправильно, если тех, которые убили консула в сенате, священное лицо и в священном месте, во время заседания сената, как бы в присутствии самих богов, если таких людей мы сочтем достойными почитания и обесчестим того, кто за свою доблесть почитается даже самими врагами? От всего этого, как преступного и к тому же находящегося в нашей власти, я предлагаю совершенно отказаться и вношу предложение, что все Цезарем сделанное и решенное остается в силе; что касается его убийц, то одобрению их действия не подлежат никоим образом, ибо они являются нарушением и религии и закона, а также находятся в противоречии с признанием незыблемости всех деяний Цезаря; однако можно сохранить им жизнь, если хотите, из жалости, ради их родных и друзей, если, впрочем, последние от их имени заявят, что принимают это как милость».
135. Едва Антоний, говоривший с большим подъемом и порывом, кончил свою речь, было принято постановление, всех успокоившее и приведшее в удовлетворение; оно гласило, что возмездию убийство Цезаря не подлежит, но что все решения и постановления Цезаря остаются в силе, «так как это полезно для государства». Последнее добавление для большей гарантии выдвинули сторонники спасаемых, желая этим пояснить, что постановления Цезаря сохраняются не в силу справедливости, а по необходимости. Антоний им в этом уступил. Когда это постановление было проголосовано, вожди военнопоселенцев после этого общего постановления просили вынести другое решение, специально о них, гарантирующее им владение наделами в колониях. Антоний согласился и с этим, указывая сенату на эти опасения, испытываемые поселенцами. И это было сделано. Такое же голосование было проведено вторично по отношению к назначенным к отправке в колонии. По окончании заседания сената некоторые лица окружили Луция Пизона, которому Цезарь передал свое завещание, убеждали его не оглашать этого завещания и не хоронить Цезаря публично, дабы из-за этого не возникли еще какие-нибудь волнения. Когда же Пизон с ними не согласился, они стали угрожать ему, что они привлекут его к судебной ответственности, так как он таким образом лишает народ достояния, которое принадлежит всему государству, намекая опять на тиранию.
136. Тогда Пизон, закричав как можно громче и прося, чтобы консулы вновь собрали еще не разошедшихся сенаторов, сказал: «Эти люди, утверждающие, что они убили тирана, вместо одного все вместе проявляют себя тиранами; они не дают мне хоронить верховного жреца, угрожают мне, если я оглашу его завещание, и хотят конфисковать его частное имущество как принадлежащее тирану. Все другие распоряжения, касающиеся их, они признают законными, а распоряжение, которое он оставил относительно самого себя, они признают незаконными. И кто это они? Не Брут, не Кассий, а те, которые их толкнули к гибели. Что касается погребения Цезаря, то здесь хозяева вы; что же касается завещания Цезаря, то тут хозяин я. И никогда я не предам того, что мне доверено, прежде чем меня самого не убьют». При этих словах шум и негодование поднялись со всех сторон, особенно со стороны тех, кто надеялся, что и им что-нибудь перепадет по завещанию. Постановили завещание Цезаря огласить публично и хоронить его всенародно. С этим решением сенат разошелся.
137. Брут и Кассий, узнав о всем происшедшем в сенате, послали своих людей созвать народ к себе на Капитолий. Когда народ во множестве быстро сбежался, Брут сказал: «Мы здесь обращаемся к вам с просьбой, граждане, мы, которые обращались к вам недавно на форуме. Но мы здесь находимся не как беглецы, нашедшие приют в храме, — мы преступлений не совершали, — и не потому, что это место труднодоступно — мы полагаемся в своей защите всецело на вас. Мы обращаемся к вам потому, что к этому нас побудило резкое и безумное отношение, которое испытал на себе Цинна. Мы знаем, что враги наши обвиняют нас в клятвопреступлении, что невозможно-де из-за этого сохранить прочный мир. Но то, что мы имеем на это возразить, мы скажем на вашем, граждане, собрании, с которым мы и все прочее будем делать совместно, восстановив демократическую форму правления. Когда Гай Цезарь из Галлии отправился как вооруженный враг на свою родину, и Помпей, самый демократический гражданин среди нас, претерпел то, что вам известно, а вслед за ним такое множество достойных граждан погибло, будучи послано в Африку и Испанию, мы ему дали амнистию, когда он о ней просил, так как он, по вполне понятным причинам, боялся за себя, а тиранию прочно держал в своих руках. Мы и клятвенно подтвердили амнистию; но если бы он нас заставил поклясться, чтобы мы не только, сдержав себя, перенесли то, что относится к прошлому, но и в том, что мы охотно будем служить ему рабами в будущем, как поступили бы тогда те, кто сейчас против нас выступает? Думаю, что римляне предпочтут многократно умереть, чем стать присяжными рабами.
138. И если бы Цезарь после ничего не предпринимал, чтобы нас обратить в рабство, мы дали бы и ложную клятву. Но Цезарь не предоставлял нам власти ни в Риме, ни в провинциях, ни в войске, ни в культе, ни в распределении колоний, ни в чем-либо другом; и ни о чем сенат предварительно не высказывался, и народ не утверждал его решений; все был сам Цезарь в одном лице по своему же приказу; и он нисколько своим гнусным поведением не пресыщался, как это было с Суллой, который, покончив со своими врагами, вернул нам нашу прежнюю форму правления. А этот, отправляясь в долгий новый поход, лишил нас возможности избрать должностных лиц на пятилетие. Какая же это свобода, в которой даже нет надежды на будущее? Что для него значили народные трибуны Цезетий и Марул? Не подверг ли он их нагло изгнанию — их, занимавших пост священный и неприкосновенный? Законы предков и клятвы не разрешают привлекать трибунов к суду, покуда не окончились их полномочия. Но Цезарь их изгнал даже без привлечения к суду. Поэтому с чьей стороны совершено преступление в нарушении неприкосновенности? Священна и неприкосновенна особа Цезаря, которому мы эти прерогативы дали не добровольно, но по принуждению, после того как он явился в отечество с войском, после того как он столько и столь доблестных граждан убил, а власть народных трибунов, которой наши предки в свободной республике без всякого принуждения присягнули и объявили ее под заклятием навсегда, эта должность разве не священна и не неприкосновенна? Куда девались все подати, поступавшие от наших подданных, и где отчеты за них? Кто, вопреки вашей воле, открыл государственные сокровища и пустил в расход фонд неприкосновенный и священный, а когда народный трибун этому воспротивился, то угрожал ему смертью?
139. Но, — продолжал Брут, — какая же клятва может быть еще дана для обеспечения мира? Если никто не присвоит себе власть тирана, клятв не потребуется. Наши отцы в ней не нуждались никогда. Если же кто-либо другой будет стремиться к тирании, — римлянин не может быть верным по отношению к тирану, не может ему и присягать. Это мы заявляем, находясь еще в опасности, и об этом мы в интересах отечества будем заявлять и впредь: ведь когда мы находились у Цезаря в почете и безопасности, мы тоже предпочитали отечество собственному почету. На нас, стремясь вас возбудить против нас, возводится еще клевета по поводу колоний. Если кто-нибудь из тех, кто уже поселен в колониях, или из тех, кому предстоит еще поселиться, присутствует здесь, сделайте одолжение, откликнетесь».
140. Когда откликнулись многие, он продолжал: «Правильно вы поступили, что собрались сюда вместе с другими. Если вас справедливо чтит и ценит ваше отечество, то вы должны ответить ему таким же уважением, когда оно вас выселяет в колонии. Вас выделил народ Цезарю на войну против галлов и британцев, и вы должны были стяжать почести и награды, раз вы совершали подвиги. А он, заручившись наперед вашей присягой, повел вас против Рима, хотя вы этого совсем и не желали, повел вас, хотя бы опять-таки и этого вы не хотели, против лучших граждан в Африку. Если бы только в этом заключались ваши подвиги, вы, пожалуй, не решились бы требовать за них награду; но так как никакая зависть, никакое время, никакое человеческое забвение не уничтожит ваших подвигов против галлов и британцев, вам подобает награда именно за них. Так поступал народ и с теми, кто в старину отправлялся на войну, но он никогда не отнимал у своих или у ни в чем не повинных землю и не отдавал одним то, что принадлежало другим, не считал возможным отплачивать несправедливостью. Когда он побеждал врагов, он и у них не отбирал всю землю, а делил ее и на одной части этой земли устраивал своих солдат, чтобы они были стражами в земле бывших врагов. И если иногда не хватало завоеванной оружием земли, он раздавал и государственную землю или покупал другую. Так вас организовал в поселения народ без обиды для всех. Сулла же и Цезарь, которые напали на отечество с оружием в руках, как на враждебную страну, нуждались в крепостях и охране в самом отечестве и не отпускали вас на родину, не покупали вам земли или распределяли между вами конфискованную и не платили за отнятую землю в утешение тем, у кого они ее взяли, несмотря на то, что у них много было денег из казны и много от конфискаций. Они у Италии, ни в чем не повинной, ни в чем не согрешившей, как враги и разбойники отбирали землю, дома, кладбища и святилища, которые мы не отбираем даже у иноплеменных врагов, налагая лишь контрибуцию на них в размере 10 % урожая.
141. Сулла же и Цезарь раздали вам имущество ваших соплеменников, тех, которые послали вас с Цезарем против галлов, провожали на войну и давали обеты за ваши будущие победы. Они поселяли вас в колониях большими массами со знаменами, в военном снаряжении, так что вы не знаете мирного покоя от тех, кто был прогнан. Обездоленный и лишенный своего имущества, прежний владелец должен был строить вам по многим причинам ловушки и выжидать для этого лишь удобного момента. Но этого-то как раз и хотели тираны: не того, чтобы вы получили землю, которую они могли и в другом месте добыть и вам предоставить, а чтобы вы имели пред собою строящих козни врагов и всегда были бы надежными стражами той власти, которая в данном случае вместе с вами поступает несправедливо. Ведь симпатия к тиранам появляется у охранителей их в результате совместных нарушений права в силу общего страха. И, о боги, они называли «выведением колонии» то, что вызывало слезы единоплеменников и изгнание ни в чем не повинных. Они сделали вас нарочно врагами вашего народа ради собственного их благополучия, мы же, о которых нынешние правители отечества говорят, что они щадят нас из жалости, мы гарантируем вам землю, которой вы владеете, и будем ее гарантировать и в будущем, в чем и призываем богов в свидетели. Вам принадлежит и будет принадлежать то, что вы получили, и никто у вас этого не отнимет, ни Брут, ни все те, кто подвергались опасностям за вашу свободу. И то единственное, что в этом деле заслуживает упрека, мы исправим — это помирит вас в то же время и с вашим народом, и это теперь больше всего радует тех, кто об этом узнал: мы выплатим цену за вашу землю тем, кто ее лишился, из государственных средств, немедленно при первой возможности, чтобы вы не только в безопасности владели своей землей, но не возбуждали ни в ком зависти».
142. Когда Брут это говорил, слушавшие его, примиренные друг с другом, называли это вполне справедливым и изумлялись неустрашимости этих людей и любви их к народу. Проникшись расположением к ним, они решили на следующий день быть с ними заодно. Рано утром консулы созвали народ на собрание, и им было прочитано состоявшееся постановление, и Цицерон посвятил длинную хвалебную речь амнистии. Обрадованные, они вызывали из храмов сторонников Кассия. Те, однако, предложили им выслать в гарантию заложников. К ним послали детей Антония и Лепида. Когда увидели сторонников Брута, поднялся шум и крик, и когда консулы пожелали выступить с речью, это не было допущено и было предложено сначала их приветствовать и с ними помириться. Это и произошло. Консулов смущали страх и зависть, как бы эти люди и во всем остальном не оказались победителями в государстве.
143. Было видно, как принесли завещание Цезаря, и народ сразу же потребовал, чтобы его огласили. По этому завещанию приемным сыном Цезаря был Октавий, внук его сестры, народу предоставлялись для прогулок сады Цезаря и каждому римлянину без исключения, находящемуся еще в городе, было назначено 75 аттических драхм. Народ снова пришел в ярость, так как до этого раздавались обвинения против Цезаря как тирана, завещание же, оказалось, написано человеком, любившим город. Особенно казалось всем грустным, что из убийц Децим Брут был записан в числе наследников второй очереди. Дело в том, что у римлян существует такой обычай: наряду с прямыми наследниками указывать еще и других, на тот случай, если бы первые не получили наследства. Это очень возмущало их; они считали низостью и кощунством, что Децим злоумышлял против Цезаря, хотя он был указан в завещании как приемный его сын.
Когда Пизон принес тело Цезаря на площадь, сбежалась масса вооруженного народа для охраны его; с шумом и большой торжественностью тело Цезаря выставили на ростры; тут поднялся опять большой плач и рыдания, вооруженные ударяли в оружие и постепенно раскаялись в том, что приняли амнистию. Антоний, видя их настроение, не успокаивал их, но, будучи избран для произнесения надгробной речи как коллега по консульству, друг и родственник Цезаря — он приходился ему родней со стороны матери, — он пустился опять на хитрость и сказал следующее:
144. «Недостойно, граждане, похвальную надгробную речь над телом такого человека говорить мне одному: ее должно было бы произнести все отечество. Что мы все в равной мере, и сенат и вместе с ним и народ, восхищаясь доблестью его, открыто высказывали еще при его жизни, я скажу в предстоящей речи не как своей, т. е. как речь Антония, а полагая, что она будет вашим голосом.» Антоний читал свою речь с торжественным, грустным лицом и, голосом выражая эти настроения, он останавливался на том, как чествовали Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. При каждом этом названии Антоний взором и рукой обращался к телу Цезаря, как бы в подтверждение истины своего слова, указывая на действительность. При каждой из этих характеристик он слегка вскрикивал, смешивая плач с негодованием. Там, где народное постановление называло Цезаря отцом отечества, он прибавил: «Это свидетельство справедливости». При словах о том, что Цезарь священен и неприкосновенен, Антоний добавил, что всякий прибегавший к нему находился в безопасности. «Не другой, сказал он, — кто прибегал к нему, а он сам, неприкосновенный и священный, убит нами; не силой взял он, как тиран, эти почести, которых не просил. Мы — презренные рабы, если мы даруем их недостойным, когда они этого и не просят. Однако вы нас защищаете от упрека, что мы рабы, верные граждане, тем, что вы и теперь такой же почестью наделяете умершего». 145. И тогда Антоний прочитал клятву, что все всеми силами будут охранять Цезаря и тело его, и что уклоняющиеся от защиты его, если бы кто на него покусился, будут вне закона. Повысив голос и подняв руку по направлению к Капитолию, Антоний сказал: «Я готов, Юпитер Отеческий и боги, мстить, как я клятвенно обещал. Так как сенаторы полагают, что состоявшееся решение будет полезным, я молю богов, чтоб оно действительно оказалось таковым». Тогда поднялся большой шум в сенате особенно потому, что это было направлено явно против него. Антоний, успокаивая сенат и как бы беря свои слова обратно, сказал: «Похоже на то, что случившееся не является делом рук человека, а какого-то демона. Следует заботиться больше о настоящем, чем о прошлом. Будущее сулит нам бoльшие опасности, чем, пожалуй, даже настоящее; мы вернемся к старым восстаниям; все благородное, что есть в городе, будет уничтожено. Отдадим последние проводы этому святому в мир блаженный и запоем в память его установленное печальное песнопение».
146. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись, чтобы освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в рождение бога поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он прислал добычи, высказывал восхищение всем этим и непрерывно выкрикивал: «Он был один непобедим из всех, кто с ним сражался. Ты, единственный за триста лет, защищал поруганное отечество; когда единственный раз дикие народы напали на Рим и сожгли его, ты их поставил на колени». Еще много другого он сказал в своем священнословии и, перестроив свой голос с торжественного на грустный лад, оплакивал Цезаря как друга, потерпевшего несправедливости, поклялся, что желает отдать свою жизнь за жизнь Цезаря. Затем, легко перейдя в тон, выражающий скорбь, Антоний обнажил труп Цезаря и на кончике копья размахивал его одеждой, растерзанной ударами и обагренной его кровью. Тут народ вторил Антонию большим плачем, как хор, а излив скорбь, преисполнился опять гневом. Когда после этих слов, по обычаю отцов, хоры стали петь другие заплачки, посвященные ему, и перечислять снова деяния и страдания Цезаря, во, время этого плача сам Цезарь, казалось, заговорил, упоминая поименно, сколько врагов своих он облагодетельствовал и, как бы удивившись, говорил о самих убийцах: «Зачем я спас своих будущих убийц?» Тогда народ больше не выдержал: он не мог понять, что все его убийцы, кроме одного Децима, будучи пленными после мятежа Помпея, вместо того, чтобы понести наказания, были выдвинуты Цезарем на высокие должности и места начальников провинций и войск и, тем не менее, злоумышляли против него, а Децим был удостоен даже стать нареченным сыном его.
147. В таком состоянии, когда дело было близко к рукопашной, кто-то поднял над ложем сделанную из воска статую Цезаря: тела его, так как оно лежало на ложе, не было видно. При помощи механизма статуя поворачивалась во все стороны, и видны были 23 зверски нанесенные ему раны по всему телу и лицу. Этого зрелища народ не стерпел, так как это его удручало. Он вскричал и окружил сенат, где был убит Цезарь, и поджег его, а убийц, которые заранее бежали, искали, бегая повсюду. Народ был в таком исступлении от гнева и печали, что он бывшего трибуна Цинну, носившего одно имя с их претором Цинной, агитировавшим против Цезаря, не будучи в состоянии выслушать разъяснения об этом имени, зверски растерзал на части, причем не было найдено ни одной части его трупа, чтобы предать его погребению. Они хотели поджечь дома и других римлян, и лишь с трудом удалось их удержать от этого поджога, причем домовладельцы защищались, а соседи их упрашивали воздержаться от поджога. Тем не менее толпа угрожала, что на следующий день она придет с оружием в руках.
148. Убийцы тайком бежали из города. Народ, вернувшись опять к ложу Цезаря, понес его на Капитолий, как святыню, для погребения в храме и для водворения его среди богов. Когда жрецы этому воспротивились, они поставили ложе опять на форуме, где издревле находится у римлян дворец царей, сложили в одно место деревянные предметы, скамейки, которых было множество на площади, и тому подобные предметы и, наложив на эту кучу роскошнейшее убранство — некоторые прибавляли от себя венки и многие дары, — зажгли костер и всю ночь пробыли все вместе около него; там был воздвигнут первый алтарь, теперь же там стоит храм обожествленного Цезаря. Приемный сын его, Октавий, переменивший свое имя на имя Цезаря и шедший по пятам своего нареченного отца при управлении государством, укрепил еще больше созданную Цезарем государственную власть, еще и теперь полную сил. Он удостоил отца божественных почестей, которых удостаивают римляне и теперь еще, начиная с него первого, каждого обладавшего этой властью после смерти, если он не был тиран и не навлек на себя упреков, — это те самые римляне, которые раньше не допускали, чтобы их при жизни называли царями.
149. Так скончался Гай Цезарь в день, который называется Мартовскими Идами, приблизительно в середине месяца Анфестериона, в день, который ему, по предсказанию прорицателя, не суждено было пережить. Цезарь, насмехаясь над предсказанием, сказал рано утром, на заре: «Вот настали и Иды». Прорицатель, нисколько не смутившись, ответил: «Да, но они еще не прошли». Цезарь же даже после таких предсказаний, сделанных ему прорицателем с такой уверенностью, пренебрег ими и другими предзнаменованиями, о которых я говорил раньше, вышел и умер в возрасте 56 лет, счастливейший человек во всех отношениях, гениальный, широкого размаха, справедливо сопоставляемый с Александром. Оба были весьма честолюбивы, воинственны, быстры в проведении своих решений, отважны в опасностях, не щадили своего здоровья и не столько полагались на стратегию, сколько на решимость и счастье. Из них один путешествовал по безводному долгому пути в знойное время к храму Аммона, чудесным образом перешел через Памфилийский залив, причем море расступилось, и божество сдерживало воды, пока он переправлялся, и посылало дождь, когда он совершал свой путь. Он переехал через неизведанное море в Индию, первый поднялся на штурмовую лестницу, один вспрыгнул на вражескую стену, вынес тринадцать ранений. Всегда непобедимый, почти в два-три сражения заканчивал он каждую войну, захватив много варварских земель Европы и покорив эллинов, народ, не подчиняющийся власти, любящий свободу и никому не подчинявшийся до него, кроме Филиппа, власть которого он над собой признавал под почетным титулом гегемона во время войны, да и то короткое время. Азию же, можно сказать, Александр всю подверг набегам, и, чтобы образно охарактеризовать жизненный путь и власть Александра, можно сказать, что он завладел всей землей, которую он видел, и умер, помышляя и мечтая об остальной.
150. Перед Цезарем сдалось Ионийское море, сделавшееся проходимым и спокойным посреди шторма. Он переплыл к британцам через западный океан, который еще никто до того не исследовал, а когда кормчие наталкивались на британские скалы, он велел им сломать корабли. С другой пучиной боролся он ночью один на маленькой лодке и велел кормчему поднять паруса и уповать на счастье Цезаря больше, чем на море. Против врагов он часто выступал вперед один, когда все боялись; 30 раз он выступал против одних галлов и покорил до 400 их племен, которые казались столь страшными для римлян, что в законе о непривлечении к военной службе жрецов и стариков было оговорено: «за исключением войны с галлами». Тогда и старики и жрецы выполняли военную службу. Сражаясь под Александрией, Цезарь, будучи оставлен один на мосту и находясь в затруднительном положении, сбросил тогу и спрыгнул в море; разыскиваемый врагами, он плыл долгое время незамеченный глубоко под водой и лишь изредка позволял себе должную передышку, пока не приблизился к дружественному кораблю, поднял руки, дал себя узнать и таким образом спасся. В гражданскую войну Цезарь был вовлечен или из страха, как он сам говорил, или из жажды власти. Он столкнулся с лучшими современными ему полководцами, со многими большими войсками, уже не варваров, а римлян, которые были на высоте счастья и удачи. И Цезарь в одно-два сражения всех побеждал, но у него войско не было непобедимым, как у Александра; галлы нанесли римлянам сильное поражение, когда их постигло большое несчастье под предводительством Котты и Титирия и когда в Испании их окружали Петрей и Афраний, как если бы они были осаждены. В Диррахии и Африке солдаты Цезаря в большом количестве бежали, в Испании они отступили в панике перед молодым Помпеем. Сам же Цезарь был неустрашим и непобедим до конца всей войны и мощь римлян, простиравшуюся уже над землей и морем от запада до реки Евфрата, он силой и милостью покорил себе более прочно и крепко, чем Сулла, и показал себя царем против их воли, хоть и не принял предложенного ему титула. Убит был Цезарь в то время, когда он замышлял другие войны.
151. Случилось так, что войска Александра и Цезаря относились к ним с одинаковой готовностью и благорасположением и в битвах походили на лютых зверей; однако, часто они нарушали дисциплину и поднимали мятежи вследствие тяжких походов. После смерти своих полководцев они их одинаковым образом оплакивали, тосковали по ним и удостоили их божеских почестей. Телом оба, и Александр и Цезарь, были хорошо сложены и прекрасны. Родом оба происходили от Зевса, один как потомок Эака и Геракла, другой как потомок Анхиза и Венеры. Будучи крайне честолюбивыми в борьбе с упорствующими противниками, они быстро мирились и прощали пленных и после прощения проявляли себя как благодетели, стремясь лишь к одной цели — одержать победу. На этом можно кончить сопоставление Александра и Цезаря. Они пришли к власти, правда, не при одинаковых предпосылках: один из них обладал уже царством, укрепленным Филиппом, а другой вышел из частного, хотя и знатного и знаменитого рода, но крайне бедного.
152. Оба презирали предзнаменования, предсказывавшие их судьбу, но нисколько не гневались на прорицателей, предсказывавших их кончину; к тому же и предзнаменования часто были сходными и указывали на одну и ту же судьбу обоих. Жертвенные животные оказывались у каждого дважды без одной из лопастей печени: в первый раз это означало для них неопределенную опасность: для Александра в области оксидраков, когда он поднялся на стену врагов во главе македонян и обломалась штурмовая лестница, а он остался наверху; спрыгнув в порыве отваги в самый город на врагов, он был тяжело ранен в грудь и шею тяжелой дубиной; Александр уже падал и едва-едва был спасен македонянами, взломавшими ворота из страха за его жизнь. С Цезарем в Испании было такое происшествие: войско в страхе не решалось выйти на битву с молодым Помпеем, Цезарь же выбежал вперед в самый центр сражения между обоими войсками; двести копий попало в его щит, пока и его не спасло войско, подбежавшее, гонимое и стыдом и страхом. Так первые безлопастные жертвенные животные предрекали смертельную опасность, а вторые — самую смерть. Аполлодор боялся Александра и Гефестиона; прорицатель Пифагор во время жертвоприношения успокоил его и сказал, что их скоро не будет. Когда вскоре же после этого умер Гефестион, Аполлодор опасался, как бы не случилось покушения на царя, и он рассказал ему о прорицаниях. Александр улыбнулся и спросил Пифагора о значении прорицаний. Пифагор заявил, что они имеют в виду смерть, Александр опять улыбнулся, но все же похвалил Аполлодора за преданность, а прорицателя за смелость.
153. Когда Цезарь входил в последний раз в сенат, как я немного раньше об этом уже упомянул, случились те же предзнаменования. Шутя он заметил, что то же самое случилось с ним в Испании. Прорицатель сказал, что он и тогда был в опасности, но что теперешнее предзнаменование более определенно предвещает смерть. Цезарь несколько уступил под влиянием столь определенного указания и совершил жертвоприношение вторично: тут он рассердился, так как жертва долго не давала результата, пошел в сенат и там был убит. То же самое случилось и с Александром. Когда он, возвращаясь из Индии в Вавилон со своим войском, подходил уже вплотную к городу, халдеи советовали ему в тот день воздержаться от въезда в город. Александр на этот совет ответил стихом: «Тот — лучший пророк, кто хорошо предвещает»23. Халдеи вторично увещевали его не входить в город с войском лицом на запад, но обойти город и занять его лицом к востоку. Говорят, Александр уступил и принялся было обходить город, но, раздосадованный встретившимися в пути озером и болотом, он пренебрег и вторым предсказанием и вошел в город лицом к западу. Войдя в город и плывя вниз по Евфрату к реке Паллакотта, принимающей воды Евфрата, выносящей их в болота и озера и лишающей ассирийскую землю возможности орошения, Александр замыслил эту реку перегородить. Выехав для этого, он подтрунивал над халдеями, говоря, что он невредим, вошел в Вавилон и выезжает из него. Тем не менее ему было суждено немедленно по возвращении умереть в этом городе. Таким же образом подтрунивал и Цезарь над прорицателем. Когда тот предсказал ему день смерти, т. е. что он не переживет Иды марта, Цезарь, подсмеиваясь над прорицателем, сказал при наступлении этого дня, что Иды уже настали и все же умер в этот день. Таким образом случилось, что и предзнаменования, касавшиеся их судьбы, Александр и Цезарь высмеяли одинаково, как они одинаковым образом и не гневались на прорицателей, толковавших эти предзнаменования. И все же оба стали жертвами предзнаменований.
154. Оба они стремились в одинаковой мере и к познанию добродетели как отечественной, так и греческой и чужой. Александр расспрашивал об Индии брахманов, которые из индусов считаются знатоками небесной мудрости и философии, все равно как маги у персов. Мудрость египтян выведывал Цезарь, когда он, прибыв в Египет, посадил на царство Клеопатру. Поэтому римляне и сумели ввести ряд улучшений в гражданскую жизнь. Так как календарный год у них был неравномерен и иногда в него вставлялись добавочные месяцы — у римлян календарь ведется по луне, — то Цезарь изменил его сообразно (пути) Солнца, как это делали египтяне. С Цезарем случилось, что из участников покушения на него никто не спасся бегством, и все они были наказаны сыном его, также точно как Александром были наказаны убийцы Филиппа. Каким образом их постигла кара, покажут следующие книги.
КНИГА III
1. Итак, Гай Цезарь, который, достигши верховной власти, большую пользу принес римлянам, был убит врагами и погребен народом. Каким образом самых видных из числа убийц его постигла кара — а наказаны они были все, покажут эта и следующая книги, охватывающие и все другие гражданские войны, веденные римлянами.
2. Сенат обвинял Антония за его надгробную речь, произнесенную им в честь Цезаря. Больше всего этой речью был возбужден народ, причем до такой степени, что забыл о недавно постановленной амнистии и хотел поджечь дома убийц. Антоний таким мероприятием заставил народ сменить гнев на милость. Был некий Амаций, с фальшивым прозвищем Марий. Он прикидывался внуком Мария и из-за этого пользовался расположением народа. Состоя благодаря этому мнимому происхождению в родстве с Цезарем, Амаций выражал слишком непомерную скорбь по поводу его смерти: он соорудил алтарь на месте сожжения Цезаря, держал при себе отряд смельчаков и всегда наводил страх на убийц. Из последних одни бежали из города, а кто из них получил еще от самого Цезаря в управление провинцию, направился туда. Децим Брут — в граничащую с Италией Галлию, Требоний — в ионийскую часть Азии, Тиллий Кимвр — в Вифинию, Кассий и Марк Брут, в судьбе которых сенат был наиболее заинтересован, были Цезарем выделены для управления провинциями в предстоящем году: Кассий — в Сирию, Брут — в Македонию. Состоя городскими преторами, они поневоле должны были остаться в Риме. Путем соответствующих постановлений они проявляли заботы о колонистах. Помимо всего другого, они разрешали им продавать свои наделы, хотя закон запрещал такую продажу до истечения двадцати лет.
3. Рассказывают, что Амаций задумал устроить засаду против них при первой же с ними встрече. Опираясь на эти слухи, Антоний как консул арестовал и без судебного разбирательства вполне бесстрашно убил Амация. Сенат, смотря на такое дело как на крупное нарушение закона, однако с удовольствием извлекал из него то, что ему было полезно: сенаторы думали, что без этого смелого шага не удастся добиться устойчивого положения в деле Брута и Кассия. Приверженцы Амация и кроме них кое-кто из народа тосковали по нему и негодовали на случившееся, тем более, что Антоний совершил этот поступок, опираясь на симпатии к нему народа. Они не желали, чтобы далее относились к ним с презрением. Заняв форум, они с криками поносили Антония и требовали от магистратов, чтобы они вместо Амация посвятили алтарь и первые принесли на нем жертву Цезарю. Теснимые солдатами, которых подослал Антоний на форум, они еще больше возмущались, кричали и показывали те места, где некогда стояли статуи Цезаря, впоследствии убранные. Когда им кто-то обещал показать мастерскую, где эти статуи подвергались переделке, они сразу же последовали за ним, и, увидев мастерскую, подожгли ее, пока Антоний не подослал еще солдат. Одни, отбиваясь, были убиты, другие были схвачены и повешены, если это были рабы, и если свободные — были сброшены со скалы.
4. Сумятица улеглась. Однако Антоний навлек на себя невыразимую ненависть народа вместо прежней несказанной к нему симпатии; сенат был этому рад, так как иначе он не мог бы избавиться от опасений, которые ему внушало дело Брута. Когда Антоний внес предложение вызвать из Испании Секста Помпея, сына оплакиваемого и тогда еще Помпея Великого, где с ним все еще воевали полководцы Цезаря, выдать ему в возмещение конфискованного имущества отца из государственных средств 50 миллионов аттических драхм, сделать его командующим флотом, каковым был и его отец, и предоставить ему право пользоваться кораблями, где бы они ни находились, смотря по требованию момента; сенат, удивленный всем этим, охотно принял это предложение и восхвалял Антония в течение всего этого дня. Дело в том, что, по мнению сенаторов, никто не был более демократичным, нежели Помпей Великий, и поэтому они никого не оплакивали больше, чем его. Кассий и Брут, оба из партии Помпея Великого, наиболее видные тогда деятели, полагали, что они в этом случае достигнут полной безопасности для себя и осуществления того, к чему они стремились. Кроме того, они полагали установить демократию, если восторжествует их партия. И Цицерон постоянно хвалил за это Антония. Сенат понял, что народ против Антония из-за сената и разрешил ему иметь личную охрану, вербуя ее из находившихся в городе ветеранов.
5. Подстроил ли Антоний все это нарочно, чтобы добиться такой охраны, или он воспользовался удачным стечением обстоятельств, во всяком случае, набирая охрану, он все время увеличивал ее, пока не довел до 6.000. Набирал же он не из бывших легионеров, которых, по его мнению, в случае надобности можно было получить и другим путем, но исключительно из центурионов, имевших привычку к командованию и обладавших военным опытом, да к тому же знакомых ему по походу под начальством Цезаря. Поставив над ними начальников отрядов из их же среды для поддержания подобающей дисциплины, он окружил их почетом и делал их участниками своих официальных решений. У сената количество и подбор ветеранов вызвали подозрение, и он предложил Антонию уменьшить до необходимого минимума охрану, вызывавшую недовольство. Антоний обещал это сделать, когда уляжется мятежное настроение народа. Имелось решение, что все, совершенное Цезарем, сохраняет силу, а все, что Цезарем было постановлено, подлежит выполнению; протоколы этих постановлений были у Антония; ему во всем повиновался и секретарь Цезаря, Фаберий, так как Цезарь, отправляясь в поход, обычно прошения по всем вопросам передавал Антонию. Поэтому Антоний многое прибавил к этим документам от себя в угоду ряду лиц, делал подарки городам, династам и только что упомянутой охране. На все это распространял Антоний оставленные Цезарем инструкции, получатели же были за это ему благодарны. Таким же способом Антоний многих ввел в сенат, да и в других отношениях он стремился угождать сенату, лишь бы охрана его больше не вызывала недовольства.
6. Так поступал Антоний. Когда ни со стороны народа, ни со стороны вернувшихся с похода не последовало и признака примирения, Брут и Кассий не имели уверенности, что козни, которые строил Амаций, не могли готовиться и другими лицами; к тому же они не без опасения относились к непостоянству Антония, который теперь имел в своем распоряжении уже и войско. И демократия, как они видели, не укреплялась на деле, в чем они тоже усматривали дело рук Антония. Они больше всех доверяли Дециму, имевшему под руками три легиона. Тайком они послали к Требонию в Азию и к Тиллию в Вифинию поручение собрать незаметно деньги и позаботиться о войске. Сами они поспешили взяться за управление провинциями, которые им дал Цезарь. Время года им этого не позволило сделать, и они полагали неудобным для себя не закончить срок претуры и тем навлечь на себя обвинение в стремлении к власти над провинциями. Все же они под давлением обстоятельств предпочли оставшееся до переезда в провинции время провести в качестве частных лиц, нежели выполнять функции претора в городе. Ведь им приходилось постоянно быть в страхе, да и благодарности за то, что они сделали в интересах государства, они не получали. Видя это их положение, сенат, знавший их намерения, поручил им снабжение города хлебом из любой страны, откуда представлялось возможным, пока не наступит для них время заняться управлением провинций. Это сенат делал, чтобы Брут и Кассий не оказались в изгнании. Таковы были и заботы сената о них и уважение к ним, да к тому же ради них оказывалась помощь и другим убийцам.
7. Когда приверженцы Брута покинули город, Антоний, обладавший уже единоличной властью, высматривал для себя и провинцию и войско. Больше всего стремился он в Сирию; он не мог, однако, не знать, какое подозрение он на себя навлекает, подозрение, которое увеличится, лишь только он для себя что-нибудь потребует. Сенат тайно толкал на конкуренцию с ним другого консула, Долабеллу, который всегда был противником Антония. Зная его молодость и честолюбие, Антоний уговорил Долабеллу выпросить Сирию себе вместо Кассия, а также и собранное против парфян войско, но просить это не у сената, чего и нельзя было делать, а у народа, по закону. Обрадованный этим Долабелла немедленно внес законопроект, а когда сенат обвинил его в нарушении постановления Цезаря, он ответил, что Цезарь никому не поручал войны против парфян, что Кассий, удостоенный провинции Сирии, сам еще раньше кое в чем изменял постановления Цезаря, когда он разрешил продавать наделы еще до истечения двадцати лет, установленных законом. Сам он считает себя обиженным, что не удостоили Сирии его, Долабеллу, а предпочли ему Кассия. Тогда они подговорили одного из трибунов, по имени Аспрена, чтобы он во время выборов солгал о предзнаменованиях; они рассчитывали и на помощь со стороны Антония, который был консулом и авгуром. Да к тому же он считался врагом Долабеллы. Когда во время выборов Аспрена сообщил, что предзнаменования неблагоприятны, хотя обычай требовал, чтобы не он, а другие лица наблюдали за этим, Антоний рассердился на Аспрену за его ложь и велел трибам продолжить голосование за Долабеллу.
8. Таким образом Долабелла сделался правителем Сирии, полководцем в войне против парфян и начальником войск, набранных для этой войны еще Цезарем и отправившихся раньше него в Македонию. Тогда впервые поняли, что Антоний заодно с Долабеллой. Когда все это произошло в народном собрании, Антоний просил у сената Македонию, хорошо понимая, что ему не посмеют отказать в Македонии, раз Сирия отдана Долабелле, тем более что Македония оказывалась лишенной войска. Сенат дал Антонию Македонию неохотно, удивляясь при этом, почему Антоний находившееся там войско уступил Долабелле. Все же сенаторы были скорее довольны, что войско было у Долабеллы, а не у Антония. Пользуясь этим случаем, они со своей стороны попросили у Антония другие провинции для Кассия и его приверженцев. Им даны были Кирена и Крит. Другие полагают, что обе эти провинции достались Кассию, Вифиния же — Бруту.
9. Таковы были события в Риме. Октавий, внук сестры Цезаря, был один год начальником конницы у Цезаря. После этого Цезарь отдал эту должность своим друзьям и назначил для нее годичный срок. Октавий был еще юношей, когда Цезарь послал его в Аполлонию, что на Ионийском море, для воспитания и обучения в военном деле с тем, чтобы Октавий сопровождал его на войне. В обучении его принимали участие прибывшие из Македонии эскадроны всадников; командиры войска посещали его часто как родственника Цезаря. Благодаря этому его знало и любило войско, и он принимал всех милостиво. Октавий пробыл шесть месяцев в Аполлонии, когда ему как-то вечером было сообщено, что Цезарь убит в сенате самыми близкими и пользовавшимися в его глазах авторитетом людьми. Так как ему дополнительно ничего не было известно, его объял страх, и он находился в неведении, является ли это делом всего сената или частным преступлением тех, кто совершил убийство, постигла ли участников народная кара, или они находились все там же и пользовались одобрением народа.
10. Римские друзья Октавия предлагали ему ради безопасности скрыться в войске, находящемся в Македонии, и когда он узнает, что убийство Цезаря не есть дело всего сената, смело отомстит за Цезаря его врагам. Вызывались и некоторые военачальники охранять его, если он к ним прибудет. Мать Октавия и Филипп, ее супруг, написали ему из Рима, чтобы он не зазнавался и не рисковал, памятуя, что Цезарь, победивший всех врагов, больше всего пострадал от рук лучших друзей. Они советовали Октавию избрать жизнь частного человека как менее опасную при данных обстоятельствах и поспешить к ним в Рим со всей осторожностью. Октавий послушался их совета, так как он не знал еще событий, последовавших за смертью Цезаря. Он простился с военачальниками и переправился через Ионийское море не в Брундизий, так как еще не знал о настроении находившегося там войска и остерегался всего, но в другой город, находящийся неподалеку от Брундизия и лежащий в стороне от обычной дороги. Этот город назывался Лупии. Там он остановился.
11. Когда Октавий узнал подробности об убийстве, об общенародном трауре и получил копии завещания Цезаря и постановлений сената, его мать и отчим еще более стали просить его остерегаться врагов Цезаря, так как он был и приемным сыном и наследником его. Они советовали ему отказаться и от наследства и от усыновления. А он считал и это и отказ от мести за Цезаря для себя постыдным и отправился в Брундизий. Впереди себя он послал разведчиков, чтобы установить, не устроил ли кто-нибудь из убийц засаду. Когда же тамошнее войско вышло к нему навстречу и приветствовало его как сына Цезаря, он воспрянул духом, совершил жертвоприношение. Он принял сразу же имя Цезаря. У римлян в обычае, что приемные сыновья принимают имена тех, кто их усыновил, в дополнение к своему. Октавий не присоединил имя Цезаря к своему, но изменил как свое имя, так и имя отца: вместо Октавия, сына Октавия, он стал Цезарем, сыном Цезаря, и так продолжал называться всю жизнь. Сразу же на него стали смотреть как на сына Цезаря, и к нему стекалась отовсюду масса народу, одни из круга друзей Цезаря, другие из числа вольноотпущенников и рабов его, третьи, наконец, из числа солдат. Одни перевозили свое военное снаряжение и деньги в Македонию, другие свозили деньги и подати, поступавшие из других провинций, в Брундизий.
12. Уповая на множество прибывающего к нему народа, на славу самого Цезаря и расположение всех к последнему, Октавий направился в Рим. Вместе с ним шла и значительная толпа, с каждым днем как горный поток все выраставшая. Открытого покушения он не боялся из-за множества окружавшего его народа, но какой-нибудь ловушки из среды этого народа он опасался, так как почти всех он знал лишь с недавнего времени. Отношения остальных городов отнюдь не всюду были к нему одинаковые. Бывшие солдаты Цезаря и расселенные по наделам сбегались из колоний, чтобы приветствовать юношу; они оплакивали Цезаря, поносили Антония за то, что тот не отомстил за такое гнусное дело. А про себя они говорили, что будут сражаться, если их кто-нибудь поведет. Цезарь хвалил их, но, откладывая пока привлекать их к делу, отсылал обратно. Когда он находился близ Тарквиний — в 400 стадиях от Рима, — он узнал, что Кассия и Брута консулы лишили провинций Сирии и Македонии и что они в утешение получили другие, менее значительные, а именно — Кирену и Крит; ему сообщили и о возвращении некоторых изгнанников, о том, что был вызван Помпей и что на основании протоколов Цезаря в сенат были внесены иски против некоторых лиц и что случилось еще многое другое.
13. Когда Цезарь прибыл в город, мать, Филипп и другие его родственники опасались охлаждения сената к нему и последствий того постановления, которое запрещало привлекать за убийство в связи со смертью Цезаря старшего. Опасались они и пренебрежения к нему Антония, столь сильного в то время; он не пришел к сыну Цезаря при его прибытии и не отправил послов ему навстречу. Цезарь и здесь смягчал произведенное всем этим впечатление, указывая, что он сам выйдет к Антонию навстречу как более молодой к старшему и как частное лицо к консулу и что он к сенату будет относиться с должным уважением. Постановление же, по его словам, состоялось потому, что никто не поднял обвинения против убийц. Если же кто-нибудь смело поднимет обвинение, тогда и народ это поддержит как дело законное, а сенат и боги как справедливое, поддержит его равным образом и Антоний. Если же он, Октавий, не выставит свои права на наследство и усыновление, то он погрешит против Цезаря и лишит народ распределения денег. Закончил Октавий свою речь словами, что он считает для себя прекрасным не только подвергаться опасностям, но и умереть, если он, получивший такое предпочтение со стороны Цезаря, может оказаться достойным его, подвергавшегося так охотно опасностям. И он обращался к матери со словами Ахилла как бы к Фетиде — эти слова тогда особенно часто ему вспоминались: «О, пусть умру я теперь же, когда не дано мне за друга павшего мстить!» (Илиада 18, 98). Он заявил при этом, что Ахиллу это изречение и его поступок больше всего заслужили вечную славу. А ведь он сам в лице Цезаря оплакивал не приятеля, не друга, а отца, не товарища по оружию, а императора, который притом пал не по закону войны, но был кощунственно убит в сенате.
14. После таких слов мать Октавия сменила страх на радость и приветствовала своего сына как единственного достойного Цезаря человека. Она удерживала его от дальнейших слов и побуждала его торопиться с выполнением того, что он в добрый час решил. Но она советовала ему пока еще действовать хитростью и скорее сносить обиды, чем проявлять открытую смелость. Цезарь согласился и обещал так поступать, но как только наступил вечер, он послал за друзьями, созывая их на утро на форум. Когда он там встретил Гая Антония, брата Антония, выполнявшего должность городского претора, он объяснил ему, что хочет принять усыновление Цезаря. У римлян был такой обычай, что усыновление детей совершалось при преторах в качестве свидетелей. Когда нотариусы записали его заявление, он сразу же с площади направился к Антонию. Антоний находился в садах, полученных в подарок от Цезаря, а раньше принадлежавших Помпею. Цезарю пришлось долго ждать у входа, и он усматривал и в этом признак натянутых отношений к нему Антония. Когда его попросили войти, они обменялись приветствиями и, как это было принято, расспрашивали друг друга о здоровье. Когда настало время заговорить о том, что было необходимо, Цезарь сказал:
15. «Отец мой Антоний. Чтобы ты был мне отцом, этого требуют благодеяния Цезаря к тебе и твоя к нему благодарность. Одни из твоих поступков по отношению к нему я хвалю и благодарен тебе за них, другие приходится осуждать — пусть это будет высказано со всею откровенностью, к которой меня вынуждает мое горе. Когда происходило убийство, ты не присутствовал, так как убийцы тебя удерживали у входа, иначе или ты спас бы его или подвергся одинаковой с ним опасности. Если бы второму было суждено случиться, то хорошо, что ты не присутствовал. Когда некоторые лица вносили законопроект о награждении убийц как удаливших тирана, ты твердо возражал. И за это я тебе глубоко благодарен. Правда, ты узнал, что эти люди и тебя решили убить, не потому, что ты, как мы считаем, будешь мстить за смерть Цезаря, а потому, что, как они думают, ты являешься наследником его тирании. Но они не были бы тираноубийцами, если бы не совершили убийства. Поэтому они сбежались на Капитолий, как просители, грешники или как враги спасаются на акрополь. И откуда взялась у них амнистия и решение о ненаказуемости за убийство, если они не подкупили кого-нибудь из состава сената или народа? Но ты должен был считаться с мнением большинства, ведь ты был консул. Но если бы ты даже был другого мнения, ты мог бы, опираясь на служебный авторитет, отомстить за такой грех, переубедить ошибавшихся. А ты послал заложников в их безопасности из твоих домочадцев на Капитолий, к ним, к убийцам! Но, допустим, что подкупленные убийцами заставили тебя так поступить. Когда же по оглашении завещания и после твоей справедливой надгробной речи народ, ярко вспомнив Цезаря, собирался идти на них с огнем, но, из пощады к соседям, решил на следующий день взяться за оружие, почему ты тогда не был с народом? Почему ты не возглавил вооружившихся огнем и мечом? Почему ты тогда не привлек убийц по крайней мере к суду, если суд вообще еще необходим был для захваченных на месте преступления? И это ты, друг Цезаря, ты, консул, ты Антоний!
16. Марий был убит по твоему приказанию, в силу занимаемой тобой высшей магистратуры, а этим убийцам ты дал возможность убежать, некоторые же из них разбежались по провинциям, которыми они управляют противозаконно, так как они убили того, кто вручил им эти провинции. Несмотря на восстановление порядка, консулы, т. е. вы с Долабеллой, отобрали Сирию и Македонию себе и поступили правильно. И за это я был бы тебе благодарен, если бы вы одновременно не постановили отдать им Кирену и Крит. Вы допустили, чтобы беглецы вооружились навсегда против меня в своих провинциях. Вы допустили, что Децим владеет соседней Галлией, Децим, который наравне с другими собственной рукой убил моего отца. Можно было бы сказать, что и это делалось на основании постановления сената. Но ты ведь голосовал, ты ведь председательствовал в сенате! Ты больше, чем кто бы то ни было, должен был ради самого себя возражать: добиваться амнистии — это дело тех, кто хотел им даровать жизнь, присуждение же им провинций и должностей — это дело тех, кто оскорбляет память Цезаря и кто лишает твое решение всякой силы. Горе привело меня в такое возбуждение, которое, пожалуй, не к лицу моей молодости и несовместимо с моим к тебе уважением. Но все это сказано тебе как наиболее явному другу Цезаря, удостоенному им наибольшей почести и власти, тебе, который, может быть, сам стал бы приемным сыном его, если бы он знал, что ты предпочитаешь сделаться потомком Энея, а не Геракла. В этом вопросе он колебался, уделяя много внимания вопросу о своем преемнике.
17. Что касается будущего, то я заклинаю тебя, Антоний, и богами дружбы и самим Цезарем: измени то, что случилось, — ты ведь можешь это сделать, если захочешь, — или же обещай мне помощь и содействие, когда я буду мстить убийцам вместе с народом и оставшимися мне верными друзьями моего отца. Если же тебя удерживает уважение к этим лицам или к сенату, не чини мне затруднений. Ты знаешь, как дела обстоят у меня дома; ты знаешь, какие требуются расходы на раздачи народу, порученные мне отцом, и как я стремлюсь выполнить его поручение. Я не хотел бы промедлением вызвать представление о неблагодарности и не желал бы, чтобы задерживались из-за меня те, кто намечены к отправке в колонии и ждут своего выезда в городе. Все имущество Цезаря, которое сразу после убийства было перенесено из дома, подвергавшегося опасности, к тебе для хранения его у тебя в надежном месте, все ценности и все убранство я прошу тебя принять от меня и все, что ты сверх этого пожелаешь. Отдай мне только для раздачи народу чеканное золото, что он собрал для войн, которые он имел в виду. Мне этого золота будет достаточно для раздачи 300.000 человек. Остальное, необходимое для расхода, я занял бы у тебя, если можно на тебя тут рассчитывать, или через тебя из государственных средств, если ты на это согласишься. Свои владения я сразу же продам».
18. Эта речь Цезаря поразила Антония. Ему казалось, что откровенность и смелость Цезаря превзошли всякие ожидания и не соответствуют его молодости. Его рассердила такая речь, в которой не содержалось необходимой в отношении его пристойности, особенно же его рассердило требование выдачи денег. Антоний ответил Цезарю крайне сурово такой речью: «Если бы Цезарь оставил тебе, юноша, вместе со своим наследством и именем и управление, ты справедливо мог бы требовать от меня отчетного доклада о государственных делах, и я должен был бы ответить. Но поскольку римляне никогда никому не передавали управления государством по наследству (это касается даже власти царской, при уничтожении которой римляне поклялись не потерпеть дольше другой царской власти, — а убийцы утверждают, что они убили твоего отца, обвиняя его именно в том, что он скорее царствовал, чем управлял), я не обязан давать тебе отчет о государстве и на том же основании освобождаю тебя от того, чтобы ты меня благодарил за управление им. Все делалось не ради тебя, а ради народа, за исключением одного дела, самого важного по отношению к Цезарю и тебе. Если бы я ради собственной безопасности и во избежание недовольства допустил бы присуждение убийцам почестей как тираноубийцам, то это было бы равносильно признанию Цезаря тираном, который как таковой не мог бы претендовать ни на славу, ни на почести, ни на проведение в жизнь своих постановлений. Тогда не могло бы быть и речи о завещании, усыновлении, имуществе, да и труп его не был бы удостоен погребения, даже погребения частного. Ведь законы велят оставлять трупы тиранов без погребения за пределами отечества, предавать бесчестию память их и распродавать их имущество.
19. Я этого всего опасался и боролся за Цезаря, за вечную его славу, за его похороны от имени государства, не без опасности для себя и не без того, чтобы возбудить недовольство; я боролся с людьми быстрыми в своих поступках и наполненных мыслями об убийстве, с людьми, которые, как ты знаешь, и против меня составили заговор; боролся и с сенатом, который гневался на твоего отца из-за его власти. Но я охотно предпочел все эти опасности и страдания, лишь бы не допустить, чтобы Цезарь лишился почетного погребения, он — лучший из деятелей своего времени и счастливейший во всех начинаниях, заслуживающий с моей стороны большего уважения, чем кто-либо. Презрение к этим опасностям, угрожавшим мне, повело к тому, что тебе досталось все то блестящее, что ты имеешь от Цезаря: род, имя, положение и состояние. Было бы справедливее, чтобы ты, молодой человек, меня, значительно старшего, чем ты, за это благодарил, а не упрекал за уступки, сделанные мною, чтобы успокоить сенат или чтобы добиться того, что мне надо было, или по другим причинам и соображениям. Но достаточно для тебя и того, что я об этом сказал. Ты намекаешь, будто я стремлюсь к власти верховной, хотя я к этому не стремился, но я не думаю, что я этого недостоин; ты якобы огорчен тем, что завещание Цезаря не касается меня, а сам признаешь, что для меня достаточно и происхождение от рода Геракла.
20. Что касается твоих денежных затруднений, то я был бы склонен думать, что ты шутишь, когда выражаешь желание занять на покрытие их средства у государства, если бы я не был уверен, что ты еще не знаешь, что отец твой оставил государственную казну пустой. С тех пор как он пришел к власти, доходы вносились ему, а не в казну. Мы найдем эти доходы в имуществе Цезаря, когда постановим, что их следует отыскать, и в этом не было бы ничего несправедливого по отношению к Цезарю, которого нет уже более в живых. Он не находил бы несправедливым, если бы у него при жизни потребовали отчета. Ты увидишь, что тебе не удастся владеть этим имуществом без того, чтобы многие частные лица один за другим его у тебя не оспаривали. Тех денег, которые перенесли в мой дом, не так много, как ты полагаешь, да сейчас и нет у меня ничего: все, кто занимает должность и имеет власть, все, кроме Долабеллы и моих братьев, поделили все между собой немедленно как имущество тирана. Благодаря этому мне удалось изменить их точку зрения и склонить принять решения в интересах Цезаря. Ведь и ты, если ты благоразумен, выдашь имеющиеся у тебя остатки имущества не народу, а тем, кто выражает свое недовольство, а они, если они заодно с тобой, отправят народ в колонии. Ты недавно изучал греческую литературу и знаешь, что народ непостоянен и уподобляется движущейся волне в море: одна приходит, другая уходит. В этом смысле народ тех из нас, кто домогается его расположения, то возносит на недосягаемую высоту, то ставит на колени».
21. Разгневанный этими словами, из которых большинство было сказано, чтобы его обидеть, Цезарь удалился, часто призывая имя отца. Все имущество, доставшееся ему по завещанию, он немедленно предназначил на продажу, этим своим рвением добиваясь получить содействие народа. А когда по этой причине выявилась вражда Антония к Цезарю и сенат постановил немедленно потребовать государственные деньги, Цезарь стал возбуждать у большинства опасения из-за унаследованного им от отца расположения к солдатам и народу и вызванной нынешней его щедростью популярности, и из-за богатства, которое ему досталось в таком большом количестве.
Большинству казалось, что это богатство выдвинет его из рамок частного человека. Относительно Антония возникли опасения, как бы он не привлек на свою сторону Цезаря, молодого, известного и богатого человека, не подчинил бы его себе и первый не захватил бы власть Цезаря. Другие были рады всем последним событиям, полагая, что эти два лица, Антоний и Цезарь, будут друг другу противодействовать и что богатство Цезаря вследствие требования отчета растает и что у них в силу этого наполнится государственная казна деньгами: они надеялись, что большинство государственных средств будет обнаружено у Цезаря.
22. Многие привлекали Цезаря к судебной ответственности из-за земельных участков, причем каждый выставлял в этом случае то один, то затем другой повод; большинство указывало на то, что земля была отнята при проскрипциях в результате происшедших конфискаций, изгнаний и казней.
Со всеми этими жалобами шли к самому Антонию или к Долабелле, другому консулу. Если же кто судился у другого магистрата, всюду обычно в угоду Антонию пришлось Цезарю уступать, хотя он и ссылался на то, что отец покупал государственную землю, а также на последнее решение сената, подтвердившее все то, что Цезарем-отцом было сделано. Во время процессов много пришлось Цезарю-сыну претерпевать оскорблений; сумма причитающейся на его долю выплаты возрастала до бесконечности. Наконец Педий и Пинарий, которые получили половину наследства на основании завещания Цезаря, стали упрекать Антония за отношение его как к ним, так и к Цезарю, а именно, что с ними поступают несправедливо и против постановления сената. Они полагали, что Антоний должен отменить только те постановления Цезаря, которые ведут к нарушению справедливости, все же остальное, что Цезарем было сделано, должно остаться в силе. Антоний допускал, что поступки его кое в чем могут противоречить этим постановлениям, а последние в своей редакции противоречить тому, что в свое время было принято. Решение ничего не изменять из того, что раньше проведено было в жизнь, запротоколировано было лишь вследствие амнистии, не ради соблюдения принципа и не по отношению ко всем, а скорее ради соблюдения приличия и для успокоения народа, которого волновали эти вопросы. Справедливее руководствоваться смыслом постановления, чем словесной формой, и не выступать против справедливости требований такого количества людей, потерявших во время мятежа имущество, приобретенное или унаследованное от предков, и все это в пользу молодого человека, получившего, против всякого ожидания, такое большое чужое богатство, к тому же принадлежавшее не частному лицу, человека, который пользуется своим счастьем непристойно и беззастенчиво. Антоний обещал им их пощадить, если они поделятся с Цезарем. Так отвечал Антоний Пинарию и его сторонникам. И они сразу же приступили к дележу, чтобы не потерять при судебной волоките хотя бы часть своего имущества; и они это делали не столько ради себя, сколько ради Цезаря, ибо они намеревались в скором времени предоставлять ему все это в распоряжение.
23. Приближалось зрелище, которое Гай Антоний, брат Антония консула, хотел устроить в честь Брута претора. Гай Антоний ведал и всеми остальными делами по претуре в отстутствие Брута. Приготовления к этому зрелищу были богатые, и надеялись, что народ во время зрелища изменит свое мнение и вызовет обратно сторонников Брута. Цезарь со своей стороны обхаживал народ и велел трибунам раздавать подряд всем, кто первый случится, вырученные от продажи деньги. Он посещал места этой продажи и велел объявлять по возможности низкие цены тем, кто ведал продажей, еще и потому, что в связи с тяжбами многое вызывало споры и недовольство, и потому, что Цезарь спешил с этим. Все это возбудило к нему расположение народа и жалость, как незаслуженно испытывающему такие лишения. После раздачи наследства Цезарь вынес для продажи и собственное свое имущество, полученное от родного отца Октавия или от других, также и имущество своей матери и Филиппа. Для той же цели он попросил и ту часть наследства, которая досталась Пинарию и Педию, так как состояния самого Цезаря даже для одной намеченной им цели не было достаточно вследствие поведенных против него интриг. Народ, понимавший, что эта раздача идет уже не от первого Цезаря, а от него самого, стал очень его жалеть и прославлять за то, что он брал на себя такие лишения и так заботился о народе. Стало совершенно ясно, что народ не надолго допустит, чтобы Антоний издевался над Цезарем.
24. Они это и показали во время зрелищ, которые, кстати сказать, были очень роскошны. Когда некоторые подкупленные зрители громкими криками стали требовать возвращения Брута и Кассия, а остальная часть посетителей театра под влиянием этой демагогии склонялась к жалости, вбежали толпы народа и стали задерживать зрелище, пока не стихли эти требования. Убедившись, что надежды, возлагавшиеся на зрелища, были разбиты Цезарем, Брут и Кассий решили отправиться в Сирию и Македонию и забрать их силой, так как эти провинции были им поручены еще до того, как их получили Антоний и Долабелла. Как только это стало известно, Долабелла поспешил в Сирию, а до Сирии в Малую Азию, чтобы и из нее выколотить деньги. Антоний полагал, что для предстоящих событий понадобится вооруженная сила, а войска, находившиеся в Македонии, считались принадлежавшими Долабелле, раз ему поручена Сирия и поход против парфян; ведь и Цезарь желал ими воспользоваться против парфян. Поэтому Антоний задумал эти войска взять себе, а они были лучшие как по храбрости, так и по численности. Их было 6 легионов тяжеловооруженных, а также стрелки и легковооруженные, присоединенные к ним, значительные кавалерийские части и полное снаряжение. Цезарь решил, что им будет близко переправиться через Ионийское море и что они сразу могут быть в Италии.
25. Вдруг распространились слухи, что геты, узнав о смерти Цезаря, стали нападать на Македонию и опустошать ее. Антоний просил у сената дать ему это войско будто бы для карательной экспедиции против гетов: он ссылался на то, что Цезарь в свое время отрядил его против гетов, когда еще не думал о походе против парфян. В настоящее же время парфяне держали себя спокойно. Сенат не доверял этим слухам и послал людей для проверки их. Чтобы рассеять опасения и подозрения сената, Антоний провел закон, запрещавший кому бы то ни было при любых обстоятельствах поднимать речь о диктатуре или присуждать ее кому-нибудь или принимать ее, когда ее предлагали. Нарушившего в какой-нибудь части это постановление разрешалось безнаказанно убить первому встречному. Этим предложением Антоний особенно подкупил собрание. Он обещал тем, кто действовал от имени Долабеллы, один легион, а сам был избран императором стоявших в Македонии войск. Так он добился того, чего он хотел. Своего брата он послал немедленно и спешно с этим постановлением к войскам. Посланные сенатом для проверки слуха заявили, что они гетов в Македонии не видели; но они прибавили — потому ли, что это соответствовало истине, или они были научены Антонием, — что есть опасение, как бы после перевода войск куда-либо геты не стали нападать на Македонию.
26. Так обстояли дела в Риме. Между тем Кассий и Брут собирали деньги и войско. Требоний, наместник Малой Азии, укреплял для них города. Когда прибыл в Малую Азию Долабелла, Требоний его не пустил ни в Пергам, ни в Смирну, а предоставил ему только снабжение провиантом за пределами города как консулу. Разгневанный Долабелла пытался силой захватить укрепления, но безуспешно. Требоний обещал ему пустить его в Эфес. Долабелла немедленно отправился по направлению к этому городу, Требоний же послал людей, которые должны были следовать за ним в некотором расстоянии. Когда настала ночь и эти люди видели, что Долабелла уходит, они, ничего больше уже не подозревая, оставили из своей среды немногих для сопровождения Долабеллы, а сами вернулись в Смирну. Долабелла устроил для этих немногих ловушку, захватил их и убил. В ту же ночь он отправился к Смирне и, застав ее без охраны, занял ее при помощи штурмовых лестниц. Требоний, лежавший еще в постели, потребовал от арестовавших его, чтобы его повели к Долабелле, обещая, что последует за ними без сопротивления. Тогда один из центрурионов высмеял его и сказал: «Ты сам можешь идти, оставь только голову здесь; нам приказано не тебя вести к Долабелле, а только твою голову». И они точас же отрубили ему голову. Рано утром Долабелла велел ее выставить у трибунала претора, где Требоний принимал по делам провинции. Так как Требоний был соучастником в убийстве Цезаря и задерживал Антония у дверей сената беседой во время убийства, то разгневанное войско и вся масса рабов, окружавшая его, издевались всячески над его трупом, а голову его в шутку перебрасывали, как мяч, по вымощенному камнями городу и уничтожили ее. Так из убийц Цезаря первым был наказан Требоний.
27. Антоний тем временем задумал вести войско из Македонии на Италию. Так как у него никакого другого предлога не было, он просил сенат заменить ему Македонию Цизальпинской Галлией, которая управлялась Децимом Брутом Альбином. Он знал, что и Цезарь в свое время победил Помпея, отправляясь из этой Галлии. С другой стороны, рассчитывал он, это создаст впечатление, что он не против Италии, а против Галлии перебрасывает войско. Сенат смотрел на Галлию как на крепость, направленную против Италии, и был раздосадован этой просьбой Антония. Тогда сенат впервые почувствовал козни Антония и раскаивался, что ему была отдана Македония. Частным образом знать велела Дециму крепко держаться за свою власть, набирать еще войско и деньги, если со стороны Антония последуют репрессии. Так боялись они Антония и так гневались на него. Антоний же решил просить не у сената, а у народа Галлию по закону, т. е. таким же путем, как и Цезарь ее в свое время получил, а недавно Долабелла получил Сирию. Чтобы внушить страх сенату, он велел Гаю немедленно перевезти войско в Брундизий через Ионийское море.
28. Гай намеревался выполнить этот приказ. Но в это время должны были происходить зрелища, которые собирался организовать эдил Критоний. Цезарь готовил для этих зрелищ золотой трон и венок своему отцу в силу состоявшегося постановления, на основании которого во время всех зрелищ полагалось выставлять в его честь эти предметы. Критоний, протестуя, заявил, что он не допустит этих почестей для Цезаря, коль скоро он сам несет расходы по устройству зрелищ. Цезарь пожаловался на него Антонию как консулу. Антоний сказал, что следует это дело внести в сенат. Тогда Цезарь в гневе сказал: «Внеси, а я поставлю трон, пока состоявшееся постановление еще остается в силе». Антоний рассердился и не допустил этого. Он не допустил этих почестей и во время следующих зрелищ, что было еще более странно, так как сам Цезарь их устраивал и так как они были посвящены Венере Родительнице Цезарем-отцом, когда он посвятил ей находившийся на форуме храм и самый форум. Этим Антоний навлек на себя открытую ненависть всех, так как он не столько ссорился с Цезарем младшим, сколько неблагодарно издевался над Цезарем старшим. Цезарь-сын обхаживал народ, всех, кто был облагодетельствован его отцом, и бывших его солдат; будучи окружен толпой, как бы личной охраной, исполненный ненависти, он просил всех, чтобы они, не обращая внимания на то, что он по своей доброй воле терпит так много тяжких обид, выступили в защиту Цезаря, своего императора и благодетеля, подвергающегося теперь издевательствам со стороны Антония; этим они вместе с тем выступят и на собственную свою защиту, так как не будет прочным их достоянием то, что они получили от Цезаря, если то, что было постановлено для самого Цезаря, окажется непрочным. Взбираясь всюду на возвышенные места города, он выкрикивал против Антония: «Не гневайся из-за меня, Антоний, на Цезаря, не кощунствуй против него. Ведь он был больше всего твоим благодетелем, да притом в самой широкой мере. Меня ты можешь оскорблять как тебе угодно. С разграблением моего имущества повремени, пока граждане не получат причитающейся им раздачи. Все остальное можешь ты получить. Ведь мне будет достаточно, даже и в бедности, славы моего отца, если она останется непоколебленной, и производимой мною раздачи гражданам, если только ты не помешаешь ее выполнить».
29. После этого непрестанно и открыто поднимался всеобщий голос против Антония. А когда он высказал горькую угрозу против Цезаря и она стала широко известна, еще больше выросло возбуждение против Антония. Центурионы, состоявшие в личной охране Антония, ветераны старшего Цезаря, пользовавшиеся наибольшим почетом у Антония, просили его прекратить свои издевательства и ради них и ради самого себя, так как он служил в войсках под начальством Цезаря, и все блага, которые имел, получил от него. Антоний уступил этим требованиям, так как они были справедливы, и из уважения к тем, кто их предъявлял. К тому же Антоний нуждался в Цезаре, чтобы добиться обмена провинциями. Антоний согласился на предъявленные к нему требования, дал клятву, заявляя, что всего этого он не хотел, изменил же свое решение из-за этого юноши, который, несмотря на свой ранний возраст, так невыносимо возгордился, не признавая ни уважения, ни скромности по отношению к старшим должностным лицам. Этому юноше необходимы воспитательные меры; но ради их просьб он готов побороть свой гнев и вернуться к прежним своим намерениям, если и Цезарь со своей стороны воздержится от неумеренных действий.
30. Центурионы были рады этому. Они свели обоих; Цезарь и Антоний, обменявшись упреками, заключили дружбу. О законопроекте по поводу Галлии немедленно было объявлено. Сенат был этим крайне встревожен и предполагал, в случае если Антоний внесет законопроект для предварительного обсуждения в сенат, не допускать обсуждения, если же он внесет его без предварительного обсуждения в народное собрание, подослать трибунов для того, чтобы задержать законопроект. Были и такие, которые предпочитали освободить всю Галлию от римского управления: до того они боялись находившейся поблизости Галлии. Антоний, со своей стороны, бросил им упрек, сказав: «Не поручают ли они Дециму эту провинцию, потому что он убил Цезаря, ему же не доверяют, потому что он Цезаря, покорившего эту провинцию и поставившего ее на колени, не убивал?» Все это Антоний открыто бросал в лицо всем, видя их большую радость по поводу всего случившегося. Когда настал назначенный день, сенат считал нужным созвать центуриатские комиции; его противники же, еще ночью оцепив форум, созвали трибутские комиции, собравшиеся по договоренности. Народная толпа, недовольная Антонием, все же поддерживала его ради Цезаря, стоявшего за оцеплением и упрашивавшего народ. Главным образом Цезарь просил о том, чтобы не Децим, убийца его отца, управлял опасной для Рима страной и возглавлял там войско, а кроме того, за Антония, с которым он помирился. К тому же Цезарь надеялся кое-что получить за это и от Антония. Трибуны были подкуплены Антонием, и так как они безмолвствовали, то закон был проведен, войско же уже прибывало к Антонию под благовидным предлогом через Ионийское море.
31. Когда умер один из трибунов, Цезарь стал поддерживать кандидатуру Фламиния на новых выборах. Народ, полагая, что Цезарь сам стремится к этой должности, но не выставляет своей кандидатуры из-за своей молодости, решил во время выборов объявить трибуном Цезаря. Сенат, не сочувствуя такому усилению Цезаря, боялся, что Цезарь, в качестве трибуна, привлечет к народному суду убийц старшего Цезаря. Антоний, не считаясь с недавно заключенной с Цезарем дружбой, объявил в качестве консула, — в угоду ли сенату, или для его успокоения по поводу закона о Галлии, или по личным соображениям, — что Цезарь не имеет права нарушать закон и применять насилие по отношению к кому-либо. В противном случае Антоний воспользуется против него всеми мерами данной ему власти. Это предостережение было неблагодарной выходкой Антония по отношению к Цезарю и издевательством по отношению к нему же и одновременно к народу. Народ решил поднять ссору во время выборов, Антоний испугался и отменил выборы, удовлетворяясь наличным составом трибунов. Цезарь же чувствовал себя явной мишенью для злоумышлении Антония и стал рассылать своих людей по колониям, устроенным его отцом, чтобы они сообщали о том, как с ним поступают, и чтобы узнать мнение отдельных поселенцев. Он посылал своих людей в лагеря Антония, кое-кого с провиантом, чтобы они, встречаясь с наиболее смелыми солдатами, подбрасывали незаметно прокламации в толпу.
32. Вот что делал Цезарь. Центурионы же выпросили у Антония уделить им время и сказали следующее: «Мы и все другие, кто вместе с тобой, Антоний, находились в войсках Цезаря, помогли ему установить свою верховную власть и продолжали в повседневной работе служить ей, знаем, что убийцы Цезаря ту же вражду и те же козни, что и против Цезаря, обратили против нас. Сенат склоняется в их сторону. Когда народ изгнал убийц, мы воспрянули духом, убедившись, что не все связанное с Цезарем впало в немилость и неблагодарно предано забвению. Гарантию для будущего мы видели в тебе, так как ты являешься другом Цезаря, после него обладаешь наилучшими качествами полководца, теперь управляешь нами и наиболее подходящий нам человек. Теперь, когда поднимаются враги, дерзко врываются в Сирию и Македонию, собирают против нас деньги и войска, сенат на тебя натравливает Децима, ты же все свои заботы тратишь на ссору с Цезарем; мы справедливо опасаемся, как бы к предстоящей, пока еще не разгоревшейся войне не прибавились еще раздоры между вами и как бы враги не добились того, чего они желают. Мы просим тебя все это взвесить и ради святой памяти Цезаря и бережного отношения к нам, ни в чем не провинившимся перед тобой, прежде всего ради твоей собственной выгоды, поскольку это еще возможно, помочь Цезарю — и этого одного уже достаточно — наказать убийц. Тогда ты сразу опять можешь беззаботно властвовать, а мы с твоей помощью окажемся в безопасности, мы, опасавшиеся как за себя самих, так и за тебя».
33. На эти слова центурионов Антоний ответил следующее: «С какой любовью и с каким вниманием я относился к Цезарю, когда он еще был жив, как я скорее всякого другого решался идти на любую опасность ради его интересов, все это вы хорошо знаете, так как вместе со мной служили в его войсках и были свидетелями всех событий. С какой милостью и с каким вниманием он постоянно относился ко мне, об этом говоритъ мне не подобает. О том и о другом знали убийцы и поэтому решили и меня убить вместе с Цезарем, так как если я останусь в живых, они не достигнут того, что они замышляют. И тот, кто побудил их изменить свое намерение, сделал это не ради моего благополучия, но ради того, чтобы предать тираноубийству более благопристойный вид, т. е. чтобы не казалось, что они многих убивают, которых считают личными врагами, а убили одного как тирана. Кто мог бы поверить, что я забываю Цезаря, моего бывшего благодетеля, и выше ставлю его врагов, что я охотно прощаю убийство тем, кто против меня злоумышляет, как полагает молодой Цезарь? Кто предоставил им амнистию и провинции? В этом он хочет обвинить меня вместо сената.
34. Так слушайте же, как все это случилось. Когда Цезарь внезапно был убит в сенате, больше всех меня объял страх и в силу моей дружбы с Цезарем и в силу того, что я не знал точных обстоятельств, ибо я еще не видал договора между убийцами и не знал его условий. Народ бушевал, а убийцы с гладиаторами заняли Капитолий и укрылись на нем. Сенат был с ними заодно, что теперь стало еще более ясным, и постановил выдать убийцам награды за убийство тирана. Если бы Цезарь действительно был признан тираном, тогда нам всем предстояла гибель как друзьям тирана. И вот, находясь в таком состоянии, полный волнений, забот и страхов, когда нельзя было принять необдуманное решение или колебаться, я, как вы убедитесь, если внимательно всмотритесь, был смел, где требовалась отвага, хитер, где требовалось притворство. Первая моя забота, включившая в себя все остальное, состояла в том, чтобы отнять у этих людей присужденные им награды. Решительно выступая против сената и убийц, я действовал с отчаянной смелостью, полагая, что мы, друзья Цезаря, лишь тогда будем в полной безопасности, когда Цезарь не будет больше считаться тираном. Тот же страх охватил и врагов моих и сенат, знавших, что если Цезарь не окажется тираном, им придется отвечать за убийство. Когда они из-за этого стали вести борьбу, я уступил после того, как почетные дары были заменены амнистией, чтобы за эту уступку получить все то, что мне было нужно. И что это значит и многого ли я добивался? Чтобы не вычеркивалось имя Цезаря, которое я больше всего люблю, чтобы его состояние не было конфисковано, чтобы усыновление, которым теперь молодой Цезарь так хвастает, не было аннулировано, чтобы завещание сохранило свою силу, чтобы тело Цезаря было погребено с царскими почестями, чтобы присужденные ему когда-либо почести остались на вечные времена, чтобы все содеянное им сохранило силу и чтобы его сын и мы, его друзья, как полководцы, так и солдаты, находились в безопасности и вели славную жизнь вместо бесславной.
35. Как вам кажется, я потребовал от сената малые и незначительные уступки за амнистию? Или вы думаете, сенат дал бы это без амнистии? Было бы вполне достойно просто заплатить амнистией за перечисленные уступки и пощадить в прямом смысле этого слова убийц, если бы можно было приобрести вечную славу Цезарю и наше спасение. Но я сделал это не с таким намерением; я лишь отсрочил суд над убийцами. Когда я таким образом заставил сенат сделать то, что мне нужно было в первую очередь, а убийцы пребывали в беспечности, я вздохнул и отменил амнистию не решениями или постановлениями — это было невозможно, — а незаметно добиваясь благосклонности народа. Я вынес тело Цезаря под предлогом погребения на форум, обнажил его раны, показал их количество, окровавленную и разодранную одежду. Я многократно пред всеми с чувством восхвалял его доблести и любовь к народу. Я оплакивал его как убитого и одновременно призывал его как бога. Эти мои поступки и слова возбудили народ, они воспламенили огонь, несмотря на амнистию, и направили его на дома врагов, а людей изгнали из города. Вскоре обнаружилось, что все это делалось при противодействии сената и в огорчение ему; меня обвинили в заискивании перед народом, а убийц послали в провинции в качестве их правителей: Брута и Кассия в Сирию и Македонию с многочисленными войсками; им дан был совет спешить туда до наступления назначенного срока под предлогом заботы о продовольствии. Тогда меня объял еще больший страх, так как я не имел еще никакого войска. Я боялся, что придется выступить нам безоружными против такого количества вооруженных. К тому же еще мой товарищ по консульству внушал подозрение: он всегда был против меня, прикидывался соучастником злоумышления против Цезаря и назначил день убийства днем рождения города.
36. В таком затруднительном положении я стремился обезоружить врагов, а их оружие отобрать для нас. И я убил Амация и вызвал Помпея, чтобы сенат, подкупленный этим, встал на мою сторону. Но я и теперь не доверял сенату и убедил Долабеллу, чтобы он Сирию требовал не у сената, а законодательным путем у народа. И я помогал при этом Долабелле, чтобы он из друга превратился во врага убийц и чтобы сенаторам неудобно было после Долабеллы отказать мне в Македонии. Но они мне и так не дали бы Македонии, даже после Долабеллы, из-за находившегося в Македонии войска, если бы я предварительно не уступил войско Долабелле, так как ему досталась Сирия и война против парфян. У Кассия и его сторонников они не отняли бы ни Македонии, ни Сирии, если бы их не обеспечили другими провинциями. Дать им что-нибудь взамен было необходимо, а посмотрите, что они получили за то, что они отдали: лишенные всякой вооруженной силы Кирену и Крит. Этими странами пренебрегают даже наши враги как недостаточно надежными, а теперь они врываются силой в те провинции, которые у них отняты. Таким образом, и войско было передано Долабелле от врагов при помощи всяких хитростей, уловок и компенсаций. Так как оружие еще не было пущено в ход, приходилось действовать в согласии с законами.
37. При таком затруднительном положении, когда враги собрали войско, мне понадобилось войско из Македонии, но у меня не было достаточно повода вызвать его. Тогда был пущен слух, что геты разоряют Македонию. Но и этому не поверили, и были отправлены люди для проверки слухов. И вот я внес законопроект, запрещающий говорить о диктаторской власти, выносить решения или принимать эту власть, если она кому-либо будет присуждена. Только таким образом я сумел их обойти, и тогда они дали мне войско. Лишь теперь впервые я почувствовал себя равносильным противником своих врагов, не тех открытых врагов, о которых думает Цезарь, но тех врагов, которых больше, у которых большие силы и которые пока еще предпочитают оставаться неизвестными. Когда я этого добился, у меня остался другой убийца под боком, Децим Брут, и тот был управителем опасной провинции и обладал большим войском. Зная его большую смелость, я все же отнял у него Галлию, но обещал ему — чтобы придать облик своему поступку — в обмен Македонию, совершенно оголенную от войска. Сенат возмущался и понял ловушку. И вы знаете, что многие тогда переписывались с Децимом, знаете, что и сколько писалось. На меня натравливали уже моих преемников по консульству. Тогда я еще смелее решил взять провинцию не из рук сената, а от народа, путем законодательства. Войска я перебросил из Македонии в Брундизий с тем, чтобы ими воспользоваться в случае необходимости. И если богам угодно будет, мы ими воспользуемся, когда нас заставит нужда.
38. Так от большого страха, который нас до сих пор держал в своих руках, мы перешли к твердой уверенности относительно своего положения и смелости по отношению к врагам. Когда они появились, появилась у большинства и симпатия к врагам. Вы ведь видите, как они раскаиваются в принятых постановлениях, какие далаются усилия, чтобы отнять у меня Галлию, которая мне уже дана. Вы знаете, что они пишут Дециму и как они моих преемников по консульству убеждают изменить постановление о Галлии. Но с помощью отеческих богов, с благочестивой памятью о Цезаре, при вашем мужестве, с помощью чего побеждал и Цезарь, мы за него отомстим, добиваясь этого и телом и духом. Вот что случилось со мной, друзья-солдаты; я хотел, чтобы это пока оставалось невысказанным, но оно стало фактом и стало вам известным, а вас я считаю участниками во всех моих делах и помыслах. Сообщите это и другим, если они этого еще не видят, кроме Цезаря, который к нам относится неблагодарно».
39. Так излагал все Антоний. Центурионам показалось, что все, что он сделал, было совершено с яркой ненавистью по отношению к убийцам и с хитростью к сенату. Они и теперь просили его помириться с Цезарем и уговорили его, а примирение состоялось на Капитолии. Немного позже Антоний привел к своим друзьям кое-кого из своих телохранителей, которые были якобы его помощниками, когда Цезарь злоумышлял против него. Неизвестно, была ли это клевета с его стороны, или он действительно так думал, или он узнал о посланных по лагерям и перевел на свою личность то, что было направлено против его дела. Как только эта весть обнаружилась, поднялся большой шум всюду, и произошло большое возмущение. Немногие более вдумчивые знали, что жизнь Антония полезна Цезарю, даже если он ему вредил, так как его боялись убийцы. Если бы он умер, им было бы менее опасно отважиться на все, так как они получали широкую поддержку сената. Так рассуждали более разумные. Большинство же, видя, как ежедневно Цезарь страдал от обид и какие лишения он нес, считали довольно вероятной эту клевету и считали, что грешно и невыносимо, чтобы жизнь Антония, консула, подвергалась опасностям. Цезарь, однако, выбежал к ним тогда, когда они были в таком настроении, с бешеным гневом и кричал, что он сам подвергается преследованиям со стороны Антония за свою дружбу к народу, которая все еще являлась единственным его достоянием. Подбежав к дверям Антония, Цезарь кричал то же самое, призывал богов в свидетели, произносил всякие клятвы, вызывал его на суд. Когда никто не вышел, он сказал: «Я готов судиться перед лицом твоих друзей», и с этими словами вбежал к нему. Когда его задержали, он кричал и бранил дверных сторожей, не допускавших, чтобы неправота Антония была доказана. Уходя, он призывал народ в свидетели, что если с ним что-нибудь случится, пусть знают, что он убит Антонием. Он сказал это с большой страстностью, и толпа изменила свое отношение к нему. Она раскаивалась в прежнем своем мнении. Некоторые и тогда отказывались доверять Цезарю и Антонию; другие подозревали, что все это одно притворство со стороны того и другого: они только что в храме пришли к соглашению, и это все инсценировали для того, чтобы обмануть врагов. Третьи полагали, что Антоний все это выдумывает, чтобы иметь повод для увеличения личной охраны и чтобы отвоевать у Цезаря колонии.
40. Цезарь узнал через посредство тайно отправленных уполномоченных, что войско в Брундизии и колонисты досадовали на Антония за то, что он забывал об убийстве Цезаря, и что они придут к нему на помощь, если это будет возможно. Антоний отправился по этой же причине в Брундизий, а Цезарь, опасаясь, что он вернется с войском и застанет его беззащитным, отправился с деньгами в Кампанию, чтобы склонить города, заселенные его отцом, сражаться на его стороне. И он склонил к этому сначала Калатию, а затем Казилин. Эти два города лежали по обеим сторонам Капуи. Цезарь дал каждому солдату 500 драхм и повел за собой 10.000 человек, которые не были вооружены полностью и не были разбиты на отряды, но были объединены, как бы для личной охраны Цезаря, под одним знаменем. В Риме боялись Антония, надвигавшегося с войском; когда же стало известно, что и Цезарь подходит с другим войском, страх удвоился. Иные были рады, что им удастся воспользоваться Цезарем против Антония. Третьи, видевшие в свое время их примирение на Капитолии, считали все происходившее простым притворством компенсацией для Антония за верховную власть, а Цезарю за отмщение убийцам.
41. При таком общем беспокойстве к Цезарю пришел трибун Кануций, личный враг Антония и поэтому друг Цезаря. Он узнал план Цезаря и сообщил народу, что Цезарь наступает с открытыми враждебными действиями на Антония. Он объяснил, что тем, кто боится тирании Антония, необходимо присоединиться к Цезарю, так как другого войска у них сейчас нет. Сказав это, Кануций ввел в город Цезаря, который расположился лагерем в храме Марса, в 15 стадиях от города. Когда они вошли в город, Цезарь подошел к храму Диоскуров, а солдаты его окружили храм, тайно вооружившись мечами; Кануций сначала выступил с речью перед народом против Антония, а Цезарь напомнил им о своем отце и о том, что ему приходится претерпевать от Антония, что это-то и явилось причиной, почему он собрал войско для своей охраны. Он заявил, что он всегда будет слугой отечества и послушным его гражданином, в настоящее же время он готов двинуться против Антония.
42. Сказав это, Цезарь распустил собрание. Войско думало, что оно, наоборот, прибыло для примирения Антония с Цезарем или хотя бы для охраны Цезаря и для отмщения убийцам, и возмущалось речью, направленной против Антония, который был их полководцем и консулом. Одни из них поэтому отпросились домой, чтобы вооружиться; они сказали, что не могут пользоваться чужим оружием, а только своим. Другие давали понять свое действительное настроение. Цезарь находился в недоумении; он очутился в положении, противоположном тому, которого ожидал. Но он надеялся справиться с ними скорее убеждением, чем силой, и согласился на их мнимые причины ухода: одних он послал за оружием, других попросту домой. Все же, скрывая свое огорчение, он похвалил их за то, что они собрались, и одарил их еще дарами. Он обещал отблагодарить их еще более щедро, всегда в необходимых случаях пользуясь их услугами скорее в качестве друзей отца, чем солдат. Только одну или три тысячи он убедил остаться у него из десяти (о точной цифре источники расходятся). Остальные не ушли от него, но вспомнили сразу о тяготах сельских работ и о прибыли от похода, и о речи Цезаря, и о готовности его к тому, чего они хотели, о знаках милости, которые они получили и которые они еще рассчитывали получать. Как это свойственно непостоянной толпе, они изменили свою точку зрения и, пользуясь для приличия указанным предлогом, вооружились и вернулись к нему. Цезарь же с новыми денежными суммами объезжал Равенну и всю прилегающую к ней область, вербовал в войска все новые и новые массы и всех посылал в Арреций.
43. К Антонию в Брундизии прибыло четыре из находившихся в Македонии пяти легионов. Упрекая его в том, что он не мстит за убийство Цезаря, они его без обычного приветствия повели к трибуне с тем, чтобы он в первую очередь отчитался перед ними. Он не сдержался, а стал бранить их за неблагодарность: ведь он их вывел из Парфии в Италию! Упрекал он их в том, что они в то время, когда дерзкий мальчишка — так он называл Цезаря подослал к ним людей, чтобы их подкупить, не выдали этих людей. Но он их сам найдет, а войско поведет в присужденную ему счастливую Галлию и каждому из присутствующих подарит 100 драхм. Они засмеялись над этим скромным обещанием, а когда он рассердился, они еще больше стали шуметь и разбежались. Антоний встал и сказал только следующее: «Вы научитесь повиноваться». Он узнал у военных трибунов имена мятежных солдат — в римских войсках всегда записывали нрав каждого отдельного солдата — и по военному закону бросил жребий; однако он не казнил целиком всю десятую часть войска, а только часть ее, полагая, что он их таким путем быстро устрашит. Но это вызвало в них не страх, а скорее гнев и ненависть.
44. Это заметили те, кого Цезарь послал, чтобы подкупить солдат Антония. Тогда они разбрасывали особенно много прокламаций по лагерю, указывая, чтобы солдаты, вместо скаредных обещаний Антония и его жестокости, вспомнили о первом Цезаре, о помощи теперешнего и о богатых его раздачах. Антоний разыскивал этих людей, обещая большие деньги за их выдачу, и угрожал тем, кто их укрывал. Когда же он никого не изловил, он рассердился, что все войско их покрывает. Сообщения о том, что делалось Цезарем в колониях и в Риме, взволновали его; он снова выступил перед войском и сказал ему, что он удручен всем случившимся, а именно, что пришлось под давлением военной необходимости применить казнь, но что казнены немногие вместо многих, которым полагалась казнь по закону. Они ведь знают, что Антоний ни жесток, ни скареден. «Но прочь, — продолжал он, — всякое взаимное недовольство; пусть оно успокоится на этих преступлениях и наказаниях. 100 драхм я велел вам выдать не как награду — это ведь не соответствует удаче Антония, — а скорее как дар в честь первой нашей встречи. Необходимо подчиняться ему согласно закону отцов и военному закону, как в данном случае, так и во всех остальных». Таковы были его слова; но он ничего не прибавил к награде, чтобы не казалось, что он, полководец, уступает солдатам. Они же взяли деньги или потому, что передумали, или из страха. Антоний сменил их трибунов или потому, что все еще гневался на мятеж, или не доверял им по другим причинам. Остальных солдат он принимал по мере необходимости и отправлял одного за другим по побережью в Аримин.