Сцена к водевилю Д. Ленского «ЛЕВ ГУРЫЧ СИНИЧКИН»
Пустославцев. Многоуважаемый организованный зритель и дорогой самотек! Прежде чем начать говорить, я должен сказать, что советская драматургия весьма колоссально выросла. Это видно хотя бы уже из того, что мы ставим Шекспира. Почему нам, товарищи, близок Шекспир? Потому что он умер. Я считаю, что смерть — это самое незаменимое качество для каждого автора. Живого автора хоронят у нас после каждого представления, поэтому, если он хочет подольше жить, он должен немедленно умереть. Здравствуйте! Я не буду скрывать от вас, что некоторые ученые утверждают, что Шекспира вообще не было. Нужно признаться, товарищи, что его действительно не было. Но я считаю, что это самое незаменимое качество для каждого автора. Скажем, к примеру, если бы у нас не было Пантелеймона Романова[1] или Малашкина[2], как бы они обогатили этим русскую литературу. Итак, товарищи, Шекспира не было. Спрашивается, почему? Потому что в жуткую эпоху загнивающего феодализма никакого Шекспира, само собой разумеется, быть не могло. Теперь же, товарищи, без сомнения, Шекспир будет. Когда — не знаю, но будет обязательно. Но так как того Шекспира, который будет, нету, нам поневоле пришлось поставить того Шекспира, которого не было. Что же мы решили поставить? Я не буду скрывать от вас, что мы решили поставить «Отелло». Без сомнения, организованный зритель уже заранее знает, что в этой популярной трагедии имеется целый ряд непростительных промахов и ошибок. Основная ошибка заключается в том, что Виллиам Шекспир, как молодой и неопытный автор, до того постарался насытить свое произведение гениальностью, что совершенно не оставил в нем места для идеологии. Конечно, эту непростительную ошибку наш театр постарался исправить. Без сомнения, каждому из нас известно, что для того, чтобы дать широкому зрителю почувствовать гениальность какого-нибудь произведения, гениальное произведение надо приблизить к современности. Что для этого нужно сделать? Для того, чтобы гениальное произведение приблизить к современности, необходимо выбросить из гениального произведения все, что в нем было, и привнести в гениальное произведение все, чего в нем не было. Эту кропотливую, но вдохновенную работу и взял на себя наш уважаемый работник пера и бумаги Федор Семенович Борзиков, выученик Федора Федоровича Раскольникова, автора нашумевшей пьесы «Воскресение» Льва Николаевича Толстого[3]. В широких литературных кругах Федор Семенович известен как автор романа «Война и мир» в переделке для «Синей блузы»[4]. Федор Семенович — специалист по положительным типам. Федор Семенович находит их даже там, где их нет. В своей гигантской работе над «Отелло» Федор Семенович перебросил мост от Шекспира до наших дней. Это ему было тем легче сделать, что в Кассио он усмотрел черты зарождающегося декабриста. Но это еще не все. Без сомнения, даже самотеку известно, что до сих пор все театры видели в Дездемоне идеальный тип любящей женщины. Это произошло потому, что до сих пор ни один театр не обращал внимания на ее социальное положение. Но в тот момент, когда Федор Семенович начал читать «Отелло», первое, что ему бросилось в глаза, это то, что хваленая Дездемона оказалась дочкой сенатора. Да, товарищи, ничего не поделаешь, оказалась! Поэтому Федор Семенович, с присущим ему мастерством, оплевал эту женщину, за что наш театр приносит ему горячую благодарность.
Федор Семенович кланяется.
Налимов!
Налимов. Я-с!
Пустославцев. Попросите труппу.
Выходит т р у п п а а к т е р о в.
Товарищи, поблагодарим Федора Семеновича за то, что он оплевал Дездемону.
Актеры аплодируют. Федор Семенович раскланивается.
Благодарю Вac!
Т р у п п а уходит. Федор Семенович садится.
Итак, товарищи, сейчас мы вам покажем «Отелло», пьесу о новых людях, которые, как сказал соавтор Федора Семеновича, «не снились нашим мудрецам». В довершение я хочу сообщить, что революционная пьеса не есть еще революционный спектакль, ибо если революционная пьеса зависит всецело от автора, то революционный спектакль зависит всецело от вас, ибо если публика аплодирует там, где ей пожелается, а не там, где ей полагается, никакой идеологии не получается. Вот. Я кончил. (Сходит со сцены. Борзикову.) Хорошо?
Борзиков. Довольно ничего, хотя и были кое-какие провалы. Мне кажется, что в том месте, где вы характеризовали меня как мастера, вы не упомянули об одном очень важном штрихе в моем творчестве.
Пустославцев. Это о чем же?
Борзиков. О том, что я подписался на третий заем пятилетки в размере двухнедельного заработка.
Пустославцев. Действительно, не упомянул. Ну, ничего, Федор Семенович, я упомяну об этом в заключительном слове. Однако, почему же не начинают? Налимов!
Налимов. Я-с!
Пустославцев. Ну что? Как?
Налимов. Все в порядке... две накладки!
Пустославцев. Что случилось?
Налимов. Как говорится у критиков, Петр Петрович, новая жизнь забила искусство.
Пустославцев. Какая новая жизнь забила искусство? В чем дело?
Налимов. Можете себе представить, Петр Петрович, нынче в обеденный перерыв у второго вредителя в парике ваша мурка окотилась.
Пустославцев. Ну и что?
Налимов. Пока ничего. Все благополучно. Окотилась, лежит себе в парике, детей воспитывает, а Иван Иванович сидит себе около парика и не гримируется.
Пустославцев. Это почему же?
Налимов. Я, говорит, артист первого положения и с таким родильным приютом на голове играть отказываюсь. Ка-те-го-ри-чес-ки. Вот.
Пустославцев. Скажи ему, братец: если он к выходу опоздает, я его оштрафую.
Налимов. Ладно, Петр Петрович. Потом...
Пустославцев. Что потом?
Налимов. Пионер запил.
Пустославцев. Какой пионер?
Налимов. Положительный пионер из первого эпизода.
Пустославцев. Кто его играет?
Налимов. Кавун-Тамбовский.
Пустославцев. Вечная история. Кто же теперь будет пионера играть? А что, Прошка пионера сыграть не сможет?
Налимов. Прошка, ты положительного пионера сыграть не сможешь?
Прошка. Вообще — нет, но если местком прикажет — смогу.
Налимов. И хорошо сыграешь?
Прошка. Если местком прикажет — лучше Качалова сыграю.
Налимов. Если, говорит, местком прикажет — лучше Качалова сыграет.
Пустославцев. Местком здесь ни при чем. Если роль знает — пусть играет.
Налимов. Местком, говорит, здесь ни при чем. Если, говорит, роль знает — пусть играет.
Прошка. Можно, конечно, и без месткома сыграть, но хуже.
Налимов. Говорит, может, конечно, и без месткома сыграть, но хуже.
Пустославцев. Пусть хуже, но без месткома.
Налимов. Прошка, можешь хуже играть, это лучше.
Пустославцев. Налимов.
Налимов. Я.
Пустославцев. Начинаем. Все по местам. Занавес.
Синичкин начинает бить в барабан.
Стой, стой.
Налимов. Стою, Петр Петрович.
Пустославцев. Да не ты стой, а ты стой. Тебе говорят.
Синичкин. Ну вот. У меня здесь самое красивое место — ре-бемоль, а вы мне под руку говорите.
Пустославцев. Ты это что же, дорогой, делаешь? Ты это что же делаешь, я тебя спрашиваю?
Синичкин. Музицирую.
Пустославцев. Музицируешь? Вот черт паршивый! Разве с этого начинается, а? Я тебя спрашиваю: разве с этого начинается?
Синичкин. А с чего же? «Орфей в аду»[5] не чета вашей пьесе и то с этого начинается. Контрапункт.
Пустославцев. Ты, милый, совсем рехнулся. Одним словом, если ты будешь у меня без дирижера играть, я тебя из театра вон выкину, так и знай. Следи, пожалуста, за дирижером.
Синичкин. Смешно, Петр Петрович, у меня вольный порыв вдохновения, а вы мне под руку говорите.
Пустославцев. Налимов!
Налимов. Я-с!
Пустославцев. Еще раз все по местам! Занавес!
Поднимается занавес.
Операционная. Посередине комнаты операционный стол. В углу столик с инструментами, у стены шкаф со всевоз-можными колбами и пробирками. На стене плакат. «Операционная имени моральной смерти социал-предателей».
Профессор товарищ Д е з д е м о н о в а и ее ассистент товарищ Э м и л и я в белых больничных халатах рассматривают что-то в колбе.
Оркестр начинает играть марш.
Дездемонова. Чу! Я слышу музыку! Что это такое?
Эмилия. Это выздоравливающие пионеры из палаты номер четырнадцать везут больного на операцию.
Дездемонова. С оркестром?
Эмилия. Да, профессор! Вчера на общем собрании коклюшников и дифтеритчиков выздоравливающие пионеры постановили, что болезнь в период построения социализма должна быть радостной. И вот они проводят это постановление в жизнь.
Дездемонова. Милая, молодая поросль! Я узнаю тебя! Товарищ Эмилия, вымойте инструмент — сегодня мы дол-жны быть на высоте положения.
Марш. Под звуки барабана п и о н е р ы ввозят на больничной тележке больного Кассио.
Кассио (стонет). Ой, ой.
Пионер. Ать, два, ать, два, левой, левой! Стой!
Музыка замолкает.
Пионер. Товарищ профессор, мы, молодые коклюшники и дифтеритчики палаты номер четырнадцать, поздравляем тебя с первым опасно больным нашей только что выстроенной раньше срока больницы. Ребята, — туш!
Туш.
Кассио. Ой, ой, ой!
Дездемонова. Спасибо вам, дети-богатыри, спасибо! Товарищи ассистенты, положите больного на стол.
Больного кладут на стол.
Кассио. Ой, ой, ой!
Пионер. Товарищ опасно больной! Прежде чем тебя начнут резать, разреши зачитать тебе объединенную резолюцию девочек, болеющих корью, и престарелых астматиков нашей только что выстроенной раньше срока больницы.
Кассио. Ой, ой, ой!
Девочка (читает). «Мы, взрослые астматики, и девочки, болеющие корью, единогласно постановили на нашем четырнадцатом объединенном собрании, что ты не должен отчаиваться».
Кассио. Ой, ой, ой!
Девочка. «А если же какой-нибудь нелепый случай вырвет тебя из наших рядов, знай, что новые тысячи опасно больных заменят тебя на этом посту. А пока что прими от нас, милый опасно больной, наш любимый и нами самими выстроенный раньше срока барабан». (Ставит барабан на живот Кассио.)
Все аплодируют.
Кассио. Ой, ой, ой!
Борзиков. Знаете, Петр Петрович, я не очень согласен с трактовкой этого места. Почему он у вас все время стонет?
Пустославцев. Как — почему, Федор Семенович, он же опасно больной. Больные всегда стонут.
Борзиков. Это, Петр Петрович, больные старого времени стонали, а новый больной, нашей неповторимой эпохи, стонать не может.
Пустославцев. Что же он, по-вашему, на операционном столе хохотать может?
Борзиков. Ну, хохотать не хохотать, а подхихикивать он, по-моему, мог бы.
Пустославцев. Вы думаете?
Борзиков. Я никогда не думаю. Я уверен в этом совершенно официально, как автор.
Пустославцев. Товарищ Напойкин, вот автор предлагает очень интересную и свежую краску для вашей роли. Вы должны не стонать, а подхихикивать.
Кассио. Подхихикивать? Вот тебе раз! Я же больной.
Пустославцев. Вы больной, но эпоха наша здорова, и это следует оттенить. Понимаете?
