Половодье

Геннадий Машкин

Половодье

(Журнальный вариант)

Рисунки Н. Мооса

Утро

Ранним утром Антон услышал странный шум. Будто прислонился к телеграфному столбу. Он раскрыл глаза и догадался: шум идет от Иркоя.

— Наводнение! — Антон проснулся окончательно.

В щели чердака пробивался матовый свет утра. Пахло гнилушками, конским навозом и вешней водой.

Антон отбросил колючее одеяло, снял с гвоздика синие шаровары и отцовскую куртку-рубашку защитного цвета. Оделся в минуту, натянул на босу ногу кеды и пошел к выходу. Зажмурился, ожидая солнечной яркости. Но из проема в лицо пахнуло сыростью, как из колодца: барак был омыт белым туманом. Смутно проглядывала Заливановка. Конный двор весь серебрился. Хребты мусора на свалке позади конного грозно выступали из тумана. Трава под старым забором никла От росы, и сочно зеленели грядки на огороде под окнами барака. А со стороны речной дуги, окаймляющей Заливановку, несся такой шум, точно за ночь на Иркое, напротив конного, появился скалистый порог.

— Неужели все спят? — пробормотал Антон, озираясь.

В ответ раздалось тихое ржание: нет, спали на конном не все. Ласка стояла под журавлем у колодезного сруба и тыкалась мордой в бадью. Ботало билось о край ведра и звенело.

— Ласка! — позвал Антон. — Как дела?

Ласка скосила на него темный глаз и заржала.

— Сейчас напою! — Антон спрыгнул с крыши на мягкую землю и подошел к единственной лошади конного. Сначала ощупал вислый живот Ласки. Где-то глубоко под черным пятном на белой шерсти билось сердце жеребенка. «Интересно, в кого он будет? — подумал Антон. — В Монгола или в Ласку, в отца или в мать?»

Он почесал кобылу за ухом, взял бадью и сильным рывком толкнул ее в колодец. Сустав журавля заскрипел на весь двор. Антон перебирал руками жердь, будто лез под небо. Бадья с размаху ударилась о воду, кувыркнулась, отяжелела и уравновесила коромысло журавля. Антон потянул жердь назад. Веселая это была работа — доставать воду. Не в институт — устроился бы конюхом.

Он оглянулся — не видит ли кто, что он поит лошадь прямо из бадьи. Но барак спал. Была суббота, и соседи не торопились вставать. Все шло нормально. Ласка не сегодня-завтра ожеребится. «А наводнение? — вспомнил Антон. — Если прихлынет сюда Иркой, не видать жеребенка!»

Ласка оторвала ноздри от воды и задумалась, вроде поняла. С мягких лиловых губ падали чистые капли колодезной воды. Антон напился сам — аж зубы заломило, выплеснул остатки воды на лопухи и сказал:

— Пойду на речку схожу, посмотрю, как прибывает…

Он свистнул Бельчика, разминавшегося на лугу, и двинулся на шум реки.

Пока шел по кочковатым окрестностям конного, намочил в траве только кеды. А ближе к Иркою стали попадаться кусты смородины, черемухи, ольхи, дикой яблони и боярки. От одной ветки увернулся — другую зацепил. Посыпалась вода, как переспелая голубица. К верхней излучине Иркоя Антон подходил изрядно вымокший. Рубашка липла к телу, и холодный ток пробегал по мышцам. Шаровары облепили ноги, и стала отчетливее их кривизна. А если к этому добавить косинку правого глаза, пухлые губы да оттопыренные уши!.. Восьмиклашку напоминал он сейчас, а не выпускника, которому надо поступать в институт.

Да, ему трудновато сравниться с другими заливановскими парнями, особенно с Гошкой Сивобородовым. Гоху не зря считают здесь вожаком. У Гохи лицо мужественное, как у борца, походка сдержанная, словно у охотника, и чуб с дегтяным отливом. И дружки выглядят не хуже — одни прозвища что стоят: Сохатый, Эфиоп, Мастеринга… Антон же заработал странную кличку — Мысля! Разве таким подступишься к Зинке, бойкой соседке по бараку? Она Гохе в глаза смотрит и рада всякой его выходке.

Задумавшись, Антон споткнулся о Бельчика и чуть не залетел в воду. Ухватился за ветку черемухи и оторопел: перед ним плескалось море. Вчера еще здесь была зеленая ложбинка, а сегодня траву и кусты скрыло тяжелой водой. Основное русло шумело и ревело за зеленым островком. Здесь образовалась протока. Вода прорвалась рядом с перемычкой, но пошла не в старое русло, а в незаметный рукавчик. Пока отрезала лишь зеленую горбовинку, на которой возвышалась коряга и метался суслик. Но рукав расширялся на глазах. Антон представил, как отвалится от перемычки еще несколько пластов суглинка, и струя устремится в старое русло. Река зайдет с тыла в Заливановку, снесет маленький мостик и отрежет поселок от деревянного моста через Иркой. Конному достанется особо. Старая, изъеденная грибком конюшня может рухнуть, а за нею барак… Но пока перемычка держится.

Тут до ушей Антона долетел писк суслика. Парень, не раздумывая, шагнул в воду и ухнул до пояса. И сразу потащило вниз по течению. Чертыхнувшись, Антон еле выполз на четвереньках.

— Купаешься? — раздался знакомый шипучий голос Кольки Заусенца.

— Оступился… — Антон краем глаза глянул на зеленый взлобок и с тоской понял, что суслик обречен.

— А я пришел бревна ловить. — И Заусенец выдернул из-за спины веревочную скрутку с крепким якорем-кошкой на конце. — Запросто штабель натаскаю, а отец перевезет в поселок.

Кольку Иванова прозвали Заусенцем не зря. Если нож тупой, не режет, Колька говорит: из-за заусенца. По перилам в школе прокатился — штаны располосовал: заусенец виноват… Невезучий Колька.

А тут несчастье — мать умерла.

Недавно построенный дом высился на краю Заливановки, как деревянный терем, да радости в нем не было: сам Иванов пил и гонялся за сыном — колошматил за то, что Заусенец бросил школу. Колька надеялся, что скоро в армию заберут, но медики нашли у него плоскостопие. Пришлось садиться за рычаги отцовского бульдозера, напересменок. Но у отца бульдозер работал, как часики, а у сына все какая-нибудь мелочовка мешала. «Заусенец на поршнях», — объяснял Колька причину частых остановок машины…

Сейчас Колька деловито распутывал веревку с якорем-кошкой. По протоке несло три бревна. Течение ворочало их, переводило от одного берега к другому, наталкивало бревно на бревно, сминая, стесывая кору.

— Не унесешь! — Добытчик метнул якорь в переднее бревно. — Такое добро, да мимо нас!

Кошка вцепилась стальными зубьями в сосновую кору. Заусенец потащил бревно к берегу. И тут второе огромное бревно ударило со всего хода по заарканенному. Заусенца рвануло, он свалился в воду. Его подхватило и понесло течение.

— А-а-а!..

Антон кинулся за дружком. Догнал Кольку, опередил его, поймался за куст одной рукой, другую подал ему. Тот успел схватиться. Но подтянуть Кольку к берегу оказалось не так-то просто. Заусенец держал веревку, натянувшуюся струной.

— Брось веревку!

— Тяни!

— Брось, говорю!

— Мой якорь! — выплевывал воду Заусенец. — Веревка!

Куст под левой рукой стал подаваться, ноги подкашивались, и жилы на правой руке заныли. А дружок все не отпускал веревку.

— Обоих унесет! — крикнул Антон. — Бросай!

Заусенец всхлипнул и отпустил веревку. Антон выволок его на траву и упал рядом. Взъяренный Бельчик унесся по берегу за бревнами.

— Эх… такой… якорь!.. — ныл Заусенец. — Сам ковал… И веревка — альпинистская… Отец убьет… И-ы-ых!..

— Чего не веселы, молодцы? — остановил причитания снисходительно-веселый голос.

Антон и Заусенец вскочили. К ним приближался Георгий Сивобородов, проще Гоха. Предводитель заливановских парней шагал в окружении верных дружков: Кости Сохатого, Мишки Эфиопа и Витьки Мастерюги. На дружков любо-дорого было смотреть, но Гоха отличался от всех в Заливановке своим положением: возил председателя Горюшкинского райисполкома.

А дружки перебивались кто как — случайным приработком. «Отслужим в армии, тогда за ум возьмемся».

Надо уголь привезти: пожалуйста, к вашим услугам и машина, и шофер, и грузчики. Решило товарищество пенсионеров огородить часть лугов над Иркоем под садоводство, Гоха тут же с парнями нанялся забор мастерить. Да еще в надежде на выкуп загнали в загородь жеребчика, сбежавшего от гуртовщиков, которые гнали скот на мясокомбинат.

И сейчас парни не зря, конечно, собрались вместе в такую рань, — задумали очередную коммерцию. Настроение — боевое, шуточки направо-налево:

— В моржи записались, ребятишки? Заусенец первым, Мысля — опосля?

Антон и Колька жалко улыбнулись. Они выглядели чучелами рядом с парнями в непромокаемых куртках и резиновых сапогах с отогнутыми голяшками.

— Якорь упустил вместе с веревкой, — мотнул мокрым козырьком Заусенец. — Чем бревна теперь ловить?

— Завтра они сами к тебе поплывут, — сказал Гоха, щуря по обыкновению один глаз. — Такой вал подойдет к утру — всю Заливаниху снабдит дровами. Только успевай… Давайте с нами, молодцы, — неожиданно предложил он.

Антон помедлил с ответом.

— А вдруг Иркой сильно разольется?

— Будешь контачить с нами, не пропадешь! — Гоха одернул куртку, взблеснувшую медными клепками и застежками. — Общий сбор завтра в шесть часов ноль-ноль минут на свалке — с бульдозером, канатами, баграми — у кого что найдется…

Парни зашагали вдоль берега, разгоняя туман литыми плечами.

Антон ощутил холод своей мокрой одежды и передернулся. Заусенец расценил это по-своему.

— Ты не ковряжься! — зашептал он. — Куда против Гохи попрешь?

— А я и не думаю против…

До смерти отца все хорошо было в семье Ковалевых. Павел Максимович считался лучшим плотогоном в своей сплавной конторе. Павел Ковалев мог бы стать и старшим на сплаву, сидеть в иркойской конторе за большим столом и распоряжаться плотовщиками: лесотехнический техникум окончил между сплавными делами. Но молод он был еще, любил тайгу и нравилось ему гонять зыбкие пахучие плоты с верховьев Иркоя.

Антон же зайчишкой бежал на верхнюю перемычку в назначенный день, чтобы встретить отца. Здесь, в начале большой петли Иркоя, был отстойный последний пункт сплавщиков. Посуху до Заливановки рукой подать, а сплавом по воде — полдня ходу. И усталые плотогоны причаливали к берегу в спокойном заливе, чтобы отдохнуть и назавтра осторожно пройти заливановскую петлю, и лихо пристать к причальной стенке сплавной конторы. Позор плотогону, который провел плот через сотню опасностей, но посадил свою связку на местной шивере! Поэтому сплавщики не торопились домой. Они ночевали у костров, подтягивали вязи, подбивали скобы и сами набирались сил для последнего перехода.

Антон издали узнавал горбливую фигуру отца над передним веслом-правилом. Забегал в воду, ловил пеньковый конец с петлей и накидывал его на отшлифованный столбик. Потом попадал в захватистые объятия отца, притирал свою щеку к подбородку отца, не мягче коры.

«Ну, хватит миловаться! — замечал отец. — Давай-ка за дело, сынок!»

Они сносили на берег нехитрый скарб, разводили костер и начинали варить уху из хариусов, которых отец доставал из своего линялого и залатанного рюкзака.

А когда глаза уже не могли отличать искр от звезд, все укладывались спать. Засыпали под хлюпанье и журчание воды у плота.

Поутру отходили от берега с чадящим костерком, ноги окатывало водой из щелей между шевелящимися бревнами. Но утренняя вода была незлой, и парнишке скоро становилось даже приятно от ее щекотки.

Антон стоял у правила, наваливался на рукоять рядом с отцом и пыхтел, как заправский плотогон.

Шивера на самом скруглении Заливановского мыса серебрилась мелкой чешуей. С виду веселая, она была коварнее порогов и прижимов. Здесь все время перегоняло по дну песок, намывало целые подводные барханы и водило стрежень. Надо было издалека уследить за ходом течения и вывести связку вовремя на стремнину, иначе растеряешь плот у самого затона, а с ним и трудный заработок.

А улыбнуться плотогоны позволяли себе только на берегу, когда прикручивали концы к причальным стоякам. Тогда отец взваливал на спину рюкзак с таежными гостинцами и говорил с долгим выдохом: «Ну, теперь кончили дело — гуляй смело!» И они шли домой по тянучим улицам Заливановки.

Мать, завидев их, начинала метаться по квартире, точно ее Паша отсутствовал не какую-нибудь неделю, а целый год. Дед Федор солидно уставлял стол закусками да бутылками. Потом приходили соседи, начинался праздничный обед и разговоры. Хозяина расспрашивали про сплавные дела, и тот охотно рассказывал про то, как их с новичком-напарником чуть не затянуло в мелкую протоку, как сломалось кормовое правило напротив деревни Поты, или как видели переплывающего Иркой сохатого.

«С каждым разом неприятностей все больше, — прибавлял отец, сгоняя брови в одну темную тучку. — Перепады воды большие, вот беда… Тайгу прорубают всяко-разно. От этого паводки все яростней… До большой беды недолго…»

Мать умоляла своего Пашу бросить опасное дело, а Антон теребил отца, требуя: «Возьми меня, пап, на следующий плот!»

Отец обещал взять, если сын хорошо закончит седьмой класс. Но не получилось: седьмой-то класс Антон закончил, да отец не вернулся из очередного сплава.

Иркой зализал все следы Павла Максимовича Ковалева в своем коварном русле. Лишь линялый рюкзак найден был уже после в Ангаре…

Три года мать горевала, а сейчас — или это только казалось Антону? — стала оттаивать. Случилось это после налета Ивана Бульдозериста на барак.

Сначала в барак заскочил Заусенец и почему-то бросился к ним в квартиру.

— Нина Федоровна, — закричал он с порога, — спасите!

Ни хозяйка, ни дед, ни Антон не успели опомниться, как по коридору разнесся топот Ивана Иванова, или Бульдозериста. Тот кинулся сначала к соседке Моте, рванул ее дверь так, что затрясся весь барак.

— Где Колька? — раздался рык, усиленный длинным пустым коридором. — Где мой сын, Мотя? У кого спрятался?

— Надо карты раскинуть, золотой, — пробовала отговориться хитрая баба. — Прикрой дверь, Ванечка, присядь, а я раскину картишки, мой дорогой…

— Даю на карты две минуты! — проговорил Иван. — Не покажут — все двери разнесу к чертовой матери!

— Зачем же всем людям вред такой приносить, — по-цыгански запричитала Мотя. — Из-за одного человека… Вот метнем вальта червонного, и покажет он путь, Иванушка…

— Ну! — прикрикнул Иван. — Где?

— У тебя за спиной, дорогуша! — указала Мотя. — Мою-то дверь оставь, возьмись за ту, что напротив. Только не трогай дите. А я тебе интерес нагадаю! Какие виды имеет на тебя наш драгоценный Зав с мечтой про механизацию…

Завом именовали Тимофея Веревкина, ведающего конным двором.

Иван рявкнул и протопал к противоположной двери. Распахнул ее и оглушил всех басом:

— Я этому дитю устрою капремонт! Думает, матери нет, так все можно!

Заусенец шмыгнул из кухни в комнату, забился за стеллаж, перегораживающий комнату. Глухой дед ничего не понял, но забеспокоился. Антон схватил кочергу. Только мать осталась спокойной.

— Здравствуй, Ваня! — сказала она.

Бульдозерист остановился, будто налетел на бетонную опору.

— Мое почтение, Нина Федоровна.

— Куда торопишься, Ваня?

— За своим обалдуем, всыпать ему!

— Это за что же?

— За двойки!

— А сам ты двоек не получал?

— Я?! — набычился Иван. — До ученья ли было… При той голодухе!

— Оставь парня в покое, — попросила хозяйка, — пусть живет, как ты его приспособил.

— Да я… Я чего?.. — поостыл Иван. — Пускай садится на бульдозер. — И, помявшись, достал из кармана поллитровку. — За Павла твоего, за Надюху мою… Разреши?

Дед, увидев бутылку, заулыбался, но дочь оборвала его радость.

— В другой раз, когда по-человечески придешь, — сказала она Ивану. — И мальчишку не трогай. Ладно?