Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Щербаков
Месяц круторогий
Что может быть прекраснее зимней поездки в деревню! Особенно в ту, единственную, дороже и ближе которой на свете и нет…
В Таскино два часа пополудни. Вышел из автобуса, невольно зажмурился — так ярок снег. Особенно ослепительно сиял Берестов проулок, завьюженный до верхних прясел изгороди; низкое солнце било сквозь него прямо в глаза.
Мороз был крепок и сух. С востока тянул обжигающий хиус, так что приходилось отворачивать лицо и прикрывать рукавицей; на тыльной стороне ее сразу выступал иней, тонкий, как пудра.
Но морозы морозам рознь. Декабрьские — с туманами, плотными, промозглыми. Февральские — пронизаны ветрами, снежными круговертями. Январские же морозы — светлы, бодры, хотя и жестки; безветренны, хотя и опаляют хиуском.
Тесовые ворота с кольцом я открыл осторожно, почти беззвучно, чтобы не услышала собака. Она и вправду не услышала бы, пригревшись в конуре, набитой соломой. Но выдал иссера-желтый щенок. Он выкатился из-под крылечка и с визгливым лаем, выражающим скорее восторг, чем возмущение, бросился в ноги. Тогда загремела, натягивая цепь, большая, черная, с бурым подшерстком собака, заметалась, бухая хриплым и густым лаем. Но цепь была слишком коротка, а гость проворен…
В сенях я отдышался, обстоятельно обрабатывая голичком заснеженные валенки. Отсюда заметил, что мною заинтересовалась сорока, присевшая на кол возле бани. Она поводила хвостом, точно флюгером, и все наклоняла глянцевитую голову то влево, то вправо. Однако стоило мне выпрямиться, сорока стрекотнула коротко и только махнула на прощание своим плоским хвостом.
Изба была пуста. Я присел к печке, снял рукавицы и прислонил ладони к теплым кирпичам. Озябшие пальцы сладко заныли, закраснелись. Оглядевшись, я увидел, что тетка Липисти-на тихо спит, прикрыв лицо легким платком, как это делают на сенокосе женщины после обеда, свалившись отдохнуть прямо в траву под ближайшим кустом.
На цыпочках прошел я во вторую половину избы. Разделся. Расстегнул портфель и разложил по столу свои бумаги, ручки, чернила. Мне так давно мечталось поработать здесь, в окружении вот этих кадушек с фикусами, туями и алоями, что захотелось сесть за стол сейчас же, немедленно, с дороги, с мороза. И я сел. Однако все никак не мог сосредоточиться, перебирая чистые листы, и вскоре понял, что невозможно писать так вот сразу, что мне придется еще долго ходить, думать, настраиваться на тот самый «звук», который определит и мысль, и ритм будущего письма.
В это время скрипнула стремянка, приставленная к печи, и по ней спустилась на пол тетка Липистина.
— Ты уж здесь! — всплеснула она руками. — А я только видела во сне, будто била нашу Нинку маленькую. Она как будто бегает по двору босиком, а я поймала ее за косички и давай бутузить. Так била, так била — спасу нет. Потом проснулась, думаю, Саша, верно, должен подъехать. Когда бьешь во сне — это уж точно к гостю. А что проснулась? Щи мои, слышу, закипели…
— А пес лаял — не слыхали? — рассмеялся я.
— Слыхала… Да забота не моя. Хозяин — Егор. Султанка — его сторож.
Вечером я попросил, чтобы мне самому разрешили топить печь в моей комнате. Здесь стоит плита. «С тремя колодцами», — сказала о ней тетка Липистина. Это значит, что дым, горячий поток, в обогревателе делает всего три зигзага и вылетает в трубу, еще толком не отдав своего тепла. Печь тонка, в один кирпич, и накаляется быстро, зато скоро и остывает.
Главное достоинство печи — тяга. Уж тяга так тяга, шапку бросай — вынесет.
Я выскочил на мороз, накинув фуфайку дяди Егора, набрал из поленницы дров и грохнул беремя на пол перед поддувалом. С полена, гладкого, без сучка, без задоринки, специально хранимого за печью для этой цели, нащепал лучины огромным домокованым ножом — косарем с выщербленной деревянной ручкой. Щепа под ним шла ровная, хоть линейки из нее делай. Через колено с хрустом переломил пучок лучины, подложил лоскуток бересты снизу, наклал дров — снизу сухих, сверху сырых. Затем открыл вьюшку-задвижку на две ладони, больше не нужно. В мороз и так тяга хороша.
Наконец поднес спичку к бересте. Она куражливо заизвивалась, но огонь приняла, передала по тонкой кромке на другой конец, а потом скрутилась в рулончик и запылала факелом. Тогда загорели и щепки — одна, вторая, третья… Как свечи, которые зажигают в день рождения.
И вот уже гудит весело печь, и мечутся оранжевые гребни огня, как будто петухи дерутся.
«Буй-буй-буй-буй», — услышал я эту музыку, и так спокойно, ясно на душе стало, и рука потянулась к перу.
— Пожар! Пожар! Склады горят! — закричал я, вбегая на кухню.
— Где? Какие склады? — испуганно вскинула глаза тетка Липистина (она мешала пойло в ведре) и стала торопливо вытирать руки о передник. — Уж не у Егора ли в гараже?
Я повел ее, оторопевшую, через комнату к своему окну и молча показал на красное пламя, взметнувшееся над высокой крышей колхозной сушилки.
— Где твой пожар-то? — все не могла взять в толк тетка Липистина.
— Да вон же он!
— Тьфу, будь ты неладный! Напугал меня до смерти. Какой это пожар? Это же солнушко всходит…
Понял я оплошность. Но восход удивительно напоминал пламя, полыхающее над складами, навесами, сушилками мехтока, белые крыши которых вдалеке приходились почти вровень с горизонтом. Над ними лишь возвышалась сетка частого березника, через которую и продиралось в эту минуту огнисто-красное, невероятно огромное солнце, так схожее с пожаром.
Сходство усиливал серый дым над трубой школьной кочегарки. Он как бы обволакивал размытое полукружие солнечного диска и, казалось, пламя колеблется.
Но это длилось лишь несколько мгновений. Стоило солнцу выплыть из-за леса на две трети, как сразу четко обозначился овал. Цвет его из воспаленного стал медным, потом золотистым.
…Но восход — не первое, что вижу утром из своего окна. Много раньше, когда только рассеивается тьма, проступает силуэт сельской школы, очертания высокой трубы с султаном плотного дыма. Труба эта как бы висит в воздухе, потому что заснеженной крыши под нею пока не видно, она сливается с белесой мглой рассвета.
Потом на сизоватой белизне проявляется дерево, его темный ствол, бегущие вверх развалины крупных сучьев и, наконец, вся решетка мелких побегов. Уже видны и полузанесенный снегом штакетник, кусты ранеток в садике с кружевами на ветках, школьная крыша, пологая, как японская шляпа.
Ребятишки у школы появляются, едва взойдет солнце. Они обивают с валенок снег и проворно взбегают по ступенькам крыльца — мороз торопит их. Звонков за двойными рамами я не слышу, но по тому, как в момент замирает всяческая жизнь вокруг школы, могу точно определить начало урока.
Видна и небольшая часть деревенской улицы. Она, несмотря на лютую стужу, оживает довольно рано. Сначала я вижу цепочку светящихся во мгле окон, потом лиловые конусы дымов над домами, потом людей, торопливо идущих, едущих. Причем на конях едут они обычно стоя в санях.
Чуть попозже начинают сновать юркие тракторы «Беларуси», выстреливая из труб густой молочный дым, и грузовые машины, погромыхивающие бортами порожних кузовов.
В полдень медленно проплывают мимо окна из-за деревни стога сена, отбрасывая на дома и заборы ломаную тень. Еще летом, во время метки, их склали на кроны срубленных деревьев, которые теперь превратились в удобные волокуши. Трактор легко тянет такой воз по снегу, а под гору даже придерживает.
Сегодня то и дело мелькали в окне заиндевелые тройки лошадей, заложенные в розвальни и кошевы. Дуги коренников увиты голубыми и розовыми лентами. На шлеях треплются резные кисти. Под дугами приплясывают и ладно звенят колокольчики.
Особенно хороша была одна тройка. Длинноногий гнедой коренник явно гордился своим убранством и музыкой колокольчиков, красуясь, вскидывал поверх дуги свою крупную голову. Серые пристяжные, по обе стороны его, пружиня постромки; шли на отлете…
Правил тройкой дружка — Никита Иванович Кокуров, хозяин сельского водопровода. Он был одет в меховую куртку ворсом наверх и хорошую шапку. В кошеве, обнявшись, сидели молодые. Сегодня в деревне свадьба. Говорят, за зиму пятая. Тракторист Федор Чихирин женился на Наде Грудцыной, воспитательнице колхозного детсада. И вот, отдавая дань старому обычаю, жених с невестой во главе целого свадебного поезда разъезжают по деревне, приглашают к себе гостей.
Каждый раз, когда яркие упряжки с гиком и звоном пролетают по улице, с дороги поднимается на тополь воробьиная стая. Потом воробьи снова возвращаются на зеленую от сенной трухи дорогу, где всегда можно чем-нибудь поживиться.
Недолог январский день. Четкие тени низких деревьев на сугробе, как стрелки часов, незримо подвигаются и подвигаются по снежному циферблату, пока не погаснет зимнее солнце, окунувшись за деревней в далекие алые сугробы.
Дед Егор лицом сух, узкоплеч, буйно бородат. Сторожит он центральные механические мастерские и гараж. Под его надзором тракторы, комбайны, автомобили и прочая колхозная техника. Дед исправно несет свою стариковскую службу, но, в сущности, равнодушен к ней. Всю жизнь, как говорится, от младых ногтей, был он конюхом и наездником. И в мастерские-то, честно признаться, пошел на старости лет единственно потому, что там сторожу положена лошадь. А без лошади Егору как?
— Ты скажи мне, имеет ли право колхозный пенсионер по закону лошадь купить? — допытывал он меня в первый день, — Черт с ней, я бы корову продал…
Сани бежали легко и раскатисто. Дед Егор правил стоя. Я лежал сзади на охапке сена, пахнущего весенним травянистым тленом, на поворотах держался за отводины, чтобы ненароком не соскользнуть в снег.
Низенькая каряя лошадка Гагара семенила ногами, подбадриваемая вожжой. Когда вожжа с прищелком прилегала к припорошенному инеем крупу, на нем оставались черные продольные полосы. Впрочем, Гагара и сама, без напоминаний, бежала бы охотно. Пока дед обедал, она стояла у ворот, порядочно продрогла на морозе и теперь ей хочется поскорее согреться…
Вечернее солнце, все багровея, нависало над горизонтом, и гребешки снежного наста были так ярко розовы под его лучами, что от их ослепительной ряби начинала кружиться голова.
Наконец, сани влетели в ворота мастерских, скользком ударились в балясину, так что их даже раскатило полукругом и боком поставило точно к коновязи подле проходной. Жокейские замашки у деда…
Проходная колхозных мастерских, она же — сторожка, не страдает избытком мебели. Вся ее обстановка состоит из скамеек вдоль стен, тяжелого конторского стола с тумбами, с зачерниленной столешницей и элегантного на ней белого телефона со скрученным в пружинку проводом. Стол принадлежит завгару, который, впрочем, садится за него не часто, больше занятый то в гараже, то в мастерских, то в колхозном правлении.
Егор прежде брал с собою на службу Султана (того самого, который так грозно встретил меня в первый день), но теперь ему Липистина категорически запретила делать это. Без Султана ей одной дома боязно. Зайди кто — и голоса некому подать. Дед Егор согласился с ее доводами: воров в мастерских и гараже все равно сроду не бывало.
По стенам сторожки развешаны бумажные плакаты, а сбоку двухтумбового завгаровского стола возвышается стенд с деревянными полочками — карманами. По ним разложены книги и брошюры — «В помощь механизатору».
Треть комнаты занимает печь с продолговатой надставленной плитой. Сейчас, в крещенские морозы, она — первая забота сторожа. Несмотря на скудность меблировки и неуютность, проходная не бывает безлюдной. И популярность среди механизаторов ей создает именно печь, щедро источающая тепло.
Шесть часов вечера — время, когда в сторожке смена караула.
Вместо деда Прокопия на пост заступал дед Егор. Церемония сдачи караула довольно проста.
— Кобылу напоил? — спросил дед Прокопий.
— Конечно, напоил. И сена дал, — с достоинством ответил дед Егор и тут же поставил встречный вопрос:
— Объекты проверил?
— Проверил. Все в порядке. Бачок водой заправил?
— Заправил? А кто сегодня дежурит в кочегарке?
— Иванашкин. Угля в запасник привезли?
— Привезли, да больно мелкого. Давай-ка, затопим печь, что-то холодать стало.
Дед Егор начал выгребать клюкой из печи золу и шлак, а дед Прокопий пошел за углем.
Вскоре весело загудела, затрещала печка. От плиты потянуло теплом. А между тем в сторожке становилось все теснее и теснее. Трактористы, шоферы, электрики, слесари, кочегары в задымленных и промасленных фуфайках, прежде чем отправиться с работы домой, считают долгом заглянуть в сторожку. Посидеть, покурить на дорогу, отвести душу неторопливой беседой, узнать деревенские новости.
Новостей много. Но больше всего разговоров вокруг последнего нашумевшего события. Молодой тракторист Виктор Березин поехал ночью (чтоб добраться пораньше!) в дальнюю колхозную бригаду — деревню Таяты — и заблудился. Думал, за тридевять земель уехал, блуждая, но оказалось, что до рассвета колесил за деревней, едва пересек поскотину. Пробираясь впотьмах среди каких-то казавшихся ему незнакомыми березняков и косогоров, он чуть не полетел с отвесного обрыва. Лишь по счастливой случайности в трех шагах от него завернул назад, потом спустился по крутяку вниз и, застряв в речке, — а речка протекает сбоку деревни, — незадолго до рассвета заглушил трактор.
О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.
И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:
— Его счастье, что жив остался. Это ж надо — у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.
— Телепатия… — после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.
Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.
В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки — все у него запорошило мучной пылью.
— Как мололось? — спросил его деловито дед Егор.
— Ничего мололось, с примолом, — ответил не особенно словоохотливый Андрей.
Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.
«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», — вспомнил я слова тетки Липистины.
Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.
Сегодня на восходе того пожара уже не было. И небо вроде ясное, и мороз крепок, и солнце, как обычно, багровое, огромное, но впечатление полыхающего над складскими крышами пламени исчезло. Все дело в том, что солнце выплывает теперь много левее школьной кочегарки и его уже не обволакивает дымом, как прежде.
Солнце стало всходить ближе к востоку — прибыл день. По календарю — на целый
Когда к обеду пригрело, пестрая, красно-белая корова Точка вышла из пригона в ограду и встала у больших ворот. Стоит-постаивает, жвачку пожевывает, глаза чуть прищурила от блещущего снега. Темные тесины ворот быстро нагреваются на солнце и от них веет теплом.
Правильно говорят старики в селе:
— Корову сытней корми до рождества, когда дни холодные, ночи длинные, а потом она и так постоит, на солнышко поглядит.
Точка стельная. Через месяц у нее теленок будет и молоко. Молока все ждут, но особенно кошка Манька, тоскливо мяукающая по утрам у корытца, и дед Егор, принципиально не признающий чая. Каждый раз за обедом он повторяет притчу:
— Раньше бывало расправишь бороду: давай-ка молока, старуха. А теперь: чайку бы пошвыркать, что ли? — и бороду в горсть.
Тетка Липистина ждет не дождется молока, потому что в феврале сын Петро приедет из Норильска в гости. Внучку привезет. Три года всего внучке, и без молока ей нельзя.
У коровы есть дочь Телка. Полуторагодовалая. В мать — пестрая. Живут они вместе. Из одного навильника сено едят, из одного корыта воду пьют. И ночуют в хлеве в одном стойле. А рядом в клетке два подсвинка. Тетка Липистина планировала осенью взять боровка и свинку. Когда пришла покупать, хозяин открыл затворки в пригоне и сказал:
— Выбирайте сами.
Тетка Липистина придирчиво выбрала из целой стаи поросят лучшего боровка и лучшую свинку. А потом, через месяц-полтора, вбегает вдруг в избу и кричит с порога:
— Егор, ведь обе свинки оказались?!
— Как оказались?
— Так выбрала, бестолочь старая.
Поделиться книгой: