Центр

— На том и стоим, — продолжала дочь, излагая ситуацию, которую в общем и целом вполне представлял себе Николай Кузьмич. — Так что насчет врио надо мной пока не каплет. Эту их идеальную кандидатуру они, похоже, годами будут искать. Формально я не прохожу, но фактически я завсектором, член ученого совета, они давно уже все ко мне привыкли, и директор, и ученый секретарь, и другие. Контактируем вполне налаженно. Сектор фурычит, а чего еще надо? Главное — не вылезать, не ставить перед ними каких-нибудь проблем, у них своих забот хватает, а информацию второстепенным участком считают. Есть, ну и хорошо. Значит, все как у людей. Так что, думаю, специальный ретивости по этому поводу проявлять не должны.

— Ну, это ты в общем все правильно говоришь, — медленно тянул Николай Кузьмич, в то время как дочь убирала со стола (они уже кончили завтракать). — Думаю, что не только специальная, но и вообще любая ретивость здесь исключена. На Ростовцеве здорово обожглись, так что теперь Сухорученков трижды подумает, прежде чем эксперимент повторять. А у тебя дело действительно налажено. Вот и продолжай его. И укореняйся. И нечего на врио оглядываться. Врио на вороте не виснет. Зарплата — что так, что так. Тебе ведь и после официального утверждения ничего не прибавят, без степени ведь.

Катя уже стояла у посудной мойки и открыла горячую воду. Вспомнила тоскливое чувство, которое помешало ей дома приступить к этой операции. «Мой дом — моя крепость!» Ее дом был там, а крепости, опоры она искала здесь. И хоть знала она примерно, в основных чертах, что отец может сказать о главной ее заботе, решила, однако, что лишний раз проговорить все это не вредно. Проговорить, в чем-то укрепиться. И уж, по крайней мере, тоски здесь она не ощущала.

Но все-таки, уже перейдя с отцом из кухни в комнату, уже увидя и похвалив его новоиспеченное чудо — грандиозный нефтяной атлас, она продолжала говорить не о главном, не о Юре.

— Никто на Ростовцеве не обжигался, это уж ты, папа, что-то загнул. Да и он сам не очень-то обгорел. Поди плохо: ушел на преподавательскую работу с готовой докторской в кармане. Через полгода, говорят, защита. Да и чего — все, как по НОТу разыграл. Научил подчиненных работать, поднатаскал маленько, через дирекцию идею сборников наших протащил, а когда дело закрутилось, диссертацией своей занялся.

— За государственные деньги! — желчно бросил отец.

— Брось, папа, как будто он один. Сектор, в конце концов, ведь работал? Вот именно. А что он на работу редко заходил, так это, знаешь, в нашем институте навалом публики, которая, чем меньше бы появлялась, тем полезнее для дела. А Ростовцев все-таки же диссертацию написал. Не на балалайке играл. Опять-таки, экономическую науку вперед двинул. Какой тут криминал?

— Он двинул, — с решительной уже злостью отозвался отец. — Ничего не скажешь, сильно двинул… собственный семейный бюджет. Ну, слава богу, спало затемнение-то, и его двинули. Вернее, задвинули.

— Да никто его не задвигал. — Катя уже чувствовала, что говорят-то они о Ростовцеве, но получается, как часто в разговорах с отцом, (ох, и охоч пофилософствовать), что еще и о чем-то обобщенном, о каком-то облаке, внутри которого, может, и на периферии, может, и краешком только задетый, но все-таки внутри и глава ее семьи, ее Юрий Андреевич. — Сам он, понимаешь, сам ушел. Удобнее ему теперь на преподавательской.

— Да знаю, что удобнее, — отмахнулся Николай Кузьмич. — Сами, сами мы удобства эти создаем, пускаем козла в огород. Ему бы не «по собственному желанию» на дорожку вручить, а уж, как минимум, как самое гуманное, «за несоответствие занимаемой должности». А то получается, ты у нас денежки получал, докторскую себе в карман писал, а теперь на, мил-друг, бумаги свои незапятнанные и иди, затемняй мозги юношеству в вузах столицы.

Раз уж отец заговорил о Ростовцеве, тут разумного не жди. А жаль, Кате важно было, чтобы отец выслушал наконец ее позицию. Выслушал бы и понял, если уж не принял. Насчет принятия иллюзий она не питала — ни мысли его, ни привычки измениться уже не могли. Отец прочно занял свое место в когорте эксдеятелей, которых Карданов еще на заре туманной юности определял Кате как «выпавших в осадок». Но объясниться, объяснить отцу себя, это было ей важно, потому что ждала от него разумного по другому, важнейшему для нее пункту. Чтобы иметь хоть какое-то доверие к этой, только еще ожидаемой от него разумности. А Ростовцева защищать она не собиралась. Но не разделяла она и отцовскую ярость на Клима Даниловича, которая была, конечно, благороднее трусливого шипения парочки координаторов, Николая Дементьевича и Султана Мамедовича, выглядела достойнее хотя бы уже тем, что была именно открытой, откровенной. Но что касается интеллектуального ее уровня, то нет, не поднимался здесь отец выше своих старинных, но менее удачливых сослуживцев, закончивших карьеру не в самом Комитете (как Николай Кузьмич), а в секторе координации у Сухорученкова.

Если ученые и поэты, психологи и командированные лекторы по распространению, и эстрадные сирены долго еще будут, вероятно, спорить о жгучей проблеме — существует ли любовь с первого взгляда, то насчет мгновенной, телепатической неприязни двух мнений быть не может: существует — и ни в зуб ногой. Что касается причин долгой, изнурительной войны на уничтожение между координаторами и Ростовцевым, то были они достаточно глубоки и в открытую так ни одной из сторон и не высказаны. Поводом же к ней как раз и явилась страстная, пламенная нелюбовь с первого взгляда. Ростовцев, вернувшийся после стажировки из США, тогда еще довольно молодой кандидат экономических наук, был утвержден заведующим фактически еще не существовавшего сектора зарубежной экономической информации. Особой надобности в таком подразделении сотрудники Института, выполнявшего сугубо внутрисоюзные обследования по непосредственным заказам Госплана, вроде бы не ощущали. Но сектор значился на бумаге, значился в штатном расписании Института. Поэтому, когда появился средних лет (а значит — нестарый, имеющий перспективу) «остепененный», знакомый с зарубежной экономикой из первых рук, свободно владеющий английским и французским языками человек, то руководство института резонно решило воспользоваться счастливым этим обстоятельством и перевести сектор из номинального в реальное существование. Для начала Ростовцеву придали Нелю Ольшанскую, которая до этого числилась в непосредственном распоряжении дирекции, и девочку Регину (только еще планирующую приступить к высшему образованию) с неясными, многообразными функциями то ли курьера, то ли делопроизводителя, в общем, всего помаленьку. Спустя месяц после назначения Ростовцева практически одновременно появились Яковлева и Карданов, и с их приходом сектор мог уже считаться вполне боеспособным подразделением. (Таковым он и был. Ростовцеву, конечно, просто повезло с тем, что на него набрели именно эти два выпускника филфака МГУ. Грамотные, толковые, инициативные, не то, что Софико и Валя Соколов, которые достались теперь Екатерине Николаевне.) Идея Ростовцева о выпуске ежеквартальных сборников «Экономическая мысль в странах социализма» не встретила сколько-нибудь значительных трудностей при обсуждении и утверждении ее на ученом совете. Да и кто мог предложить хоть какую-нибудь альтернативу? Сектора-то ведь раньше не существовало, стало быть, никто и не представлял, чем он должен, собственно, заниматься. А тут все-таки предложено вполне конкретное дело и по задумке вроде бы даже интересное. Карданов и Яковлева поделили между собой источники, подлежащие обработке (в основном центральные газеты и экономические журналы стран СЭВ), и… сборник начал выходить. И дело действительно оказалось интересное. Клим Данилович взял на себя предварительное обсуждение со своими младшими научными сотрудниками предлагаемых к переводу материалов, научное редактирование переводов, писал короткие, на страничку, предисловия к каждому сборнику и осуществлял общее руководство. Но, многочисленные в перечислении, обязанности эти едва ли требовали и четверти его рабочего времени. Карданов и Катя были сначала несколько даже шокированы таким распределением труда, они рассчитывали, как на дело вполне очевидное, что и сам Клим Данилович будет вносить свою лепту в портфель переводов. Но… начальство в лице Ростовцева судило по-иному. Конкретными переводами он заниматься не стал (а, как выяснилось позднее, собирался, да и собрался писать докторскую диссертацию по проблеме концентрации производства в эпоху монополистического капитализма. Так что три четверти свободного рабочего времени пришлись ему весьма кстати, сделав излишними ночные бдения над рукописью — занятие, может, и романтическое, но разрушительное для здоровья). Но, несмотря на то, что из троих тянули только двое, а третий только правил, сборник все-таки, мало того, что выходил своевременно, но и действительно получался толковым и симпатичным. И тому были две причины: начальник и подчиненные. Начальник, Клим Данилович Ростовцев, научил их работать. Отучил от дилетантизма. Сократил до минимума период проб и ошибок. Редактором он был блестящим, от бога. На страницах их первых опусов, которые он возвращал им, почти не оставалось белых пятнышек свободной бумаги: над каждой их строкой был надписан его рукой второй вариант. Таким образом процесс становился для них весомым, грубым, зримым. Он научил их добывать справки, уточнения, вообще информацию не ногами, а по телефону. Написал им отношение для записи в научный зал ФБОНа (Фундаментальной библиотеки общественных наук) и в библиотеку Госплана, «навел» их на экономические кабинеты и библиографические службы Комитета по науке и технике и ТАСС. Словом, дал им зрение, современное, острое зрение, необходимое современному, самостоятельно действующему информационному работнику. И, наконец, Ростовцев ввел в самом секторе четкий, формальный порядок прохождения материалов, слегка даже механистическую отчетность (он даже бравировал этим привкусом механистичности), абсолютную ясность и фиксированность обязанностей, сроков, объемов, причин задержек или невыполнения. Он не давил вначале, не требовал форсажа, не навязывал и не определял сроков. Всегда обращался к исполнителю и спрашивал, сколько времени тот определяет на обсуждаемую работу. Спрашиваемый, естественно, в обстановке такого демократизма и доверия называл вполне реальные сроки: «Ну, через недельку, видимо. Дней восемь — это максимум». А насчет плюс-минус одного-двух дней Клим Данилович никогда не мелочился (они вполне справлялись, и даже временной запас всегда был). Не было даже, ну просто, ни единого случая Катя не припомнит, чтобы он оспорил называвшиеся ему сроки. Но зато: «Так… э… через восемь дней у нас будет двадцать пятое. Регина, записывайте». (А Регина сидит и протоколирует. Четыре человека всего и в обсуждении участвуют, а пятый протоколирует. Чудеса в решете, да и только. Яковлева с Кардановым только переглядывались да фыркали первое время.) Но уже потом, на следующей пятиминутке, если кто из троих начинал бодягу насчет «не успел, текст сложный попался, послезавтра кончу», то Ростовцев с искренним изумлением обращался к Регине: «Так как там у нас записано, к двадцать пятому ведь, по-моему?» На что следовал, естественно, утвердительный ответ, и затем воцарялось тягостное, недоуменное молчание. Так с помощью НОТа, здравого смысла и Регины Ростовцев наладил систему работы, где никто не мог ни на кого кивать, ни за кого спрятаться, и поэтому начисто отсутствовала и почва для обид и недоразумений на производственной почве. Где апеллировать было не к кому, так как приговор (то есть сроки исполнения работ) определялся самим обвиняемым.

Это то, что касается начальника. А заслуга подчиненных заключалась в том, что они сравнительно быстро приняли этот стиль, удобный в работе и взаимоотношениях, эффективный и, если аккуратно придерживаться его, необременительный. Яковлева с Кардановым уже через какие-то несколько месяцев вполне усвоили специфическую экономическую терминологию. Вначале, правда, пришлось посидеть над вузовскими учебниками, справочниками, трудами института. Но зато впоследствии они могли не тыкаться как слепые котята, не переводить формально, слово в слово, а свободно излагать на хорошем русском языке сложные дискуссии по межотраслевому балансу, ценообразованию, сетевому планированию и управлению. Катя пошла в этом направлении даже еще дальше: поступила на двухгодичные Высшие экономические курсы при Госплане и без отрыва от производства окончила их. Но то была уже политика дальнего прицела. Она загодя укрепляла позиции со стороны несоответствия филологического ее диплома далеким от филологии проблемам госплановского НИИ, потому что предчувствовала, что сколько веревочке ни виться, а конца Ростовцеву не миновать.

Уж слишком серьезно он относился к этим сборникам, которые выпускал их сектор.

Катя как будто так и родилась маленьким начальничком. Таким же юным мэнээсом, как и Карданов, была ведь в те годы, но уже и тогда понимала: задача завсектором — поддерживать налаженную трудовую деятельность коллектива, следить, чтобы печатная продукция — в объеме и качестве, с начальством согласованными, — регулярно появлялась, а пуще всего чтобы чэпэ не случилось.

Ибо чэпэ — прямо как будто в детсаде еще это ей внушили — есть гибель руководителя. А для руководителя низшего и среднего звена — гибель верная и быстрая. Отсутствие направления и даже смысла в деятельности вверенного тебе подразделения простят или не заметят. Годами разобраться не удосужатся. На чэпэ отреагируют способом быстрым и общеизвестным: разносом или разжалованием.

А Ростовцев, мало того что инициативу проявил с рождением на свет сборников этих, но еще и о направлении пекся неотступно. Так что, бывало, материал вполне солидный и вроде бы по теме, грамотно переведенный и вообще подготовленный — только в печать подпиши — отвергался лишь потому, что именно «вроде по теме», а не на острие, то есть не отражал самых последних веяний, не являлся самым острым и проблемным в экономических дискуссиях в соответствующей стране.

Карданов — тот уж и вообще, тот еще дальше Ростовцева шел, стремился проникнуть и того же чуть ли от шефа не требовал, чтобы проникали они ввысь, куда сборники их шли, чтобы исследовали, какой отзвук и влияние имела их работа. Карданов так и говорил (Ростовцеву, а Кате слышать доводилось), что печатное слово смысл имеет лишь в последствиях, и притом определенных, и если уж не прямо в буквально зримых, то хоть в изменениях умонастроений — непременно. А иначе-де уподобляются они сеятелю, по камням сеящему, и зарплату получают за то лишь, что себя ублажают, в интеллектуальную деятельность поигрывая.

Ну, Карданов мальчишка вечный, с него что возьмешь, за смешное и несолидное посчитала бы Катя возражать, что как же, так там на Монблане госплановском и разбежались, так там только и ждут государственные мужи и генералы от экономической науки очередного перевода кардановского, чтобы тут же вносить коррективы в темпы экспериментов и направление собственных экономических воззрений.

Да и зачем ей, сам Ростовцев Виктору возражал, что их дело — «выпустить птичку», а остальное — куда дойдет и как откликнется — неисследуемо и не по чину для них пытаться исследовать. Теорию малых дел, стало быть, проповедовал. Но уж действительно  д е л, а не «вроде бы» или «вокруг да около».

А Катя была убеждена, что истовое, чересчур серьезное следование собственной линии, что само даже наличие собственной линии — это для небольшого начальника признак в потенции гибельный, а в ежедневных текучке и свершениях — признак даже и непрофессиональный. Вот поэтому-то она и предчувствовала, что, сколько веревочке ни виться, а конца Ростовцеву не миновать.

X

А веревочка завилась, в общем-то, вполне случайно. На почве размещения в одной комнате двух секторов: информации и координации. Комната была огромная, сектора же маленькие. В одном — пять, а в другом и вовсе два человека. В этом другом вообще одно название только, что «Сектор координации научно-исследовательских работ», а на деле даже и завсектором не было. Просто два старичка бодрячка, выходящих со своей бодрой деятельностью непосредственно на ученого секретаря. Работа их пышно именовалась координацией, на деле же были они просто делопроизводителями высшего ранга, не более того. Реальную координацию работы секторов и отделов производил ученый совет во главе с директором института, членкором Сухорученковым. А два старичка бодрячка просто-напросто вели все бумажное хозяйство этого реального процесса координации, составляли справки, отчеты, отношения, контролировали и подшивали в пухлые папки планы и отчеты командировок, готовили документацию и напоминали директору за неделю, когда институт должен был «слушаться» в Госплане. Не гнушались и всякими побочными, уже явно месткомовского калибра делами. Словом, они были примерно тем же в масштабе института, чем девочка Регина в масштабе сектора информации. Хранителями печати — да, но отнюдь не лордами.

Но у людей, близких к руководству, всегда возникают какие-то особые, формально не закрепленные, но вполне реальные привилегии. А координаторы были не то что вхожи к директору и ученому секретарю, но просто-напросто срывались и бежали по их кабинетам несколько раз на дню, и при этом по самым неотложным и самым действительным делам. Членами ученого совета, в который входили только заведующие секторами и отделами, они официально не были, но на его совещаниях постоянно присутствовали. И если уж не правом решающего, то правом совещательного голоса на нем пользовались. Кроме того, они были приводными ремнями рабочих контактов Института с Комитетом. Кроме того, они вообще держали в своих руках (если уж не прямо дергали за них) нити общеинститутских дел: изменения в штатном расписании, приближающиеся перестановки в средних эшелонах руководства, распределение участков дачного кооператива и так далее, и тому подобное, и прочее, прочее, прочее. Коротко говоря, они знали всю кухню. А знание, как известно, налагает на его обладателя печать избранничества. Много званых, да мало избранных. Ну так вот, они искренно считали, что принадлежат именно ко второй категории, к тем, которых мало. Они сами верили в это, и вера их гипнотически действовала почти на всех окружающих. Их никак не устраивала роль спицы в колесе, и всеми правдами-неправдами они пытались угнездиться в районе оси. Нечего и говорить, что их выходы за рамки формальных процедур, их «содержательные» замечания и предложения были вполне бестолковы и только мешали тем, на кого были обращены. Конечно, до серьезного членовредительства научным работам дело не доходило, но, как говорится: что могли, то делали. Однажды, например, Николай Дементьич обнаружил, что за истекшее лето «девочки» из отдела Троекурова зачастили в командировки на Одесский машиностроительный завод. Бравый координатор и так-то в глубине души считал командировки некой дополнительной разновидностью отпуска, а тут еще время летнее, район южный (то, что Одесса стоит у моря, и то, что там производят одесский юмор, это он знал твердо, а какой там машиностроительный завод — это еще неизвестно). Девочки приезжали из командировки загорелые, посвежевшие. Словом, не вынесла душа поэта и сочинила «особое мнение» о безобразном растранжиривании государственных денег и недопустимом далее перерасходе командировочного фонда отделом Троекурова. Причем особо в особом мнении упор делался на необходимость «справедливого» распределения командировочных средств между отделами. А то, в самом деле, что за безобразие, у других отделов, бывает, не больше одного-двух человек за год ездят, да и то зимой, а у Троекурова сплошная вереница тянется, да все летом, да все на юг. То есть опять-таки вполне искренне убежден был Николай Дементьич, что командировочные средства — нечто вроде премиального фонда, этакий замаскированный эквивалент тринадцатой зарплаты. А раз так, то и распределять его следует справедливо, то есть равномерно между отделами. То, что у Троекурова научная тема как раз заключалась в конкретных обследованиях нормирования труда на типичном среднем предприятии машиностроительной промышленности на Украине, это считал он отговорочками, дипломатическими штучками, маскировкой. А просто Троекурову удалось лучше других навести тень на плетень в ученом совете, вот и отхватил львиную долю командировок для своих (и чуть ли не намекал прозрачно, что не за так девочки у Троекурова по месяцам на юге болтаются. «Знаем мы этих девочек… И откуда набрал таких длинноногих? Этот Троекуров, я тебе доложу, такой арап, куда там…» Но это уже, конечно, только между своими. Тому же Султану Мамедовичу, например, или по телефончику, когда в комнате никого нет, Яковлеву, работавшему тогда еще в комитете. Доложить лишний раз, просигнализировать, пожаловаться, в каком вертепе он вынужден вершить свою очистительную деятельность).

Само собой понятно, что особое мнение (гениально-анекдотическая идея о «справедливом» распределении командировок) никакого эффекта не возымело. Но обсуждение его, при нахрапистом и громогласном участии самого Николая Дементьевича, заняло-таки половину очередного заседания ученого совета. И Александр Сергеевич Троекуров, доктор наук, автор вузовских учебников, ответственный исполнитель трудоемкой и важнейшей для Госплана темы по нормированию труда в машиностроении, вынужден был прилюдно объяснять и переобъяснять неустрашимому в праведном гневе Николаю Дементьевичу, что не много, а мало, непозволительно мало обследований по его теме проведено на местах. И сотрудников не хватает, да и командировочный фонд действительно не резиновый, а Госплан пересматривает этот фонд недостаточно оперативно, что и тормозит выработку научно обоснованных норм труда. Важнейшей, принципиальнейшей задачи экономической науки социализма.

Ну, ученый совет — это не пятиминутка в цехе, на полуслове не оборвешь. И лучшая часть рабочего времени была безжалостно истреблена на то, что в другой, менее маститой компании было бы, наверное, удостоено простой, но энергичной фразы: «Без сопливых обойдемся…» Неутомимый борец за справедливость вновь и вновь брал слово, подъезжал то так, то эдак, пока наконец не рубанул сплеча, этак по-стариковски откровенно: «Ну а почему именно Одесса? Украина велика, можно бы и на другие города внимание обратить». Тут уж даже самые бесстрастные члены ученого совета отвели глаза и заулыбались. Одесский завод был базовым исследовательским объектом института, с его руководством существовали многолетние деловые связи, и он был определен именно как типичное предприятие для своей отрасли. В цехах давно привыкли к молодым экономистам из Москвы, а это было немаловажно для объективности обследований. Мастера и нормировщики знали, что никаких непосредственных административных мер или, скажем, немедленного пересмотра норм присутствие этих людей не влечет. И поэтому не очень-то маскировали свое искусство баланса, позволявшее выводить в ведомости на зарплату рабочим именно ту сумму, которую те и ожидали. Вне зависимости от колебаний с выполнением плана. Словом, позволяли заглядывать в свою кухню, позволяли то, в чем кровно заинтересован ученый-экономист, если он копает на совесть, копает вглубь. Члены ученого совета все это прекрасно знали; но так же понятно было, что вопросец выкинул Николай Дементьевич не бессмысленный, а с двойным, им же самим сконструированным смыслом. Поэтому и заулыбались. Улыбнулся наконец и Троекуров (устал и к тому же ясно увидел, что серьезными объяснениями Николая Дементьевича не перешибешь) и, досадливо махнув рукой, ответил: «Да потому, что там жарко. Нормы у них, от солнышка, наверное, эластичными становятся».

Таких примеров их координаторско-дезорганизаторских «выступлений» можно было бы привести во множестве. Но при всем их старании и рвении вреда ощутимого им нанести не удавалось. Руки были коротки. Правда, репутация могущественных «серых кардиналов», особенно среди рядовых сотрудников института, оставалась за ними прочно.

И вот в их комнату вошел однажды ферт в цветной рубашечке навыпуск (дело было летом) и, неизвестно чему улыбаясь, произнес: «Здравствуйте. Я новый завсектором информации. Клим Данилович Ростовцев. Мы с вами теперь соседи по этой, — обвел взглядом комнату, — коммуналке». Ферт, да и только. Рубашечка в горошек, ну и ну (сами они приходили на службу в любую погоду в темных костюмах, белых сорочках и опять-таки при темных, строгих тонов галстуках). Солидности никакой, уважительности тоже вроде от такого не дождешься. Улыбается, хмыкает, пошучивает. Нашел себе «коммуналку». Осквернение храма, да и только. И такой-то шутник-затейник получает один столько же, сколько они оба вместе. Вон до чего дошло. Словом, неисповедимый механизм первого чувства сработал, и в их сердцах вспыхнула нелюбовь до гробовой доски. Конечно, это что ж, рубашечка, усмешечки — повод, не больше. Но уж… был бы повод, а причина найдется.

Причина, конечно, нашлась, не затерялась. И заключалась она в том, что функционировал сектор информации на глазах у координаторов, а они ничего не могли в этом понять. Не понимали они ни специфики переводческого или редакторского дела, ни распорядка работы информаторов, ни распределения их обязанностей. Они только видели, что никого нет на месте, вот это был факт, и факт, конечно, вопиющий. А разговорчики, что Карданов и Яковлева работают в библиотеке — это, понятно, только разговорчики. Какие там библиотеки, почему же на работе не сидеть? На рабочем месте человек должен быть или нет? За что деньги платят, за библиотеки, что ли? Сборнички выпускают. Еще неизвестно, что за сборнички, полистать надо.

И они листали (не ленились, нет), и шуршали, и нашептывали, кому удавалось, что в «информации» полный развал и анархия и что неизвестно, к чему там в Америке этот Ростовцев приглядывался, и не логичнее ли подключить этот сектор непосредственно к аппарату дирекции для лучшего контроля и укрепления дисциплины и так далее и так далее. Говорились и нашептывались вещи и посерьезнее. Например, что негоже под маркой Института популяризировать теорийки ревизионистских философов. Хотя никаких философов в секторе информации никогда не переводили и не издавали. А только и исключительно ученых-экономистов или уж крупных государственных деятелей, специалистов по народному хозяйству своих стран. «Философов» — звучало более угрожающе, это тебе уже не чистая наука, это на идеологию тянет, тут не завихляешься. Авось кто и испугается. А в их задачу и входило попробовать испугать, посеять хоть малюсенькие зернышки недоверия и опасливости к этому ферту из Америки, чересчур насмешливому и не обнаруживающему ни малейшего пиетета, будь ты хоть серый кардинал, хоть зеленый крокодил.

Зернышки-то, пожалуй, им удавались. Конечно, всерьез их шепоток не брали (содержание каждого сборника предварительно обсуждалось и утверждалось на ученом совете — какие там «ревизионистские философы», бред же чистой воды, ежу понятно), но приглядываться приглядывались. Стояли за спиной, дышали в затылок, а бывало, что и сопели над ухом. Дело все-таки Ростовцев поднял новое. Большинство, видимо, предполагало, что сектор информации будет чем-то вроде мальчика на побегушках: переведи эту страничку, подбери к этому литературу, в общем, сбегай, подай, принеси. А тут, глядите-ка, самоопределились: своя тема, своя работа, осязаемый продукт на выходе.

Клим Данилович Ростовцев как человек современный, призраков не боящийся, надежно защищенный от них ученой степенью и квалифицированностью, поначалу «координационной деятельности» по отношению к сектору и себе лично значения не придавал. Равно как не признавал китайских церемоний по отношению к самим организаторам и вдохновителям этой деятельности (чем, естественно, только способствовал стойкости, мужеству и сплочению их маленького, но удаленького коллектива). Хозяйства своего он не скрывал, интересуетесь — пожалуйста. Да и товар лицом нетрудно было продемонстрировать: вот вам последний выпуск, читайте, принимайте участие в обсуждении на очередном учсовете. А вот проспект следующего: знакомьтесь, вносите предложения, благодарим за внимание. Все так, но палки или, на худой конец, спички в колеса все-таки ставились. Все это было несерьезно, но утомительно. А координаторы, чья выносливость в определенного рода деятельности казалась безграничной, перешли к классическим методам партизанской войны: мгновенная операция, наскок и столь же мгновенное отступление, рассредоточение на местности. Я не я, и хата не моя. Или, как говорят мальчишки: «А чем докажешь?» Отнотированному, кичащемуся своими рациональными методами Ростовцеву претила необходимость вновь и вновь доказывать, что он не верблюд. В конце концов, от такого занятия люди и действительно плеваться начинают.

От себя ли, только ли от себя они выступали? Об этом Катя не задумывалась, в подобных ситуациях срабатывал хорошо отлаженный механизм внутреннего самосохранения. Сохранения внутренних ресурсов личности, на другое, как она резонно полагала, требующихся.

Виктор, тот буйствовал в предположениях, выстраивал гипотезы замечательно, детективно-логичные, вытягивал цепочку от координаторского дуэта к совсем другим старичкам, в иных креслах сидящим, в тех, наверное, что над кабинетом ее палаши.

Буйствовал Виктор в воображении своем необузданном и Катю пытался вовлечь, но она решительно пресекала. Так прямо ему и заявляла — и это единственная тема, которая заставляла ее вполне автоматически менять тон с привычно дружественного на сухой и раздражительный, — что не их это дело, мэнээсов неостепенившихся. Не их и даже не Ростовцева. То есть Клим Данилович, лицо во всем этом страдательное и вполне в дело замешанное, но уж исследовать особо тщательно, откуда здесь что идет, даже ему не по плечу.

Про себя, впрочем, Катя отнюдь не отвергала большинства из догадок Карданова, про себя не могла она и сама не ощутить, что координаторы являются скорее всего лишь бессознательными агентами некой общей тенденции охлаждения ко всей той первоклассно отработанной информации, которую продолжал вываливать Ростовцев на головы институтского и госплановского начальства. Охлаждения, которое буквально за два-три года переросло уже и в отчужденность, граничащую с раздражением.

Мотивы этого угасания интереса складывались где-то на безнадежно недоступном для Кати уровне. Да она и не стремилась, чтобы он стал ей доступен, а мотивы прозрачно выявленными. Ростовцев же продолжал провозглашать, что их дело — «выпустить птичку», и продолжал выпускать сборники на прежнем высокопроблемном уровне.

Неужели же он, взрослый человек, так-таки и предполагал, что все дело только в личной неприязни к нему Николая Дементьевича и Султана Мамедовича? И неужели активная, но в общем-то мелкотравчатая диверсионная их деятельность настолько отвлекла его, что помешала вовремя оценить, в чем причина, а где всего лишь следствие?

А вскоре подоспел случай, после которого их устойчивая неприязнь к парвеню в племени экономистов зацвела уже махровым цветом. На предпраздничном вечере в Институте Клим Данилович появился с гитарой. (Это, конечно, само по себе — штришочек тот еще. Ну да уж если в рубашечке навыпуск хаживал, от него всего можно ожидать, одно к одному, в семье не без урода, послушаем, чего он там стренькает!) После капустника и одной дамы из отдела ценообразования, которая сыграла первую часть музыкального момента Шуберта, вышел Ростовцев. Он исполнил несколько романсов Окуджавы, и исполнил — уж об этом Катя судить могла — превосходно. По крайней мере публике он понравился, а среди женщин среднего поколения вызвал даже, скажем без ложной скромности, энтузиазм. Но вот беда: в одной из песенок были слова, которые воспринимались всем залом правильно, как и задумал автор, ибо воспринимались в контексте, в окружении предыдущего и последующего. Но то весь зал. А сидевшие в первом ряду два самозваных столпа (в неизменных своих строгих темных костюмах, напыщенные и неподвижные) никакого контекста, подтекста или даже просто текста не разбирали. Песен этих они никогда не слышали, само же имя Окуджавы было им как будто знакомо, но смутно ассоциировалось почему-то со словом «стиляги». Получалось все разумно и понятно: один стиляга напевает песенки другого. А солидные люди, коим доверено… сидят и слушают. Во срамотища-то! Как вдруг — неужели не ослышались? — медово-гнусным тенорком Ростовцев пропел: «Пока безумный наш Султан сулит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу!» Султан Мамедович побагровел и невидящими глазами покосился вправо и влево. Все сидели молча, а со сцены продолжал звучать тот же тенорок, но, что он там напевал, Султан Мамедович уже решительно не мог взять в толк. Только Николай Дементьевич скорбно, но и с некоторым интересом взглянул на своего соседа. Значит, не ослышался! Так, сначала, значит, капустник, а следом живьем тебя в свекольник сажают. Вот оно как у них! Долиберальничались! Ничего уже не соображая от обиды, испуга и ярости, Султан Мамедович встал и… боком, боком, но стремительно, как тень, метнулся к выходу. Сам же и обратил на себя внимание, так что некоторые из первых рядов уловили задним числом смешное совпадение и осклабились, переглянувшись.

С этого вечера партизанскую войну в тылу Ростовцева не могла уже притушить никакая дипломатия. Кстати, насчет дипломатии Ростовцев был откровенно слабоват. Шуточки срывались у него как-то вдруг и вроде бы не к месту, вроде бы не по делу. Казалось, он просто не способен был управлять собственным языком и часто вроде бы неуместной резвостью мог смазать концовку прекрасно проведенного делового разговора. Спустя некоторое время эти его манерные «манеры» начали раздражать и Яковлеву. Вначале они с Кардановым как люди молодые и, следовательно, автоматически прогрессивные были полностью на стороне своего шефа. Они вполне могли оценить навыки работы, которые он им давал, вкус к квалифицированной работе, предоставленную им самостоятельность, сочетавшуюся с разумным контролем. Да и потом, кто же не любит Окуджаву, а значит, и тех, кто его хорошо поет? На другом же полюсе были неуклюжие, заскорузлые в своей неуклюжести бюрозавры, координаторозавры. Но чем дальше, тем больше Катю не устраивала половинчатая, плавающая позиция Ростовцева, его неспособность, например, раз и навсегда оградить сектор от мелких нападок и ненужных перепроверок. А ведь все возможности к тому были: сектор работал ритмично, полезно и продуктивно. Ростовцев всегда старался уходить от полного и принципиального выяснения отношений, мелочные замечания предпочитал парировать на их же уровне, то есть тоже по мелочам. Словом, отбрехивался. Какая-то капитальная недостаточность была в такой линии. Свято место пусто не бывает, и вакуум, все более расширяющийся неучастием Ростовцева в текучке, естественным образом все более заполняла Екатерина Николаевна. Тут все одно к одному складывалось: и то, что она старшая по должности после завсектором, и ее учеба на Высших экономических курсах, и то, что она вошла в партбюро Института и, стало быть, прошла обкатку в общеинститутских делах, конфликтах, отношениях. С координаторами же никакой особой напряженки не возникало. Им, видимо, импонировала ее неизменная корректность, сдержанность, которые шли и от натуры, и от воспитания. Она никогда не позволила бы себе — и опять же не по расчету, а по внутреннему убеждению, — сказать кому-нибудь из них в лицо что-нибудь обидное или смешное. Позволить себе пошутковать на их счет с Кардановым или даже с тем же Ростовцевым — это почему бы и нет? Стариканы действительно бывали иногда просто преуморительны в своей запальчивости. Но то для внутреннего употребления, а так… зачем же обижать, а тем более провоцировать людей? Какими-то мы еще будем в их годы?

И вот лишний раз подтвердилось правило, что при ничейном исходе партии выигрывает третий.

Когда почти десятилетняя война действительно привела к полному изничтожению сторон, когда были подорваны, а потом и разрушены репутации, издерганы нервы (как участников, так и арбитров, то есть руководства института), когда скончался Султан Мамедович, и ушел наконец на давно заслуженный отдых Николай Дементьич, и Клим Данилович тоже ушел (а наполовину его «ушли») на преподавательскую работу, словом, когда рассеялся дым, то Екатерина Николаевна Гончарова, урожденная Яковлева, и была назначена временно исполняющей обязанности завсектором зарубежной информации. Причем «временно» вовсе не означало в данном случае «ненадолго».

Мог ли на ее месте оказаться Карданов? Вряд ли, хотя поначалу казалось, что все козыри именно у него на руках: во-первых, как у мужчины; и, во-вторых, как у выполняющего более объемную и разнообразную, чем Яковлева, работу. Но хоть и работал он тогда много, интересно, на совесть, но все-таки сразу чувствовалось, что косит на сторону. Что-то он там высматривал? …Возможности повлиять? Влияния на события? Ни мало ни много! Вот чего алкала душа мэнээса. Даже не кандидата.

А на махину госплановскую повлиять?.. Тут и академик мог претендовать, разве что на подачу особого мнения, доктору же наук, просто доктору не приходилось рассчитывать даже быть толком расслышанным — калибр не тот.

А тут юный Карданов, даже и не кандидат. Катя раздражалась и почти искренне недоумевала: как же так, умнейший парень и… чуть ли не маниакал? Да что он вбил себе в голову? «Да кто ты такой? — и, подправляя резкость формулы, добавляла вроде бы объединяющее их обоих: — Да кто мы с тобой такие? О каком таком влиянии… ты что?»

На что Карданов отвечал не задумываясь: «Человеки суть. Гомо сапиенсы, пусть даже и моложавые. А человек есть проект и открытость. И что он такое — каждый день заново становится ясным лишь по тому, что он совершил в этот очередной отрезок от рассвета до заката, — и подверстывал, забивая гвозди изящным молоточком классической диалектики: — Явление — существенно, а сущность — является».

Ну вот он и явился. Заявил себя. Так что очень быстро пришлось ему и уйти. Нет, этот мальчик не был рассчитан на длинную дистанцию. Такие всегда уходят и никогда сами не знают, куда. И никому это неинтересно.

XI

Тираж — двести экземпляров. Так значилось в выходных данных сборников. Так стояло в макете удачнейшего из всех, восьмого по счету на исходе второго года их издательской деятельности (по четыре выходило в год — ежеквартальников, или quarterly, как неизменно-изящно называл свое детище Ростовцев). Восьмой выпуск состоял из кардановского перевода острой дискуссии в югославских газетах о развитии рабочего самоуправления и расширении прав предприятий. Перевод Карданова, редактура Ростовцева, обсуждение всего сектора. Клим Данилович как бы специально пышно обставил это обсуждение, не комкая, а, наоборот, на два полных дня протянув (координаторы в это время участвовали в каком-то мероприятии в самом Госплане, и огромная комната оказалась в полном распоряжении информаторов), с неким назиданием и почти смакуя разъяснял всем (Яковлевой, Ольшанской, Регине) на примере сборника, как надо искать материал, как проявлять избирательность и комбинаторные способности: дискуссия в полном объеме занимала несколько толстых вкладышей в «Борбе» и «Политике» и в первозданном своем виде для перевода и последующего опубликования являлась вещью неподъемной, не вещью даже, а дебрями полемическими.

Но Карданов подготовил краткий рефератец этих вкладышей и только с ним уже вышел на Ростовцева, в обсуждении с которым и были определены узловые моменты и структура будущего перевода.

И вот перевод выполнен, отредактирован и являл уже собой не дебри, а стройную, удобочитаемую брошюру, в которой в несколько иной терминологии трактовалось о вещах, довольно близких к тому, о чем заговорили спустя лет десять на страницах уже наших газет, — о трудностях внедрения бригадного подряда, о причинах медленного и недостаточно последовательного развития хозрасчетных и хоздоговорных методов хозяйствования и т. д.

Итак, обсуждение нового сборника закончилось, обсуждение удалось, сам сборник, вне всякого сомнения, удался, информаторы похаживали по комнате, фигурально выражаясь, потирая руки, еще не отойдя от умственного возбуждения, как вдруг раздался звонок — Ростовцева вызывали в дирекцию.

Ростовцев вернулся и объявил (он всегда все, касающееся сектора, объявлял напрямую, доводил информацию до масс: Карданова, Яковлевой, Ольшанской и Регины — максимально открыто и без малейшего тумана):

— Сухорученков предложил выпустить этот сборник тиражом в пятьдесят экземпляров.

— Что, вообще мы теперь съезжаем с двухсот до пятидесяти? — спросила Ольшанская.

— Нет. Насчет «вообще» речи не шло, — ответил явно расстроенный Ростовцев. — Только насчет этого сборника.

— Директор предложил или, так сказать, распорядился? — спросил Карданов.

— Распорядился. Можно считать это приказом дирекции. — Клим Данилович замолчал, усугубив всеобщую растерянность. Слишком уж резок был переход от всеобщего подъема, вызванного удачным обсуждением удачной работы, и реакцией руководства, которое провело, стало быть, свое параллельное обсуждение.

— А как же?.. Кому теперь отправлять? — робко осведомилась традиционно робкая Регина. Вопрос был понятен — Регина отвечала за рассылку тиража по списку ста семидесяти абонентам. Тридцать экземпляров оставались по заведенному порядку в резерве сектора и раздавались впоследствии практически всем желающим: рядовым сотрудникам института (от завсектором и выше получали по списку), командированным, московским ученым-экономистам, случайно на стороне прослышавшим о том или ином выпуске и звонившим лично Ростовцеву.

— Отправлять ничего не придется, Региночка, — жестко ответил Клим Данилович. — Весь тираж — пятьдесят экземпляров — директор распорядился передать в экономический кабинет Госплана, который и проведет распределение по специальному списку.

Карданов начал:

— Как же… Вы ему объяснили?.. — Но сбился, тут же поняв, что все, что надо, Ростовцев объяснил, ну и ему, стало быть, кое-что объяснили. — Так нельзя, — помолчав, сказал Карданов. — Я пойду к Сухорученкову. Надо еще раз…

— К директору ходить больше незачем, — сказал Ростовцев. — Это не от него исходит. Рукопись сборника попала в Комитет, видимо, кто-то из ученого совета переправил. Вот там и решили.

— Значит, надо пойти в Комитет, — сказал Карданов.

— Не время. Очень уж неудобный для нас момент, — немного приоткрылся Ростовцев.

— Я могу при разговоре ссылаться на положительное обсуждение в секторе? — спросил Карданов.

— Не время, Виктор, — еще неувереннее ответил завсектором, и девочки почувствовали себя лишними. Первой сообразила и, не говоря никому ни слова, спокойно покинула комнату Яковлева. За ней вышли Ольшанская и Регина.

Почти двадцать лет назад это было. Карданов пошел тогда в Комитет. И именно Катя выручила его на финише этой истории, когда ему грозило… Что ему грозило? Увольнение с записью: «За утрату доверия администрации» — это как минимум. А в иных озлобленно-оживленных речах проскакивало: «Подсудное деяние».

Катя выручила его тогда, но потом выяснилось, что выручить его было нельзя.

Карданов тогда, не удовлетворившись разъяснениями Ростовцева, пошел-таки в Комитет и имел там для начала беседу в одном кабинете. А потом и другую беседу в другом кабинете.

В первом кабинете с ним попробовали обойтись небрежно. Виктор все спрашивал по существу, как же, мол, так, первоклассный материал, суперактуальный, и почему же тираж с двухсот до пятидесяти снижают, то есть вчетверо? Почему вообще снижают? А ему отвечали не по существу, а все спрашивали встречно: кто он и откуда?

Естественно он представился: такой-то, мол, мэнээс из сектора информации сухорученковского Института. Сам я, дескать, и материал этот в прессе отыскал, сам его, после обсуждения с шефом, выборочно и перевел. Так что выходит, как специалист и, в некотором роде, автор выпуска, как раз и интересуюсь дальнейшей его судьбой.

Но простые его ответы вовсе не доходили до того, кто сидел в первом кабинете. Тот все продолжал, как бы не понимая, что ему отвечают, по-прежнему интересоваться: кто такой и откуда? Наконец Карданов вроде бы уловил, что на самом деле не так важно, кто он и откуда, а важно другое: от кого.

А тут у Карданова позиция оказалась слабоватой: не мог он даже сказать, что от Ростовцева. Клим Данилович его не уполномочил на это. Пытался Виктор в разговоре с шефом заполучить хотя бы уж такие полномочия, но не получил. Ростовцев, во-первых, ему резонно изложил, что для Комитета Карданов — никто (то есть не Витя, а даже и он, сам Ростовцев, — никто). Во-вторых, что так дела не делаются. А в-третьих, достаточно того, что во-первых и во-вторых.

Виктор, правда, возражал, что дела вообще или делаются, или нет. А уж если делаются, то  к а к  и м е н н о — выясняется в процессе их делания.

На что Ростовцев уже с некоторой грустью закончил:

— Ну, поезжайте, поговорите. Иногда полезно делать бесполезные усилия. Для самого делающего полезно.

Короче говоря, в первом кабинете быстро выяснили, что Карданов ни от кого. Он-то, правда, говорил, что вовсе он не ни от кого, а от себя, но для того, кто сидел в первом кабинете, это как раз и было равносильно, что ни от кого. «От себя», то есть от Карданова, это было необычно, неэтикетно и сто тысяч других «не».

И дело о тираже обсуждать здесь с Виктором не стали. Даже и не подпустили его к этому делу. Предложили удовлетвориться формулировкой «Быть по сему» и отправляться по домам.

Но Карданов отправился по кабинетам, и в конце концов попал во второй кабинет, и сумел-таки навязать его хозяину беседу.

Дали Виктору Трофимовичу такую возможность, и он ею воспользовался, то есть в свойственной ему манере поставил вопрос ребром: они, что, помешают, вред принесут, сокращаемые сто пятьдесят экземпляров?

Насчет пользы, рассудил Карданов, объясняться ведь, кажется, не приходится — для чего же и существуют тогда секторы, отделы и вообще вся сеть научно-технической информации по стране? Естественно, чтобы информировать. Так что насчет пользы нечего, кажется, и слов тратить.

Но вот вред? Или, может, какая опасность, глазу неопытному не видимая? Ведь если польза очевидна, а три четверти тиража объявляются ненужными, то… то что же?

— Вы очень резко мыслите, — сказал хозяин второго кабинета. — Сектор ваш никто не закрывает, и даже сборник этот выходит. А уж тираж и проблемы его распределения — это уж, знаете ли, политика. А политику в области экономической информации определяет Комитет планирования, Госплан, в стенах которого мы с вами сейчас и беседуем.

— Так в чем же она, эта политика? — спросил Карданов.

— А институт, в котором вы работаете, — не отвлекался на ответ хозяин кабинета. — он ведь не сам по себе, а как раз при Госплане. Так что все правильно, Виктор Трофимович, обычная рутинная операция. Мы приняли решение и довели его до Сухорученкова, а уж он спустил его к вам в сектор.

— Нет, это не так. Вы мне говорите о механизме принятия решения, а я спрашиваю о его смысле. Давайте разбираться.

— Ну давайте разбираться.

— Информированность ученого — это польза? Зачем же загодя лишать этой пользы сто пятьдесят человек!

— Подождите, подождите… Вы хоть и молодой человек, но как-то уж у вас это слишком… просто. Информированность — польза… понятно: ученье — свет, неученье — тьма. Но это абстрактно. А истина — она ведь, кажется, конкретна? Не успели еще забыть, институт-то ведь недавно кончали?

— Университет, — несколько неуместно, но вполне конкретно уточнил Виктор.

— А чтобы добраться до истины, надо с чего начинать? С начала. А началось все с того, что вы, младший научный сотрудник сектора информации, натолкнулись на эти материалы.

— Я же ведь знаю общую направленность наших сборников.

— Понятно. Однако же могли и пройти мимо или обратить внимание на другое.

— Я предварительно обсудил целесообразность перевода с завсектором.

— Это с кем же?

— С Ростовцевым Климом Даниловичем.

— Ну, допустим. Кажется, я о нем слышал. И вот вас двое, вы и ваш начальник, определяете, чем нам тут, в Комитете, следует заинтересоваться.

— Материал утверждает ученый совет.