Надежда-прим

Потом подошёл к Ольге, легко подхватил ее подмышки и, подтащив к креслу, со всего размаху впечатал в него.

— Ну, че, сестренка, видала, видала! А?! Где баксы? Говори! Ну, говори же, падла! Я те не таможня! Я не до трусов… Я тя на изнанку выверну!

Ольга, по-детски морща вдруг отсыревшее лицо, молчала. Она слизывала слезы с губ, и очумело таращилась на своего ужасного родственника.

Неожиданно он успокоился. Загадочно улыбнулся и двумя клещевидными пальцами повернул ее голову к себе лицом.

— Не плач, девчонка! — приблатнено пропел он. — Больше больно не будет! Я знаю, где бабки! В спальне! Верно? Иван, сходи!

— Ты че! — решительность дружка вернула Ивану природную наглость. — Сдурел! Там же этот… черный людоед! Забыл? Я че, кимикадзе косоглазая, в натуре! Я, бля, истинно русский… Пусть сходит сама. Ее он не съест.

— Давай-давай! — кузен пнул ногой сползшую с кресла на пол сестру. — Принесешь бабки, мы уйдем. Навсегда! Гадом буду — уйдем! Ментам утром скажешь, что был налет. Конкурирующая фирма там или рэкет! О нас ни слова! Иначе я тя, как Павлика Морозова родной дедушка! По-родственному! Раз и навсегда!

Ольга инстинктивно мазнула ладонью по лицу. Лицо пошло красными пятнами. Точно в таких же пятнах была ее кофточка и юбка, а ладони и колени багровели, словно обожженные.

Подталкиваемая кузеном, она подошла к двери в спальню. За все это время Ольга не сказала ни слова, ни о чем не просила, не кричала и даже не плакала. Только часто-часто моргала, как обиженный насмерть ребенок.

За дверью спальни послышалось тяжелое, прерывистое дыхание разбуженного зверя. Ротвейлер почувствовал приближение людей и, скорее всего, уже вскочил со своей нагретой лежанки и встал в стойку. Что-то в удушливом хрипе второй раз ра ночь взбудораженной собаки заставило всех напрячься. Двоюродный брат положил левую руку на ручку двери, а правой крепко ухватил Ольгу за локоть.

— Ты че, охренел! — заорал ему на ухо Иван. — Я же пошуткувал! Она же вся в крови, он ее порвет с порога! Ленка, скажи хоть ты ему!

— Коль! — только и успела сказать Лена, — не надо! Ну не надо же!..

— Не порвет, — поначалу не очень уверенно огрызнулся двоюродный брат, — он че, дикий? Из джунглей? Он, бля, домашняя скотина, ручная!

И вдруг в ярости зарычал:

— Тогда полезай сам! Ну! Я все понял! Они бабки под его подстилку подсунули. Чтоб до самого отъезда! У, суки! Эта их тварь пока жива никому не отдаст! Только ей! Пашла!

И приоткрыв дверь, пропихнул, словно задубевшую, Ольгу в теплую, влажную, слегка попахивающую псиной черноту. И сразу же наглухо захлопнул дверь и придавил ее массивным плечом.

В спальне наступила кромешная тишина. Похоже человек и собака в темноте приглядывались и принюхивались друг к другу, впервые не узнавая один другого.

— Все хоккей! — сквозь стиснутые от напряжения зубы продавил двоюродный брат. — Счас они там разберутся. Собака, бля, друг или… кто?

И вдруг в спальне все затряслось, как в ознобе, наполнилось нарастающим бешеным ревом, грохотом и хрустом сшибаемой мебели и другими страшными и непонятными звуками сквозь которые едва пробивались отчаянные вопли обезумевшей женщины.

— Рекс! Стоять! Фу, фу! Ааааа! Дверь! Откройте же дверь! О боже! Люююди!!!

С утра во всех очередях только и говорили об убийстве на улице Сталеваров. Убийц задержали прямо на месте преступления. Соседи, поднятые среди ночи диким шумом за стеной, долго медлили с вызовом милиции, не желая ввязываться в чужие разборки, но звериный рев собаки и крики, разрываемой на части соседки, заставили их поторопиться.

В очередях одни сочувствовали «невинно убиенным», другие, многие, злорадствовали по поводу смерти «проклятых мешочников», и только один дед, насупив седые вразлет брови, расстерянно шамкал направо и налево:

— Это ж че деется-то? Брат на сестру — до крови! Так это ж че, снова гражданская война, что ли? Как тогда? А? Товарищи? А че ж брехали, что Советской власти п-ц? А? Жива стерва!

Глава 6

Столы Мокровы таки поставили на берегу. Уж очень хотелось удивить съехавшуюся со всей области родню. А че! Новая эра, Перестройка, брожение в умах, в смысле Гласности и Демократии, одним словом, кутерма, смутное время! И при всё при этом, прикажете открывать новый курортный сезон под крышей заурядной советской столовки? Так нет же! Только на берегу прославленного озера Кисегач, у самой воды, перед лицом, так сказать, дикой природы!

В смутное время в самый раз жить не по правилам, то есть, отчебучить чего-нибудь такое несусветное: по-русски запить без выходных, после этого, как Минин и Пожарский, взять штурмом Москву, устроить шикарный банкет на берегу лесного озера или, чего доброго, поймать золотую рыбку на ужин!

Насчет Москвы, конечно, перебор. С его-то, Мокрова, фамилией! А золотую рыбку — отчего же! Можно даже не одну, а на всю компанию, после шашлычков пойдет изумительно!

Гости съезжались весь день, и к вечеру, когда солнце наколовшись на верхушки елей и сосен, растеклось во весь горизонт, а вода в озере из золотистой и тягучей, как свежий мармелад, стала темно-синей и колючей, все столы, составленные по-старинному покоем на берегу озера Кисегач были густо облеплены родными, родичами, друзьями, друзьями друзей и просто малознакомыми, но, судя по всему, уважающими Мокровых людьми.

Пока гости рассаживались по своим местам, шум на пляже стоял такой, что чайки стали поспешно, как во время шторма, набирать высоту, а из какой-то далекой чащи раздался испуганый звериный рев, очень похожий на рев разбуженного в берлоге медведя, которого тут отродясь не было.

Сам же хозяин торжества, самодовольно оглядывал с таким трудом накрытые столы и полное собрание дорогих и не очень дорогих сердцу людей, и никак не мог понять, почему в смутное время кругом так много голодных, обиженных и попросту несчастных.

А ещё он думал, что все-таки здорово в эпоху неизвестно чего иметь такую по-цыганки огромную и удачливую родню! Этакую чертову прорву! Что вот, кажется, у этих… евреев есть такой вроде бы дурацкий обычай приносить на могилу усопшего камешки, и у кого в результате куча камней окажется больше, тот… ну словом, самый-самый уважаемый еврейский покойник в мире!

Мысленно товарищ Мокров даже начал считать «своих» по головам, но скоро сбился со счета, и с гордостью прикинул, что если даже каждый из них принесет на его, Мокрова, могилку по камешку, куча малой не покажется!

А если принесут по рублю? — мелькнуло в разгоряченном мозгу, и от этого ярчайшего проблеска мысли директор «Родничка» даже присвистнул, хотя что же тогда могло произойти так и не сообразил.

А если не по рублю? Почему именно по рублю?! От возникшей перспективы у Мокрова натурально перехватило дух, но как всякий уважающий себя директор, он умел не позволять себе расслабляться на людях.

Народ уже потихоньку сходил с ума. Кому интересна теплая водка под остывшие шашлыки! Но когда все с детства приучены, без команды ничего не начинать: ни пить, не есть, ни стрелять, ни защищать родину! А команды все нет и нет, и командир, товарищ Мокров, чтоб он был так здоров! — с загадочной улыбкой уже полчаса смотрит поверх голов куда-то в самый дальний угол озера, как будто разглядел там конец жизни каждого из присутствующих!

— Просим, просим! — заскандировали самые нетерпеливые. — Даем слово!

И лишь тогда товариш Мокров легонько постучал общепитовской вилкой по уже откупореной бутылке водки, прислушался к ее малиновому звону и произнес знакомые всем с детства слова с ударением на «я»:

— Я пригласил вас, господа!

Гости с удовольствием уставились на, в сущности, маленького, смешного человечка, в белой, зеркально отглаженной рубашке, со старомодными запонками на рукавах и крошечным пятнышком неизвестного происхождения (возможно, дырка от ордена!) на груди.

Так вот, и маленького и смешного, но почти полновластного хозяина этих мест, и, при всем при том, их родственника и где-то самого лучшего друга!

А товарищ Мокров поправил съехавшие на кончик носа в крупной стариковской оправе очки и поднял рюмку водки для первого тоста.

— Друзья мои! То есть, родные и близкие… так сказать!

Мокров слегка запутался и смущенно откашлявшись в кулак, в расстерянности пригубил водку. К сожалению, гости поняли его буквально, и тоже пригубили. Кое-кто тут же пригубил и вторую, и, не закусывая, потянулся за третьей. Но Мокров железной рукой восстановил порядок.

— Товарищи! — строго окрикнул их директор базы отдыха, и всем стало ясно, что приглашены они сюда не только затем, чтобы, но и… — Товарищи! В это трудное и, как верно сказал Михал Сергеич, в некотором роде, судьбоносное время, когда все закрываются, мы… открываемся! У всех, понимаешь, кризис неплатежей, а у нас — новый сезон. Че был наш «Родничок» в годы застоя?

Гости тоскливо отставили в сторону полные рюмки и покорно приготовились дослушать застольный спич. А Мокров как будто обрел дар речи.

— Это был самый закрытый объект нашего суперзакрытого предприятия! Ну кто мог ко мне позвонить вот так просто-запросто? Секретарша генерального, да парткома, да профкома!

Мокров прислушался к собственным словам. Нет, кажется, ни чего лишнего, все в духе Гласности и Демократии, так сказать, все в самый раз!

— А теперь мы открыты для всех трудящихся без разбору, как… — мысль снова ускользнула от него, — как Челябинск-40! Во!

Последнее сравнение ему так понравилось, что он решил на нем и кончить. Вытер носовым платком густо вспотевший лоб и во второй раз поднял рюмку с водкой. Но вдруг от самых дальних столов, почти от самой воды, до него долетел чей-то голос, полный вопиющей обиды и непонимания:

— Макарыч! А пить-то за че? За «сороковку»?!

— Ах ты, черт! — Мокров от возбуждения аж привстал на цыпочки. — Действительно! Тост-то совсем похерил!

Уже повеселевшие гости снова испуганно встрепенулись.

— Значит так! Короче говоря, желаю, чтобы все вы перебывали у меня в «Родничке», так сказать, на законном основании. То есть, безо всякого там блата и телефонного права! За наличный расчет, так сказать! За трудовые ассигнации-с!

— Ага! — заволновались гости.

— Фиг тебе! Мы че их на станке печатаем?

— Мы че те, Якубовичи!

— Тогда уж лучше — по блату!

— Ты, Макарыч, сперва скажи, где у тя это долбаное Поле чудес! А уж мы его вдоль и поперек перекопаем-перероем!

— Ага! Каждую госточку земли перетрем-перемоем, а золотишко найдем!

— Найдем-найдем!

— Так это ж, братцы, уже второй тост! — не растерялся Мокров. — Одной, понимаешь, рюмкой — все дела не решишь! Поэтому, желаю, чтоб у всех было все и сразу!

С той же загадочной улыбкой, с которой он только что смотрел вдаль, Мокров окинул уже изрядно разгулявшуюся за его счет компанию, и, как всегда жестко, по-большевистки, повторил:

— Сразу и все!

Глава 7

Было уже далеко за полночь, когда за столами на медленно остывающем после дневного зноя пляже остались только Мокров и самые близкие его родичи. Остальные — кто пошёл спать в отведенные ему до утра аппартаменты в самом престижном центральном четырехэтажном корпусе, кто в поисках счастья побрел наугад по запутаным лесным тропинкам, уводящим неизвестно куда, то ли к Ильменскому заповеднику, то ли к необозначенному на карте безымянному болоту.

Кому-то до смерти захотелось искупаться в ночном Кисигаче, но уже раздевшись и подойдя к краю воды, он вдруг ощущал жуткую оторопь от черной засасывающей бездны, едва слышно плещущейся у самых ног — страшного сгустка влаги, леса и космического пространства.

В зависимости от количества съеденного, а в особенности выпитого, все гости чувствовали себя, кто грешниками, кто святыми, а кто и просто навсегда потерянными во мраке смутного времени. Хотелось искренне любить, жалеть и ублажать только самого себя.

Как кому-то искупаться в Кисигаче, Мокрову до смерти захотелось спать. Но, кажется, кум, а может, и не кум, кто теперь мог за то поручиться, так вот, кажется, кум завел прелюбопытный разговор о недавнем убийстве депутата Верховного Совета СССР, директора Сосновской птицефабрики Лежнева, и Мокров решил немного пообождать.

Со стороны железнодорожной станции то и дело слышался нарастающий грохот приближающегося состава. Грохот был глухой, порождал смутные желания, и больше походил на непрерывные раскаты далекого грома. Хотя… может быть, и вправду, приближалась гроза, а станция была нелюдима и поезда давно позабыли туда дорогу. А может не было ни железнодорожной станции, ни грозы, а громыхало и ухало в воспленных мозгах собравшихся по случаю людей.

Как бы то ни было, но, кажется, кум, запалив древнюю, глиняную, с длиннющим изогнутым чубуком трубку, вдруг проскрипел:

— Ну вот, плакали наши курочки! Нет Лежнева — нет курей!

— Вот именно, — сокрушенно вздохнул Мокров, — а мне так хотелось побаловать вас, так сказать, цыплятками-табака! Теперь не дождетесь! И чем, скажите, будет заниматься наш предисполкома товарищ Сумин, если птицефабрика закроется? Ведь куры сегодня — это ж валюта!

И прищурившись в сторону кума, спросил:

— Послушай-ка, дарагой, так говорят, это ты первый нашел его на пороге его же дома? А он был того… еще живой?

— Да нет! Мертвее не бывает! Вы че, видели живых с дыркой во лбу?

Кум низко наклонил голову и прошептал, как страшную тайну:

— А на груди — листовка пришпилина!

— Какая листовка? — подались вперед родичи.

— Обыкновенная, с выборов! Помните, «Голосуйте за Лежнева! Лежнев — это куры!»

От последних слов все ощутили себя брошенными на самую середину озера, в кромешную тьму.

— Кто бы мог подумать! Убить депутата Верховного Совета СССР! И за че? За каких-то курей!

— А вы хотели бы, чтоб за бабки? — молодецки хохотнул почти невидимый за столом старичок, которого Мокров знал, как своего троюродного дядю. — Это ж на Диком Западе — режут за бабки! Потому что — звериный оскал этого самого… капитализьма! А у нас че? Социализьм с человеческим лицом! Значит, бьют за курей, и еще черт зна за че, по бартеру! То есть, по-людски!

Дед довольно облизнулся и уж совсем гнусно хихикнул:

— У кого че есть, за то и убьют! Ясно?

Никто не понял, шутит он или сошел с ума. Теперь все было непонятно. Поди вспомни, зачем они тут собрались! Домового ли хоронят, ведьму ль замуж… Точь-в точь как на поминках, когда после третьей уже зубоскалят над покойником, а после четвертой кое-кто по ошибке даже пытается утешить вдову. Нет, пожалуй, здесь было все наоборот: собрались повеселиться и вдруг захотелось напугать друг друга до смерти!

— Чушь! — возмутился Мокров, тщетно пытаясь разглядеть в темноте троюродного дядю. — За баксы тоже могут, так сказать… Еще как могут! Лежнев, Лежнев! А про Астаховых-челноков не слыхали? Всю семью — под корень! Вместе с собакой!

— С какой собакой! — оживились гости. — Собака сама того… их же и задрала! Людоед!

— Ну да! Конечно! И хозяев и воров! С голодухи!

— Так у нее же, стервы, под ковриком те баксы и хранились! Была команда: стоять насмерть! Вот она и стояла! Вся комната, брешут, от крови почернела, как после пожара!

— А баксы?

— Че баксы? Баксы менты с пожарниками поделили. Не с собакой же! За работу! Государство им по полгода не платит. Они теперь, как все — на хозрасчете! А самое-то страшное слыхали?

Зашаркали сдвигаемые к центру стулья. Слушать самое страшное в одиночку никто не хотел. И правильно! От того, что услышали, стало, действительно, жутко.

— Убивали-то хозяев свои!

— Как свои?

— А так! Сплошь — кровная родня! Мать ее без разбору!

— Не может быть!

— Че не может-то! Еще хорошо, что детей в доме не было. Родители их перед Турцией в пионерлагерь спихнули. Повезло!

— Поооовезло! Это точно! С утра — одни на всем божьем свете!

— Да детей-то эти ироды, поди, и не тронули бы! Они че ж, не русские че ли?!

— Почему это — не русские! — Мокров снял очки и, закусив дужку, долго вглядывался в смутные силуэты окружавших его лиц. — Как че, так сразу — не русские! А русские че, не люди? — неожиданно с обидой закричал он. — У них че, все не как у людей?