Огонек

Огонек

ОГОНЕК

Рассказ солдата

Река клокочет, пенится, мелкие брызги образуют живой, шевелящийся занавес. Если хорошенько присмотреться, сквозь него можно увидеть быстро мчащийся поток тяжелой воды — плотной, как слиток свинца.

— Сила, а? Попробуй удержать! — восторгается Буянов. Он сидит на камне, зажав коленями автомат. Пилотка сбилась на затылок, рыжеватый хохолок дрожит, подергивается на ветру.

— Конечно, если потребуется, укротят, — задумчиво продолжает Буянов. — Только для этого крепкие руки нужны… И сердце, вон как у того орла, — взгляд его метнулся к нависшему над пропастью выступу скалы. На нем неподвижно застыла птица.

Горы высокие, ребристые, угрюмо-молчаливые кажутся мне спящими великанами: чуть-чуть колышутся их спины, поросшие густым кустарником, карликовыми, изогнутыми, узловатыми деревьями. Откуда-то сверху внезапно ударяет упругий порыв ветра: он со злостью гнет нечесаные головы приземистых уродцев. Но ветер быстро выбивается из сил, и деревья снова погружаются в дремоту.

— Ты кем на гражданке работал? — спрашивает Буянов.

— Никем я не работал! — кричу в лицо Алексею. — Понял? Никем!

— Значит, бездельничал, — определяет Буянов, говоря словно бы не обо мне, а о ком-то другом.

Буянов — взводный агитатор, его интересует все и вся, а меня это злит, почему — и сам не знаю. Я молчу и неотрывно смотрю на мчащуюся воду. Но вижу не поток, а перепаханное глубокими воронками поле; над ним, колышась, висит черный смрадный дым. Он разъедает глаза, слезы текут по моим щекам. За руку меня держит мать. За ее спиной огромный рюкзак с вещами. Она идет и идет, молча, тяжело, как и вся эта живая цепочка людей, бредущих из горящей деревни. И вдруг люди бегут в разные стороны, что-то со свистом летит на землю, тяжело ударяясь, вспыхивая огромными снопами огня. Мать тащит меня за руку, мечется, бегает по кругу. Потом подхватывает под мышки, прижимает к груди и падает…

Буянов окликает меня. Мы поднимаемся и идем искать мель. Нам нужно перебраться на левый берег реки. А как? Вода злится, кипит, некуда девать ей свою силу. Только вступи в поток — сразу собьет с ног, швырнет в водоворот, как щепку закрутит. Буянов хотя бы одним словом обмолвился! Шагает себе и шагает, будто знает, что где-то там, за следующим поворотом должен быть мост, значит, что же тут волноваться.

Я не знаю, где Буянов работал до армии, откуда он родом; но мне почему-то кажется, что ни беды, ни нужды он не испытывал. Нет, я тоже нужды не испытывал, хотя и были дни, когда ел один раз в сутки, носил брюки штопаные. Но все это пустяки в сравнении с тоской по материнской ласке и отцовской заботе. Как приятно было, наверное, чувствовать на своих вихрах теплую руку матери, как должно быть легко и весело становилось, когда на тебя смотрели добрые, бесконечно ласковые глаза, дороже которых нет на свете. Счастлив тот, кто может позвать «Мама!», и видеть ее всегда рядом то строгую, то сердитую, то такую добрую, с безбрежной щедротой к тебе, сыну своему…

После бомбежки меня подобрал в свою повозку бородатый мужчина, сунул в руки большое румяное яблоко и печально улыбнулся:

— Конец им пришел.

Я сидел на охапке соломы, пахнувшей спелым овсом, и ничего не понимал. Над степью еще висела черная, с голубоватыми прожилками кисея дыма, в деревне горели хаты, искры, подхваченные ветром, летели роями к лесу. Уже не было той живой, колышущейся на ходу людской цепочки.

— Говорю, нехристям конец пришел, — продолжал бородатый, смахивая с крупа лошади угольную пыль. Мы ехали долго, но мужчина ни разу не повернулся. Я смотрел на его спину, а видел лицо матери с темными глазами и родинкой на щеке, которую я всегда целовал, когда она прижимала меня к своему лицу.

— Ты чей будешь-то? — уже во дворе спросил мужчина.

Я молчал.

— Значит, не знаешь своей фамилии. Это и кстати.

Положив мне на плечо тяжелую, шершавую, как кора старой вербы, руку, он сказал:

— Грач твоя фамилия, понял?

Я силился вспомнить свою настоящую фамилию, но никак не мог: в голове все перепуталось, смешалось, я еще дрожал от пережитого, а тяжелый взгляд дядьки и его черная, густая, сбившаяся в тугой пучок борода сковали мне язык. Но все же возразил:

— Сережа, Огонек я, так меня дома звали. — Это было все, что осталось в памяти. У Грача я прожил три года. Грачом и убежал от него, убежал на выстрелы орудий, доносившиеся со стороны леса: говорили, что там восток и оттуда наступает Красная Армия. Грачом и попал в детский дом…

— Ты как идешь, разве так ходят разведчики? — обрывает мои мысли Буянов. — Словно на привязи тащишься. Что тебя, на гауптвахту ведут? Предметы глазами ощупывай — все запоминай.

Буянов долго, обстоятельно и со знанием дела отчитывает меня. Это его право — он старший. А я все еще под впечатлением воспоминаний и никак не могу вникнуть в слова товарища, идущего впереди и похожего на аккуратно выточенную, машущую руками фигурку.

— Видишь сваи на той стороне?

Не сразу мне удается обнаружить сваи. Они торчат между камней как жерла орудий, с наклоном от реки. Ну что ж, пусть себе торчат, видимо, здесь намеревались построить мост, а потом передумали. Для чего нам эти сваи, и почему я должен их замечать?

— Переправляться будем, более подходящего места не найти, — спокойно продолжает Буянов, снимая со спины сложенную в «восьмерку» веревку.

Река по-прежнему грохочет и лютует. Бег ее так стремителен, что, если пристально смотреть на воду, кружится голова. Замечаю под ногами толстое полено. Беру и швыряю в воду: оно мелькнуло и исчезло вдали, за поворотом, будто его взрывом отбросило.

— Силища, а? — замечает Буянов, поблескивая глазами.

Он сбивает пилотку на затылок, хмурит густые брови, распуская тонкий канат.

— Как по-твоему, метров сорок будет?

— Будет, — отвечаю, прикинув на глаз расстояние.

— И я так думаю. Сейчас заарканим сваю, а другой конец привяжем к дереву и — перемахнем.

Буянов привязывает к веревке камень, чуть отходит от берега, размахивается. С приглушенным свистом веревочный диск прорезает воздух и точно опускается на сваю. Убедившись в прочности обмотки, Буянов подмигивает мне:

— Находчивость, ловкость — не божий дар, а прямой результат солдатского труда.

Я молчу.

— Первым будешь переправляться, — распоряжается Буянов. Он смотрит на меня испытующе. А позади нас шум, шум… Слышал я, горные реки могут быстро взбухать, даже в ясную солнечную погоду: где-то далеко, в верховьях выпадает обильный, проливной дождь, по каменистым лощинам и расщелинам огромная масса воды устремляется в русло реки и совершенно неожиданно захлестывает, заполняет низовье. Невольно смотрю в небо: облака мчатся на север.

Мой взгляд перехватывает Буянов, но ничего не говорит, только сощуривает глаза: видимо, догадывается, о чем я думаю.

— Смотри и запоминай, — коротко говорит Буянов и подходит к берегу. Он повисает спиной к воде. Под тяжестью тела канат провисает, и солдат почти касается бешено мчащегося водного потока.

— Вот так, — кричит Буянов. Проскользив метров пятнадцать, он возвращается на берег.

— Ну, как, одолеешь? Только честно, прямо скажи… Сорвешься, как то полено закрутит, «мама» не успеешь крикнуть.

«Пугает, — мелькнуло в голове. — Ничего, мы тоже не из робких». В лицо дохнуло жаром. Отчего это? Расстегиваю ворот гимнастерки, почему-то перестаю слышать шум реки.

— Только не смотреть на воду, не смотреть, понял?

Повисаю на веревке.

— Ладно уж…

И больше ничего не могу сказать. Автомат у меня на груди. Быстро мчатся облака, легкие, невесомые и далекие-далекие. Поднатуживаюсь: рывок, второй, третий — пошел. Вода холодит тело, а лицо по-прежнему горит. Очень уж длинны эти сорок метров.

— Держись, крепче держись! — кричит Буянов, но голос его кажется мне шепотом.

Поток прижимает наконец к берегу, упираюсь о скользкие камни, не решаясь выпустить веревку из рук. Подо мной земля. Промокший насквозь, сажусь возле чугунной сваи и бездумно смотрю, как перебирается Буянов.

— Ну, здравствуй, дружок! Молодец, говорю, — хлопает он меня по плечу.

А река шумит и шумит, и нет ей удержу, нет покоя.

— Полдела свалили с плеч, — Буянов надевает компас на руку. — Я буду продвигаться вперед, ты следуй за мной, смотреть по сторонам, не забывать и про тыл. Пошли.

Но я не шевелюсь. Какой-то бесенок запрыгал у меня в груди. Чего Алешка все время твердит и твердит: смотри да гляди, не забывай про тыл. Остынь, Буянов!

— Погоди, куда нам спешить. Садись, — говорю я.

— Времени мало. Мы обязаны прийти на место ровно в девятнадцать.

— Ничего не сгорит, если и в двадцать придем. Полежим еще с полчасика…

Буянов передернул чуть приподнятыми плечами и впился взглядом мне в лицо.

— Я приказываю: встать!

И, повернувшись, размашисто зашагал вдоль берега.

В душе вспыхнула злость, а потом вдруг отозвалось: разве он сильнее? Иди, ведь ты же — солдат.

И я встал.

* * *

В казарме тишина. Слышно, как у входа вышагивает дневальный. «Топ-топ, топ-топ». Пауза. Поворот, и опять: «топ-топ, топ-топ», как маятник настенных часов.

Гудит и ноет все тело.

«Топ-топ, топ-топ», будто по голове ходит. Присел бы он, что ли, не могу уснуть да и только. Крепче смыкаю ресницы, и сразу в памяти вырастает командир роты: «Отлично получилось у вас. С Буяновым вы, товарищ Грач, нигде не пропадете. Садитесь в машину и в город». Вижу майора таким, каким он встретил нас там, в горах, в условленном месте: чуть-чуть посаженная набок фуражка, из-под которой торчит плотный завиток льняных волос, через плечо, на коричневом ремешке, собранная в тугую скатку новенькая плащ-накидка.

«Хорошо!» — шевелит он губами.

Ничего не скажешь, «хорошо»! Руки и колени в ссадинах и до сих пор в теле тяжесть. Я, конечно, об этом никому ни слова, просто не хочу уступать Буянову. А он все же, видно, сильнее меня, крепче.

«Топ-топ, топ-топ».

Со своей кровати хорошо вижу дневального. Его фигура освещена ночной лампочкой, ввинченной чуть выше двери. Игорь Ратников очень длинный парень. Видимо, от этого он немного сутулится, а круглую, с короткой стрижкой голову наклоняет вперед. Сейчас крупные руки его заложены за спину, отчего Ратников кажется мне знаком препинания — не то огромной запятой, не то вопросительным крючком, будто только что сошедшим с тетради школьника-первогодка.

Надо уснуть. Уснуть, уснуть… Начинаю считать: раз, два, три, четыре, пять. Говорят, помогает.

«Топ-топ, топ-топ».

Поднимаюсь, ощупью нахожу сапоги, достаю из кармана брюк спички, папиросу. Осторожно, тихо подхожу к столику дневального и, сев на табурет, закуриваю. У Ратникова округляются глаза, он смешно всплескивает руками:

— Да ты что, с ума сошел! Погаси папиросу и сейчас же спать, — шепотом приказывает он, наклонившись ко мне. — Ишь, что придумал: курить в казарме. Мне же за это так влетит! — он выхватывает у меня папиросу и бросает в урну.

Открывается дверь, и перед нами вырастает дежурный по роте сержант Шилин. Ратников вытягивается в струнку, потом зачем-то поправляет на себе ремень, невпопад произносит:

— Товарищ сержант, это рядовой Грач…

Шилин подходит медленно. У него левое плечо ниже правого. Приблизившись к столу, строго спрашивает:

— Кто курил? Рядовой Ратников, отвечайте!

Мельком бросаю взгляд на Игоря: лицо растерянное, черные брови сошлись у переносья. Как же ему сейчас досадно!

— Я курил, товарищ сержант, — опередил я Ратникова.

— Здесь, у стола дневального?! — Рука Шилина упирается вытянутым указательным пальцем в зеленое сукно, которым накрыт стол. — Что же мне с вами делать? Ведь вы нарушили внутренний порядок! — Он секунду раздумывает, потом отпускает. — Идите, поговорим завтра.

«Нарушили порядок». Неужели так будет все два года? Можно ли служить без этого «нарушения»? Буянову вот удается. Видимо, у него особый характер или талант к воинской жизни. Бывают же счастливые люди!

У меня горят щеки. Я знаю, почему они полыхают: из-за меня может влететь Ратникову, а ведь он так старается не иметь замечаний. Хороший парень, застенчивый. Мне кажется, что он стыдится даже своего роста.

Чувствую: начинает одолевать сон, глаза слипаются, а я почему-то с силой раскрываю их. Ратников уже не ходит. Опершись рукой о стол, он смотрит вверх. Его губы шевелятся, будто он что-то шепчет — стихи, наверное, сочиняет.

Утром, после завтрака, вызывают к командиру роты. Многие уже знают про ночной случай.

— Погоди, как случилось-то? — останавливает меня встревоженный Буянов.

— Не знаю, агитатор, не знаю. Случилось и все. — Я спешу к двери с табличкой: «Командир роты майор М. В. Копытов». Буянов еще стоит на месте и смотрит в мою сторону. Демонстративно поворачиваюсь к нему спиной. Замираю перед дверью. Там слышатся чьи-то шага: вот они нарастают, потом глохнут и вновь раздаются еще отчетливей.

— Сергей, там генерал, командир дивизии. — Я чувствую, как Буянов дышит мне в затылок.

— Иди, не заставляй ждать, у него дел, надо полагать, побольше, чем у нас с тобой.

Стучу в дверь.

— Войдите! Докладываю о прибытии.

Генерал поворачивается ко мне. Раньше я его видел всего один раз, да и то издали. Он среднего роста. Волосы аккуратно зачесаны, виски чуть седые, лицо полное, на правой щеке у самого уха небольшой шрам — след старой раны. Глаза ясные, теплые.

Я почему-то никак не могу оторвать своего взгляда от лица генерала. Бывает же так. Стараюсь смотреть мимо, но какая-то сила приковывает к этому человеку. Я начинаю часто моргать, чтобы хоть как-нибудь взять себя в руки. Но у меня ничего не получается. Замечает это и генерал.

— Значит, ваша фамилия Грач? А как вас зовут?

— Сергей, — отвечаю и тут же думаю: «Издалека берет».