Исповедь бывшей послушницы

Мы приехали в скит уже вечером. Подъехали к большому двухэтажному дому, и сразу запахло коровником. Я и монахиня Георгия, старшая по коровнику, сразу пошли на вечернюю дойку. В коровнике нас уже ждали 7 дойных коров, 2 телки и теленок. М.Георгия стала налаживать доильный аппарат, а я и две взрослые приютские девочки чистили навоз и кормили коров. В детстве я часто жила в деревне у бабушки, у нас там тоже было небольшое хозяйство, поэтому вид и запах коровника меня не очень смутил. Я была очень довольна, что приехала сюда, здесь все казалось каким-то по-деревенски простым и уютным. Деревня была небольшой, в основном здесь были дачи. Осенью почти все отсюда уезжали. Места вокруг были очень красивые: вокруг тянулись бесконечные луга и поля, засаженные клевером и пшеницей, в овраге протекала небольшая речка, куда мы водили наше стадо на водопой. Через этот овраг начинался небольшой лесок со множеством грибов и ягод. На пригорке стоял храм, во времена гонений он не закрывался, почти все иконы в нем были очень древние. Пели здесь знаменным распевом, медленно и красиво. Служил настоятель протоиерей Андрей. По воскресениям он говорил замечательные проповеди.

Сама территория скита была хоть и большой, но заваленной разным хламом, который свозился сюда из монастыря. Здесь были старые доски, которые нужно было пилить на дрова, целая куча ржавого железа с какой-то крыши, валялись огромные железные ворота, сломанная старая мебель и много чего еще. Часть территории была засажена картошкой и зеленью, а около трети всего участка м.Георгия отвела под склад навоза. Мы его сюда свозили на тачке, он прел, а потом его вывозили на огород.

Меня поселили на втором этаже в просторной келье с видом на коровник. Подъем в скиту был в четыре утра, когда было еще совсем темно. В 4.15 мы заспанные и озябшие, одетые в рабочие юбки и рубахи, уже стояли в кухне на полунощнице. Полунощницу читали не полным чином, без кафизмы. Потом по темноте, захватив пластмассовые баки для молока, мы брели на коровник. Там нас уже ожидали такие же сонные коровы и кучи навоза, которые нужно было сгребать лопатами и вывозить на тачке. Потом коров мыли: целиком — вместе с головой и ногами. Для этого специально на печке грелась вода, и мы щетками и тряпками оттирали засохший навоз от шкуры, вытирали коров насухо и только тогда их можно было доить. Эту странную мойку изобрела мать Георгия, ей нравилось выводить на поле чистых коров, как в рекламных роликах. После дойки по очереди двое сестер уходили пасти стадо, а остальные выполняли различные послушания в скиту. Работа была тяжелая: таскать и пилить дрова для печки, обрабатывать грядки, разбирать завалы, лопатами и вилами откидывать навоз. В 11 была трапеза, дневная дойка, 2 часа отдыха и вторая трапеза. Потом коров выгоняли снова, а те, кто остались, чистили коровник и служили вечерню с утреней. Вечером — дойка, чай, послушания и в 22.00 отбой. Работать приходилось по 13 часов на жаре, спали 5-6 часов в сутки. Хотя выдержать такой устав было тяжело, были и свои плюсы. Большую часть времени мы проводили на поле. Если коровы вели себя спокойно, там можно было помолиться, почитать, пособирать грибы или просто погулять. Иногда коровы убегали на колхозные клеверные поля или на мусорку, куда свозились со всей деревни гнилые яблоки. Тогда приходилось бежать за ними через всю деревню и гнать обратно. Иногда на этой мусорке можно было найти и вполне приличные яблоки, это был настоящий праздник. Одна сестра в таком случае отгоняла коров, а другая набирала яблоки и тащила их в скит. В жару пасти было очень тяжело, но, когда пошли дожди, стало еще хуже. Со всех навозных куч потекли лужи, и по непролазной грязи уже невозможно было проехать с тачкой, приходилось носить ее буквально на руках. Сестер в скиту было немного: монахиня Георгия, старшая на коровнике, бабушка монахиня Евстолия, которая все время мучилась давлением, инокиня Киприана, я и еще две Маши, девчонки из монастырского приюта лет 15-16, за что-то наказанные. Читать на поле у меня иногда получалось, и я брала у Маш книжки, художественные, в основном из школьной программы: Виктор Гюго, Достоевский, Пушкин и какая-то фантастика. Монашествующим сестрам и послушницам Матушка не благословляла читать никакую художественную литературу, только жития святых и наставления отцов, поэтому книжки приходилось прятать от сестер. Если бы меня кто-то застукал с такой книгой, мне и Машам сильно бы досталось.

М.Киприана тоже придумала себе развлечение. Она взяла у Матушки благословение расчистить скит от хлама, построить беседку и посадить клумбы. Доить коров она не умела, помогала только пасти и чистить навоз, а в остальное время занималась благоустройством скита. Из монастыря привезли электропилу и м.Киприана начала распиливать гнилые доски и бревна на дрова, а мы складывали их возле забора. На расчищенном участке Киприана сложила из камней альпийскую горку и посадила на ней флоксы и герань. За домом решили выдрать бурьян и посадить газон и кусты. От коровника до дома она выложила дорожку из камешков. Очень трогательно смотрелись эти преобразования среди рядов картошки и необъятных навозных куч. Коровы постоянно норовили залезть на эту альпийскую горку или навалить кучу прямо на белой каменной дорожке, а из монастыря привозили каждую неделю целую газель с каким-нибудь хламом, который тоже нужно было где-то положить.

По воскресеньям мы ходили на службу в храм, а на праздники ездили в монастырь.

Глава 9

Через месяц к нам приехала манахиня Елисавета, монастырский уставщик и регент. Это была одна из самых любимых и верных Матушке сестер. Высоченная, под два метра, худая, с прозрачной кожей, абсолютно белыми ресницами и бровями, и длинными, нервными пальцами. Ей было около сорока лет, но лицо, несмотря на морщинки, оставалось каким-то совсем детским. Я видела такое часто у сестер, которые попали в монастырь почти детьми и всю жизнь жили в послушании, отсекая свою волю во всем. Внутреннее состояние, как правило, тоже продолжало оставаться примерно на том же полудетском уровне. Они старели, не взрослея. Отсюда это повсеместное ябедничество и обидчивость, так свойственные детям. Этим сестрам это не казалось чем-то зазорным. У м.Николаи в окружении было около десяти таких «верных» сестер. Это были, как правило, те, кто прожил в обители 10-20 лет и успел неоднократно «доказать» свою верность. Уходили из монастыря в основном те, кто прожил здесь не более 10 лет, большей частью послушницы. Видимо для тех, кто провел здесь основную часть своей жизни, как м.Елисавета, уход был уже невозможен. Чем больше времени человек живет в монастыре, тем труднее ему уйти, поскольку сама личность человека погружается в эту среду: с определенными эмоциями, убеждениями, мировоззрением, отношениями. Жизнь «в миру», если она была, постепенно забывается, становится чем-то нереальным. На занятиях и из книг сестра узнает, что весь предыдущий ее жизненный опыт был греховным, ведущим в погибель, а после прихода в обитель для нее начался путь спасения. Ее воля — греховна, доверять ей нельзя ни к коем случае. Все сомнения и размышления нужно считать происками бесов, непрестанно нашептывающих монахам всякие непристойности относительно их наставника и устава монастыря. Слушать эти «помыслы» нельзя, их нужно отгонять от себя и исповедовать. Вообще любая умственная активность, кроме Иисусовой молитвы, считается в монастыре неприемлемой и даже греховной. Сестра учится доверять не себе и своему опыту, своему видению действительности, чуть было не приведшему ее в ад, а наставнику - Матушке. Считается, что такое недоверие себе во всем и является самым главным в спасении души. Это очень удобно: в таком состоянии человек легко поддается контролю - ему можно внушить все, что угодно, заставить исполнять любые «благословения» и оправдывать любые поступки своего наставника. Такая практика контроля тщательно маскируется духовной идеологией, оправдывается цитатами из Писания или святых отцов, часто вырванными из контекста. Недаром самыми ценными добродетелями в монастыре считаются безаговорочное послушание и преданность наставнику (интересно, что не Богу). Во многих книгах о монашестве, таких как Лествица Св. Иоанна Лествичника, говорится, что послушание наставнику включает в себя все остальные христианские добродетели, другими словами: истинный послушник исполнил все заповеди. Также говорится, что на Страшном Суде за послушника будет нести ответ тот человек, которому он предал себя в послушание. Много внимания уделяется в святоотеческой литературе и тому, что послушание должно быть «слепым», без рассуждения: достаточно вспомнить лук, который сажали ученики одного старца вверх корешками, и который «за их послушание» отлично вырос. Причем, судя по многим книгам, особенно современным афонским, наставник совсем не обязан быть прозорливым, духовным или даже просто нормальным, здоровым человеком. Можно вспомнить святого Акакия из той же Лествицы, которого его суровый наставник забил до смерти. Акакий получил спасение благодаря своему полному послушанию. В Лествице вообще много интересных моментов: там и темница с различными пытками, куда отправляли послушников на покаяние, и другие более «мягкие» и утонченные издевательства над насельниками монастыря, которые им якобы помогают обрести смирение и спасение души. Эта книга так высокопарно и убедительно воспевает садизм игуменов и духовников над своими подчиненными, что является настольной книгой во всех монастырях, ее даже благословляют периодически перечитывать. Это и подобные «пособия к спасению» открывают перед такими «властителями душ» как м.Николая и ей подобными неограниченные возможности. Поскольку добродетель послушания ценится превыше всех остальных и как бы сама по себе, это может быть легко использовано в качестве средства манипулирования людьми, без учета их интересов.

Власть, которой наделяется духовный наставник, гораздо более сильная по сравнению с любой другой светской властью, поскольку подчиненный на самом деле верит, что только через послушание наставнику он может обрести спасение. Эта власть близка к абсолютной, и последствия ее могут быть самыми экстремальными. Легко предположить, что обладающие этой властью могут ею злоупотреблять. Если послушник добровольно отказался от своего разумения и здравого смысла, то логически уже невозможно опровергнуть доводы наставника, остается только подчиниться чужой воле. Поэтому даже самые образованные люди становятся готовы верить во все, что угодно и делать все, что угодно. Любое несоответствие между идеалами и реальными делами наставника становится вполне допустимым и оправданным тем, что послушник не в состоянии понять мотивов наставника ввиду своей греховной испорченности. Это тем более затруднительно, так как считается, что наставником руководит сам Господь, а Его замыслы невозможно уразуметь. Интересно, что ничего такого нет в Евангелии. Там Господь показывает нам совершенно противоположный пример общения со своими учениками. И к тому же говорит, что «Если слепой ведет слепого — оба впадут в яму». Вот вам и «слепая» вера и «слепое» послушание. Здесь уместно вспомнить и слова святого Симеона Нового Богослова: «Не предай себя неискусному или страстному учителю, чтоб не научиться вместо евангельского жития – диавольскому житию: потому что благих учителей и учительство благое, а злых – злое; от лукавых семян непременно произрастают и лукавые плоды. Всякий, невидящий и обещающийся наставлять других, есть обманщик, и последующих ему ввергает в ров погибели». Видимо, все-таки не все так просто, как пишут афонские старцы в своих брошурах.

Для таких сестер, как м.Елисавета, монастырь постепенно становится средоточием смысла жизни, самой сильной привязанностью и даже надеждой на будущее. Матушка — единственным человеком, через которого Господь возвещает Свою волю. Часто игумения Николая говорит на занятиях: «Хочешь узнать, что думает о тебе Господь — спроси своего наставника.» Страх тоже помогает удержать сестер в монастыре: это и страх согрешить и усомниться в своем монашеском призвании, и страх Божьего наказания за уход из обители, и страх возвращения к неопределенностям и проблемам самостоятельной жизни, и даже большей частью страх и неспособность принимать самостоятельные решения, привычка доверять не себе, а определенному авторитету, на которого можно возложить всю ответственность за эту и последующую жизни. Постепенно сестры перестают вообще доверять себе и верить в свои силы, даже в выполнении незначительных задач. Все здесь делается «матушкиными святыми молитвами» и с матушкиного благословения. Страхи перед жизнью «в миру» всячески взращиваются рассказами на занятиях о греховности и испорченности «мира», лежащего во зле и никак не способствующего спасению. Сюда тоже следует добавить страх перед Матушкой и боязнь друг друга. Страхов у сестер накапливается так много, что совсем неудивительно, что многие, включая м.Николаю, принимают различные таблетки, в том числе и очень серьезные. Транквилизаторы, антидепрессанты, и даже таблетки, которыми лечат паранойю и шизофрению, не считаются тут чем-то особенным, напротив, это как-бы даже нормально, учитывая тяжесть монашеского подвига. Матушка Николая запросто дает благословения на прием таких лекарств, как амитриптилин, даже не снимая сестру с послушания, хотя чаще всего «крыша» может встать на место просто благодаря отдыху и смене образа жизни. Для тех, кто находится в кругу приближенных к игумении, таких, как м.Елисавета, уйти из монастыря еще сложнее. Ведь ощущение избранности, правильности и спасительности этого пути, а также власть, которая им дается над теми, кто ниже их по чину, делает их зависимыми от Матушки Николаи и от этого образа жизни. Неудивительно, что они сопротивляются всему, что заставляет их сомневаться в достоинствах Матушки и ее политики. Сестры легко могут оправдывать и не замечать те поступки игумении, которые в обычном человеческом понимании считаются просто чудовищными. Более того, они сами постепенно начинают проецировать подобное поведение по отношению к другим: если людей долгое время заставляют подчиняться, то при первой же возможности они начинают заставлять подчиняться других. Вообще, наблюдение за ближайшим кругом «верных» матушкиных сестер, проживших под ее началом 15-20 лет, дает понимание многого. Все они смогли добиться ее расположения исключительно благодаря лизоблюдству, лести, подхалимству, доносительству и привязанности к Матушке. Эти качества характеризуют «верность» и «надежность» сестры. Никакие другие человеческие качества не берутся в расчет. Смешно было слушать, как эти «приближенные к телу» монахини, перебивая друг друга, как дети, со слезами признавались Матушке в любви и верности, валяясь в ногах у ее трона и целуя ее руки, писали посвященные ей стихи и песенки, а также доносы и кляузы, порочащие друг друга.

М.Елисавета прожила в этой обители более 20 лет, хотя пришла сюда совсем молодой, почти девочкой. Ничего, кроме этого монастыря она в своей жизни не видела, обычной «мирской» жизнью пожить не успела - монастырь и Матушка были для нее всем. М.Елисавета всегда была при Матушке. Обладая отменным здоровьем, которому могли бы позавидовать многие сестры, она считалась в монастыре «болящей», то есть на послушания почти не ходила, занималась канцелярской работой, училась, писала устав служб на каждый день, вела Матушкину переписку, сочиняла музыку, регентовала и пела. В общем, на ней была вся интеллектуальная работа монастыря и устав служб. Она была не просто умной, в ней была какая-то гениальность, граничившая с ненормальностью. Весь богослужебный устав со всеми его ньюансами она знала наизусть. Освоив древнее крюковое византийское пение, она быстро научилась сочинять напевы для церковных песнопений сама, делая это быстро, на ходу, прямо на службе, пока все пели. Писала она, не нарушая древних канонов, крюками, и ее напевы были необыкновенно красивые, сложные и мелодичные. Общаться с ней, даже при очень хорошем к ней отношении, было крайне сложно. Она была ужасно нервной, а ее настроение менялось кардинально и очень быстро, и если вовремя не подстроиться, можно было вдруг ни с того ни с сего нарваться на рычание и крик. Все это сочеталось с патологически-обостренной обидчивостью и злопамятностью. Помыслы Матушке она писала часто и очень обильно. Она умудрялась высмотреть, выведать и написать Матушке не только поступки и разговоры, но даже мысли окружающих ее сестер.

К ее приезду мы все в скиту были уже в унынии от тяжелых трудов и однообразной обстановки. Бодрость духа сохраняла только бабушка м.Евстолия, и то, если не было приступов гипертонии. Мать Елисавета, которая стала у нас теперь старшей, сочла своим долгом навести порядок: ужесточить и без того жесткую дисциплину в скиту, урезать количество отдыха и еды, заставить всех регулярно сдавать в монастырь помыслы. Продукты, которые жертвовали в наш скит соседи, прихожане или наши родственники, и даже грибы и ягоды, которые мы собирали, она отправляла в монастырь - Матушке. Нам же она заповедала «пост, молитву и труд». Из своего опыта могу сказать, что пост и труд сочетаются крайне тяжело. Результатом такого сочетания помимо слабости и уныния являются злость и раздражительность. Все эти нововведения уже окончательно переполнили мою чашу терпения. М.Георгия во всем поддерживала м.Елисавету, она восхищалась ее стойкостью и начальственной непреклонностью. Теперь даже после чая нужно было час работать, чтобы все было как в монастыре, там тогда был такой распорядок. Во всем, к каждой мелочи, теперь нужно было брать благословение у м.Елисаветы, даже на то, чтобы помыться, постирать или отойти по нужде. От постоянных придирок и нелепых «благословений» у меня сдавали нервы. М.Киприана ругалась с Елисаветой до истерик. Я тоже долго терпела, а потом высказала м.Елисавете и м.Георгии все, что я думала о них и обо всем этом. Мы сильно поругались. На следующий день за мной приехала машина и отвезла меня в монастырь к Матушке, м.Елисавета по телефону уже ей пожаловалась. Я очень удивилась, что в монастыре на меня никто не кричал, видимо вид у меня был такой страшный, что это было просто опасно. Мы поговорили с Матушкой, я сказала, что не могу вернуться в скит: м.Елисавета с м.Георгией вдвоем меня там доконают. На что она неожиданно ответила:

- Ну тогда я тебя назначаю старшей на коровнике вместо м.Георгии.

- Меня?

- Да, пусть тебя там слушаются.

Я вернулась. Удивительно, но атмосфера в скиту после этих перестановок наладилась. Кормить больше не стали, но морально стало намного легче. Старшей по скиту была, как и раньше, м.Елисавета, а я возглавила коровник. Поскольку вся жизнь в Кариже проходила именно там, от меня многое зависело. Теперь у меня было что-то типа «депутатской неприкосновенности», раз я старшая, и Матушка меня так отличила. Все стали вдруг вежливые, добрые, на меня уже не рычали и не кричали, а улыбались и заискивали. Теперь можно было со спокойствием человека, которому ничего не грозит, целиком отдаться потребности всепрощения. Мне даже в силу своей высокой должности удалось провести кое-какие реформы на коровнике, вылечить нескольких коров от мастита и отелить двух телят.

Глава 10

В Кариже я провела все лето, сентябрь и октябрь. Обычно осенью коров в Монастырь пригоняли в сентябре, но этот год был особенный: 21 октября к нам должен был приехать Патриарх Кирилл. Коров решили оставить пока в Кариже, чтобы не портить вид кучами навоза. В монастыре уже с конца августа все готовились к этому важному событию. В трех монастырских храмах все начищали и полировали, дети и сестры репетировали песни к праздничному концерту, повара закупали продукты и сочиняли новые блюда. На протяжении нескольких недель никто в монастыре не имел отдыха, все трудились день и ночь. Я была рада избежать этой суеты, у нас в Кариже было более чем спокойно. Господь послал мне средство от уныния, о котором я даже и не догадалась бы. Оказалось, у меня есть музыкальный слух и даже голос. Это каким-то образом заметила м.Елисавета, когда мы служили наши службы. Служба в скиту — это последование вечерни, повечерия и утрени с полунощницой, а также часов и изобразительных, которое можно служить без священника. Литургию, разумеется, мы посещали в храме раз в неделю. Мы сами пели тропари и читали каноны с молитвами в маленькой комнатке, увешанной бумажными иконами, которая у нас называлась храмом. Там пахло ладаном и свечами, а вдоль стены стояли старые черные стасидии с высокими подлокотниками, на которых удобно помещалась голова и можно было немножко поспать. Не то, чтобы мы были лентяями или не любили молиться, просто от постоянного недосыпания и усталости ничего не могли поделать. Если хотелось помолиться, или служба была интересной, ни в коем случае нельзя было садиться. Я заметила, что стоит только сесть, и все, в следующее же мгновение уже засыпаешь.

В скиту пели все, кроме м.Евстолии, и я тоже потихоньку начала учиться. Пели мы знаменным и византийским распевами на два голоса: основной и иссон. Приходилось разучивать на слух напевы для всех восьми гласов, но, когда сам служишь почти каждый день, все само собой запоминается. Мне это было очень интересно, и очень тяжело. Сначала я пела со всеми, а потом м.Елисавета начала учить меня петь партию второго голоса, иссона. Там всего одна нота, на нее, как на ниточку, нанизывается мелодия, в некоторых гласах она менялась, но ее нужно было держать на постоянной высоте и чисто. Кажется просто, но мне это давалось с огромным трудом. От волнения я вообще часто переставала что-либо слышать, и, пока снова на давали тон, стояла молча, что было очень неприятно. Если я не попадала в ноты, сестрам было тяжело и даже невозможно петь свою партию, я их сбивала. Я уже начала сомневаться, что у меня и правда есть хоть какой-то слух. Мне очень хотелось научиться, но учиться можно было только во время службы, в другое время со мной никто не занимался, а постоянно портить службы и действовать всем на нервы было очень тяжело. Петь первым голосом, вместе во всеми, м.Елисавета мне не разрешала, ей очень хотелось, чтобы я выучила партию второго голоса, вторых голосов в монастыре не хватало. После долгих мучений я наконец придумала, как мне научиться. Я попросила маму привезти мне диктофон-плейер, записала на него наши службы, а потом на послушаниях или в келье в наушниках слушала и пела свою партию. Конечно, все это было тайно, нечего было и мечтать, чтобы Матушка благословила меня завести диктофон. Такие вещи сестрам иметь не благословлялось. Я его прятала в кармане, а маленькие наушники были не видны под платком. Зато это помогло мне быстро научиться петь.

В начале октября начались заморозки. Коровник в Кариже был летний и к холодам неприспособленный. Каждая дойка превращалась в мучение. По утрам в трубах часто замерзала вода и нечем было поить коров и мыть доильный аппарат. Приходилось носить воду из дома и топить лед на печке в больших железных баках. Коров уже не мыли, как летом, выгоняли из коровника редко, а у нас появилось больше времени на службы и молитву. В монастыре была страшная суета в связи с приездом Патриарха, часто нам даже забывали привозить продукты и забирать баки с молоком. М.Елисавета уехала в монастырь проводить спевки хора и готовиться к патриаршей службе. Детей тоже забрали, в скиту остались только я, м.Гергия, м.Киприана и м.Евстолия. Нам всем обещали, что сразу после визита Патриарха нас тоже заберут в монастырь. В скиту на зиму оставалась только старенькая м.Евстолия, она здесь жила постоянно. М.Киприана тоже попросилась остаться тут на зиму, ей хотелось пожить в уединении, как древние отшельники, но Матушка ей не благословила — в монастыре не хватало рабочих рук.

Утром в день приезда Патриарха за нами приехала инокиня Фомаида — монастырский водитель и эконом и отвезла нас в монастырь. Коров на целый день заперли в коровнике, предварительно накормив двойной порцией сена и комбикорма. Мы были во всем парадном. В монастыре сестрам специально к этому дню сшили новые апостольники, платки и рясы. Как только мы приехали, нас сразу же отправили помогать на кухню. Там было много мужчин в костюмах с наушниками, видимо из патриаршей охраны, а на кухне у плиты была не м.Антония, главный монастырский повар, а двое мужчин в черных шелковых костюмах с красными поясами, наподобие тех, какие носят повара в суши-барах. Это были два личных повара Патриарха, они пробовали суп и что-то жарили на сковороде. Эти люди отвечали за патриарший стол, а все остальные повара с м.Антонией накрывали длиные столы для сестер и гостей в украшенной по этому поводу трапезной. Сестры уже все приготовили накануне, оставалось только расставить еду на столах. У всех был жутко уставший вид. В десять часов все сестры должны были выстроиться в два ряда по бокам дорожки, ведущей в храм встречать Патриарха. Хотя все очень молились о хорошей погоде, с погодой нам не повезло. Хуже и представить себе было нельзя. С раннего утра шел нескончаемый мокрый снег с дождем, причем в таком количестве, что эту мокрую серую массу приходилось постоянно сгребать с дорожек лопатами, чтобы можно было хоть как-то пройти. Около пяти сестер и дворники уже несколько часов были заняты только этим. Небо было темно-серое, тяжелое, на улице было невозможно что-либо разглядеть. Нас построили вдоль дорожки, Патриарх должен был приехать с минуты на минуту. Мы стояли в куртках, кто-то был в пальто, под этим мокрым снегом и ждали больше часа. Я промокла до трусов, чувствовала, как по спине пробегают тепловатые струйки воды и стекают в ботинки. Наконец кортеж Патриарха подъехал. Патриарх вышел из машины, в сопровождении охраны быстро и достойно прошел между рядами мокрых и замерзших сестер и скрылся в храме. Мы тоже поспешили в храм, снимая на ходу тяжелые от воды куртки и чавкая ботинками. Служба была очень пышной и торжественной, по этому случаю в Никольский храме провели микрофоны. Сестрам на втором этаже, хоть и не было видно ничего из того, что происходило в храме, но было слышно каждое патриаршее слово и возглас. После службы Патриарх произнес проповедь, но сестер в храме к тому времени уже не было, нужно было разносить горячее на столы в трапезной. После трапезы был детский концерт, Патриарх произнес речь, где поблагодарил Матушку Николаю за труды, сфотографировался с маленькими приютскими девочками и пообещал в скором времени приехать к нам снова.

На следующий день в монастыре был объявлен отдых после всех этих трудов: весь день жили по воскресному уставу, а это значило: подъем в 7 утра и целых 4 часа отдыха днем!

Глава 11

По прибытии из Карижи мне дали новое послушание. Как-то на занятиях Матушка сильно ругала сестер и «мам», которые трудились в приюте. Уже не помню, чем они ее так расстроили. Старшую по приюту монахиню Александру Матушка разжаловала и поставила мыть посуду в сестринской кухне, на ее место она назначила свою «правую руку» и благочинную монастыря — монахиню Серафиму. Мать Серафима должна была навести там порядок. Ей в помощницы Матушка дала, как она сказала: «Самых лучших сестер». Это были: монахиня Михаила, послушница Ольга и я. Лучшими мы, конечно, не были, просто это было сказано, чтобы мы такими захотели стать. И еще потому, что послушание в приюте — это в миллион раз тяжелее, чем 100 коровников. Никто там долго не выдерживал. Не из-за детей, а потому, что сестры и «мамы», находящиеся на этом послушании, жили по особому уставу. Этот устав должно быть придумал какой-нибудь суперчеловек или инопланетянин, или уже святой, которому на этой земле уже не нужен был отдых и сон. Эти «приютские» работали целыми днями даже без часа отдыха и служб. Только в воскресенье они могли отдохнуть в течение трех часов.

Приют помещался в красивом белом здании со стеклянными дверями. Он был соединен проходом с детской и гостевой трапезными. Летом он весь утопал в цветах, а на по газонам прыгали ручные кролики.

Послушания в приюте начинались в восемь. Считалось, что если ты проспал столько времени, днем отдых тебе уже ни к чему и ты теперь можешь трудиться до 23.00. Не было даже того часа отдыха в день, что полагался сестрам. Но поспать до восьми нам никогда не удавалось, потому что мы не могли пойти спать к себе в кельи, спать нужно было на свободных кроватях в общих детских комнатах, если таковые имелись, или в холле на кушетке. Ночью приют тоже читал неусыпаемую псалтирь, а это значило, что, нужно было вставать по очереди и по 2 часа читать помяник с кафизмами. Утром было шумно, вокруг ходили и разговаривали, какой уж тут сон. Пойти ночевать к себе сестры не могли из-за того, что послушание в приюте заканчивалось после 23.00, а ворота, отделяющие сестринскую территорию от приютской, закрывали раньше. Хотя через них можно было легко перелезть, и часто так делали, Матушка за это наказывала. К тому же ночью нужно было тоже следить за детьми. Службы в храме приютские сестры не посещали, времени на выполнения монашеского молитвенного правила они тоже были лишены. Целый день только послушание и ничего больше.

У детей распорядок дня был примерно такой же, как и у сестер, только они еще и учились. Их, так же как и сестер, тоже ставили на послушания на территории приюта, весь день у них был расписан по минутам. Посещение служб в храме для них было обязательным. Долгие монашеские богослужения очень утомляли детей, они их просто ненавидели. Странно, ни у кого из детей не было игрушек. Были какие-то мягкие игрушки в холле, но я ни разу не видела, чтобы там кто-то играл. По самому приюту дети везде ходили строем, парами, за ними постоянно присматривал воспитатель, даже за большими девочками, их вообще никогда не оставляли в покое, все время они были должны что-то делать. Ни одной свободной минуты у этих детей не было, все было подчинено строгому распорядку и происходило под строгим наблюдением сестер. Здоровую психику в таких условиях сохранить невозможно, почти каждый день с кем-нибудь из детей случалась истерика с криками, ребенка за это наказывали, как правило мытьем полов или посуды на кухне поздно вечером. Самое страшное наказание — отвести к Матушке на беседу, дети этого боялись больше всего. Часто дети убегали из приюта, что становилось темой очередных монашеских занятий.

Однажды сбежали две взрослые девочки шестнадцати лет: Лена и Ника. На занятиях Матушка долго расписывала нам испорченность и развращенность этих молодых девиц (не понятно было, когда они успели так развратиться в приюте). Причиной их ухода по словам м.Николаи был блуд, другими словами они были лесбиянками, и эта страсть толкнула их на грех ухода из монастырского приюта. Все знали, что девченки были подружками. Они давно хотели уйти из приюта и из монастыря, просто потому, что не могли больше жить такой жизнью, но Матушка их не отпускала, как несовершеннолетних. Поэтому девчонки сбежали тайно, без документов, которые были в сейфе у игумении. Идти им было некуда, некоторое время они перебивались у Никиной знакомой на квартире, а потом все-таки вернулись, но не в монастырский приют, а в один из скитов. В монастыре я их больше не видела. Рассказывали, что через некоторое время Лена вышла замуж и родила ребенка, а как сложилась судьба Ники, не знаю. Никакими лесбиянками они разумеется не были, но Матушке нужно было весомое объяснение для милиции и сестер: почему две девочки сбежали из приюта. Интересно, что к такому пикантному объяснению ухода из приюта или из монастыря м.Николая прибегала почти всегда, если уходили двое. Также этим грехом клеймились все те, кто пробовал дружить друг с другом в стенах обители, и даже просто общаться. Я вообще никогда раньше не видела такого скопления «лесбиянок». Ну а как можно доказать, что ты не верблюд?

Матушка часто говорила, что наш монастырь существует только благодаря приюту. На «деток» спонсоры жертвовали огромные средства. Странно только, неужели из этих средств невозможно было выделить сколько-то, чтобы нанять нормальных воспитателей для детей, с профильным образованием, как это и положено в таком заведении? Почему воспитанием детей должны были заниматься сестры, к этому часто совсем не годные, к тому же пришедшие в монастырь совсем не для этого? Обычному мирскому человеку вряд ли придет в голову устанавливать в приюте монастырские правила с уставом, который придуман для монахов, а не для детей. Я еще застала время, когда девчонок заставляли ходить в черных длинных до пят платьях и платках, повязанных на лоб. Сейчас это отменили. Платья стали красными, но все остальное осталось по-прежнему.

В приюте я должна была заниматься с тремя группами детей разного возраста. Плюс к этому Матушка благословила мне вести биологию у пяти классов детей в гимназии, там неожиданно ушел педагог. Педагогического образования у меня нет, а биологию я изучала в медицинском университете. Когда я попросила себе дополнительно хотя бы час времени в день на подготовку к урокам, мне не благословили. К урокам нужно было готовиться, тем более классы были разные от пятого до одиннадцатого, а школьный курс биологии я помнила с трудом. Как-то м.Серафима застала меня одну в приютской библиотеке за подготовкой к уроку. Спросила, почему я не на послушании. У меня было «окно», потому что дети были на хореографии, а по правилам я должна была в этом случае найти м.Серафиму и спросить, что мне делать. В таких случаях обычно назначали на какую-нибудь уборку. Но я не подошла, а занималась своими делами - биологией. М.Серафиму это возмутило. Меня в свою очередь возмутила несправедливость, я ведь не занималась своими делами. С м.Серафимой такие фокусы не проходили, и меня повели к Матушке, как злостную нарушительницу устава и порядка. Матушка сказала, что раз я не слушаюсь м.Серафиму, она отправит меня на коровник. Я не стала ее упрашивать оставить меня в приюте. Мне очень тяжело было жить там без служб, а приютский устав мне казался непосильно тяжелым. В наказание за все это я была лишена причастия на весь Великий пост. Биологию преподавать все равно, кроме меня, было некому, и я продолжала ходить по утрам в приют, потом мыла посуду на кухне и шла на коровник. Зато вечером можно было посещать службы вместе со всеми сестрами, что для меня было самым важным и любимым делом.

Для меня ситуация в приюте была новостью, я не думала, что в здесь так строго. Я видела этих девочек на праздниках, нарядных и веселых, я не думала, что они живут такой тяжелой, даже для взрослого человека, жизнью. Сестры и те не жили в такой строгости, как приютские девочки. Матушка очень гордилась своим приютом, на каждом празднике дети выступали с песнями и танцами, они часто ездили вместе с Матушкой с концертами заграницу. Матушка следила, чтобы в приюте были хорошие преподаватели по хоровому пению и хореографии. Самыми талантливыми на выступлениях были, как правило, не те дети, которых брали из детских домов, а дети, приходившие с «мамами», дети, выросшие в семье. Это еще одна причина, по которой Матушка брала «мам». Эти детские выступления были своего рода визитной карточкой мать Николаи, она считала, что раз дети поют и танцуют, значит все у нас в монастыре замечательно. Понять, как живется этим поющим и пляшущим детям, когда праздник заканчивается, можно лишь пожив или поработав в приюте, а никак не со стороны. Сосредоточенность игумении Николаи на имидже, на всем внешнем, как на красивой упаковке: концертах, пышных трапезах, дорогих угощениях, бантах и облачениях, наградах и машинах, свидетельствует о ее поверхностности. Ее заботило только то, как монастырская и приютская жизнь выглядит со стороны спонсоров, церковного начальства и прессы. Внутренняя, духовная жизнь, да и просто человеческая жизнь каждого отдельного члена этого королевства ее нисколько не интересовала. Степень духовности наставника обычно обратно пропорциональна его великолепию. Тем более, вся та роскошь, которой Матушка Николая окружила собственную персону, весьма нелепо сочеталась с повседневной жизнью сестер и детей, а также с ее собственными проповедями на занятиях о бескорыстии, самопожертвовании, аскетизме, исихазме, альтруизме, и тому подобным. Интересно, но саму м.Николаю ничуть не смущало это противоречие. Более того, она постоянно говорила, что и сама так же нестяжательна и бескорыстна, как Иисус Христос, Божия Матерь, Иоанн Предтеча и другие аскеты прошлого, просто потому, что официально не имеет никакой личной собственности, а все эти роскошные дворцы, машины и осетры с дорадо принадлежат не ей одной, но всему монастырю.

Глава 12

Как-то на занятиях Матушка велела нам подготовить исповедь, потому что приезжал старец Власий (Перегонцев) из Боровского монастыря.

Обычно сестры исповедовались раз в неделю перед причастием одному из трех священников, служивших в монастыре. Исповедь тоже была усовершенствована Матушкой, как и многое другое. Проходила она таким образом: сестры заблаговременно писали на бумажке все, в чем они согрешили за неделю. Перед исповедью все выстраивались в очередь перед аналоем, подходили к священнику, отдавали бумажку и становились на колени перед аналоем. Разговаривать со священником нам было запрещено, все излагали только на бумажке и немного, в общих словах. Потом батюшка читал молитву, накрывал епитрахилью голову, дальше все было как обычно. Весь процесс таинства был до такой степени упрощен, что уже не воспринимался таинством: просто отдал бумажку с перечислением названий согрешений, как в вечерних молитвах, поклонился — и свободен. Грехи у всех были одни и те же, а как могло быть иначе? Один только раз священник как-то отреагировал на мою «исповедь», когда прочел там слово: «воровство». На моей бумажке среди других названий грехов типа осуждения, обидчивости, ленности, непослушания — было «воровство». Это был молодой священник отец Алексей, он, в отличие от других двух, более пожилых батюшек, внимательно читал наши листочки. Наткнувшись на «воровство» он перестал читать, внимательно и строго посмотрел на меня и молча ткнул пальцем в это слово. Я ничего не стала объяснять, просто молча уставилась в пол, хотя, думаю, ему было интересно, что я такое украла у монастыря. Вообще-то это были сахар и чайные пакетики, которые я взяла из кухни тайком. Я по утрам пила чай в келье, чтобы поднять давление и иметь силы для работы. Благословения пить чай у меня не было, чай мне привозила мама. Когда он закончился, пришлось украсть его из кухни.

Схиархимандрит Власий подвизался в Боровском монастыре, а к нам приезжал несколько раз в год для совершения монашеского пострига или исповеди сестер. Он считался духовником нашего монастыря, хотя лично я за все четыре года только один раз имела возможность с ним пообщаться и исповедаться, собственно это и было в этот раз.

С отцом Власием разрешалось поговорить, раз он духовник. Исповедь проходила в Никольском храме. Батюшка Власий стоял возле аналоя посреди храма, а Матушка сидела, как обычно, на своем месте. Сестры подходили по чину: сначала монахини, потом инокини и т д. Моя очередь была в самом конце, и я стояла наверху на балконе, наблюдая, как батюшка исповедует. Мне хотелось с ним поговорить, рассказывали о нем, что он имеет дар прозорливости, что он старец, но мне в это как-то не верилось. Слишком много он благословил в наш монастырь «мам» с детьми, да и просто сестер. Многие потом плохо кончили: кто ушел, кто заболел, а кто-то сошел с ума. Не похоже на прозорливость. Видно было, что он благословляет сюда всех подряд, а не тех только, в ком видит призвание к монашеству. И еще непонятно было, как он так может покрывать Матушку Николаю во всем, ведь его чада, которых он сюда благословлял и которые потом ушли (а таких было немало) ездили к нему, рассказывали о том, какие тут порядки, и что это уже больше похоже на секту или на маленькое феодальное государство, а не на монастырь. Он должен был все знать. Мне хотелось подойти к нему и спросить, что он по поводу всего этого думает, считает ли он, что монашество должно быть таким? Неужели он правда думает, что он раздает свои благословения на уход в монастырь именно тем людям, которым они нужны? Неужели он сам считает себя прозорливым старцем? Или нет? Не страшно ли ему так просто вершить судьбы незнакомых ему людей?

Тут мне хочется сделать небольшое отступление от текста и рассказать о тех современных старцах, с которыми довелось встреться лично мне, и немного о том, как я вообще оказалась в монастыре.

В монастырь я попала тоже по благословению, но не старца Власия, как большинство сестер в Малоярославце, а старца Наума из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.

Мне было тогда 28 лет, и жила я довольно неплохо. У меня была собственная фотостудия в центре Москвы. Работа мне нравилась: творческая, со свободным графиком и к тому же приносящая хороший доход. Я много путешествовала, общалась с друзьями, делала различные творческие проекты. В личной жизни все было нормально, но как-то не серьезно, я не очень тогда стремилась к созданию семьи, больше меня интересовала карьера. Наверное, я так думаю, проблема была в том, что с детства я слишком много читала. Я постоянно читала что-нибудь. В детстве это были Майн Рид, Дюма, Гюго, Жюль Верн, а потом мне стали нравится книги по философии, истории и просто серьезные книги, заставляющие думать. Несколько раз я читала Библию. Из-за этого, наверное, возникло ощущение, что в жизни должно быть что-то еще, что-то духовное, какая-то параллельная реальность, объясняющая существование этой реальности. С детства я пыталась найти ответы на извечные человеческие вопросы: Что такое жизнь? Что такое смерть? Есть ли хоть какой-то смысл существования человека и всей этой вселенной? Что будет после смерти? Есть ли Бог? Если есть, то почему все выглядит так, как будто Его нет?

Несколько раз я ездила в Индию, начала увлекаться буддизмом, но он меня как-то не убедил. Эта концепция кармы и перерождений сильно смахивала на тот же принцип вознаграждения-наказания, что и в Библии, а предел мечтаний - Нирвана слишком похожа на небытие, даже если в придачу к Нирване вы получаете просветление.

Один мой знакомый посоветовал мне заняться Цигун у китайского мастера. Мне понравилось, что там не было религии, только энергии и медитации. Я усиленно занималась около трех лет, ездила в Шао-Линь, прошла все четыре ступени и стала учеником мастера. Я медитировала по несколько часов в день, но, чем больше я занималась, тем больше понимала, что все это просто своего рода расслабление и приятное времяпрепровождение. Эта практика не давала никаких ответов, скорее призвана была отвлечь от задавания вопросов.

Однажды я и еще один фотограф и моя близкая подруга, Марина, ехали на съемку на соляное озеро Эльтон, самое большое минеральное озеро Европы, на границе с Казахстаном. Мне очень хотелось поснимать там пейзажи, и мы просто поехали туда на машине вдвоем. По дороге нужно было где-то заночевать, и мы остановились в Каменно-Бродском Свято-Троицком мужском монастыре Волгоградской области, мы нашли его по интернету, возле него в роще мы поставили палатку. Место было необычайно красивым: огромные старые дубы по 300-500 лет, рядом начинались белые округлые горы из известняка (по-этому монастырь и назывался еще белогорским). В горах были древние пещеры, где подвизались когда-то монахи, часть пещер уже была расчищена, и туда можно было ходить. Сам монастырь был расположен у подножия меловых гор, в живописной долине, довольно далеко от деревни Каменный Брод. Вокруг было девять источников с разным составом воды: серебряный, сероводородный, радоновый. Монастырь только начинал восстанавливаться. Главный храм был взорван во времена гонений, служили в небольшом храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте". Рядом с храмом было два дома, где жили братья, дом, где помещалась трапезная с кухней, деревянный вагончик и скотный двор с курами, одной коровой и лошадью. Утром мы с Мариной зашли в храм, поставили свечи перед иконами и собрались уезжать. Мы так и не увидели ни одного паломника, только нескольких монахов, вокруг было невероятно тихо, спокойно и красиво. Мне так понравилось это место, что в машине я сказала, что было бы неплохо тут пожить. По пути мы заехали набрать воды из серебряного источника. Я взяла канистру и пошла за водой. На источнике мне встретился седой старичек, я уже видела его в монастырском храме. Он был довольно полный и небольшого роста, с совершенно седыми волосами и маленькой бородкой, в брюках и светлой рубашке. Он спросил:

- А это не вы ночью останавливались в палатке?

- Мы.

- А почему не в монастыре?

- Ну, мы как-то не думали, что в монастырь можно попроситься на ночь, там, наверное, негде, - хотя, честно говоря, нам очень нравилось спать в палатке.

- Это вы зря так думали, у нас есть свободные комнаты, и поесть можно в трапезной.

- Спасибо.

- А вы бы не хотели поработать поваром? У нас повар уехала домой, детей нужно вести в школу, а готовить некому.

- Я бы с удовольствием, но я не умею готовить, так только, что-то простое.

- А у нас тут все только простое, ничего сложного: суп, каша, чай. Господь за труды в обители прощает грехи! Здесь все грехи отмаливаются, - все это он проговорил быстро и как-то смущенно запинаясь.

- Но здесь же мужской монастырь.

- Нет, у нас и монахини живут, две, и паломницы приезжают трудиться, у нас можно остаться. Оставайтесь!

Не то, чтобы меня сильно интересовали тогда мои грехи, но меня удивило: как на мое желание остаться здесь, так сразу поступил положительный ответ? Все это было похоже на приключение.

Мы пошли с ним к благочинному — иеромонаху Александру. Дедушку звали Иван Иваныч, он с радостью сообщил, что нашел повара. Я не очень походила на православную паломницу: летнее черное платье до колен от какого-то дизайнера с вырезом на спине (самое «приличное», что у меня с собой было), без платка и с короткой стрижкой. На голову я накрутила какой-то шарфик. О.Александр тоже был рад повару, пусть даже такому, он сразу стал мне рассказывать про мои обязанности. Я сказала, что начать готовить я могу только дня через три, когда вернусь с озера, куда еду на фотосъемку. Он ответил, что, раз Господь меня к ним послал, надо оставаться сейчас. Я объяснила, что у меня в машине подруга, которая тоже едет на озеро, и я не могу просто так остаться, но через три дня вернусь.

Поснимать озеро Эльтон нам так и не довелось. Мы приехали к нему поздно ночью. Ехали по степи, в свете фар мелькали степные колючки и пробегали тушканчики. Заночевали мы прямо в машине, ставить палатку уже не было сил, к тому же я ужасно боялась скорпионов и змей, которые здесь водились. Утром к нам подъехал милицейский уазик, из которого вышли два милиционера. Они сообщили нам, что мы находимся без разрешения на приграничной территории, за что теперь обязаны заплатить штраф. Нас вместе с машиной сопроводили в отделение милиции единственного поселка в этой степи и там несколько часов вымогали деньги за возможность проехать на озеро, хотя граница проходила гораздо дальше, и посещение озера никакой пошлиной не облагалось. Я даже не спрашивала, какую именно сумму они хотят получить, меня возмутила сама эта ситуация беззаконного вымогательства. Судя по карте это была единственная дорога, и чтобы проехать к озеру, нужно было договориться с этими людьми. Платить им нам не хотелось из принципа, и мы, так и не поснимав пейзажи, уехали восвояси. В Камышине я посадила Марину на автобус до Москвы со всем фотографическим оборудованием, а сама поехала в монастырь.

Там мне очень обрадовались. Уже на подъезде к монастырю у меня пробило колесо, и я еле дотащила свою ауди до ворот. Пока послушник Михаил в подряснике и джинсах ставил запасное колесо, меня проводили в дом, где помещалась кухня, трапезная и несколько келий. Поселили меня с послушницей Надеждой, пожилой женщиной, которая здесь отвечала за уборку храма. Она жила здесь со своим сыном Валерием, он тоже был послушником. Соседние две кельи занимали две пожилые монахини. Братьев здесь было немного, шесть человек, жили они в соседнем корпусе. В деревянном вагончике рядом с трапезной останавливались паломники, если они приезжали. Настоятелем монастыря был епископ Урюпинский и Новоаннинский Елисей (Фомкин), он иногда приезжал сюда из Волгограда.

Кухня была в очень плачевном состоянии, там уже неделю не было повара. Справа вдоль стены стояли столы, шкаф и два размороженных холодильника с открытыми дверями. У другой стены была большая плита, стол и баки с водой, которую ежедневно на маленькой тележке привозил из серебряного источника послушник Игорь — худенький мужчина лет сорока, в клетчатой рубашке и брюках, с густой лохматой бородой и в огромных очках. Он также мыл посуду после трапезы и накрывал на столы. Из кухни в трапезную вело маленькое квадратное окошечко, через которое повар мог подавать еду.

Вечером мы с о.Александром уже обсуждали меню на следующий день. Был самый конец Успенского поста, и приготовить нужно было что-то постное. Решили сварить борщ, пожарить картошку и сделать овощной салат.

Распорядок дня в обители был таким:

В 5.45 подъем, в 6.30 — утреннее правило в храме. В 7.30 — завтрак, к которому я должна была сварить какую-нибудь кашу и сделать чай. После завтрака братья шли на послушания, а я начинала готовить обед, он был в 13.30. В 17.00 было вечернее богослужение с акафистом, а в 19.00 — вторая трапеза. Потом в храме в 20.00 читали вечернее правило, а в 23.00 был отбой. По воскресениям и праздникам была Литургия.

Я в храм заходила, только если нужно было кого-нибудь позвать. Молитвы на церковно-славянском языке я не понимала, долгие службы и правило мне казались скучными и однообразными, к тому же после стояния на кухне у меня болели ноги, хотелось посидеть, а в храме нужно было стоять. Никто не принуждал меня молиться, да и часто у меня просто не было времени. Почти все свое время я проводила на кухне. Я ставила на табурет ноутбук, где у меня было много разной музыки, включала на полную громкость и готовила. Как-то раз ко мне подошел послушник Игорь, накрывавший на столы в трапезной, и попросил поставить его диск. Это были Scorpions, его любимая группа. Оказалось, что в монастыре послушникам слушать музыку не благословлялось, хотя мне ничего не говорили.

Мне вообще никто ничего не говорил: пост я не соблюдала, думала, что это только для монахов, покупала в деревне йогурты и мороженое. Меню я тоже придумывала сама, исходя из того, какие продукты имелись в наличии. Правда, модное черное платье, которое наводило ужас на бабушек-монахинь, пришлось прикрыть серо-синей футболкой, которую мне одолжила послушница Надежда.

Если днем после первой трапезы удавалось погулять, я обычно ходила в пещеры. Эти меловые пещеры были основаны в XVIII в. и, возможно, тайно использовались в начале XIX в. Здесь в разное время подвизались монахи-отшельники. Пещерный комплекс состоял из трех ярусов, но посетителям можно было ходить только по самому верхнему уровню. В глубине первого яруса располагалась подземная часовня. Два других яруса еще не были до конца очищены от песка и завалов. Температура воздуха здесь была всегда одинаковая - 10-15 градусов тепла круглый год. При советской власти, чтобы прекратить паломничество в пещеры, они были засыпаны песком и замурованы. Главный храм монастыря - Троицкий собор был взорван в 1934 году, а в храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте" была устроена конюшня. Строения монастыря были заселены жителями вновь образованного поселка Госконюшня. В современное время изучение монастырских пещер началось в 1984 году, когда Волгоградские спелеологи раскопали заваленный вход в подземелье.

В пещерах дежурил послушник Михаил, он водил туда экскурсии и следил за пещерами. В монастыре он был недавно, но уже носил подрясник. Мне он показывал и те части пещер, которые еще не были открыты для посещения, какие-то огромные глубокие ямы и ходы, полузасыпанные песком, куда нужно было спускаться по деревянной лестнице, а потом пробираться почти ползком. Местами белые своды пещер были в саже, в тех местах, где когда-то жившие здесь монахи устраивали очаги.

Приближался праздник Успения Пресвятой Богородицы, и в монастыре начались приготовления. На кухню привезли селедку в ведрах, сыр, молоко, яйца, много сладостей. Мне в помощницы дали паломницу Елену, девочку лет шестнадцати, которая приезжала сюда по праздникам. Дедушка Иван Иванович, с которым я встретилась на источнике, иногда приходил на кухню по какому-нибудь делу. Он очень ненавязчиво старался заговорить со мной о вере, сказал, что на Успение мне бы тоже следовало исповедаться и причаститься. Я по своему невежеству совсем не представляла себе, как это происходит, но согласилась. Вечером накануне праздника во время всенощного бдения я была занята чисткой картошки и селедки, а на следующий день я планировала все-таки успеть в храм к причастию. Утром я решила прийти на кухню пораньше, в 5.30 утра. Нужно было сварить рыбный суп, сделать картофель по-монастырски, запеченый с луком и яйцом, салат с консервой и чай. Остальное все мы с Леной уже приготовили и поставили в холодильник. К сожалению, причаститься мне не удалось, в храм я так и не попала, еле-еле успела все приготовить к концу службы.

Глава 13

Поваром я была чуть больше двух недель, потом мне нужно было ехать домой - у меня были запланированы съемки. За несколько дней до моего отъезда ко мне попала книга «В горах Кавказа» монаха Меркурия. Мне ее дал инок Анастасий. Книга была об отшельниках, подвизавшихся на Кавказе во времена советской власти. Около половины книги я прочла с большим интересом, потом отдала ее о.Анастасию и уехала. Это была первая православная книга, которую я читала. В ней было много о монашеских подвигах, об Иисусовой молитве. Дома я нашла эту книгу в интернете и дочитала. Пока я ее искала, мне попалась также книга святителя Игнатия Брянчанинова «О молитве», которую я тоже прочла. Я нашла еще несколько книг-пособий об Иисусовой молитве и начала ею заниматься. Я ее восприняла как практику, наподобие тех, которыми я занималась в Индии и Китае, как чтение мантры. Интересно было попробовать православную духовную практику. Так совпало, что в это время я как раз закончила ремонт в своей новой фотостудии на Пятницкой улице. Рядом с домом, где я работала, было около восьми храмов в шаговой доступности. По утрам, открыв окно, можно было услышать звон сразу нескольких колоколен. Мне захотелось пойти в Храм и посмотреть как происходит православная служба, скорее просто из любопытства. Тем более, я уже много об этом читала. Я пошла в храм Вознесения Господня на Люсиновской улице. В храме было очень много старинных икон и приятно пахло ладаном. Здесь был замечательный церковный хор. Наверное, я стала посещать службы именно из-за песнопений, которые показались мне необычайно красивыми и гармоничными. Порядок службы и церковно-славянский язык я не понимала, просто стояла в полумраке, наслаждаясь пением и запахами ладана. Потом я заметила, что многие люди по утрам причащаются. Мне тоже захотелось, и я начала штудировать интернет, чтобы узнать, как это делается и что для этого нужно. Нужно было попоститься и исповедаться. Постилась я неделю, а потом, придя в храм, встала в очередь на исповедь. Батюшек стояло несколько, я выбрала с самой большой бородой и с самым добрым лицом. Было боязно. Я вообще не понимала, как можно вот так взять и рассказать незнакомому человеку что-то о себе. По моим понятиям, особых грехов у меня не было. Передо мной стояла молодая девушка, красиво одетая, и теребила нервной рукой бумажку с записями. Потом она подошла к батюшке и стала со слезами читать эту бумажку. Читала и плакала. Мне стало ее ужасно жалко. Батюшка выслушал, накрыл ей голову епитрахилью, прочитал молитву. Подошла я. Я так и сказала, что это моя первая в жизни исповедь и что я не знаю, о чем говорить. Батюшка заулыбался и спросил:

- Ну а как живешь?

- Нормально живу, хорошо.

- Работаешь?

- Работаю.

- Нравится тебе твоя работа?

- Да, мне нравится. - он улыбался сквозь бороду, я тоже улыбалась.

- Семья есть?

- Родители, сестра.

- Машина есть?

- Есть, батюшка.

- В храм ходишь?

- Хожу.

- Готовилась к причастию?

- Готовилась.

- Ну ладно, - он накрыл мою голову и отпустил мне грехи.

Я даже не ожидала, что все будет настолько мило и приятно. Довольная, пошла причащаться. Хороший был батюшка, понимающий. Да и что было с меня спросить?

Так я стала ходить в храм. В храме мне нравилось, я ходила почти каждый день. Я стала читать православную литературу, ту, что продавалась в храме и что находила в интернете. Противоречия и недоумения по поводу христианства, которые у меня были вначале, рассеялись, как дым, от чтения святоотеческой литературы и от того, что я сама хотела поверить во все это. Я всегда была человеком довольно внушаемым, людям я предпочитала доверять, даже верить, не особо требуя доказательств. Святые отцы все как один говорят, что нужно просто «верить» и не подвергать сомнению ни один из догматов православной веры. Сомнение здесь считается грехом, а всякие там каверзные вопросы типа: «Неужели все неправославные попадут в ад? Да и большая часть нерадивых православных, судя по всему, тоже? И где же тут Любовь?» - скорее всего либо от невежества и греховности, либо происки сатаны. Весомый аргумент. Если ты чего-то не догоняешь или с чем-то не согласен — ты просто еще не поднялся на тот уровень, где ты сможешь это понять. Работай усерднее, молись, постись, исповедайся, проси у Бога разумения, и Он, конечно же, не оставит. Ни у кого нет вопросов, все верят и вполне довольны. На все, даже самые серьезные вопросы здесь можно найти простые ответы. Все очень просто и понятно: черное-белое, плохие-хорошие, рай-ад, свои-чужие, согрешение-покаяние. Мне особенно понравилось, что после смерти вроде как ничего не менялось: мы все, верующие во Христа и старающиеся жить по заповедям, после смерти в таких же, только более духовных, телах будем жить вечно вместе с Богом и друг с другом в любви и согласии в раю. Что может быть лучше?

Я поверила всем сердцем. Во все сразу - иначе это уже не вера. Новые убеждения стали менять и мой образ жизни. Хотя для родных и друзей я стала невыносима, я себя чувствовала невероятно счастливой и свободной, как никогда. Все мои привязанности, привычки — все изменялось, моя личность перерождалась заново, освобождаясь от прежнего багажа. На смену неопределенности, запутанности, страха смерти - пришло облегчение и твердая вера во всемогущего Бога и Его промысел. Непостижимость сего промысла разгоняла все сомнения и вопросы. Эйфория, порождаемая новым состоянием души, была подтверждением истинности вновь обретенного знания. Весь опыт прошлой жизнь переоценивался с точки зрения нового видения, вытесняющего старое. Я чувствовала себя только что родившейся. Это была настоящая страсть — посвятить себя, отдать целиком, без остатка религиозному служению, обретая на этом пути возможность сделать свою жизнь осмысленной и одухотворенной, а после смерти обрести спасение и попасть в рай.

Глава 14

В церковной лавке я увидела небольшую книгу в красочном оранжево-красном переплете. Это была «Лествица» Святого Ионна. В книге рассказывалось о правилах жизни в древних монастырях Египетской пустыни. Я ее купила и стала читать. Уже в первой главе, а потом и дальше основной мыслью книги было то, что монашество — это идеал христианской жизни. По словам автора этого трактата, монашество — это самый лучший путь к спасению, даже как мне показалось, единственный. Это житие, подобное ангельскому, добровольное мученичество, открывающее двери Неба, дарующего свободу от страстей, высоте которого «миряне» не могут даже подражать. Монахи — истинные служители Христа, спасители мира, отмаливающие в своих келиях погрязших в грехах людей. Это только из первых двух глав:

«Итак, услышим, что Господь сказал юноше оному, по-видимому исполнившему все заповеди: единаго ти недостает, продать имение и раздать нищим (Лук. 18, 22), и самого себя сделать нищим, приемлющим милостыню от других.

Если кто возненавидел мир, тот избежал печали. Если же кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, то еще не избавился от нее.

Если бы земной царь позвал нас и пожелал бы нас поставить в служение пред лицем своим; мы не стали бы медлить, не извинялись бы, но оставив все, усердно поспешили бы к нему. Будем же внимать себе, чтобы когда Царь царствующих и Господь господствующих и Бог богов зовет нас к небесному сему чину, не отказаться по лености и малодушию, и на великом суде Его не явиться безответными.

Кто истинно возлюбил Господа, кто истинно желает и ищет будущего царствия, кто имеет истинную скорбь о грехах своих, кто поистине стяжал память о вечном мучении и страшном суде, кто истинно страшится своего исхода из сей жизни, тот не возлюбит уже ничего временного, уже не позаботится и не попечется ни об имениях и приобретениях; ни о родителях, ни о славе мира сего, ни о друзьях, ни о братьях, словом ни о чем земном, но отложив все мирское и всякое о нем попечение, еще же и прежде всего, возненавидев самую плоть свою, наг, и без попечений и лености последует Христу.»

Монашество в этой книге представало какой-то панацеей, единственным спасительным и разумным выбором человека, избавлением от всех тягот, страстей и бессмыслицы «мира», оно позволяло в кратчайшие сроки угодить Богу и приблизиться к Нему, получить ответы на все вопросы, отмолить свои грехи и грехи мира, обрести мир души и много чего еще. Меня не смущало, что книга написано в шестом веке, для монастырей соответственно того времени. Я читала этот труд человека, который сам никогда не жил в общежительном монастыре - в предисловии об этом говорится. Он жил отшельником, сам по себе, а книгу написал по просьбе своего друга игумена. Сейчас, после стольких лет, я думаю: почему же до сих пор эту проклятую книгу, написанную много веков назад, которая может только заморочить голову современному человеку, продают во всех лавках и магазинах? Кому выгодна эта рекламная компания общежительного монашества сейчас, когда монастыри так разительно отличаются от тех, что описаны в этом рекламном проспекте?

Из-за этой книги у меня возникли мысли о монашестве. Жизнь, наполненная смыслом и самоотречением, имеющая четкую направленность и цель, полная подвигов и свершений меня увлекла. Я задавала себе вопрос: а что, если Господь избрал меня для этого высокого служения? Что, если все события в моей жизни не случайны?

Я стала много молиться дома и в храме, оставалась ночевать в студии, чтобы рано утром уже пойти на Литургию. Работать я перестала: фотографирование девушек-моделей мне казалось уже чем-то греховным. Дома я бывала редко. Раньше у меня с родителями были прекрасные отношения, а теперь мне казалось, что они меня не понимают. Я нервничала, когда они начинали критиковать мои новые взгляды. Любовь к ним казалась мне препятствием на пути отречения от мира. Я вела себя как фанатик: постилась, молилась и читала отцов, всю остальную жизнь считая греховной и не угодной Богу. Когда я говорила о.Владимиру, приходскому священнику у нас в храме, что хочу поступить в монастырь, он всячески отговаривал меня, говорил, что сейчас нет таких монастырей, в которых была бы настоящая духовная жизнь и опытные духовники, но я считала, что он просто меня не понимает или не знает о таких монастырях. Тем более, он же не монах. Я молилась, чтобы Господь послал мне знак, как поступить.

Глава 15