Панихида по создателю. Остановите печать! (сборник)

– Я проследил за Кристин и нашел твою к ней записку. А потом отправил ее домой и стал дожидаться тебя здесь. Ты считаешь, что я совершил ошибку? Тебе есть на что пожаловаться?

– Она сама себе хозяйка.

– Нет, если ты хочешь сделать ее своей.

Мисс Стракан становилось все интереснее. Она напрягла слух, и ей показалось, что Линдсей в гневе шагнул в сторону Гатри и готов схватиться с ним, но одумался и заговорил уже ровным голосом и очень серьезно:

– Я хочу взять ее в жены, Гатри.

– Этого не будет, – сказал лорд.

– А она хочет стать моей женой.

– Говорю же, этого не будет никогда.

– Но мы поженимся, Гатри, и ты не сможешь нам помешать.

– Как раз это в моей власти, Нейл Линдсей.

– Что дает тебе власть над ней?

– Кристин несовершеннолетняя, и тебе это известно.

– Это поправимо. Но у меня есть более важный вопрос.

– В самом деле? Какой же?

– Кем тебе приходится Кристин?

Они не тратили слов понапрасну, эти двое, выясняя отношения. А школьная начальница пребывала в полнейшем экстазе. Затаившись на чердаке, никем не замеченная, она подслушивала такое, что заставит померкнуть историю Айзы Мердок и будет обсуждаться за каждой чашкой чая по всему Кинкейгу. Она с наслаждением положила в рот кусочек печенья и жалела лишь о том, что не могла рисковать и закурить сигарету – мисс Стракан пристрастилась к дурной привычке, как многие современные женщины. Впрочем, она сразу же снова приложила ухо к щели в полу, чтобы услышать ответ Гатри на столь волновавший ее вопрос.

Но тут в дело вмешался фактор, которого она никак не могла предвидеть – природные условия долины Эркани в начале зимы. Ураган, до той поры лишь накапливавший силы, обрушился в этот момент на маленький фермерский дом со всей своей неукротимой яростью. Ветер завыл так громко, как чаще завывает в книгах, чем на самом деле, а мелкий дождь превратился в ливень, крупные капли которого застучали по черепице крыши пулеметными очередями. Гатри и Линдсей могли сейчас дуэтом распевать «Аллилуйя!» – такое у нее складывалось впечатление сквозь неумолчный шум стихии – или даже убивать друг друга. Она искренне переживала за каждого из них. Вот насколько милосердным человеком была мисс Стракан!

И, представьте, ее опасения оказались не лишенными оснований. Потому что через две-три минуты ураган несколько умерил силу, и она расслышала голос Линдсея, хриплый от гнева:

– А ну повтори, что ты сказал!

– Я сказал: поженитесь вы или нет, но если еще не поздно, тебе никогда не иметь от нее детей! – ответил на это Гатри.

И тут же раздался отчетливый удар по лицу. А потом приглушенный и пристыженный возглас Линдсея:

– О, боже, прости меня! Ты же мне в деды годишься! Мне очень жаль. Несмотря на всю кровавую вражду между нашими семьями…

– Ты за это поплатишься, – угрожающе сказал Гатри.

И эти слова, прозвучавшие подобием реплики из старинной драмы, стали последними, подслушанными мисс Стракан. Потому что в то же мгновение раздался первый мощный раскат грома после некоторого затишья, который она, взвинченная и испуганная, приняла за пистолетный выстрел, подняв на чердаке крик в полной уверенности, что совершено убийство.

Для мужчин внизу это стало неприятной неожиданностью. Линдсей сразу же ушел, а Гатри, как всегда сохраняя хладнокровие, решил разобраться с причиной такого сюрприза. Он вышел и быстро взобрался по лестнице, и потому школоначальница не успела даже укорить себя за то, какую дурочку сваляла, или по-настоящему испугаться, как он уже стоял в дверях чердака, с удивлением разглядывая женщину.

– Мэм, – спросил он, – означает ли ваш крик, что у вас возникли проблемы?

Мисс Стракан нисколько не успокоилась, обнаружив перед собой Гатри, усвоившего чисто английские манеры, которые проявлялись в мрачной иронии и холодной вежливости. Ей даже комфортнее было бы иметь дело с тем Гатри, что только что противостоял внизу Линдсею, главе шотландского рода, представителю местной аристократии, забывшей обо всех тонкостях политеса еще несколько веков назад. Как мы можем предположить, она подпустила плаксивости в голос, когда ответила:

– О, мистер Гатри, сэр, я – директор школы в Кинкейге и просто проезжала мимо, когда началась буря, а потому…

– Я весьма рад, – сказал Гатри, и поскольку лорд все еще стоял в дверном проеме, она заметила, что он сопроводил свои слова легким поклоном. – Повторяю, я весьма рад, что ферма дала вам укрытие от непогоды. Но ведь вы кричали, или я ослышался? Вас что-то напугало? Быть может, вы ожидали встретить больше гостеприимства с нашей стороны?

Хотя он представлялся ей сейчас не более чем темным силуэтом, она чувствовала на себе его тяжелый взгляд, а преувеличенно вежливый тон только внушил ей тревогу.

– Это была всего лишь крыса, мистер Гатри, – поспешила заверить его мисс Стракан. – Меня испугала неизвестно откуда взявшаяся здесь крыса.

– Ну конечно, – кивнул Гатри. – Крысы всегда были для нас проблемой. Например, я сам только что столкнулся с одной из них внизу.

От подобных речей мисс Стракан ощутила, что у нее буквально кровь стынет в жилах; она ощутила такое глубокое отчаяние, что, если бы посмела, то уселась бы на тюфяк и разрыдалась. И видимо, помимо воли всхлипнула, потому что лорд сразу же сказал:

– Вы очень утомлены. Позвольте сопроводить вас в более надежное и комфортное место, которое послужит для вас убежищем.

При слове «убежище» у нее почему-то на мгновение возникла ассоциация с сумасшедшим домом, словно хозяин собирался передать ее прямо в руки полоумному Таммасу, и ей захотелось проскочить мимо него, вырваться на свободу и бежать без оглядки, невзирая на разыгравшийся ураган и уже наступившую ночь. Но лорд со своей несколько навязчивой старомодной галантностью уже приблизился к ней и, как сэр Чарльз Грандисон из бессмертного романа Ричардсона, под руку вывел с чердака к лестнице, словно из бального зала. Снаружи, несмотря на темноту, она заметила смертельную бледность его лица, на котором виднелся отчетливый след от удара. И Гатри направился вокруг оконечности озера к своему большому дому, ведя велосипед одной рукой, а другой придерживая незваную гостью с такой почтительностью, словно она была по меньшей мере герцогиней Бакклей, а у той в ушах продолжала звенеть фраза «Ты за это поплатишься». Но стоило им войти в дом, как он, казалось, сразу пресытился занимавшей его до этого игрой и всего лишь дал указание Хардкаслу и его жене:

– Пристройте эту молодую дамочку у нас на ночь.

Засим он холодно раскланялся с ней и отправился к себе, а директрису этот внезапный переход от «мэм» к «молодой дамочке» напугал чуть ли не больше всех остальных событий вечера. Впрочем, определение «молодой» вполне могло быть воспринято ею как комплимент, если забыть, что лорд толком не разглядел ее лица в постоянном полумраке.

Утром мисс Стракан видела Гатри лишь мельком. Поднялась она с рассветом, после дурного сна, которому теперь действительно мешали крысы, а ужин ей предложили такой скудный, что еще толком не проснувшись, она доела остатки своего шоколадного печенья, которое за ночь не успели уничтожить мерзкие грызуны. Поскольку буря улеглась, ей не терпелось покинуть замок как можно скорее, причем в ее планы входило теперь всего лишь возвращение в Кинкейг пешком, ведя велосипед рядом, – о том, чтобы ехать на нем по окончательно раскисшей тропе, не могло быть и речи. Она получила на завтрак ломоть хлеба с патокой от ведьмы, которую ей живо напомнила жена Хардкасла, пробормотала слова прощания и двинулась той же тропой, что пришла сюда накануне. А надо вам сказать, что тропа эта круто проходит над излучиной озера, из которого в прежние времена брали воду для окружавшего замок рва. И вдруг прямо перед собой мисс Стракан заметила Гатри, который при восходящем солнце смотрел на озеро Кайли, словно пытался прочесть на его поверхности некое сообщение, сброшенное для него с огненной солнечной колесницы. Затем на глазах директрисы, к которой Гатри стоял спиной, он вскинул руки вверх, будто хотел на фоне светила разглядеть циркулировавшую по венам кровь. Это выглядело настолько необычно, что мисс Стракан вспомнились пересуды о том, как он молился своим идолам в духе языческих обычаев, и спешно повернула назад, чтобы сделать круг по лесу в обход тропы. И можете не сомневаться, она ни разу не остановилась, пока не удалилась от замка Эркани на несколько миль, как поступила прежде Айза Мердок. Но зато при ней были богатые трофеи: еще никому не удавалось доставлять из долины сразу столько топлива для новых сплетен.

Да и после этого никто в Кинкейге, кроме меня самого, не слышал ничего о Рэналде Гатри до самой трагедии. Мисс Стракан провела в замке ночь на двадцать восьмое ноября. А десятого декабря, как раз накануне большого снегопада, совершенно закрывшего доступ в ту долину, ко мне пришла Кристин Мэтерс, чтобы поведать свою историю.

9

Кристин редко появлялась в Кинкейге. Впрочем, чем мог привлечь ее городишко? Не пивом в «Гербе» – это уж как бог свят. Не кухонными пересудами и не редкими молодежными игрищами по субботам. А к доктору Джерви ее не пускал Гатри, который и сам не жаловал нашу церковь. Вскоре после приезда к нам и детального ознакомления с делами прихода доктор Джерви пешком дошел до замка Эркани и побеседовал с лордом. Причем прозрачно намекнул в разговоре, что не стоило бы воспитывать столь восприимчивую юную особу, как Кристин, в полном одиночестве, и затронул еще несколько щекотливых тем. Вероятно, только почувствовав в докторе Джерви ученого собрата, Гатри удержался от того, чтобы не спустить на него свору собак, как поступил с нашим прежним настоятелем церкви, который, впрочем, действительно представлял собой пустое место, читавшее вслух с церковной кафедры без подлинного понимания религиозной доктрины, это правда. Но и доктора Джерви лорд выслушал до конца с холодной учтивостью и столь же прохладно с ним раскланялся на прощание. И с тех пор, встретившись со священником в городе, ни разу не остановился, чтобы хоть словом перемолвиться. К церковной службе не являлся ни он сам, ни Кристин, ни Хардкаслы. А что до дурачка Таммаса, то вряд ли он вообще знал хоть что-то о Боге и Священном Писании.

Как я уже отметил, Кристин редко приходила в Кинкейг, а если все же бывала в городе, то непременно навещала обувных дел мастера Эвана Белла. Мы с ней водили дружбу уже давно, потому что первой нянюшкой, нанятой Гатри для Кристин, оказалась дочь моей родной сестры. В ту пору в замке еще держали коляску с запряженным в нее пони, и лорд, нрав которого был заметно мягче в годы детства Кристин, разрешал им вволю кататься повсюду, и они частенько заезжали в гости к дяде Эвану, как меня называла не только племянница, но и Кристин. Бездетный холостяк, я от всего сердца полюбил маленькую мисс Мэтерс. Когда она подросла, Гатри привез в дом гувернантку миссис Мензис, не слишком умную, но добрую леди с отменными манерами, и продолжил воспитывать Кристин в полном одиночестве, а она навещала меня, чтобы поделиться своими проблемами в Эркани, но чаще задавала вопросы об окружавшем нас мире. Только став уже подростком, начала осознавать она всю необычность своего положения, поняла роль Миранды, которую играла при погруженном в свои мрачные мысли Просперо[15], и тогда замкнулась в себе, а в глубине ее сердечка поселилась печаль. Она по-прежнему приходила ко мне, но говорила теперь мало. Увидев на моем верстаке свернутые лоскуты обувной кожи, она подносила их к лицу и вдыхала запах, словно этот сырой природный материал мог придать ей сил. А потом ее посещения стали более редкими. Иногда она смотрела на меня так, словно готова была поделиться чем-то сокровенным, но в результате все сводилось к обычной болтовне о событиях дня. Порой Кристин долго сидела в глубокой задумчивости с куском кожи в руках, и на моих глазах в ней естественно и неумолимо просыпалась женственность, как распускается цветок вереска на склоне холма. А потому я знал обо всем происходившем задолго до того, как школьная директриса впервые назвала на весь Кинкейг имя ее не слишком удачливого возлюбленного.

Но вам следует сначала узнать немного больше о семьях Гатри и Линдсеев – действительно немного, а потому могу обещать, что не сильно отвлеку вас от темы Кристин, ибо не собираюсь писать здесь историю шотландского феодализма. И все же, мой читатель, нам придется совершить краткое путешествие в эпоху, предшествовавшую Реформации.

Возможно, вы знаете, что в то время как в горной местности люди всегда объединялись в кланы, которые имели вождей и постепенно разрастались, когда сыновья вождей, женившись, создавали для кланов новые ветви, то в низинах ничего подобного не существовало, и аристократы образовывали обычные семьи или роды. И как бы велика и многочисленна ни была семья, она редко обладала сплоченностью клана, и связующим звеном между членами одной семьи, инициатором союзов с другими семьями в низинных местностях всегда считались крупные землевладельцы. И лишь тот край мог жить в мире и покое, где местный лорд пользовался поддержкой не только своего рода, но и соседей.

И в те времена, пока Гатри из Эркани еще считались молодым родом, Линдсеи из долины Мерви были уже могучим семейством, баронами, доверенными лицами королей, а их земли простирались до владений Иннесов и воинственных Флемингов, занимая все пространство между Мореем и Спреем. И вот в годы малолетства короля Якова III, когда Шотландия превратилась в страну, где воцарились беззаконие и безбожие, Гатри вступили в военный союз с Линдсеями. Предок нынешнего владельца замка Эркани, тоже Рэналд Гатри, принес клятву Эндрю Линдсею «быть ему другом и союзником, поддерживать и в мире, и в ссоре с врагами, оказывая помощь людьми и припасами, сохраняя в порядке военные укрепления для совместной обороны, как велит совесть и здравый смысл, и отвергать любые другие союзы, за исключением одних лишь священных обязательств перед нашим общим господином – королем Шотландии». Благодаря, вероятно, щедрым подаркам Линдсеев и их власти, клятва многие десятилетия нерушимо соблюдалась, возобновляясь каждые пять лет по истечении срока действия текущего договора. Вот только словеса, содержавшиеся в ней по поводу «священных обязательств» перед королем, так пустыми словесами и оставались, потому что на деле союз двух семей нередко замышлял и выступления против короны.

Да и направлен он был изначально далеко не на поддержку королей, поскольку род Линдсеев, в свою очередь, давал клятву верности графу Хантли. И уже при Эндрю Линдсее настал день, когда граф прислал ему письмо, в котором говорилось, что его кузен – лорд Гайт – вызван в Эдинбург для суда над ним, и ради спасения его жизни возникла необходимость, чтобы Линдсей со всеми союзниками собрались в Сент-Джонстоне, откуда совместно с графом выступили бы на Эдинбург. Линдсей оповестил Рэналда Гатри, и Линдсей и Гатри со своими воинами выдвинулись к Сент-Джонстону в районе Перта, присоединились там к войскам графа и сообща тронулись в сторону Эдинбурга, чтобы склонить правосудие короля в пользу лорда Гайта. Только Эндрю Линдсей под предлогом неотложного дела отлучился на сутки и погнал коня в замок Эркани, где возлег с женой Рэналда Гатри.

Ровно год и один день Рэналд Гатри не подавал вида, что ему все известно, втайне собрав за это время столько сил, чтобы напасть на Мерви, застать Эндрю Линдсея врасплох и захватить его. Увезя Эндрю в свои земли, Гатри приказал отрубить прелюбодею пальцы на руках, а потом отправил домой, привязав на шею песочные часы. Это было сделано, чтобы напомнить: за прошедшие год и день срок договора истек, а значит, Гатри не нарушил его условий. Эндрю Линдсей умер от потери крови.

Так было положено начало жесточайшей междоусобице семей Линдсеев и Гатри. И если перечислить все те ужасы, что они творили друг против друга, то получилась бы леденящая душу сага. Однако из поколения в поколение мощь и власть Гатри возрастали, а для Линдсеев начался долгий период упадка и во «время убийств»[16] им был нанесен окончательный удар. Линдсеи из Мерви не числились больше в списках нашей аристократии. Дошло до того, что простолюдины из Дануна начали запросто приходить и растаскивать на камни руины ворот и главной башни замка Мерви. А Гатри, которые никогда ничего не забывали и никому ничего не прощали, только посмеивались, беспрепятственно выезжая охотиться в долину Мерви.

Но все же на этих землях осталось еще достаточно Линдсеев, превратившихся в простых фермеров, которые с полным правом могли называть себя наследниками некогда великого рода, задайся они такой целью. И старинная вражда не исчезла. Линдсеи считали Гатри самым грязным и подлым племенем среди шотландского дворянства, а Гатри травили Линдсеев при каждом удобном случае. Угли ненависти подспудно тлели, иногда разгораясь, и тогда наиболее горячие головы снова отваживались на зловещие дела. И не было большего позора для одного из Линдсеев, чем пойти в услужение к потомкам Гатри в Эркани. Вот почему молодой Нейл Линдсей испытывал глубокую неприязнь к Рэналду Гатри до того, как познакомился с Кристин: его жег мучительный стыд, что его отец работал однажды на сестру лорда по имени Элисон. О ней вам следует знать подробнее, поскольку эта женщина своей репутацией черным пятном легла на историю семьи Гатри: в народе не сомневались, что Таммас – ее незаконнорожденное дитя невесть от кого.

В семействе Гатри одного с Рэналдом поколения было четыре члена. Старший – Джон, на глазах которого двое его писаных красавцев сыновей утонули в пучине озера Кайли, прожил остаток дней бездетным, предаваясь беспредельной печали, пока наследство не перешло к Рэналду. От средних сыновей – второго по старшинству Йена и третьего Рэналда – пошла традиция для Гатри избегать церкви. Оба отправились жить среди австралийских дикарей. В Кинкейге их зачислили в безбожники и смутьяны, а потому мало кто удивился или пуще того – огорчился, когда прошел слух, что Йен встретил жуткую смерть, сваренный в котле варваров-людоедов. Дочь Элисон была ровно на двадцать лет моложе Рэналда, поздний ребенок для их отца и уже тоже престарелой матери. Она походила на всех Гатри. Темная личность со сдвигом в мозгах. Предметом ее одержимости стали пернатые. И она непостижимым образом притягивала к себе птиц: они вились над ее головой целыми днями, а ночью навещали во снах. Она объехала всю Шотландию, собирая сведения о них и наблюдая места расселения, написала о птицах целую книгу, а потом окончательно поселилась в горной хижине, грубой постройке из камня, и внутри, и снаружи побелевшей от птичьего помета. Как передавали в народе, по ее словам, она изучила язык пернатых. Одни помнили ее рассказы, что птицы говорят между собой только о райских кущах, другим запало в душу другое – дескать, их щебет всегда об адском пламени и преисподней. И вот некий Уот Линдсей, как раз папаша Нейла, оставшийся без дела, потому что с фермерским хозяйством справлялись его братья, и, кроме того, сам не чуждый любви к птичкам и умевший обходиться с ними, настолько забыл о старинной вражде, что согласился выполнить ее поручение. Он переплыл для нее Лох-эн-Эйлен и сфотографировал единственное гнездо орлика-рыбака, найденное на шотландских землях за многие годы. Элисон умерла в своей горной хибаре, не дожив до старости, а Нейл Линдсей затаил недобрые чувства к лорду: а все из-за того, что его покойный отец однажды услужил женщине из семейства Гатри.

Я мало что знал о Нейле Линдсее, пока ко мне не пришла Кристин, поскольку жил он в самой отдаленной лощине долины Мерви, где, по его мнению, когда-то стоял замок с башней, принадлежавший его знатным предкам. По слухам, ему пришлось преодолеть сопротивление отца, матери и братьев, чтобы учиться; причем учиться по книгам на английском языке, который дерьма не стоил для всех остальных Линдсеев, мелких фермеров, с трудом боровшихся за свое выживание, что с течением лет становилось для них все непосильнее. Лет сто или даже пятьдесят назад он мог бы найти себе домашнего учителя, который натаскал бы его, чтобы отправиться в Абердин и получить настоящее образование в тамошнем колледже. Но ныне то, что наш начальник станции величает «прогрессом образования», почти закрыло подобную возможность для простых парней вроде Нейла. Путь учения, словно терниями, усеяли на каждом шагу требованиями получения всевозможных аттестатов и свидетельств. А знания Нейла Линдсея были бессистемными, фрагментарными и порой ложными. Он прекрасно сознавал, что достоин лучшего и, обладая живым и пытливым умом, смог бы далеко пойти, если бы ему открылась дорога к образованию, которое получали отпрыски знатных семей. Но он был слишком горд и независим по натуре, чтобы, живя в нищете, карабкаться из класса в класс обычной средней школы. Люди такой породы обычно пополняют ряды бунтарей, и ходила молва, что Нейл связался с тайной группой, называвшей себя националистами, члены которой готовы были бороться, чтобы Шотландия снова стала свободной и суверенной страной. Вот только Уилл Сондерс считал, что эти самые националисты готовились отдать Шотландию на откуп обосновавшимся на Клайде ирландцам. Уилл поддерживал лишь идею справедливого распределения доходов от колоний, а в остальном полагал английское влияние на Шотландию положительным. Особенно в том, что касалось вероисповедания. На этом, однако, конец моему отступлению от главной линии повествования, и пора приступить к рассказу Кристин, как она впервые повстречалась с Нейлом.

На День святого Иоанна девушка в полном одиночестве отправилась на прогулку, перебралась через перевал и попала в самую отдаленную часть долины Мерви. Утро стояло прекрасное. Легкие пушистые облачка проплывали над ее головой. Слева за деревьями притаилось озеро, где гнездились бекасы, а дикие гуси прилетали со стороны моря. Самый длинный день ждал ее впереди, день, когда ночь едва ли вообще наступала, и она решила отправиться туда, где никогда не бывала: к вечно заснеженной вершине Бен-Кайли, возвышавшейся прямо перед ней. И она прошла еще дальше по долине мимо фермы Линдсеев, о которых ничего не слышала, лесом, где прошлогодние листья платанов вплетались в игольчатый ковер от лиственниц, пружинивший под ногами. Когда она миновала сосновый бор и взобралась по каменистой осыпи, перед ней открылся один из скалистых склонов Бен-Кайли. Слева виднелась серебристая полоса озера, а дальше из-за череды пологих холмов поднимался голубой торфяной дымок из труб Кинкейга. До нее доносился то плеск ручьев, образованных таянием снегов на Бен-Кайли, то мягкое и дрожащее блеяние овец с расположенного внизу пастбища, то звон колокольчиков. Постоянно кричали чибисы, голоса которых когда-то напоминали Кристин ее собственный плач. Трудным и одиноким получался у нее подъем все выше, через заросли вереска, по голым камням к тому месту, где с одной стороны приближалась отвесная стена горы, а с другой открывался обширный вид на поля кукурузы, зеленеющие позади Дануна и протянувшиеся до самого моря, невидимого даже отсюда.

Вот так Кристин взбиралась все выше по склону Бен-Кайли, не подозревая, что каждый шаг приближает ее к встрече с Судьбой. Зачем нелегкая потащила ее наверх, она сама не знала, и только после того, как с наступлением сумерек вернулась домой, задалась вопросом, что могло случиться, если бы она подвернула ногу, или произошел какой-то другой несчастный случай. Ведь никто не подозревал, что она отправилась на Бен-Кайли, и прошло бы немало времени, прежде чем догадались бы поискать ее там, на большой высоте. Но страшно ей не было ни минуты. Прежде она уже совершала восхождения на гору, вот только на самой вершине не бывала ни разу. И Кристин не видела никакой опасности для человека, столь опытного, каким считала себя. Именно эта мысль пришла ей в голову, когда она пробиралась по узкому уступу, нависшему всего в семи или восьми футах над мягкой подстилкой из вереска. Именно об этом она думала, прежде чем увидела незнакомого мужчину.

Он стоял ниже и чуть в стороне от нее на краю обширного скалистого утеса – молодой человек в синей рубашке и старых серых брюках. Он мог оказаться простолюдином или джентльменом – этого она не знала. Главное, что он был необычайно хорош собой, застыв в глубокой задумчивости. При этом он даже немного напоминал статую, высеченную из такого же гранита, как камень, на который был в тот момент устремлен его пристальный взгляд. Лишь секунду спустя мужчина поднял руку и с поразившей Кристин чувственностью погладил каменную поверхность, иссеченную и огрубевшую под воздействием ветров и дождей. Вероятно, так трогали камень только пикты[17], для которых горы были единственно знакомой средой обитания.

За годы своего одинокого взросления Кристин встречала лишь нескольких мужчин, и если чуть выше я приравнял ее к Миранде, то Нейлу Линдсею в таком случае уместно будет отвести роль Фердинанда[18]. В течение бесконечно долгой минуты она смотрела на него во все глаза, а потом попробовала ускользнуть незамеченной. Но судьба порой играет с нами самым прихотливым образом, а потому нога опытной скалолазки, которой Кристин только что мысленно назвала себя, неожиданно зацепилась за препятствие, и девушка повалились в вереск с высоты тех самых шести футов, причем упала чуть ли не на голову незнакомца.

В одно мгновение Нейл Линдсей оказался с ней рядом; вероятно, звук ее падения встревожил его, поскольку он метнулся к девушке со скоростью пантеры. У Кристин закружилась голова, скалы и вереск начали вращаться перед ее взором, причем вращение не остановилось, когда незнакомый молодой человек поднял ее на руки. Она закрыла глаза, а открыв их, встретилась с его удивленным взглядом.

– Вы не пострадали, милая? – спросил он с таким волнением, словно она была ему родной сестрой. Она ответила, что с ней все в порядке, и тогда он бережно опустил ее, предосторожности ради чуть придерживая. – Хорошо, но только не делайте так больше, – мягко сказал он. – На Бен-Кайли опасно падать даже в столь чудесный день.

Кристин рассмеялась в ответ, но, оказалось, что незнакомец и не думал шутить. Он снова посмотрел на нее, и теперь во взгляде читалось нечто гораздо большее, чем удивление и тревога – так смотрят в глаза любимым.

Вот при каких обстоятельствах произошла их первая встреча. Нейл помог Кристин подняться к вершине горы, и девушка умыла лицо свежим снегом в самый разгар лета. Во время подъема, занявшего некоторое время, она набралась смелости спросить у своего спутника, что привело на склон Бен-Кайли его самого. В ответ он покачал головой и покраснел до корней волос. Оказалось, он принес с собой учебник геологии Грампианских гор[19] и уже далеко продвинулся в его изучении, хотя ему приходилось держать свои занятия в тайне от всех. Кристин, которая вроде бы воспитывалась по всем правилам, прониклась сочувствием к нему, поскольку и для нее образование превратилось в своего рода преодоление препятствий. Она слушала его почти целый день, нисколько не удивляясь, что этот юноша-фермер с лицом скорее молчуна, чем краснобая, мог бесконечно рассказывать ей об узнанном с таким пылом и страстью, словно хотел прикоснуться к ее уму так же нежно, как прежде касался бесчувственного гранита. Только когда они уже почти спустились к подножию горы, и перед ними открылся вид на долину Мерви, он вдруг оробел и, смущаясь, задал вопрос, который явно собирался задать много раньше. Он представился Нейлом Линдсеем, но кто такая она? Это оставалось ему пока не известным. Она назвалась, и только тогда он понял, что перед ним обитательница Эркани, живущая там вместе с Гатри. Узнав в ней дочь лорда, он окинул ее взглядом, смысл которого остался ей непонятен. Она, конечно же, знала о застарелой вражде между Линдсеями и Гатри, но никогда не считала ее чем-то, затрагивавшим ее поколение, и списала в архив зловещих событий далекого прошлого. Однако кровь сначала прилила к лицу молодого человека при звуке ее имени, а потом отхлынула, оставив на щеках мертвенную бледность, заметную даже под обычным фермерским загаром. Он сначала испугал ее, пробормотав под нос проклятье, но затем решительным движением привлек к себе и обнял.

С этого момента судьба Кристин была решена окончательно и бесповоротно. Пусть при их дальнейших встречах (всегда тайных) настроение у обоих менялось, пусть она сама временами отказывалась поверить в это, но в глубине души знала, что отныне и навеки принадлежит ему. И сам Нейл, не постоянный прежде в своих чувствах, обрел уверенность, непоколебимую, как та скала, в тени которой они впервые встретились: Кристин станет его женой, разделит с ним ложе, они вместе уедут в Канаду, где живет двоюродный брат Нейла, ученый с устоявшейся репутацией, способный дать родственнику работу по сердцу.

Так, после мучительных колебаний и усилий преодолеть девичью скрытность, Кристин поведала мне свою историю, то обрывая рассказ, то приступая к нему с самого начала. Отчасти ее нерешительность объяснялась невыносимой для девушки обстановкой, воцарившейся в Эркани; лорд вел себя так, что она невольно начинала нервничать и сомневаться, может ли довериться в этом мире хоть кому-то, кроме Нейла Линдсея. Гатри был решительно настроен против молодого человека после их встречи на домашней ферме, временами напоминая демона, хранившего молчание, но сжигаемого изнутри огнем гнева и яростной неприязни. Подобные же эмоции обуревали и Нейла. Он искренне ненавидел Гатри, подогревая ненависть воспоминаниями обо всех несправедливостях, которым подверглась в прежние времена его семья, о чем Кристин не желала даже слышать. В последовавшие месяцы затянувшегося ожидания и неопределенности в Нейле заговорил темперамент горца, унаследованный от матери. Кристин с тревогой наблюдала, как чувства берут в нем верх над разумом, и вскоре после злополучной встречи на домашней ферме поняла, что настала пора действовать. Уподобляясь младому Лохинвару[20], Нейл готов был проникнуть в замок, похитить Кристин, чтобы затем втайне обвенчаться. Он сумел отложить достаточную сумму, которой хватило бы на переправу через океан в Канаду, но будь я проклят, если бы после этого у него осталось хоть пенни за душой. Кристин не желала тайного бегства. Все ее инстинкты восставали против этого. Она ощущала, что Гатри обладает над ней властью, преодолеть которую она сможет, только открыто выступив против его воли. Но знала она и другое: стоило Нейлу обратиться к ней и приказать, как она, позабыв обо всем, последовала бы за ним. Потому что молодой человек полностью подчинил ее себе, и здесь она была бессильна. Когда я спросил – и, видимо, вопрос прозвучал для нее глупо, – «Ты действительно так стремишься стать его женой, Кристин?», она посмотрела на меня с откровенной насмешкой и ответила:

– Я стану ею во что бы то ни стало.

Значит, отговаривать ее не стоило и пытаться. Мне оставалось лишь по мере сил помогать ей. А она почти сразу поинтересовалась:

– Мистер Белл, в Дануне есть надежный адвокат?

Я сказал, что в прежние времена там практиковал старый мистер Данбар, а теперь появился молодой стряпчий по фамилии Стюарт, унаследовавший контору и практику. И хотя ее вопрос немного встревожил меня, я не стал выпытывать, что она задумала. А Кристин поднялась со скамьи в углу моей мастерской, где все это время сидела, подошла к окну и принялась рассеянно разглядывать улицу Кинкейга, снова укрытую толстым снежным покрывалом.

– Должны быть какие-то документы, – тихо сказала она затем, не оборачиваясь ко мне. – Свидетельство о рождении и прочее.

Я ответил, что действительно таких бумаг не могло не существовать, но если она была несовершеннолетней подопечной Гатри официально и на законных основаниях, а он вел себя до крайности непредсказуемо, то мог ей ничего не рассказать о них и не пожелать даже предъявить. И я не слишком разбирался в юридических тонкостях, чтобы знать, имела ли она право потребовать показать их ей. Она, конечно, могла отправить Нейла к юристу в Дануне, если на то пошло, но я по-стариковски посоветовал все-таки выждать некоторое время. Существовала вероятность, что лорд постепенно смирится с положением вещей и поймет, что у Гатри и Линдсеев должно хватить здравого смысла, чтобы перестать разыгрывать из себя Монтекки и Капулетти. А ей пойдет на пользу, сказал я Кристин, если она сумеет внушить ту же мысль своему горячему возлюбленному. В конце концов, когда нищий фермер, не имеющий ничего, кроме смутных надежд на лучшее будущее в Канаде, хочет взять в жены подопечную богатого лорда, ему следует быть готовым к первоначальному отказу, прежде чем сила любви преодолеет все препятствия.

Но Кристин лишь покачала головой.

– Все совсем не так, как вы себе представляете.

И она, взяв кусочек кожи, провела пальцем по складкам на нем, таким же выпуклым, как ее насупленные в тот момент брови, и спросила:

– Вы в последнее время встречались с моим дядей?

– Нет, дорогая. Мы не виделись с ним уже, почитай, год, – ответил я.

– Но вы ведь слышали, какие ходят пересуды?

– Конечно. Я же еще не глухой, Кристин.

Она улыбнулась, услышав мой ответ.

– Да уж, в Кинкейге сплетням нет конца, можно не сомневаться. – Она замялась, а потом продолжила: – А вы слышали, что он… Что он лишился рассудка?

Она выглядела при этом настолько взволнованной, что я отбросил сдержанность и легонько обнял ее, чего не делал уже много лет.

– Не стоит изводить себя по такому поводу, – сказал я. – О нем ходили подобные слухи еще до твоего рождения. В Кинкейге так отозвались бы о всяком лорде, который не любит поговорить об охоте на фазанов, урожае овса и не делает вид, что ему нравится ходить к церковной службе по воскресеньям. А за Гатри такая слава закрепилась еще со времен короля Кэнмора.

Она рассмеялась, и я решил уже, что сумел утешить девушку, но только почти сразу уловил в ее смехе ноту печали. Я подошел к окну и выглянул в него.

За моей спиной раздался голос Кристин:

– Он и в самом деле сумасшедший.

10

Кристин считала себя обязанной лорду, а в силу своего характера готова была многое претерпеть, но сохранить лояльность и даже встать на его защиту в случае необходимости. И потому странным казалось слышать от нее такие слова о нем, тем более что и ее доказательства ненормальности Гатри многие посчитали бы парадоксальными. Она окончательно убедилась в его сумасшествии как раз потому, что он вдруг начал тратить деньги, как человек вполне разумный.

– Здесь что-то не так. Он поступает наперекор своей натуре. Насилует себя, – сказала Кристин.

И я подумал, что понять справедливость ее доводов смог бы только тот, кто сам долго прожил в стенах замка Эркани. Во-первых, он весьма необычным образом расстался с семейством Гэмли. Между ними и лордом было заключено письменное соглашение то ли на год, то ли на несколько месяцев, а потому, чтобы избавиться от них, Гатри пришлось заплатить отступные, причем золотом – настоящим золотом. Он вынул монеты из ящика бюро на глазах у Кристин. И это была единственная наличность в Эркани, которой можно было воспользоваться в экстренных случаях. Необычность ситуации заключалась, по словам Кристин, в том, что дядя питал к золоту особую страсть. Оно являлось для него дорогой игрушкой.

У меня буквально челюсть отвисла от изумления. Мне были прекрасно известны все дурные дела Гатри, его манера скверно обращаться с арендаторами, и все такое. Но я и представить себе не мог его в роли эдакого сквалыги, колоритные описания которых порой встречаются в романах.

– Ты хочешь сказать, – воскликнул я, – что он любит сидеть и рассматривать монеты?!

– Именно так. Он называет это нумизматикой, и даже меня научил кое-чему. Вы когда-нибудь видели испанский золотой квадрупль времен Филиппа Пятого, а, мистер Белл? Или генуэзскую монету в двадцать три карата? Или шотландский золотой эпохи Якова Пятого? Или монеты, отчеканенные в империи Великих Моголов? Когда я смотрю на них, мне кажется, что ими действительно легко увлечься. Но дядя коллекционирует с такой же охотой современные гинеи и соверены, и именно ими он расплатился с Гэмли. Разве это ни о чем не говорит?

Разумеется, она была права. Но это говорило мне только о том, до какой степени лорд хотел избавиться от наемщиков домашней фермы. И если страсть Гатри к золоту приобрела те масштабы, какие описывала Кристин, то ему пришлось ее преодолеть и действительно сделать огромное усилие над собой, чтобы расплатиться золотыми монетами, но расторгнуть соглашение с арендаторами. И на минуту перед моим мысленным взором возникло видение, почти такое же живое, как видение миссис Макларен, о котором я уже упоминал. Мне пригрезился Гатри, сидящий в темной башне замка при свете единственного свечного огарка – еще одна примета скупости – и перебирающий свое золото. Оно явно служит для него не просто деньгами, а символом чего-то для нас непостижимого. И вот он призывает девушку разделить свою любовь к тому, что величает нумизматикой, пытаясь найти разумное оправдание снедающему его безумному чувству. И хотя я мало знал о Нейле Линдсее, мне оставалось только порадоваться, что Кристин нашла его, поскольку золотой блеск монет, как тот блеск золота, который кое-кто якобы замечал в глазах Гатри, только усиливал зловещее впечатление от этого человека и его замка.

– Разве это ни о чем не говорит? – повторила свой вопрос Кристин, но потом добавила: – Правда, в последнее время он уже не играет с золотом так часто, как прежде. Теперь он увлекся головоломками.

Я снова посмотрел на нее удивленно, но поразили меня не слова, которых я поначалу даже не понял, а ее голос и напряженное выражение лица. Стало ясно, что события в Эркани довели бедную девушку до крайности, но ей трудно это выразить

– Головоломками? – переспросил я, ломая голову над сказанным ею.

– Дядя заказал из Эдинбурга множество вещей, и это еще один расход, который представляется мне странным. Провизии закупил в таких количествах, словно собирается выдержать в Эркани долгую осаду. И еще разные дорогие штуки, которых я никогда прежде не видела! Да, и в придачу целый ящик книг.

– Но ведь лорд всегда много читал, не так ли, Кристин?

– Да, но ему ни разу не приходилось покупать книги! А эти так и вообще никогда не вызывали его интереса. Они на медицинские темы. И у себя в башне он теперь читает их по ночам одну за другой.

На минуту мне показалось, что я узрел в этом свет истины. Быть может, Гатри действительно постепенно сходил с ума, как думала Кристин, и чего не исключал эксперт с Харли-стрит. Чувствуя, как это с ним происходит, он начал в книгах искать симптомы своего заболевания и способы излечения. Разве не правдоподобно?

– Скажи мне, Кристин, – спросил я как можно осторожнее, – эти книги о строении человеческого мозга?

Она прекрасно поняла, к чему я клоню, но в ответ лишь покачала головой.

– Те, что попали мне на глаза, не имели к этому никакого отношения. Одна называлась «Основы медицины», и написал ее некто Ослер. А еще был учебник по радиологии Флиндерса и пособие по сердечным недугам Ричардса… – Она оборвала свой рассказ, нахмурилась, и я понял, что ей не очень-то по душе сообщать излишние подробности о жизни в большом замке.

Что до меня, то я никак не мог в таком случае объяснить новое увлечение Гатри и потому решил сменить тему: