Помоги проекту - поделись книгой:
— Лисикл — друг демагога Клеона, моего заклятого врага!
— Это так, — согласился Эвангел. — Но вино Лисикла этого не знает...
— Уходи! — потребовал Перикл. — Ты ослушался меня, и я велю тебя за это наказать. Я велю столкнуть тебя в яму... — Перикл закрыл руками лицо и сидел так какое-то время, чтобы унять гнев. И когда ему это удалось, открыл лицо и спокойно спросил Эвангела, который продолжал стоять перед ним с опущенной головой: — Ты
— Да, господин. Все говорят, что это славное вино. Вот госпожа и велела угостить им несчастного Фидия. Ты помнишь, как оно ему понравилось. Он хвалил вино и нашу прекрасную госпожу.
— Погоди, — остановил Эвангела Перикл. — Вспомни-ка теперь, как всё это было. С того момента, как Аспазия приказала тебе взять для Фидия вино, принесённое от Лисикла.
Эвангел помолчал, собираясь с мыслями, снова оглянулся на дверь, за которой маячила тень вестового, и сказал, понизив голос почти до шёпота:
— Я всё понял. Фидий был отравлен в тюрьме, и ты, господин, теперь хочешь выяснить, не мы ли его отравили. Но кто тебе сказал, что он был отравлен вином? Тюремщики могли подсыпать ему яду в обыкновенную воду или в похлёбку. Это так просто.
— Разумеется, Эвангел. Конечно же, Фидий не был отравлен нами. Это страшная ложь, будто я повинен в смерти Фидия. И тот, кто пустил гулять эту ложь по Афинам, будет изобличён и наказан. Я лишь хочу убедиться, что в наших действиях не было ничего такого, что могло бы стать причиною подозрения. Не доказательства, а подозрения. Ты понял меня?
— Понял, господин.
— Тогда рассказывай. Итак, ты начал собирать корзину для Фидия. В какой последовательности ты это делал? Говори, как перед судьями.
— Хорошо, господин. Как перед судьями, — Эвангел вздохнул и продолжал: — Сначала я положил в корзину лепёшки и всякую прочую снедь: три жареные перепёлки, сыр, зелень...
— Лепёшки пеклись только для Фидия?
— Нет, я взял из тех, что были приготовлены для всех. И зелень покупал на Агоре для всех. И сыр, и оливки. Как всегда, и у тех же торговцев. Ты сам завёл такой порядок — всё приносить с рынка. Хотя мы могли бы оставлять для себя часть урожая из наших садов...
— Тогда всё будет пропадать из-за плохого хранения или тратиться без учёта. А так мы весь наш урожай продаём, а потом покупаем только необходимое и по мере надобности. И учёт ведём только деньгам, а не всякой всячине.
Этот порядок был заведён Периклом ещё в тот год, когда к нему перешли по наследству имения отца. Порядок этот избавлял его от многих хлопот и позволял всегда следить за состоянием своих хозяйственных дел, в основе которых лежало простое правило: не увеличивать своё состояние, чтобы не возбуждать в людях зависть, но и не уменьшать его из-за прихотей или но нерадивости. Поэтому о нём говорят, что он не стяжатель, но и не мот, а человек порядка, чести и долга. Говорят, да не все: Перикл вспомнил о своём старшем сыне Ксантиппе, который где только может обвиняет его, своего отца, в скаредности... Перикл отогнал от себя эту горькую мысль и велел Эвангелу продолжить рассказ.
— Амфору с наксийским вином, купленным в Пирее у купца, и корзину со снедью несли рабы.
— Я это видел. Все, кто был в ту ночь в камере Фидия, ели принесённую ему пищу.
— Да, это так, — согласился Эвангел.
— И пили наксийское вино. Верно?
— Верно.
— А вино от Лисикла? Теперь расскажи об этом вине.
— Ты думаешь, что Фидий был отравлен вином от Лисикла? — испуганно спросил Эвангел. — Но я сам наливал ему это вино. Я нёс его в кувшине, завернув в овчину, чтобы оно не остыло.
— И сам наливал в кувшин? Сам подогревал? Сам добавлял в него мёд и травы?
— Н... н... нет, — стал заикаться Эвангел. — Мёд и травы добавляла в вино Аспазия, — сказал он и прижал ладонь ко рту.
Перикл помолчал, дав Эвангелу время успокоиться, и спросил:
— Кто ещё, кроме Фидия, пил вино из кувшина?
— Никто. Кроме того умирающего узника, кружку вина для которого попросил стражник.
— Узник пил из кружки Фидия?
— Да, так получилось.
— И он, конечно, умер.
— Стражник говорил, что узник умирает, но умер ли?..
— После узника из той кружки пил Фидий?
— Да.
— Где кувшин? Ты оставил его в камере Фидия?
— Да. Там ещё оставалось вино, Фидий попросил оставить...
— Ладно, уйди, — велел Эвангелу Перикл. — И не болтай о том, о чём не следует.
Эвангел ушёл, оставив Перикла одного терзаться мыслью о том, могла или не могла Аспазия добавить в приготовленное для Фидия вино смертельный яд. Могла, разумеется. Но зачем? А если бы это вино выпил ещё кто-нибудь? Выпить же его мог кто угодно: Софокл, Сократ, Эвангел, да и сам он, Перикл, не отказался бы от кружки горячего и сладкого вина в ту проклятую холодную ночь. Приказала ли Аспазия Эвангелу никому, кроме Фидия, приготовленное ею вино не давать? Перикл не спросил об этом Эвангела. И не потому, что забыл спросить, а потому, что испугался: а вдруг да был такой приказ Эвангелу от Аспазии...
Впрочем, все эти детали важны лишь для Перикла, а не для клеветников: для них достаточно того, что Перикл за несколько часов до смерти Фидия навестил его в тюрьме.
Следовало бы выяснить, скончался ли тот, другой, безымянный узник, который испил вина из Фидиевой кружки. Впрочем, тюремщик говорил, что узник умирает. Просьба о вине была его последней просьбой. И если он уже умер, то причиной его смерти стало вовсе не вино. Но клеветники скажут, что вино...
За дверью послышался шум. Перикл пошёл выяснить, в чём причина шума, и увидел, что вестовой Антикл не впускает к нему Ксантиппа, его старшего сына.
— Ты посмотри! — закричал Ксантипп, увидев отца. — Этот рыжий цербер[51] не впускает меня к тебе!
— Пусть войдёт, — сказал Антиклу Перикл. — Ты правильно исполняешь мой приказ, но я уже свободен.
Перикл вернулся в комнату. Ксантипп поспешил за ним.
— Что ещё? — спросил Перикл, оборачиваясь к сыну, неприятно поражённый тем, что сегодня Ксантипп, как никогда ранее, похож на него. Похожесть детей и родителей — явление обычное, и в этом нет ничего неприятного, тем более поразительного. Но есть сходство и сходство. Ксантипп похож на отца так, как бывает похожа карикатура на оригинал. Если Перикла прозвали Лукоголовым из-за того, что голова у него напоминает формой продолговатую морскую луковицу, то у Ксантиппа голова в два раза меньше, но в два раза длиннее... И так во всём: что у Перикла хорошее, то у Ксантиппа плохое, а что у Перикла плохое, то у Ксантиппа уродливое. Перикл жалел, что назвал сына именем своего отца, прославленного победителя варваров при Микале[52]. Завистливый, лживый и склочный Ксантипп не был украшением рода Холаргов, Периклу же постоянно досаждал своей лживостью и никчёмностью.
Ничего хорошего Перикл не ждал от сына и теперь, потому и встретил его с нескрываемой досадой.
— Что ещё? — повторил Перикл свой вопрос.
— Ещё то, — сразу же переходя на крик, начал Ксантипп, размахивая от возбуждения руками, — что деньги у Геродота попросил я! То есть я послал к Геродоту за деньгами от твоего имени... Потому что мы нищие, я и моя жена, потому что ты даёшь нам такую скудную сумму на жизнь, что можно околеть! Ты скряга, ты издеваешься над нами. И я послал к Геродоту человека, потому что был вынужден...
— Успокойся, — сказал сыну Перикл. — Перестань кричать и размахивать руками! — повысил он голос. — Иначе я прикажу вышвырнуть тебя вон!
— Ты уже вышвырнул мою мать ради любовницы, ради этой узкоглазой Аспазии! — закричал в ответ Ксантипп, всё более впадая в ярость. — Ты насильно выдал мою мать за другого, чтобы затащить в постель эту милетскую змею! Ну что ж, давай, разгони весь дом! Но скоро и тебя прогонят, и не только из дома, но из Афин! Вспомни судьбу Фемистокла: как он ни обманывал афинян, они всё же раскусили его и выставили за пределы страны!
— Дурак! — отрезал Перикл, повернулся и направился к скамье, чтобы сесть, а точнее, чтобы отойти подальше от Ксантиппа и таким образом подавить в себе желание ударить его. Правая рука уже сама схватилась за рукоятку меча, и Периклу стоило больших усилий удержать её от рокового рывка. — Идиот! — сказал он садясь. — О чём заговорил! Что ты смыслишь в делах любви и государства? Ведь у тебя лишь одна страсть — набить брюхо и напиться до одурения. Лишь для этого и нужны тебе деньги. А я-то думал, что Геродот затеял против меня какую-то интригу, требуя возвращения денег, которые я у него не брал. А тут, оказывается, вот что: деньги у Геродота обманным путём выудил ты, прикрывшись моим именем. — Перикл вдруг рассмеялся и успокоился. — Ладно, — сказал он. — Я верну Геродоту твой долг. Но это в последний раз, Ксантипп. Ты слышишь? В последний раз! Я и Аспазия тратим столько же денег, сколько и ты с женой. И больше вы не получите. Хозяйство наше способно кормить и одевать нас только при тех затратах, которые я установил. Всё! Убирайся! — потребовал он. — И не забудь сказать об этом твоей жене.
— Сам скажешь, — ответил Ксантипп, направляясь к двери. — Сам скажешь, когда она в очередной раз залезет в твою постель...
Перикл схватил со стола пиксиду[53] и метнул её в сына. Пиксида разлетелась вдребезги, забрызгав чернилами белую стену. Ксантипп успел увернуться от неё и выбежал вон, что-то крича.
Парал, младший сын Перикла от первой жены, был прямой противоположностью Ксантиппу: похожий на мать, он был красив, добр и нежен, любил философию и музыку, не пропускал ни одного собрания, которые устраивала Аспазия для своих друзей — философов, художников, скульпторов, поэтов, музыкантов, среди которых ещё недавно самыми видными фигурами были Анаксагор, Фидий, учитель музыки Пифоклид, художник Полигиот...
Но больше, чем Парала, Перикл любил самого младшего, подаренного ему Аспазией в первый год их любви, — Перикла-младшего, Перикла Незаконного, как он называл его иногда, потому что Аспазия родила его, ещё не состоя с ним, с Периклом-старшим, в законном браке. Перикл видел в Перикле-младшем себя, своё истинное продолжение, полагая, что сын станет со временем доблестным воином и государственным мужем. Такую же судьбу предрекала Периклу-младшему и Аспазия, считая, что судьба воина и государственного мужа — это подлинно
А первую жену, мать Ксантиппа и Парала, Перикл отнюдь не насильно изгнал из дому и выдал замуж за другого. Он женился на ней после смерти Гиппоника, её первого мужа, от которого у неё был сын Каллий. Несколько лет они жили в любви и согласии, но потом совместная жизнь перестала им нравиться. Они разошлись по обоюдному согласию, после чего Перикл женился на Аспазии, а Арсиноя по совету её опекуна вышла замуж за другого и живёт счастливо. Будь всё иначе — так, как говорил Ксантипп, — никогда бы не быть Периклу стратегом: афиняне не прощают своим вождям дурных поступков.
Сократ и младший брат покойного Фидия Панен нашли доносчика Менона в мастерской плавильщика Хария у подножия Ареопага.
Харий отливал из бронзы пряжки и прочие мелкие украшения по формам, изготовленным Меноном, продавал их владельцу медной лавки на Агоре и делился доходами с Меноном — платил ему его долю за изготовление форм. Поэтому Менон и навещал время от времени мастерскую Хария. Там и посоветовал поискать его Сократу и Панену владелец медной лавки. Конечно, Менона можно было бы застать и дома, но идти к нему домой Сократ и Панен не решились: Менон мог бы поднять шум и заявить, что Сократ и Панен явились к нему в дом, чтобы отомстить за Фидия. Для такого обвинения в доме у него всегда нашлись бы свидетели, а всякая месть сурово преследовалась законом: даже за попытку мести виновные подлежали изгнанию из Афин. Поэтому безопаснее было встретиться с Меноном у плавильщика Хария: дескать, зашли к Харию — по делам, разумеется, у скульптора, каковым всё ещё считался Сократ, и художника Панена всегда могло найтись общее дело с плавильщиком — и случайно увидели Менона.
— А, Менон! — первым обратился к Менону Панен, после того как поздоровался с Харием. — И ты здесь?
Менон хотел было молча уйти, но Сократ, стоявший в дверях, не пропустил его.
— Не торопись, — сказал он Менону. — Раз уж встретились, давай поговорим. Ты скульптор, и я скульптор — разве нам не о чем потолковать?
Панен давно знал Менона: он, как и Менон, много лет проработал вместе с Фидием: Менон — в качестве скульптора, Панен — как художник. Впрочем, Менон пришёл к Фидию уже здесь, в Афинах. Панен же начал работать вместе с братом ещё в Олимпии, где Фидий создавал Зевса. В Олимпии Фидий доверил младшему брату расписать окружавшие трон Зевса барьеры. Панен изобразил на них атланта, державшего свод неба, Геракла, Тесея, Перифоя. Фидий поклонялся мрамору, дереву, слоновой кости, золоту, самоцветам, а Панен — мелосской земле, аттической глине, понтийскому синопсису, атраментуму... Какие счастливые времена были тогда и какие горькие наступили теперь!
Знал Панен и литейщика Хария, вольноотпущенника, за помощью к которому обращались многие скульпторы, когда надо было отлить из бронзы мелкую деталь. Знал Хария и Сократ. Так что их появление здесь выглядело вполне обычно.
— Менон спешит, и поэтому мы поговорим сначала с ним, — сказал Харию Панен. — А ты, надеюсь, угостишь нас вином, Харий? Мы шли к тебе через холм, и нас мучит жажда.
— Могу угостить лишь молоком, — ответил Харий. — Кто дышит парами расплавленного металла, тот утоляет жажду молоком, а не вином.
— Согласны на молоко, — сказал Сократ, — хотя молоко — это пища младенцев, а не напиток для мужчин. Но будь по-твоему, неси молоко.
— И для тебя, Менон? — спросил Харий.
— Не надо, — ответил Менон. — С тобой потом не расплатишься.
— Напрасно так говоришь, — обиделся Харий. — По-моему, ты даже злоупотребляешь моей щедростью. Я плачу тебе вдвое больше, чем платят другие плавильщики, — ты это знаешь.
— Но не от щедрости, а из боязни, что я кое-что знаю о твоих тёмных делах, Харий.
— А кто меня втянул в эти дела? Разве не ты, Менон?
— Хватит вам! — остановил перебранку Менона и Хария Сократ. — У вас ещё будет время разобраться в ваших делах. Сейчас же поговорим о наших. Но не присесть ли нам? Мы шли через холм, и у нас устали ноги. Да и жажда мучает, — напомнил Харию об обещанном молоке Сократ.
— Что вам надо? — спросил Менон, когда Харий вышел. — Если вы думаете, что удастся запугать меня, то ошибаетесь: завтра экклесия примет решение о моей безопасности, потому что благо государства дороже чести одного мошенника.
— Но это завтра, — сказал, приближаясь к Менону, Панен. — А сегодня я могу убить тебя!
— Остановись! — встал между Паненом и доносчиком Меноном Сократ.
Менон выхватил из горнила железный щуп и прижался спиной к стене, готовый дать отпор Панену. Панен плюнул себе под ноги и отошёл к скамье, на которой стояли пустые тигли. Столкнул несколько тиглей со скамьи и сел, набычившись и сжав на коленях тяжёлые кулаки. Панен был художником, но руки у него были как у каменотёса. Такими руками можно выжимать из камней воду.
— Присядь и ты, — предложил Менону Сократ, сам усаживаясь на толстое бревно, отгораживавшее угол, куда Харий сбрасывал шлак. — Панен тебя не тронет, — пообещал он. — Правда, Панен?
Панен промычал что-то в ответ, но остался сидеть на скамье.
Менон, не выпуская из рук щуп, присел на другой конец бревна.
— Менон, — спросил Сократ, подвинувшись к нему, — во сколько же талантов золота ты оценил жизнь Фидия? В один, два или три? Ведь на одеяние Афины Парфенос было отпущено из казны сорок талантов золота. И наша богиня Афина стоит вся в золотом одеянии. Нет на статуе такого места, кроме лица и рук, которое не было бы покрыто золотом. Всё это видели, всё это знают. Значит, золота на ней ровно столько, сколько надо. Я прав?
— Да, золота на статуе ровно столько, сколько надо, — ответил Менон. — Но не столько, сколько было отпущено из казны.
— Ты хочешь сказать, что из казны было отпущено лишнее золото?
— Да.
— И это лишнее золото похищено?
— Ты сам всё понял, не стоит спрашивать.
— А с тем золотом, что на Афине, всё в порядке? Это именно то золото, что было отпущено?
— Конечно. Другого золота не было, — ответил Менон, не совсем, кажется, поняв, о чём спросил его Сократ.
— А как можно узнать, что на Афине именно то золото, что было выдано из казны? Ведь оно было расплавлено, перелито в другие формы, его ковали, растягивали, шлифовали. Оно совсем теперь не похоже на то, что было раньше. Золотая монета превратилась в цветок, слиток — в шлем, груда браслетов — в обруч щита.
— Конечно, оно теперь не похоже на то золото, что было раньше, но это — то самое золото.
— Почему же?
— Потому что другого не было!
— А если бы другое всё-таки было, его можно было бы теперь найти в одеянии Афины?
— Как? — удивился Менон.
— Не знаю как, — улыбнулся Сократ. — Но и ты тоже не знаешь этого?
— Не знаю.
— А не то же это самое, как если бы мы наполнили кувшин водой из двух источников, а потом попытались бы отделить воду, взятую из одного источника, от воды, которую взяли в другом?
— Пожалуй, что то же самое, — согласился Менон.
— И вот если бы кто-то вынес из мастерской часть золота, то можно было бы сказать, что вынесено золото полиса или какое-то другое?
— Нельзя.
Поделиться книгой: