Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет, — возразил Софокл. — Народ думает, что вдохновением богини, и только им, создан её образ, что и ты и Перикл были лишь инструментами её божественной воли, как резец, как молоток, как топор. Пристало ли резцу или топору заявлять о своём авторстве?
— Да! — не задумываясь ответил Фидий. — Я думаю, что это угодно и богам. Как я горжусь работами моих учеников, так и боги гордятся тем, что нерукотворное создаётся руками людей, созданных ими.
— Ты скажешь это судьям, учитель? — спросил Сократ.
— Вот! — Фидий обрадовался тому, что Сократ напомнил о себе. — Он, этот Сократ, изваял для Парфенона козлоногого Силена[22], и этот Силен похож на него самого. Думаю, что и Силен доволен, и боги весело смеялись, когда Сократ извлёк из благородного мрамора своё лицо.
— Два своих лица он извлёк из Ксантиппы совсем другим способом, — засмеялся Софокл, но тут же стал серьёзным и обратился к Периклу: — Что делать? И что можно сделать, чтобы тебе самому не оказаться на скамье подсудимых?
— Фидий должен покинуть Афины до суда, — ответил Перикл и взял Фидия за руку. — Я устрою тебе побег. Смотри, — не дал он Фидию возразить, — вот и Анаксагор живёт без страданий, покинув Афины с моей помощью. А ведь хотел умереть до суда, укрывался с головой чёрным плащом, решив уморить себя голодом... Или ты хочешь сразиться с невежественной толпой? — повысил он голос — Сила невежественной толпы в том, что она непроницаема для доводов рассудка, она слепа и глуха.
— Да, я хочу сразиться, — горячо произнёс Фидий. — И если боги на моей стороне, они не бросят меня под ноги толпы.
— Боюсь, что в тебе говорит сейчас не разум, а вино, — с печалью проговорил Перикл. — Наксийское вино прекрасно, но и то, что прислала Аспазия, не напиток бессмертия.
— Ты не всё знаешь, — заговорил, обращаясь к Фидию, Софокл. — Я тебе почти ровесник и никак не замешан в этом деле, а потому могу сказать без утайки о том, что слышал на площадях. Менон, говорят, не одного тебя обвиняет в хищении золота, но и Перикла... Да, да! — остановил он возмущённого Фидия. — Говорят, ты делился похищенным с Периклом. Враги Перикла подогревают эту клевету. То, что ты изобразил на щите Афины Перикла, всем известно. Теперь же говорят, что ты сделал это по приказу Перикла. А приказать такое мог лишь тот, кто без всякого почтения относится к богам, в том числе и к покровительнице нашей, Афине. Таким человеком мог стать лишь тот, кто доверился безбожнику Анаксагору. Но и это ещё не всё. — Софокл вытер вспотевший лоб. — Говорят также, что ты увлекал в дом Перикла знатных женщин, приходивших осматривать Парфенон...
— Довольно, — попросил Софокла Перикл. — Стоит ли говорить о том, что болтают на площадях. К тому же Фидию всё это известно. И не это должно убедить его в необходимости побега. Он должен согласиться на побег из презрения к невежеству и лжи, которые правят нашим суетным народом.
— Перикл, я не узнаю тебя, — сказал Фидий. — Ведь мы оба хотели лучшего; могущества и славы для Афин, богатства и мудрости для афинян. Кажется, ради этого только и жили. Пятнадцать лет афиняне избирают тебя стратегом. Пятнадцать лет народ внимает твоим речам и видит твои дела, которые являют собой примеры мудрости, справедливости, мужества и достоинства. Надеюсь, что и мои творения не худший образец красоты и почтения к богам отечества. Ты некогда сказал: «Афины — школа всей Эллады». И вот в твоих словах об афинском народе нет теперь пи любви, ни уважения. Мы плохо трудились и ничего не дали ему? Или он сам ничего не взял из того, что было добыто и создано нами, не принял и отверг?
— Мы поговорим об этом в другой раз, — ответил Перикл. — Теперь же — только о твоём побеге. Чтоб тебе не умереть, а афинянам не раскаиваться потом, что осудили на смерть невинного Фидия, ты должен бежать, снасти себя от смерти, а афинян — от вечного позора.
— Значит, не из презрения к афинянам, а из любви к ним? — усмехнулся Фидий.
— Можно презирать любя и любить презирая, — вставил слово Софокл. — Когда родители секут пьяного сынка, они спасают его от многих дурных поступков.
— Да, да, — похлопал Софокла по плечу Фидий. — Эту притчу я помню с детских лет, — засмеялся он.
Эвангел воспользовался тем, что в разговоре наступила пауза, и налил всем вина.
— За удачный побег, — поднял кружку Софокл. — Не огорчай нас своим отказом и не убивай своей смертью, великий Фидий.
— Ты торопишься, — не поддержал Софокла Фидий. — Ведь я ещё ничего не сказал.
— Тогда скажи, — потребовал Перикл. — Выпей вино и скажи.
Фидий осушил кружку, вытер подолом гиматия[23] усы и бороду, кряхтя, встал на ноги — Эвангел помог ему подняться, — направился к нише, повернулся к ней лицом и шумно вздохнул, уловив, должно быть, запах свежего воздуха, проникшего через душник.
— Если я убегу, — заговорил он, не оборачиваясь, — то обо мне все скажут: убежал вор, святотатец, сводник и трус. Если меня казнят по неправому приговору, то скажут: казнён вор, святотатец и сводник. Но трусом меня не назовут, потому что я готов принять смерть без страха. Что же лучше? Жить, прослыв трусом, или умереть с достоинством?
— Умереть вором, святотатцем и сводником? — возмутился Перикл. — О каком достоинстве ты говоришь? И что ты сравниваешь? Три смертельные раны с четырьмя лёгкими? И спрашиваешь, что лучше? Тут и глупец найдёт правильный ответ, — он тоже встал, резко шагнул к Фидию. — Конечно, ты стар, — заговорил он после паузы, подавив в себе гнев. — И казнь по суду, возможно, лишь на несколько лет опередит ту, что придёт с годами сама собой. Ты много прожил и смерти не боишься. Но мёртвый ты не сможешь оправдаться. Мёртвый ты не сможешь отомстить доносчикам и клеветникам. К мёртвому прилипает всё, что о нём ни скажут. Стыдно умирать оклеветанным и без боя, в рабской покорности. Зевс, который послал тебе в Олимпии приветственную молнию, отвернётся от тебя теперь, Фидий.
— Но что скажет Афина Парфенос, если я оскорблю её любимый народ дерзким непослушанием? — тихо возразил Фидий.
— Спроси её об этом теперь же, — посоветовал Софокл.
— Есть что-то постыдное в любом бегстве, — проигнорировав слова Софокла, продолжал Фидий. — Пойти на суд и оправдаться — разве это не означает принять бой?
— Если бы оправдаться, — сказал Перикл. — Я не верю в такой исход.
— Ты не прорицатель, Перикл, чтобы предсказывать будущее.
— Но я стратег, предвидевший не раз победы и поражения. Здесь, Фидий, я предвижу поражение.
Фидий обернулся, обнял одной рукой Перикла. Перикл истолковал этот жест Фидия как желание возвратиться к столу, подвёл его к Софоклу и Сократу, усадил между ними. Сам сел на прежнее место, по другую сторону стола.
— Ты стар и слаб, Фидий, — сказал Софокл, — и не одолеешь на суде молодых и наглых обвинителей. Это будет не бой, а избиение. Избивать будут тебя под злорадное улюлюканье толпы. Ты этого хочешь?
— И ты, Софокл, не прорицатель, — ответил Фидий. — И вот вам мой ответ, друзья. Я очень рад, что вы навестили меня здесь. Это такой подарок, который превращает в ничто все мои недавние огорчения. Боги вознаградят вас за этот добрый поступок. Да и я их об этом попрошу. Попрошу, чтоб нам но всем сопутствовала удача. Словом, живите долго и счастливо.
— Ты говоришь так, учитель, будто прощаешься с нами навсегда, — заметил Сократ.
— На пиру — встречаются, в тюрьме — прощаются. На пиру думают о любви, в тюрьме — о смерти. Это уместно, Сократ, — ответил Фидий, ласково погладив плечо своего ученика.
— Так в чём же твой ответ? напомнил Перикл.
— Ответ мой краток: продолжим разговор после суда.
— Нет! — возразил Перикл, вставая.
— Да! — сказал Фидий, опустив голову.
III
Перикл обдумывал речь, которую ему предстояло произнести на Пниксе перед народным собранием, созываемым по случаю заявления мегарских послов[24], прибывших в Афины несколько дней назад. Мегарцы, подстрекаемые Спартой, требовали отменить декрет Перикла, по которому их судам запрещалось входить в гавани афинской державы и торговать в Аттике. Декрет этот противоречил договору со Спартой, но и Спарта нарушала давний договор, препятствуя афинянам вести торговлю в своих городах, а сами мегарцы не раз восставали против Афин и наносили им ощутимый урон, опираясь на поддержку Спарты и союзных ей городов. Мегарцы заслуживали наказания, хотя дело было не в них: могущество Афин тяготило и пугало Спарту. Нынешнее требование мегарцев стояло в том же ряду, что и требование Спарты снять осаду Потидеи во Фракии, объявившей вдруг о своём выходе из Афинского морского союза[25], и даровать независимость Эгине. А в отчёте афинского посольства, вернувшегося недавно из Спарты, написано много о том, что Спарта начала подготовку к войне с Афинами и что спартанский царь Архидам на тайном совете с эфорами[26] вёл речь об игре, которую следует затеять с Афинами: втянуть афинян в длительные переговоры, усыпить их бдительность, а тем временем готовиться к войне.
Приезд мегарского посольства, таким образом, был задуман Спартой как очередной шаг в этой коварной игре. А между тем царь Архидам лучше многих других знал, чем Спарта обязана Афинам: хотя спартанцы и участвовали в битве с персами, Эллада была спасена от персидского рабства благодаря главным образом Афинам — могучему афинскому флоту, великому полководцу Фемистоклу[27] и бесстрашию афинян, готовых всегда пожертвовать жизнью ради свободы. Справедливость требует того, чтобы Спарта с благодарностью и почтением помнила о том, кому она обязана своим спасением...
Впрочем, соображения справедливости никого ещё не заставили упустить малейшую возможность расширить своё могущество с помощью коварства и силы — об этом свидетельствует история. К тому же подвластные всегда недовольны своими правителями. Это же подтверждают и слова Архидама, произнесённые им перед эфорами: «Я советую лишь пока не браться за оружие. Давайте отправим послов в Афины с жалобами. Пусть они говорят, говорят, говорят... А тем временем мы будем готовиться к войне. Выносите решение о войне, как это и подобает Спарте. С помощью богов пойдём на обидчиков!»
Ах, Архидам, Архидам, в твоих словах звучит не сила, а страх. Страх перед тем, что могучим Афинам со временем будет принадлежать вся Эллада.
Периклу донесли также, что недавно спартанское посольство побывало в Дельфах и вопрошало Пифию[28] о том, стоит ли Спарте начинать войну против Афин. Устами Пифии Бог ответил спартанцам следующее: если они будут вести войну всеми силами, то победят, а сам он будет на их стороне.
И вот ещё плохая новость, которую утром принёс гонец из Булевтерия[29]: из Лакедемона[30] прибыли люди Архидама с требованием об очищении Афин от осквернения, причинённого некогда храму богини-покровительницы Мегаклом из рода Алкмеонидов, к которому принадлежал и Перикл.
Вошла Аспазия и молча остановилась у него за спиной. Теперь они оба смотрели в окно, за которым бушевал мокрый ветер, срывая с деревьев пожелтевшие листья. Ветер гудел в верхних ветвях и гнал со стороны моря низкие облака, готовые вот-вот пролиться дождём.
— Ты не зашёл ко мне и не рассказал о свидании с Фидием, — с упрёком сказала Аспазия.
— Мы вернулись очень поздно, ответил Перикл. — Ты уже спала. Так мне сказали слуги, — он приблизился к жене и обнял её за талию.
— О чём договорились? улыбнувшись, спросила Аспазия.
— Он примет решение только после суда. Упрям, как осёл, бегущий к обрыву.
— Ах, как мне не нравится всё это, — вздохнула Аспазия и, освободившись от объятий мужа, подошла к окну. — Опять суд, опять разговоры, сплетни, пересуды. Афиняне так болтливы, будто у них нет никаких других занятий. И на рынок ходят, кажется, не за рыбой и овощами, а за сплетнями. О, как они все сбегутся на суд: ведь разговор-то снова пойдёт не столько о Фидии, сколько о Перикле и Аспазии, о тебе и обо мне. Ты понимаешь это, Перикл?
— Понимаю.
— И столько грязи будет вылито на седую и благородную голову Фидия! Он сделал так много для богов, что они могли бы и защитить его. Даже смерть для него была бы предпочтительнее позора, который готовят ему афиняне.
— Не подсказывай богам: они могут ухватиться за первый совет, потому что им лень подумать.
— Ты знаешь, что надо сделать, — помолчав, сказала Аспазия. — Если Фидий противится побегу, надо сделать так, чтобы Афины забыли о нём до суда, чтобы суд над Фидием не состоялся. Отвлеки афинян тем, что для них окажется более важным, чем суд над Фидием.
— Ты о чём? — спросил Перикл, хотя понимал, что Аспазия заговорила о войне.
Она не стала скрывать своей истинной мысли и ответила:
— Война со Спартой неизбежна. Завистливые и бездарные спартанцы рано или поздно набросятся на нас. Спарта желает войны. И непременно начнёт её. Вопрос лишь в том, когда она это сделает. Афинам выгоднее начать войну теперь, чтобы не дать Спарте основательно подготовиться к нападению на нас. И вообще, давно пора проучить зазнавшихся спартанцев и их союзников, выпустить из них дурную кровь. Мне стало известно, что двух моих беглых рабынь укрыли мегарцы...
— Никому не говори об этом, Аспазия, — попросил Перикл. — Ни о войне, ни о рабынях, укрывшихся в Мегаре. Иначе станут говорить, что Перикл начал войну со Спартой по настоянию Аспазии. Так уже было, помнишь?
— Но ты объявишь Спарте войну, не правда ли? — Аспазия повернулась к Периклу, положила ему руки на плечи и заглянула в глаза. — Надо немедленно разорить Мегары и выйти на Истм[31], на перешеек, чтобы закрыть для спартанцев сухопутную дорогу к нам. А тем временем послать мощный флот вокруг Пелопоннеса и разбить лежащие по берегам и в глубине города... Пора положить конец всем распрям между эллинскими городами и превратить Афинский морской союз в единое государство. Эллада должна быть единой. И пусть её столицей станут Афины.
— А я — верховным правителем Эллады? — невесело засмеялся Перикл.
— Да! — резко ответила Аспазия.
Он так любил эту женщину, что готов был ради неё на многое. Да, он
Он становился перед судьями на колени и принародно лил слёзы, умоляя простить Аспазию, обвинённую в нечестье по доносу поэта Гермиппа...
Аспазия — его последняя любовь: ему уже пятьдесят восемь, в таком возрасте новой любви не ищут и пуще всего боятся потерять старую. И чтобы сберечь любовь Аспазии, он готов на всё. Он готов отдать за неё жизнь. Но не честь и славу Афин. Ибо ссора в доме Перикла — ничто в сравнении с ссорой в доме Эллады. Потерять любовь Аспазии — потерять жизнь; потерять любовь Афин — потерять честь...
— Я не начну войны против Спарты, — сказал твёрдо Перикл. — Я могу лишь ответить войной на войну — это завет мудрейших мужей великих Афин. Я обязан ему следовать как афинянин и как стратег.
— Такова будет твоя речь на Пниксе? — усмехнулась Аспазия.
— Да, — ответил Перикл.
— Жаль. Десятого трофея не будет. И не потому, что не будет войны. Война будет, но ты в ней не победишь. В этой войне победит тот, кто нападёт первым.
— Ты не дельфийская Пифия, чтобы предсказывать будущее, — опасаясь назревающей ссоры, ласково возразил Перикл.
— Да, не Пифия, — согласилась Аспазия. — Но именно поэтому моё предсказание верно: оно опирается на здравый расчёт, а не на болтовню одурманенной ядовитыми испарениями бабы.
— Тебя не зря обвиняли в непочтении к богам, — добродушно заметил Перикл.
— Будто ты испытываешь к ним почтение! — парировала Аспазия. — Я хорошо помню, какие беседы о богах ты вёл с Анаксагором.
— Теперь я думаю иначе, — сказал Перикл.
— Разве?
— Да. Я думаю, что никого не следует разубеждать в существовании богов: боязнь богов ограничивает своеволие. А это важно для любого государства.
— Стало быть, следует внушать людям веру в богов ради пользы государства?
— Да. А польза государства есть польза всех граждан. Боги приносят пользу — вот и всё, что следует нам о них думать.
— Не много же мыслей возбуждают они в тебе, Перикл, — засмеялась Аспазия. — Но что боги думают о тебе?
— Я построил Парфенон, храм в Элевсине, Пропилеи Акрополя, Одеон[32], Гефестион[33] и поставил сотню статуй богам. Вот о чём они думают, глядя на меня, Аспазия. А что думаешь ты?
— Глядя на тебя, я думаю об афинянах, Перикл, о том, как они неблагодарны по отношению к тебе, как коротка их память, как неистребима их зависть. Гомер придумал богов, а ты и Фидий воплотили их в мрамор, бронзу, золото и слоновую кость. Ты сделал их зримыми и прекрасными своей волей и руками Фидия. Ты открыл глаза афинянам и подвинул их души к совершенству. Это главное благо афинян, а они пекутся о чём угодно, только не об этом. Но что же будет с Фидием? Я боюсь за него, Перикл. И за тебя. Пусть бы Фидий принял яд до суда, если не хочет бежать, если он тебе друг. Он уже так стар, что впереди у него и жизни-то нет.
— Замолчи, — потребовал Перикл. — Я тоже стар. В твоих словах так много жестокости, что они могут испепелить твою красоту. Опасайся этого, Аспазия. Ведь тебе-то ещё долго жить...
— Да? — Аспазия подняла на мужа глаза. — Тот, кто отнимает у нас жизнь, коварен и недоступен. Смерть — невидимка. И, может быть, она уже стоит за спиной...
— Что за мрачные мысли, Аспазия? — удивился Перикл: жизнерадостность Аспазии всегда была тем драгоценным источником, к которому не раз припадал Перикл в минуты отчаяния и неудач. И вот она вдруг заговорила о близкой смерти. Кажется, впервые. Конечно, арест Фидия — большая беда. Но бывали и худшие времена. Например, когда под арестом была сама Аспазия...
— Жизнь — пустая вещь. Для большинства, — продолжала Аспазия. — Все наши усилия оканчиваются могилой. У жизни нет достойного наших трудов и стараний результата. Мы напрягаем все силы, чтобы поднять ничто. Остаётся лишь одна ценность — сама жизнь. И за неё надо драться, никого не жалея. Больше ничего нет. И это — отвратительно. Поэтому лучше не жить или уплатить своей жизнью за жизнь другого, кому жизнь приятна. Я, кажется, запуталась в моих рассуждениях? — вздохнув, спросила Аспазия.
— Нет, почему же? Ты последовательна. Но я хотел спросить... Ты сказала, что жизнь — пустая для большинства. А для меньшинства?
— А для меньшинства — трагедия. Кто с жизнью теряет малое, потому что ничего не делал и жил, как облако в небесах, тому всё пустое. А кто совершал подвиги и сгорал ради великих дел, тому жизнь — трагедия. Ибо никакого вознаграждения за подвиги и горение. Отвратительно! И если бы боги существовали, я возненавидела бы их и разрушила бы все их святилища и статуи.
— Ладно, — сказал Перикл. — Всё же мне пора идти. Гонец из Булевтерия принёс дурную весть: прибыло новое посольство из Спарты с требованием очистить Афины от осквернения, причинённого некогда моими предками храму Афины. Моя покойная мать Агариста состояла в родстве с Алкмеонидом Мегаклом, афинским эфором, принявшим решение об убийстве Килона[34] и его сообщников, нашедших убежище в храме Афины. Алкмеониды изгонялись из Афин ради очищения города трижды: Солоном[35], Писистратом и Клеоменом. Словом, я принадлежу к Алкмеонидам... И знаешь, пусть бы меня изгнали — я так устал, Аспазия.
— Да, мой дорогой. Но надо всегда помнить: если душа покинет тело на взлёте, она унесётся ввысь, а если в падении — в Тартар.
— Какая чепуха, Аспазия. Ты ведь знаешь, что это пустая выдумка поэтов.
— Да, конечно, — согласилась Аспазия. — И всё же. Погибнуть победителем или побеждённым не одно и то же. Слава и позор — разные надгробия. Ты расскажешь мне потом о Килоне, убитом в храме Афины.
— Непременно, — пообещал Перикл. — Когда вернусь.
Рассказ этот мог быть коротким, но Перикл торопился: он хотел услышать своими ушами, с каким требованием прибыло в Афины очередное посольство Архидама, под каким предлогом оно требует очищения Афин от скверны и какое им дело до Афин — позаботились бы о чистоте Спарты. «Вот! — обрадовался Перикл. — Надо выставить Лакедемону встречное требование. Какое же?» Разумеется, это должно быть также требование об очищении от осквернения, причём требование такого рода, чтобы оно касалось, если не самого царя Архидама, то кого-нибудь из его близких родственников или сподвижников. У кого бы спросить? У Софокла, у Геродота[36] или у Сократа? Все они мудрецы и, конечно же, знают о чём-нибудь таком, чем провинились перед эллинскими богами спартанцы.
Пока он одевался — дождь и ветер не унимались — и думал о том, за кем послать слугу, эфеб[37] из личной охраны сообщил, что пришёл Сократ и просит немедленно принять его.
— Конечно же, зови! — обрадовался Перикл. — Сами боги посылают мне его в столь ранний час.
Сократ был мокр и бос, что, впрочем, не удивило Перикла, удивило то, что он был мрачнее тучи и прятал глаза.
— Простудишься и умрёшь, — сказал ему Перикл. — Впрочем, говорят, что при Потидее ты всю ночь простоял в карауле босым на снегу[38]. Неужели у тебя нет обуви и шерстяного гиматия?
— Всё это у меня есть, — ответил Сократ, взглянул на Перикла из-под бровей. — Но я берегу одежду и обувь на тот случай, когда меня призовут к себе боги или наши грозные судьи. К тому же закалка избавляет нас от случайных болезней.
— Ладно, речь не об этом, Сократ, — прервал его Перикл. — Коль ты пришёл ко мне, значит, я тебе зачем-то понадобился. Говори зачем. К тому же и ты мне нужен. Не будем терять времени. Итак?
— Итак, убит Фидий. Отравлен. Говорят, что это сделал ты, посетив его в тюрьме минувшей ночью. Отравил из боязни, что он выдаст на суде твои преступные тайны.
Поделиться книгой: