Школьный спектакль

– Любопытно, – сказал Крейнович. – В самом деле, ведь если просто записать день одного человека, скажем Пелевина, и то получится пьеса.

И, подумав, они предложили инсценировать "Трех мушкетеров".

– То есть, собственно, четырех, – смеясь, сказал Кругликов. – Между прочим, это вполне соответствует роману. Там ведь тоже четыре.

Я почувствовал, что этот неожиданный сюжет чем-то связан с внутренними отношениями четверки. С тех пор как Володя – вольно или невольно – вышел из "игры", в этих отношениях что-то изменилось. Может быть, выбор сюжета был местью за нарушенное обещание?

Тогда почему, вдоволь насмеявшись над толстоногим, розовым, ленивым Кругликовым – Портосом, они единодушно сошлись на том, что Северцев будет играть д'Артаньяна?

Расспрашивать было рискованно, да и бесполезно. Остановились на "Трех мушкетерах", наметили шесть главных действующих лиц – автора (он же Человек без маски), королеву, четырех влюбленных кавалеров – и решили рассказать о нашей затее директору школы Ивану Яковлевичу Белых.

Иван Яковлевич был еще молод, лет сорока, и был, что называется, "на хорошем счету". Его главная мысль заключалась в том, что директор должен воспитывать педагогов, а уже они передавать его идеи школьникам в популярном виде. Он написал "Педагогические правила. Наставление для учителей" и подарил мне один рукописный экземпляр, который я бережно храню среди редкостей в своем архиве. Начинались они так: "Мечтаю написать, вымучить, выстрадать "Педагогические правила", которые должны быть, с одной стороны, такими же простыми, как правила уличного движения, а с другой выражать великие мысли, поскольку местом движения учителя является не улица, а сложная и глубокая жизнь".

Далее шли афоризмы. Вот некоторые из них:

"1. Хорошую музыку я называю "душевным пенициллином". Музыка гениальный слепец, но речь – гениальный зрячий.

2. Выбросьте из своей практики слова: "вдруг, если, забыл, не могу, не хочу" – будьте максиплановы.

3. В первую же самостоятельную зарплату купите себе хороший радиоприемник.

4. Развивайте юмор, он на вес золота. Великая русская литература, насчитывая десятки гениальных писателей, может похвастаться только единицами юмористов: Гоголь, Чехов – и все, буквально раз, два – и обчелся!

5. У моего отца было шесть инфарктов, и он давно умер бы, если бы лечился покоем. Не избегайте святого беспокойства, учитесь ему.

6. Педагог должен работать, как в кулинарии: каждое блюдо вызывает обильное слюноотделение, и его хочется съесть.

7. Желательно, чтобы каждый учитель (учительница) был женат (замужем) и имел детей. Очень хорошо было бы, если бы среди детей были мальчики и девочки.

8. Осознайте сами и доказывайте другим, что людей нельзя лепить из глины и ваты и что их надо нагревать докрасна и потом крепко бить, молотом, то есть ковать.

9. В нашей стране каждый должен в конце концов стать писателем. Для любого учителя это не только естественно, но необходимо.

Я привел эти афоризмы нового Козьмы Пруткова (уверяю вас – подлинные) только для того, чтобы показать, каким ответственным делом является выбор директора школы.

Однако к нашей затее он отнесся с полным одобрением, может быть, потому, что в его "правилах" было: "Учитель должен быть артистом, и даже более того – режиссером (учебы)".

Но прежде всего нужна была пьеса, и Миша Крейнович написал ее в несколько дней, как Мольер своего "Дон Жуана", а Громеко с его фантастической памятью украсил цитатами, из которых пришлось выбросить добрую половину. Начиналась она в раздевалке, где автор, он же Человек без маски, невольно слышит вдохновенный "треп" двух модниц XVII века о "междусобойчике" с коньяком, на котором был выдан "могучий твист", а потом действие переносилось в Лувр. Интриги кардинала Ришелье были забавно переделаны в школьные интриги. Впрочем, за последние полгода жизнь класса состояла из почти ежедневных больших и маленьких происшествий, так что соединить их было не так уж и трудно. А если они не соединялись, на сцене появлялся Человек без маски, который приглашал зрителей посмотреть сперва "выдумку", а потом "правду".

В пьесе не было ничего, что касалось бы отношений между Варей и Володей. Он пришел ко мне, когда мы обсуждали пьесу, и держался с той спокойной уверенностью, которая его всегда отличала. Мне почудилось, впрочем, что он угадал намерение друзей полушутя отомстить ему и, так сказать, принял вызов.

КОСТЯ ДРЕВИН: МЫ ЗНАЕМ ЖИЗНЬ

У нас был старый большевик, который рассказал, что его сын не хотел вступать в комсомол, потому что он нечаянно разбил в школе окно: «Я разбил окно, как же я могу вступить в комсомол?» Это уже вроде письма бабушки Громеко, потому что теперь многие вступают в комсомол только потому, что это как бы считается неудобным – не вступать.

Громеко загнал старика в тупик цитатами из Маркса, и тогда тот рассердился и сказал, что у нас нет идеалов. Это, между прочим, неверно. Идеалы есть, но, когда о них так длинно и нудно говорят, начинает казаться, что их нет. Например, Пелевин считает, что они у него есть, потому что он мастер спорта по плаванию, отличник и всегда говорит то, что хочется услышать учителям. Но думает он при этом не об идеалах.

Я еще не знаю, есть у меня идеалы или нет. Мой идеал – познать самого себя. Я уверен, что войну выиграли бы с меньшими потерями, если бы каждый десятый солдат знал самого себя. Но я еще не имею о себе никакого понятия, и это видно хотя бы по тому, что Андрей Данилович попросил меня нарисовать костюмы и декорации для этого дурацкого спектакля, и я отказался. Во-первых, мне не хотелось, потому что они (гении) что-то не договаривают или просто врут, что этот спектакль в честь юбилея школы. При чем же тут три мушкетера? А во-вторых, они мне до лампочки, за исключением Северцева, который интересует меня как личность. Он теперь старается закадрить Самарину. Средневековый маскарад он отменил, а чтобы показать, что они, то есть гении, занимались этой чепухой не на шутку, вдруг отколол на комитете комсомола речугу о том, что, поскольку мы обязаны воспользоваться всем полезным опытом человечества, почему бы не внести в Устав комсомола некоторые пункты рыцарского кодекса средних веков? Я думаю, что он все-таки подлец, хотя у меня нет объективных данных. Кроме того, мне жалко Самарину. Ей уже трудно сохранять гордый вид, потому что она втюрилась, как кошка. Но жалею я ее не сознательно, а скорее как бы непроизвольно, то есть жалость к ней не входит в число контролируемых мной душевных свойств. Интересно, что я жалею ее совершенно иначе, чем маму, которая не может перенести, что нас бросил отец, и доказывает, что я похож на него, как две капли воды, то есть такой же нравственный урод. Ее мне жалко потому, что она сердится на меня от несчастья, а Самарину – потому, что она не находит себе места от счастья.

Вообще, что такое любовь? Доказано, что животные, например дельфины, вполне способны любить, а попугаи-неразлучники умирают в разлуке. Тут все понятно. Равенство или неравенство у животных не имеет значения для воспроизведения рода. А у людей необходимость воспроизведения исчезает, и появляется необоснованная власть мужчины над женщиной или женщины над мужчиной. В данном случае командует, конечно, Северцев, и это плохо, потому что у Самариной как раз есть идеалы.

Вообще напрасно старый большевик уехал от нас расстроенный. Не знаю, как в других школах, а у нас комсомольская работа завалилась давно, потому что она нужна главным образом директору и еще кое-кому для карьеры, а чтобы она понадобилась нам – просто нужно хоть выдумать для нее какие-то другие слова, чтобы стало немного интересней. Есть, например, такая игра "во мнения". Человек уходит в другую комнату, и о нем каждый говорит, что думает. И он потом должен угадать, кто что про него сказал. Такой представляется мне модель комсомольской работы. Во-первых, все мероприятия происходят у нас механически, то есть без мысли, а тут пришлось бы серьезно подумать. Во-вторых, появились бы открытия, потому что, если социологически комсомольская работа нужна, она не может происходить без открытий. Мне, между прочим, неприятно, когда Пелевин с восторгом говорит об Олеге Кошевом, или Рогальская, у которой выщипанные бровки, лепечет, что ее любимая героиня – Любовь Шевцова. Но старый большевик разговаривал с ними, как вообще разговаривают взрослые, то есть с чувством превосходства, на том основании, что у него "неисчерпаемый опыт". А я считаю, что у взрослых свой опыт, а у нас свой, хотя и не такой уж неисчерпаемый. Считается, например, что мы не знаем жизни, а мы ее знаем и научились ей, между прочим, в школе. Мы знаем, что не надо говорить и что надо, и чем можно воспользоваться, а чем нельзя. Если бы старый большевик заглянул, например, нашему Пелевину в душу, он и два счета загнул бы копыта. Если в жизни придется хитрить и ловчить – мы что, этого не умеем? Нам даже приходится изворачиваться, чтобы они, то есть взрослые, думали, что мы ничего не понимаем и не замечаем.

Сегодня снова попробовал сосредоточиться на себе с помощью воспоминаний. В прошлом году, когда я колол дрова Сережкиной тетке, в сарай зашел знакомый мальчишка лет девяти. Я ему в шутку погрозил топором, и он вдруг испугался. И тогда я стал ему еще больше грозить, именно потому, что он испугался. Это было, конечно, подло, но психологически интересно, потому что я не стал бы грозить, если бы он не испугался. Он показал, что находится в моей власти, и это немедленно разбудило во мне животный инстинкт. Тут любопытно разобраться, потому что эти понятия – власть и инстинкт, – по-моему, связаны. Например, Северцев, управляя своими инстинктами, уговаривает Самарину, и для последней это может кончиться плохо.

АНДРЕЙ ДАНИЛОВИЧ: ТЕАТР

А надо вам сказать, что жил я тогда у Авдотьи Яковлевны, сторожихи на фанерном заводе. Комната была небольшая, с запахом теплых бревенчатых стен, приятным потому, что это напоминало мне лучшую пору моей жизни.

Мы с женой первые два года семейной жизни жили врозь: я в Глухове, а она – в сельской больнице, за двадцать пять километров. Каждую субботу я приезжал к ней, случалось, что в метель, зимой, иззябший, стосковавшийся, и она встречала меня в такой же точно бревенчатой комнате, прибранной, уютной, душистой… Так же пахло теплой сосной, какими-то травками, которые хозяйка держала за иконой.

Плохо было только, что в комнату, которую я снимал у Авдотьи Яковлевны, выходил оштукатуренный щит от шведской кухонной печи. Было жарко, и форточка у меня была всегда открыта. Впрочем, и это было недурно, потому что, взглянув через форточку, в любую минуту можно было убедиться, как стар и красив наш город.

Дом стоял на берегу узкой речки Дужки, и на другой стороне была видна крепостная стена, хорошо сохранившаяся, с башней, прикрытой черной деревянной крышей. Именно это уединенное место избрали для своих встреч Володя и Варя, и таким образом их свидания происходили буквально на моих глазах. Первым приходил Володя и задумчиво ждал на пристаньке – летом здесь был перевоз через Дужку. Потом на дорожке в своем гладеньком пальтеце показывалась Варя – она жила за рекой, – и он не бросался к ней, а тоже шел медленно, точно боясь испугать ее нетерпеливым движением. Они шли рядом, не касаясь друг друга. Мне казалось, что и говорить они должны шепотом. Что-то беззвучное, строгое чудилось мне в этих встречах. Впрочем, глядя на них, я думал и о том, что не пройдет и полгода, как Володя у той же пристаньки будет встречаться с другой или Варя с другим. Но вернемся к моей истории.

Ну, что вам сказать? Театр – ведь это магия! Волшебство, обладающее неслыханной заразительной силой. Сперва посмеивались, раскачивались довольно лениво, а потом увлеклись! Да как! Теперь собирались у меня каждый вечер, обсуждались композиция, декорация, костюмы. Прилично рисовал один только Костя Древин, тот самый, дремучий, о чем-то сонно думавший Костя, который всегда был за тридевять земель от того, что происходило в школе. Миша Крейнович уговорил его, и хотя не бог весть как, однако же он нарисовал костюмы и даже придумал нечто вроде экспозиции – все это нехотя и стараясь показать, что его совершенно не интересует наша затея.

Пьеса, которая была названа "Так не было – так было", сложилась легко – ссоры, свидания, секреты были еще свежи в памяти, и актеры, репетируя, как бы натыкались на почти готовые сцены. И все-таки сразу стало ясно, что в нашем спектакле нет самого важного – ансамбля. Конечно, было забавно слышать, как Портос, клянясь в верности королеве, говорит: "Железно!" Или Арамис, восхищаясь красотой госпожи Бонасье: "Потрясно!" Но в устах д'Артаньяна, например, этот язык, которым щедро воспользовался Крейнович, звучал фальшиво, особенно в сцене, где он объясняется в любви госпоже Бонасье. Он играл эту сцену с напряжением, без уверенности, как бы наугад. Наконец я сказал ему (воспользовавшись тем, что мы остались одни):

– Послушай, неужели тебе так трудно вообразить кого-нибудь другого на месте госпожи Бонасье?

Разговор оборвался, но он, без сомнения, понял, кого мне хотелось назвать. И не только понял: на другой день перед нами явился совершенно другой д'Артаньян. Прежде всего Володя выбросил из своей роли весь школьный жаргон. Когда в первой картине Человек без маски говорил об искусственности в любви, Володя неожиданно стал возражать, ему и оригинально, тонко. Тут же он принялся работать над своей импровизацией, отделывая текст, стараясь найти верную интонацию. Движения стали увереннее, голос тверже. Обсуждая свою роль, он незаметно входил в нее, и это тоже было естественно, просто.

Крейнович усложнил пьесу длинными, не относящимися к делу философскими рассуждениями и очень сердился, когда я настаивал на сокращениях. Володя заступился за него, и действительно – эти длинноты, которые он переделал, в его устах звучали не так уж длинно. Словом, все говорило, что перед нами актер с большим будущим, что, как известно, и осуществилось.

Женских ролей было только две – королевы Анны и госпожи Бонасье (не считая множества эпизодических), и вот тут мы столкнулись с затруднением: Варя Самарина, на которую была главная надежда, отказалась наотрез. Я сам разговаривал с нею. Она держалась вежливо, спокойно, но твердо, а когда я стал особенно горячо уговаривать, взглянула на меня смело, почти дерзко, сказала:

– Простите, Андрей Данилович, к сожалению, не могу, – и ушла.

Более того: она отказалась даже играть за сценой на рояле инсценировка проходила на музыкальном фоне. И вот тут я решил попытаться все-таки уговорить ее с помощью того же Володи.

Это было у меня после первой репетиции с музыкальным сопровождением, неудавшейся потому, что Камкова, игравшая гораздо хуже, чем Варя, все перепутала и ушла домой в слезах.

– Володя, а что, если мы все-таки попросим Варю? Ведь мы с музыкой просто горим.

Он вздохнул.

– Откажется. Она ведь вообще немного странная, Андрей Данилович. У нее теории.

– Какие теории?

– Ну вот она, например, считает, что наш спектакль – кощунство.

– Вот как!

– Она говорит, что ничего не сделала такого, что заставило бы ее смеяться над собой. Да еще перед всей школой! Я старался ей доказать, что, если так, стало быть, каждый актер, играя комическую роль, смеется над собой. Но она утверждает, что это совсем другое. Она и меня убеждала не играть. В общем-то, она права, Андрей Данилыч. Она очень настаивала, но я сказал, что постараюсь сыграть так, чтобы надо мной не смеялись.

КОСТЯ ДРЕВИН: ЧТО ТАКОЕ АКТЕР?

В общем, я нарисовал им разные дурацкие плащи и камзолы, а щиты предложил сделать из гладкой цветной бумаги. Щиты будут переставляться на эстраде согласно месту действия. Скажем, Лувр – два золотых щита под углом, а раздевалка – несколько параллельных серых щитов с крючками. Но потом раздевалку они отменили. Главные сцены я предложил играть на лестницах. Лестницы справа и слева спускаются в зал. На одной можно играть «выдумку», а на другой – «правду».

Пьесу я не стал читать, потому что это не пьеса, а белиберда, и тогда Крейнович кратко рассказал мне, в чем суть дела. Как я и думал, это очередной выверт, который не имеет никакого отношения к столетию школы! Ведь гении не могут без вывертов! Но это особенный выверт, который мне надо проанализировать, то есть понять, откуда он взялся?

Каждый будет играть самого себя, то есть на самом деле покажет всю глупость этой канители с ухаживанием по очереди и с "цветами дамы". Иными словами, это будет саморазоблачение под видом самопожертвования: "Смотрите, какие мы были дураки и какие мы теперь хорошие. И подумайте над собой: как случилось, что вы стали нам подражать? Ведь для этого надо быть втройне дураками".

Когда я это понял, мне стало противно, что я сделал рисунки и посоветовал насчет лестниц и щитов, но было уже поздно. И я посоветовал еще кое-что насчет света. Но дело в другом.

Во-первых, я понял, что из гениев пользу человечеству может принести только Громеко, у которого феноменальная память. Как таковая, она, конечно, еще ничего не значит, поскольку ею даже пользуются циркачи (мнемонический фокус). По она у него не только механическая, но н ассоциативная. Поразительно, что эта ассоциативность отрицательная, то есть в его сознании одна мысль вызывает другую не по сходству, а по противоположности. Я думаю, что всю эту музыку с инсценировкой придумал он. Что значит: "Так не было так было"? Одно и то же явление показывается одновременно со знаком плюс и минус.

Во-вторых, разберемся: зачем гениям понадобилась эта инсценировка? Допустим, они хотят помочь Андрею Даниловичу, который думает, что, если ребята увидят, какой кавардак они устроили в классе, они устыдятся и станут паиньками, как и полагается "выпуску века". Но Андрею Даниловичу они хотят помочь по касательной, а на деле это внутренний ход. Между гениями какая-то свара, в результате которой четверка превратилась в три плюс один. Этот один, конечно, Северцев, которому они сговорились доказать, что он лапоть. Но он как раз докажет обратное, то есть что лапти они.

Что такое актер? По С. Ожегову, актер – это исполнитель в театральных представлениях. Актер не может играть самого себя. Таким образом, теоретически из этой инсценировки вообще ничего получиться не может. Но и практически не может, потому что Крейнович, Громеко и Кругляков не играют трех мушкетеров, а просто произносят слова, в то время как Северцев именно играет. Это факт, и хотя он, по-моему, кажется, сволочь, из него почти наверное выйдет крупный артист.

Теперь почему они лапти. Он сделал вид, что даже не догадывается, что они ему завидуют (насчет Самариной) и хотят отомстить. Это раз. Два: он играет куда лучше, чем они, и будет иметь успех. Наконец, третье, и самое главное: он согласился играть, потому что для него это тоже самоиспытание. Если человек, не будучи вором, способен заставить себя украсть, он способен устроить публичный суд над своей порядочностью, то есть доказать самому себе, что ему на нее наплевать. Тут он пошел гораздо дальше, чем с лупой. Насчет лупы знали только мы двое, и ее можно было, хотя и с трудом, вернуть на старое место. А на этот раз ему хочется, чтобы у всей школы потемнело в глазах. Теперь снова насчет любви. Я хочу сказать, что Северцев напрасно думает, что ему таким образом удастся доказать, что он ну просто как бог владеет собой. Почему? Потому что, если бы он действительно любил Самарину, ему даже не пришла бы в голову подобная мысль. Он прежде всего подумал бы о ней, а не о том, как поступил бы на его месте Печорин. А он поступает даже хуже, потому что Печорин только заставил княжну влюбиться в себя, а у Северцева насчет Самариной можно не сомневаться, что все будет тип-топ. Правда, эти женщины черт знает что способны простить. Но Самарина, по-моему, не способна. Она все время двигается куда-то, но не физически, а в душе. И думает. Что у девчонок встречается исключительно редко.

Между прочим, вчера на репетиции между гениями был интересный спор. Громеко утверждал, что мы являемся отпечатком действительности, но только в том случае если относимся к ней пассивно. Человек невольно начинает видеть в других самого себя и таким образом незаметно начинает считать себя центром мира. Громеко считает, что политическая слепота, например, есть следствие пассивного отношения к действительности, потому что, не замечая в себе никаких перемен, человек не видит их и в других. Кругликов сопел отрицательно или положительно, Северцев набросился на Громеку и стал доказывать, что, конечно, надо относиться к действительности активно, но в противоположном смысле. Между ним и действительностью существуют его желания, они важнее для него, чем действительность, и он не видит в этом ничего плохого. Положение вещей в конечном счете зависит от нас, и глупо не воспользоваться этой возможностью, раз уж тебе повезло и ты волей случая появился на свет. Только лицемеры утверждают обратное. Ему, например, плевать, что неведомая сила каждый год гонит угрей куда-то к Азорским островам для размножения. Причем угри, по крайней мере, безвредны и даже вкусны. А если бы мы могли реально представить себе все подлости, которые происходят на земле в эту минуту, нас бы стошнило от ужаса и отвращения. Нас должна интересовать внутренняя жизнь, а ее надо построить так, чтобы она была вооружена против внешней.

Крейнович передразнивал обоих, а потом бросился разнимать, потому что они чуть не подрались.

Насчет отпечатка – интересно, но не вообще, а в частности. По-моему, типичный отпечаток времени – это Андрей Данилыч, в том смысле, что он является величиной постоянной, а мы – переменной. Он стоит неподвижно, а мы двигаемся мимо с различной быстротой, так что ему, конечно, приходится туго. Между прочим, я думаю, что он сам мог бы играть кардинала Ришелье. Мужчина видный, с бородкой и довольно хитрый, хотя у него в голове не больше, чем у кардинала в пятке. Но он благородно-хитрый. Поведение у него такое: "всем сестрам по серьгам", "худой мир лучше доброй ссоры" и т. д. В общем, он все-таки в чем-то Молчалин, если бы Молчалину приходило в голову время от времени думать и говорить, как Чацкий. Но действовать, как Чацкий, который, между прочим, тоже только говорит, он не может.

Впрочем, его еще можно понять: ему остался год до пенсии. Но даже если наш класс "справится", с грехом пополам кончит этот год, а на следующий покажет себя, как "выпуск века", – что изменится в школе? Ведь наш педсовет давно должен был обсудить, почему класс вдруг бросил заниматься и стал на практике изучать личную средневековую жизнь? Но об этом никто не думает, потому что ответ на подобный вопрос нельзя выразить в процентном отношении. Педагоги вообще почти никогда не понимают, что то, что неинтересно для них, в еще большей степени неинтересно для нас. Я хочу сказать что средневековье – муть, но интересная муть. То есть, я хочу сказать, что в школе – зеленая тоска, потому что никто не умеет интересно показывать серьезные вещи.

В общем, я окончательно убедился, что можно получить образование, почти не пользуясь школой. То есть, конечно, пользуясь, потому что невозможно обойтись, например, без кабинетов и так далее. Короче говоря, я должен сам составить себе программу, а для этого надо посмотреть, чем занимаются студенты первого курса физмата. И я это сделаю. Я хочу на физмат.

АНДРЕЙ ДАНИЛОВИЧ: ТАК БЫЛО

Между тем время шло, и хотя занимались еще по-прежнему с грехом пополам, однако общая заинтересованность понемногу делала свое дело. Как-то само собой получилось, что спектакль стал готовить весь класс. Подобно Тому Сойеру, я занялся торговлей. Он продал мальчишкам право красить забор за бумажного змея, свистульку, пару головастиков и т. д. А я продавал ребятам право участвовать в спектакле за приличные (более или менее) оценки, за самообслуживание и вообще за соответствующее «выпуску века» поведение.

Теперь для всех был ясен смысл названия: "Так не были – так было", и Громеко, игравший мудрого Человека без маски, написал даже для своей роли монолог, в котором доказывал, что зрители не должны чувствовать расстояния между действительностью и тем, что происходит на сцене. Каждый актер невольно играет самого себя. Чем дальше он от роли, тем легче для него найти в себе средства для ее воплощения.

Северцев стал возражать с такой горячностью, что спор чуть не кончился дракой, и монолог в конце концов был единодушно отвергнут.

Дело уже шло к весне, когда подготовка была закончена и долгожданный день премьеры назначен.

Мне не хотелось показывать спектакль особенно широкому кругу, но директор, усмотрев в нашей затее глубокий педагогический смысл, настоял – и на премьеру явились не только родители и преподаватели, но даже один профессиональный режиссер, приехавший к нам в связи с предстоящими гастролями московского театра. Словом, двусветный зал с расписным потолком был полон. Осветители, у которых что-то не ладилось, бегали с мотками проводов, крича друг на друга, а актеры, загримированные и одетые чуть ли не с утра, сидели за сценой, на полу, с тетрадками в руках, повторяя роли. Щиты, оклеенные золотой бумагой переставлялись под разными углами на эстраде – это был Лувр, а на лестницах, освещенных старинными бра, разыгрывались "заговоры и интриги". Костюмы, грим, музыка (с выпученными от усердия глазами за роялем сидела бедная Зина Камкова) – все, разумеется, было очень самодельное. Но именно это и придало естественность постановке.

Я был уверен, что, как всегда на подобных спектаклях, когда зрители видят своих друзей и знакомых в необычных театральных костюмах, в зале возникает ощущение легкости, веселья.

Ничуть не бывало! Уже пролог, когда Человек без маски сказал, что он решил под видом выдумки рассказать правду, был выслушан серьезно. Потом появился Володя, и я почувствовал, что пародия на нашу школьную жизнь отступила на задний план – эти сцены как-то проговаривались, их слушали, но снисходительно, терпеливо. В центре вдруг оказалась история любви д'Артаньяна и госпожи Бонасье. Вот тут-то и показал себя Володя! По Дюма, д'Артаньян – веселый гасконец, смельчак, не лишенный житейской трезвости. Володя сделал из него человека не просто сметливого, но умного, размышляющего о любви с горечью, но и с надеждой. В сцене свидания с госпожой Бонасье он ждал ее на лестнице, опершись о перила, задумчиво глядя в зал. Она показалась на лестнице слева, но растерянно остановилась, не зная, как поступить, потому что свет вдруг замигал и кто-то за сценой громко сказал: "Держи, шляпа!" Никто не засмеялся. Все смотрели на Володю.

Он тоже помедлил, но совершенно иначе. Все как бы изменилось для него с появлением госпожи Бонасье. Он медленно, почти торжественно стал спускаться по лестнице, и я с изумлением понял, что именно так он ждал Варю на пристаньке, на той стороне Дужки, и именно так всегда шел к ней навстречу. Невольно я стал искать ее глазами. Она сидела на крайнем месте первого ряда. В зале было темно, но первый ряд полуосвещен. Напряженно выпрямившись, она смотрела на Володю.

Он спустился по одной лестнице, госпожа Бонасье по другой. Варя поднялась. Неудобно было сразу же уйти, она немного постояла у стены, рядом со своим стулом. Потом, стараясь не обращать на себя внимания, стала бесшумно пробираться к двери.

Так они шли все трое – д'Артаньян, госпожа Бонасье и Варя. И вдруг д'Артаньян остановился. Более того, он исчез, а на его месте оказался Володя Северцев с растерянным, неумело загримированным лицом, По-детски приоткрыв рот, он смотрел на уходящую Варю. Мне показалось, что сейчас он бросится за ней. Нет, удержался – и спектакль пошел своим чередом…

КОСТЯ ДРЕВИН: ТАК БЫЛО

У нас вообще не понимают, как в старину объяснялись в любви, и любая девчонка, наверно, оборжалась бы, если бы ей кто-нибудь сказал: «Позвольте предложить вам руку и сердце».

Может быть, именно поэтому Северцева слушали, как говорится, не переводя дыхания. Я недавно перечитывал "Трех мушкетеров", там только одно объяснение в любви – когда герцог прощается с королевой. В пьесе все перековеркано, объясняется д'Артаньян, и не королеве, а госпоже Бонасье.

Между прочим, я бы даже не пошел, но мне было интересно, что они сделают с оформлением и светом. Конечно, все перепутали, фактически хорошо освещена была только эстрада. Но это было даже лучше, потому что на лестницах происходили совсем дурацкие сцены. Публика веселилась. Всегда смешно, когда знакомая девчонка или парень, которых ты каждый день видишь в классе, напяливает какое-нибудь тряпье и кривляется с намазанной мордой. Некоторых было трудно узнать, и это тоже было довольно смешно.

Я все время смотрел на Самарину, и, хотя не верю в телепатию, поскольку ее практически доказать невозможно, чувствовал, что ей тоже стыдно за всю эту трепотню по поводу серьезных вещей. Когда Северцев начал свое объяснение, она встала и хотела уйти. Она была бледная и, очевидно, заставляла себя остаться и даже один раз улыбнулась кому-то в зал, но это получилось неестественно, потому что было ясно, что ей хочется не смеяться, а плакать. И тогда вдруг я понял, что, объясняясь в любви, Северцев говорил госпоже Бонасье, которую играла эта дура Рогальская, то же самое, что он лично говорил Варе. То есть он действительно играл самого себя. Все другие просто мололи.

Если бы Самарина осталась еще хоть десять минут, никто, может быть, ничего бы не заметил. Но она стала осторожно пятиться к выходу вдоль стены. Пройдет шагов пять – и постоит. Еще пять – и снова постоит. Тогда все стали смотреть то на нее, то на сцену.

В раздевалке она долго искала свое пальто, хотя оно висело на видном месте. Я вышел за ней.

Конечно, я бы все равно ушел, потому что мне было противно смотреть этот цирк до конца. Но мне было ее немного жалко, и я не то что беспокоился, а хотел убедиться, что она дойдет до дома. Черт ее знает, она могла что-нибудь выкинуть, потому что явно была не в себе, и когда вышла, даже остановилась на минутку, точно ей было трудно идти.

На улице было тепло, март, мне даже жарко, но она застегнула пальто на все пуговицы и шла, опустив голову и как-то согнувшись. Я знал, где она живет с матерью, – на той стороне Дужки, недалеко от перевоза. Летом я даже иногда ходил, чтобы посидеть на пригорке за их домиком, потому что мне нравилось, как Самарина играет на рояле. В музыке я ни бум-бум, просто мне нравилось, особенно когда они с матерью играли в четыре руки. У нее мать еще молодая, и тоже одинокая, как моя, но некрасивая, с длинным носом, какая-то лиловая и в очках.

Так вот, Самарина пошла не домой. Похоже было, что она вообще не знает, куда она идет, потому что за крепостной стеной начиналось поле, на котором стоял памятник Жертвам Революции, н дорога через поле вела к фанерному заводу.

Вечер был лунный, и я боялся, что она оглянется. Мы были одни на этой дороге. Она могла заметить, что за ней кто-то идет, а может быть, даже узнала бы, потому что меня нетрудно узнать. Но она не обернулась. Она дошла до забора, остановилась и оглянулась, точно не понимая, как она сюда попала. Но не стала возвращаться, а пошла дальше, по улице, где стояли дома рабочих и было видно строящееся здание клуба. Короче говоря, я ходил за ней часа три. Мы обошли весь город. Было поздно, ее мать, наверно, беспокоилась и даже, может быть, сбегала в школу, потому что спектакль, конечно, окончился давно. Но Самарина все не шла домой, хотя несколько раз мы были на берегу, сперва рядом с одним мостом, понтонным, только для пешеходов (его построили во время войны, а теперь ремонтировали), а потом рядом с Каменным, который вел в Задужье.

Наконец, когда мы снова оказались где-то в районе завода, я догнал ее и сказал твердо:

– Самарина, это я, Древин. Надо идти домой.

Было уже, наверно, часа два ночи, но светло, как днем, и, когда я посмотрел ей в лицо, я уже больше ничего не мог сказать – такое у нее было лицо. Она только сказала:

– Да, Костя.

И мы пошли. Я ее проводил. Она сказала:

– Спасибо.

В доме горел свет, и ее мать, конечно, ужасно беспокоилась, потому что до меня сразу же долетели охи и ахи и даже, кажется, плач.

Что касается моей матери, она тоже ждала меня и, конечно, не спала, а сидела в халате и вязала. Давно она меня так не язвила. Она даже дотянулась кое-как – она очень маленькая – до моей морды и слегка двинула, а когда я спросил ее: "Ну как? Теперь успокоилась?" – заплакала и сказала, что я нравственное чудовище, что она несчастна, потому что, кроме меня, у нее все равно никого нет.

Спектакль был в субботу, сегодня воскресенье, но я все равно проснулся рано и думал о Сережкином письме, которое я вчера получил. Он на меня сердится, дурак. Его тетка хотела мне всучить штаны на том основании, что они ему уже не понадобятся, а я отказался. Правда, она хотела всучить не за дрова и прочее, а просто потому, что я пооборвался. Но я не взял из ложного самолюбия. Что это значит? Это значит, что я ложно люблю себя и обиделся, потому что мне якобы хотят заплатить штанами. Тетка расстроилась, а я остался без штанов, которые мне нужны. Впрочем, еще неизвестно, как отнеслась бы к этому мама.

Потом я стал думать о Самариной, и у меня начинало как-то жечь в груди, когда я вспоминал, какое у нее было лицо. Но если рассуждать логически, все это значило прежде всего, что моя формула неравенства в любви только получила новое подтверждение.

По-видимому, все дело в том, что любовь необъяснима и непроизвольна, а вообще все-таки существует, поскольку иначе о ней не были бы написаны тысячи книг.

Тут приходится идти от обратного: факт, требующий доказательств, оказывается не требующим доказательства просто в силу своего существования. Если же любовь объяснима и произвольна, то есть если она только надстройка к естественному влечению полов друг к другу, отсюда прямой ход к подлости Северцева. По-видимому, по своей сути любовь неделима. Теоретически подлость заключается в том, что Северцев ее разделил, сыграв ее сперва в жизни, а потом на сцене. А практически он доказал, что это вообще была не любовь, а просто Самарина ему нравится и, как говорится, "почему бы и нет". Интересно, как это он ей там нашептывал на ихних свиданиях? Что касается Андрея Даниловича, так он просто старый осел, который не видит дальше своего носа.

ПОНЕДЕЛЬНИК. ВЕЧЕР

Сережкина тетка все-таки принесла штаны и прочее барахло, потому что вертолетная школа будет теперь армейская: представляю себе, как хорош будет наш бык – як в военной упряжке! Мама ничуть не обиделась, поблагодарила и взяла, потому что я действительно фактически хожу уже в каких-то кисейных штанах.

Теперь тетка вот уже второй час рассказывает о какой-то старухе шестидесяти семи лет из Тбилисского института красоты, в которую влюбился турист-француз семидесяти трех лет, знавший ее, когда ей было семнадцать. Она уехала с ним в Париж, а теперь запросилась обратно. Женщины вообще разговаривают подробно, что, по-моему, связано с непоследовательностью в их ассоциативном мышлении. В данном случае она довела меня до полубессознательного состояния, потому что у меня сильно болит голова или, вернее, затылок.