Девять этюдов (Охотничьи рассказы)

Валентин Дмитриевич Иванов

Девять этюдов (Охотничьи рассказы)

Этюд первый

НОЧЬЮ

Под деревней чистый озерный плес лежал километра на полтора. Дальше стояли высокие стены камыша. Обманчиво сплошные, они казались берегом. Только казались — за ними были немереные просторы, несчитанные мелкие плесы, из которых самые большие носили названия озер, хотя их разделяли не твердые берега, а камышовые крепи. Там я провел весь пасмурный день и хмурый вечер.

Когда я выплыл из камышей на большой плес, была уже совсем ночь. Октябрьская ночь, на небе ни звездочки. Как-то сразу сделалось так темно, что я не видел и воды. Я кое-как различал нос моей плоскодонки, да и то смутно — не острый нос, а пятно.

Но я твердо знал, где берег, и греб, как всегда, перекидывая весло по очереди за каждый борт: справа, слева, справа, слева. Когда мне надоело, я для разнообразия делал по два взмаха с каждой стороны, отталкиваясь от невидимой мягкой воды.

Днем дул свежий ветер, и, когда я плыл через озеро, он очень помог мне добраться до камышовых зарослей. Я знал, что вечером ветер спадет и не помешает мне вернуться. Сейчас, ночью, ветра не было. В камышах еще чуть-чуть шевелились почти беззвучные султаны, а на открытой воде движения воздуха не стало совсем. Мне нужен был бы слабенький ветер, как ориентир, чтоб грести на него. Я ничего не видел как слепой.

Потом я заметил желтую точку. Она ничего не освещала. Близка она или далека, я не знал. Тихая маленькая точка в сплошной темноте, которую не с чем сопоставить.

Это могло быть только окно сельсовета. Я старался плыть, оставляя его левее, так как сельсовет был ближе к левой околице вытянутой по озеру деревни, а мне был нужен правый край. Других огней я не видел, и это так и должно было быть: деревня спала.

Мне мешала вода — та, которая просачивалась снизу и копилась у меня под ногами. Лодка текла — я расшатал ее утром, когда проталкивался через особенно упрямую камышовую крепь. Весь день, раза три-четыре в час, мне приходилось выплескивать воду. Течь мне не мешала, сидя в лодке, я потихоньку отливал воду. Черпака не было, и я делал это кружкой. А сейчас мне надоело это глупое занятие. На мне были резиновые сапоги, и я не чувствовал, сколько воды уже набралось. Когда я опускал руку ниже скамейки и ощущал, что воды уже много, я переставал грести и вычерпывал воду. Вода была холодная, и пальцы цепенели. Из-за этого я один раз выронил в воду весло и нащупал его в темноте лишь по счастливой случайности.

Лодка шла плохо. В этой части озера раза два в год, через лето, разрасталась водоросль, названия которой никто не знал. Она держалась за дно на глубине трех-четырех метров, поднимая почти на поверхность частые веточки с мелкими листочками. Сейчас я их не мог видеть, но они давали о себе знать. Я греб, а травянистый ковер тянул лодку назад. Это меня раздражало. Осиновая плоскодонка легка, и инерция ее движения совсем невелика.

Как долго я плыву? Желтая точка на берегу, вернее, там, где должен быть берег, оставалась на месте. Сколько времени длится ночь? Мне казалось — очень долго, очень давно. В этой законченно-совершенной тишине осенней ночи не было никого, кроме меня. И мне хотелось спать.

Не знаю, в который раз я вычерпывал воду,- теперь я занимался этим кое-как, по обязанности. Когда, я поднял голову, огня на берегу уже не было. В сельсовете потушили лампу, и только.

Я греб. И думал о том, куда же я плыву. Нельзя идти по прямой линии с закрытыми глазами и нельзя плыть прямо, не видя. Я слышал, как капли воды падают с весла в лодку, когда я перебрасываю его с борта на борт. Я думал, что начинаю описывать кривую, бесконечную кривую, и замкну ее в круг, и так до самого утра, до рассвета. Я думал, что нельзя засыпать, потому что нужно выплескивать воду. Если я не буду этого делать, то лодка утонет. И я вместе с ней.

Но главное, самое главное — мне все надоело. Я заставлял себя грести. Чтоб хоть как-то развлечься, я делал сильные движения, но не спеша, четко, стараясь отталкиваться одинаково справа и слева, особенно слева. Откачивать воду я больше не хотел. Я шевелил ногами, чтобы узнать, как много уже накопилось воды. Это меня развлекало, как отговорка. Я отлично знал, что обманываю себя. Нельзя вслепую определить уровень воды в лодке ногами в тяжелых резиновых сапогах, под которыми шерстяные чулки и портянки. Попросту, я не хотел заставить себя перестать грести и начал черпать воду. Мне была противна мысль — взять кружку и плескать невидимую воду в невидимое озеро. Мне не хотелось останавливаться.

Я был совершенно спокоен. Я не боялся утонуть. Пока еще мне не надоедало грести. Или я еще не заметил скуки, и греб, и греб. Как машина. Не торопясь. Я не делал сильных гребков, но греб без перерыва. И помнил о левой стороне.

Иногда я осматривался, вспоминая об окне сельсовета. Не зажег ли еще кто-нибудь огонь? Случайно. Но, по правде сказать, я смотрел лишь потому, что не хотел закрывать глаза. Ведь смотреть и не видеть это еще не значит закрыть глаза, отказаться. Нет, я не хотел огня. Я мог увидеть его совсем не там, где ему должно быть. Придется обдумывать, решать. А мне все надоело. Сейчас я хотел плыть как придется. И верить себе. И не думать о том, что скоро, хочу я или не хочу, а придется вычерпывать воду.

Я понимал, почему мне не хочется прерывать греблю: из-за остановки я собьюсь или еще больше собьюсь, если уже сбился. Дело в том, что как бы я ни рассуждал сам с собой, я все же верил, что плыву по прямой линии, по той самой, которую я должен был начать там, у стены камышей, давным-давно, в начале этой бесконечной ночи. Позволить себе сомневаться по-настоящему я не хотел. Я любил и умел играть сам с собой, или мыслью до последней черты. Сейчас такое мне не было нужно.

Я не сразу заметил, вернее, отвлекшись, я не сразу понял, что лодка идет через редкий низкий камыш. Занося весло, я будто впервые почувствовал кистью руки тонкий жесткий стебель и услышал сухой шорох родника. Лодка шла легко. Опустив весло, я достал до твердого дна, и увидел близко перед собой угольно-черную массу. Я понял, что озерная ночь была совсем не черной, а серой. Темно-темно-серой, густой, но не черной. По-настоящему черным был берег.

Я встал. Упираясь веслом в дно, я толкал лодку на мель. И вдруг я услышал голос. Откуда-то слева кто-то кричал, не полным звуком, но все же это был крик, а не разговор:

— Эгей, приплыл!

Говорить мне не хотелось. Но нужно было как-то отделаться. Я сказал, не скрывая недовольства:

— А чего тебе? Кто там?

Там, в непроглядье, кто-то переступил по грязи и сказал потише, чем в первый раз:

— Хо -хо! Хозяина не узнал!

Я не ответил, да он и не ждал. Я слышал, как он зашлепал по грязи вверх. Ушел.

Я вытолкнул нос лодки на сухое и опустился на скамейку — почти в воду, так как вся набравшаяся в лодку вода отхлынула в корму. Мне было лень шевелиться. Я думал о том, как Федор забеспокоился и вышел на берег послушать озеро.

Как-то в первые дни он между делом сказал: «Я за тебя отвечаю». Перед кем, перед чем он мог оказаться в ответе за случайно забредшего чужого охотника? Только перед собственной совестью-честью.

В эту немую ночь он давно услышал меня. Он ждал, чтоб поправить, коль я буду сбиваться. И молчал, так как я шел верно к причалу. Он хорошо сделал, что смолчал. Он дал мне выбраться самому, по-мужски.

Пора подниматься, собирать вещи, идти в дом. Успеется. Мне не хотелось и шевельнуться. Я лениво рассуждал — пожалуй, я вел бы себя иначе, чем Федор. У меня не хватило б терпения. Я стал бы кричать, торопить. Потом полез бы на мель, тащил лодку на сухое, расспрашивал, сам рассказывал о своем беспокойстве. Болтовня, ненужное. Федор тоньше, лучше меня знает, что делать и как. И что не нужно делать, он тоже знает лучше меня. Мне было приятно думать об этом. Я любил Федора.

…Рано утром я выволок лодку на бугор, и к обеду она обсохла на ветру.

Как-то Федор сказал:

— Толкаем мы через крепи всей силой, а под сапогом всего-то осиновая доска в палец.

Я сменил две порядком измочаленные поперечины, добавил для верности третью и, не жалея горячей смолы, переконопатил щели.

Шли последние перед зимой охотничьи дни на воде. Из сегодняшнего я потерял половину. Зато теперь я волен спать на озере, когда ночью не хочется возвращаться. И Федор будет свободен.

Этюд второй

ПОГОНЯ

Волчья спина собиралась и поднималась. Подводя под себя задние ноги, волк укорачивался, горбатился. Потом он растягивался в прыжке, успевая сразу, в прыжке, опять собраться, чтобы, едва уперевшись о землю, вновь метнуть свое умное тело в новый скачок.

Он если и тратил себя, то незаметно. Не поднимаясь над землей, он отдавался движению только вперед, в степь, от меня. Земля уходила ко мне, а он уходил от нее настильным волчьим галопом.

Я не чувствовал ритмичных движений, к которым карьер обязывает всадника. Наверное, мое тело отдавалось им так же легко, как, казалось мне, тело уходившего от меня волка повиновалось необходимости бегства.

Под нами уносились степные травы. Я знал грубость одеревеневших к осени стеблей, но с седла они виделись призрачно-мягкими. Я ощущал удары копыт о твердую землю, а звуки отскакивали назад, они догоняли меня оттуда, сзади. А навстречу плотно стремилась преграда воздуха, била в лицо, мешала. Я хотел бы прервать ее, но не мог.

Мы скакали и скакали, волк впереди. Я помнил о норах степных грызунов, о рытвинах и не боялся ничего. Человек на коне становится свободным и смелым.

Я не мог догнать волка. Волк не мог уйти от меня. Мы были, связаны. Иногда он натягивал связь, угрожая разрывом.

Бывшая только что темной далекой грядой, навстречу нам вместе с воздухом уже спешила камышовая чаща. Спасение для волка. Он знал это: прибавив маху, он порвал связь. Он уходил. Отдав коню повод, я сжал шенкеля, я шпорил. Еще, еще! Я не смел оторваться от волка, я должен был теснить его, не дать ему времени опомниться, оглянуться, рассчитать. Я приблизился к волку, мы опять были связаны. Но догнать его я не мог.

Взглянув вперед, над волком, я увидел, как от камышей нам навстречу отрывается всадник. И волк заметил его! До спасительной чащи далеко, а я здесь, на хвосте. Волк пустился забирать вправо, уклоняясь от встречного всадника. И тот отжал его на открытые места, опять в степь, и погнал.

Я набирал повод, переводя коня на рысь, потом на шаг. Волк и товарищ, сменивший меня, уходили дальше, уменьшались. Я мог дать коню отдохнуть. Я спрыгнул с седла, мне было жарко. Несмотря на осенний холод, шерсть коня потемнела от пота. Великолепно пахло сухим камышом, озером, кожей и здоровой лошадью.

День был тихий, безветренный, в камышах было спокойно, как в комнате. К нам опускалось туманное небо.

Мы отдохнули, я подтянул подпруги и поднялся в седло. Мы ждали, и я беспокоился — не ушел ли волк?

Конь поднял голову и наставил уши. Отсюда катившийся к нам волк казался маленьким, и высокий всадник висел над ним. Я выждал и послал коня им навстречу. Волк шел медленней, не так, как в первый мой раз. Я заставил его повернуть опять в степь.

Теперь он должен был бы понять значение замкнувшегося пути. Но что он мог сделать! И он вторично скакал по широкой дуге, удаляясь от своего убежища в камышах. Я оглянулся. Мой товарищ был здесь.

Зверь уставал. Мне приходилось сдерживать коня, увлеченного погоней. Со мной конь не боялся волка так же, как я на коне не боялся земли. Он мог бы стоптать зверя, но мы должны были вымотать его, лишить сил. Мы скакали. Сейчас темп давал я, а не волк. А конь тянул, прося свободы. Он охотился с не меньшей страстью, чем я. Товарищ догнал нас, и мы скакали плечом к плечу.

Вдруг волк лег сразу, с прыжка. Через мгновение мы взвились над ним. Он поднялся из-под копыт наших коней и сразу оторвался.

Он пошел так, как еще ни разу не мчался в непрерывной гоньбе по восьмикилометровому кругу, вторично проходимому им. Волк показал свою полную силу, сбереженную для решающего состязания.

И правда, кто из нас так неосмотрителен, чтоб отдать свою силу сразу? Или кто так смел, так решителен, что рискует сразу и всем для одного удара? Мы все и всегда хотим оставить последний запас.

Волк ушел от нас на добрых полкилометра. Но мы, дав волю коням, начали сокращать расстояние. Близилась роща. От ее опушки уже оторвался наш третий товарищ. Волк лег вторично. И рванулся опять. И еще. И вновь лег.

Вскоре он лег окончательно, и мы поспели к нему. Мы бросились с седел, мы сострунили его по-старинному, вставив между зубов деревянный брусок, связали ноги. А волк не шевельнулся. Может быть, тот из нас, кому приходилось засыпать мертвым сном, свалившись в болото, поймет.

Мы взвалили на коня крепкое, жилистое тело. Мы были очень возбуждены, и наши кони тоже. Я не помню, о чем мы разговаривали. А волка я помню хорошо. Его дикий, но спокойный взгляд. Его подчиненье судьбе. И его красоту.

Этюд третий

ТРЕВОГА

Вечером я вынес резиновую лодку на бережок, перевернул ее и улегся на мягком днище, как на диване. Заснул я, как всегда, быстро и проснулся с мыслью об утре. Но было лишь около двух часов. Ночь в конце сентября долгая, и до рассвета было еще далеко.

Нужно спать, и я хотел спать, но сон не давался. Следовало перебить редкостную для меня бессонницу. Я сел на лодку, курил. Потом взял ружье и взобрался по крутому откосу, которым плоскость стены обрезалась над берегом. Мне было как-то не по себе, беспокойно.

В степи стояли стога. Ближние виделись ясно. Я не впервые был здесь и знал, что дальше, по низкому гребню водораздела между двумя озерами, должен быть березовый лес. Я видел его. Он казался высоким, выше, чем днем, и таким же черным, как стога. Знакомое место стало чужим, будто сместилось.

Сместилось — ушло с места. Повторив про себя эти слова как в полусне, я спохватился: ведь до леса минут двадцать ходьбы, а я его вижу. Луны не было видно. Надо мной низко, как потолок, стелилось беловатое небо. Для ночи было слишком светло. Я опять вытащил часы из кармашка, приложил их к уху, услышал звонкий ход устаревшего, но точного механизма. Я различал или почти различал черные большие стрелки на крупном белом циферблате. Чиркнув спичку — было тихо, как в комнате,- я увидел быстрый бег секундной стрелки. А время — десять минут третьего. Я не ошибся в первый раз — до утра еще далеко. В первый раз я смотрел на часы, не зажигая спички. Действительно, было слишком светло.

Было видно, как в полнолуние при ясном небе. Неестественный, мутный свет лился отовсюду, со всего неба сразу. Не с неба, а с заменившего его молочно-белого полога. Мне было странно, неприятно.

Я прислушивался. Пролет северной казарки в самом разгаре. Она идет ночами, опускается низко, слышишь не только голоса, но и крылья. Сегодня — ни звука.

Я медленно пошел над берегом, глядя в степь на округлые черные стога. Когда я пристально смотрел на один из них, то соседние, меняя форму, начинали колебаться, клубиться. И около них что-то копошилось. Я всматривался — движение прекращалось. Но оно оставалось и справа, и слева — везде, где я видел боковым зрением. А задние стога становились то выше, то ниже. Они приседали, расширялись и вытягивались опять.

Это было так же неприятно, как мертвенный, мутный свет. Я знал, что ничего нет, обман зрения наяву, как во сне. И я ловил эти уходящие зыбкие формы, стараясь их рассмотреть, запомнить так, как запоминают сны. Они напоминали о чем-то давно забытом. Я хотел вспомнить.

Я пошел было в степь, но остановился. Что я хотел проверить? Я знал, что все на своем месте. За сомнение мне будет стыдно перед самим собой. Я повернул назад к лодке. Было беспокойно, хотелось оглянуться. Будто бы некто смотрит на меня пристально, нехорошо. Я не позволял себе оглянуться, но давило все ощутимей, не давило, а выталкивало. Я ощущал вражду. Мое присутствие было лишним, я мешал. Да, общая вражда наступала на меня, на чужого. Я чему-то препятствовал.

Спрыгнув на бережок, я сел на лодку и перестал видеть степь. Передо мной была черта, отграничивающая подъем с молочным низким потолком над ней. Сзади — камыши и озеро. В моем близком мире все было на месте.

Я лег, мне хотелось спать, но заснуть я не смог. Надо мной было злое небо. А в степи сидела вражда. Ее не стеснял мой взгляд, но я продолжал мешать. И невидимое набухало, плотнело.

Я встал и отнес лодку к воде. Сначала я толкал ее перед собой, уходя от берега. Когда воды стало по колено, я забрался в лодку. На глубокой воде я заломил над собой камыши и улегся. На перевернутой лодке удобнее, но неплохо и так. И привычно. И здесь я один. Никто не может подойти ко мне и застать врасплох.

Стало прохладно. Я поднял воротник куртки и натянул шапку на уши. Спрятав руки в рукава, я почти сейчас же задремал. Было тихо, как под землей. В полусне с яркостью экрана кино явилось детство и Они — те, кто таился тогда под моей кроватью и в углах, не освещенных слабым огоньком ночника. Как только я закрыл глаза, Они выползали отовсюду. Но от моего взгляда Они мгновенно прятались. Не каждый раз, но все же мне удавалось, очень быстро открыв глаза, поймать боковым зрением — тогда я не знал этого слова — бегство какого-то бесформенного кома с короткими щупальцами. Они были моей тайной от взрослых и всех вообще. Отрочество утопило детские воспоминания, после наступления зрелости ко мне кое-что вернулось, вспомнились и Они, устроившись в памяти, как давным-давно прочтенная книжка. Тот мальчик спал тогда лицом только в комнату. Он не боялся, он знал силу своего взгляда, но ему было противно думать, как Они ползают по полу за его спиной, и он хотел держать свое оружие наготове.

Я проснулся от всплеска воды. Рассветало. На озеро валилась станица пролетных гусей. На чистом небе догорала яркая желто-зеленая звезда.

Этюд четвертый

НЕ ПОВТОРЯЕТСЯ

Моя дорога на тетеревиный ток шла через Сухое болото. Ранней весной между плотными широкими кочками стояла вода. Но топи здесь не было, и все было отлично видно под ясным звездным небом. Я прыгал с кочки на кочку и только два или три раза оступился в мелкую воду с твердым дном.

После болота начался старый сосновый лес на песчаном пригорке. Среди мачтовых сосен почти не было подлеска, идти было легко, будто днем. За лесом меня ждал овраг. По нему в близкий Сим сходила лесная весенняя вода. Я не рискнул ступить в скользких сапогах на перекинутое через овраг бревно и переполз на четвереньках, повесив ружье на шею.

Я ничуть не спешил. До первого света оставалось много времени, час или больше. Я мог бы выйти и позже, все равно я успел бы на место до прилета первого тетерева. Но я рано проснулся, и мне не терпелось. На воздухе веселей, чем в темном омшанике рядом с ульями, в которых еще спят пчелы, где пахнет старым воском и немного тленьем.

После оврага пришлось идти смешанным лесом, молодым, очень густым. Здесь было совсем темно. Я шел медленно, стараясь чувствовать дорогу. В сущности, это была не дорога в обычном смысле слова, а одиночная тропочка-стежка. Она вела меня через край поляны. Здесь, на просохшей земле, черныши-косачи устроили свой ток. Там, близ отмеченного чистоплотными птицами местечка, я вчера превратил в шалаш можжевеловый куст, будто нарочно выращенный для этой цели.

Я шел по беззвучной талой земле, крытой вялым прошлогодним листом. Было тихо, как бывает перед рассветом. Вдруг мне послышалось, что кто-то идет за мной следом. Я остановился и оглянулся. Тот, кто шел сзади, тоже остановился. Он опоздал на мгновение, не больше. Но я успел что-то услышать. И не имел права счесть, что слух меня обманул.

Так мы оба стояли, я и он. Я ничего не видел. Хотя почки на деревьях только начинали трескаться, в частолесье было совсем темно. Видел ли он меня? Вероятно. Или он остановился по слуху? Возможно, и это.

Кто там? Звать мне не хотелось. Ночь, лес и одиночество сковывают язык. Я ждал, и он тоже. Он не шевелился, не выдавал себя. Я ждал и прислушивался.

Я слышал стук своего сердца. И слышал еще какой-то звук, издалека, прерывистый, тревожный, свистящий. Я не сразу догадался, что это мое дыхание. Я открыл рот и затаил дыхание. Но кроме моего сердца, я не слышал ничего.

Ожидание, напряжение утомили и как-то наскучили мне. Я перевел дыхание, кашлянул, нечаянно и негромко. Но теперь-то он мог узнать, где я и что я — человек. А кто он?

Уж теперь-то человек, поняв, что я жду, подошел бы ко мне или окликнул. Это мог быть только зверь. Он зверь. И все же я спросил:

— Кто там?

Ответа не было. Я продолжал:

— Ну, кто же?

Я понимал, что он не отзовется. Но уж очень мне хотелось, чтоб там был человек. Очень хотелось. И я повторил:

— Так что же?

Все молчало. Я сказал тихо, про себя, не думая, зачем говорю:

— Как хочешь…

Стоять и ждать я больше не мог. Я медленно, шаг за шагом, пошел по своей тропке, к поляне, где меня ждал уютный шалаш для тетеревиной засады. Мое внимание было сзади, в той темноте, которую наполнял он. Шел я почти бесшумно — я уже говорил о талой земле и вялой листве — и не слышал за собой ничего. И я убеждал или утешал себя тем, что это сам лес, сама ночь обманули меня своими шумами, не понятыми мной.

Но нужно же знать, наконец! И я остановился. Сразу!

И на этот раз я поймал его, невидимого. Он сделал, наверное, целый шаг, чтоб найти равновесие и остановиться. Я повернулся к нему лицом. По слуху я знал, что он совсем близко. Двенадцать, может быть, пятнадцать шагов. Ближе, чем в первый раз.

Опять я ждал. И он ждал тоже. Чего? Он не шевелился, не дышал. Он умел дышать так, чтоб его не было слышно. А он, наверно, слышал, как я дышу, как громко бьется мое сердце.

Я не видел его. Я думал, что он большой, тяжелый, сильный. Мои глаза слепы. А он здесь, передо мной, и он видит. Будь у меня патроны с пулями, а не с дробью, все равно мое ружье бесполезно в темноте. Я ничего не могу сделать для себя, а он может сделать со мной все, что захочет.

Замахнувшись бесполезным ружьем, я прыгнул туда, где был зверь. Я закричал. Я не слышал своего голоса, не знал своих слов, но крик отрезвил меня. Я остановился. А зверь бежал. Он больше не таился и бежал напрямик, ломая сучья, без дороги, он, лесной зверь, обманутый человеком.

Начинало светать, но мне не захотелось садиться в шалаш на тетеревином току. Я потерял интерес к этой охоте.

Мне удалось найти на тропинке след длинной широкой ступни, немного похожей на человеческую.

Я повернул влево и вышел из леса на берег Сима. Река шла бурно, веселая, весенняя, в мутных водоворотах. Было тепло и так особенно, по-весеннему хорошо. Мысль об одиноком звере не оставляла меня. Почему он шел за мной? Чего он хотел от меня, что тянуло его к человеку? И я мечтал о моем далеком предке, кто первым сумел побороть страх и протянуть зверю руку дружбы.