Укрощение королевы

– Екатерина Арагонская? – Это имя хорошо знакомо нам обеим. Екатерина была дражайшей подругой нашей матери, принявшей мученическую смерть за свою веру от руки своего вероломного мужа.

– «Смирение и верность». Благослови, Господи, ее душу… Не было женщины смиреннее ее. И не было женщины вернее.

– А какой был у Джейн?

Как бы ни повернулась жизнь, Джейн Сеймур навсегда останется самой любимой женой короля. Она подарила ему сына и успела умереть до того, как он от нее устал. И теперь в его памяти остался образ идеальной во всех отношениях женщины, больше святой, нежели жены. Он даже иногда выдавливал скупую слезу, вспоминая о ней. Правда, моя сестра помнит, что Джейн умирала в ужасе и полном одиночестве, все время спрашивая о своем муже и зовя его, но ни у кого не было смелости сказать ей, что король изволил уехать.

– «Связанная послушанием и служением», – отвечает Нэн. – Да уж, точнее будет сказать «связанная по рукам и ногам», если на то пошло.

– Связанная? А кто ее связал?

– Ее связали как собаку, как рабыню. Это родные братья продали ее ему, словно курицу на рынке. Отвезли на рынок и выложили на прилавок, прямо под нос королеве Анне. Ощипали, нафаршировали и поставили в самое пекло комнат королевы. Оставалось лишь подождать, пока у короля разыграется аппетит.

– Перестань.

Оба моих покойных мужа жили вдалеке от двора, от лондонских сплетен. Когда до нас доходили известия, новостям было уже недели по две, если не больше, и по пути к нам они обрастали розовым ореолом в пересказах уличных торговцев или искрой в коротких письмах Нэн. Слухи о королевских женах, сменявших одна другую, как в танце, походили на сказки о каких-то волшебных существах: молодой хорошенькой шлюхе, толстой немецкой герцогине, ангелоподобной матери, умершей при родах… Я не обладала ясным и циничным видением дворцовых событий, которым отличалась Нэн, и не знаю даже половины из того, что известно ей. И никто не знает, сколько секретов она могла узнать. Я появилась при дворе лишь в последние месяцы жизни моего мужа Латимера и натолкнулась на непробиваемую стену молчания, окружавшую все, что касалось последней королевы. Всех их вообще никто не поминал добрым словом.

– Твой девиз должен быть обещанием верности и смирения, – тем временем рассуждала Нэн. – Он приближает тебя к себе, возвышая над остальными. Поэтому ты должна во всеуслышание заявить о своей благодарности и намерении ему служить.

– Меня вообще-то нельзя назвать смиренной женщиной, – говорю я с улыбкой.

– Тебе придется проявить благодарность.

– Тогда пусть будет что-то о Божьей милости, – соглашаюсь я. – Потому что только понимание того, что такова воля Всевышнего, даст мне силы со всем этим справиться.

– Нет, тебе нельзя говорить ничего подобного, – предупреждает сестра. – Ты должна думать о Боге в лице твоего мужа, Боге в короле.

– Я хочу стать орудием в руках Божьих. Тогда ему придется мне помочь. Пусть будет «Всё ради Господа».

– А давай сделаем так: «Все ради Него»? Тогда будет казаться, что ты думаешь только о короле.

– Тогда это будет ложью, – не соглашаюсь я. – Мне не хочется играть словами, чтобы получался двойной смысл. Словно я придворная интриганка или хитрый церковный служка. Я хочу, чтобы мой девиз был простым и понятным.

– Ох, да не будь же ты такой деревенской простушкой!

– Нет, Нэн, я просто хочу быть честной.

– А что, если будет: «Приносить пользу во всем»? Тут же не говорится, кому эта польза предназначена. Ты одна будешь знать, что это будет польза делу Бога и реформации, а другим это знать необязательно.

– «Приносить пользу во всем»? – безрадостно повторяю я. – Как-то не очень вдохновляет.

– «Самая счастливая» была мертва через три с половиной года, – жестко парировала Нэн. – «Нет воли иной, кроме Его» спала с прислугой. Это всего лишь девизы, а не предсказания.

* * *

Из Хатфилда привезли леди Елизавету, дочь Анны Болейн, чтобы представить ее мне как новой мачехе, четвертой за последние семь лет. Король решает, что эта встреча должна быть проведена официально и прилюдно, и девятилетний ребенок вынужден войти в огромный зал для приемов Хэмптон-корта, сквозь сотни людей. Она идет с прямой спиной и бледным, почти белым, как муслиновый воротник ее платья, лицом. Она выглядит неприкаянной, игрушкой в чужих руках, всегда в толпе и совершенно одна. Нервозную бледность бедняжки оттеняет цвет ее медных волос, убранных под капюшон, губы плотно сжаты, а глаза широко распахнуты. Но она идет вперед так, как ее учили: с идеально прямой спиной и высоко поднятой головой.

Когда я вижу ее, мне становится нестерпимо жаль эту маленькую девочку, мать которой умерла на плахе по приказу ее собственного отца, когда ей было не больше трех лет от роду. Ее собственная судьба теперь висит на волоске: за тот единственный день она превратилась из королевской наследницы в королевского бастарда. Даже имя ее изменилось с принцессы Елизаветы до леди Елизаветы, и теперь никому и в голову не приходит делать перед нею реверансы.

Я не вижу никакой угрозы в этой малышке. Напротив, мне она кажется несчастным ребенком, не знавшим матери, не уверенным в своем настоящем и будущем, почти не видящим отца, и любимым только своими слугами, которые держатся рядом с нею по собственной доброй воле и зачастую служат даром, когда королевский казначей забывает выплатить им жалованье.

Она прячет свой страх за правилами дворцового этикета. Ореол принадлежности к царской крови прикрывает ее, как раковина моллюска, но я уверена, что внутри она так же мягка и беззащитна.

Леди Елизавета приседает в поклоне отцу, затем поворачивается ко мне и снова кланяется.

Выражая свою благодарность отцу, допустившему ее в свое присутствие, и выражая радость от знакомства с новой матерью, она говорит по-французски. Я ловлю себя на мысли, что Елизавета напоминает мне маленькое животное из зверинца в Тауэре, показывающее забавные трюки по приказу короля.

Вдруг я замечаю быстрый взгляд, которыми обменялись Елизавета и леди Мария, и понимаю, что обе сестры боятся своего отца. Они полностью зависят от его прихотей, никогда не знают, что может произойти в следующее мгновение, и больше всего на свете боятся сделать неверный шаг. Леди Мария была вынуждена ухаживать за Елизаветой, когда та была еще совсем малышкой, но это поручение, вопреки ожиданиям, не вызвало у нее неприязни к младшей сестре. Леди Мария постепенно прониклась любовью к девочке и сейчас ободряюще кивала ей, услышав дрожь в голосе, говорящем по-французски.

Я встаю с места и быстро спускаюсь с подиума, чтобы взять Елизавету за холодные руки и поцеловать в лоб.

– Добро пожаловать во дворец, – приветствую я ее на английском. Какая мать станет говорить со своим ребенком на иностранном языке? – Я с радостью стану тебе матерью и буду о тебе заботиться, Елизавета. И надеюсь, что и ты увидишь во мне мать и мы станем одной семьей. Надеюсь, ты научишься любить меня и поверишь, что и я полюблю тебя, как родную.

Кровь приливает к ее бледным щекам до самых светлых бровей, и я вижу, как дрожат ее губы. Она не находит слов, чтобы ответить на простой жест нежности, хотя у нее заготовлено несколько речей на французском. Тогда я оборачиваюсь к королю.

– Ваше Величество, из всех сокровищ, которыми вы осыпали меня, именно это, ваша дочь, наполняет мое сердце радостью. – Я бросаю взгляд на леди Марию, которая бледнеет от такого вопиющего нарушения протокола. – Я уже успела полюбить леди Марию, а теперь смогу полюбить и леди Елизавету. Когда же я познакомлюсь с вашим сыном, радости моей не будет конца.

Королевские фавориты, Энтони Денни и Эдвард Сеймур, внимательно смотрят на короля, чтобы по его реакции угадать, не забылась ли я и не опозорила ли короля, как и ожидалось от вдовы простолюдина. Но король сиял. Казалось, все это время он искал жену, которая любила бы его детей не меньше, чем его самого.

– Ты говоришь с нею по-английски, – только замечает он. – Хотя она бегло говорит по-французски и на латыни. Моя дочь способна к учению, как и ее отец.

– Это потому, что я говорю от сердца, – отвечаю я и получаю в награду его теплую улыбку.

Королевская резиденция Хэмптон-корт

Лето 1543 года

Мне велено завершить траур к дню венчания и явиться на него в платье из королевского гардероба. Из главного лондонского хранилища хранитель королевских кладовых приносит один сундук сандалового дерева за другим, и мы с Нэн проводим несколько счастливых часов, раскрывая их и вынимая платья, рассматривая и выбирая. Леди Мария и несколько фрейлин высказывают свои мнения и дают советы. Все платья припудрены и уложены в льняные мешки, а рукава проложены цветами лаванды, чтобы отпугнуть моль. Роскошный мягкий бархат и гладкая парча источают аромат и ощущение роскоши – то, с чем я не сталкивалась никогда в жизни. Я выбираю платье из нарядов королевы, шитое золотом и серебром, перебираю манжеты, накидки и нижние платья. Когда я, наконец, останавливаюсь на богато вышитом наряде темных тонов, подходит время идти на ужин. Леди упаковывают оставшиеся платья и уходят, Нэн закрывает дверь, и мы остаемся одни.

– Я должна поговорить с тобою о брачной ночи, – начинает она.

Я смотрю на ее мрачное лицо, и на мгновение меня охватывает страх. Неужели она как-то узнала мой секрет? Она знает, что я люблю Томаса, мы пропали… Мне остается только все отрицать.

– В чем дело, Нэн? Почему ты такая серьезная? Я не девственница, и тебе ни к чему рассказывать мне о том, что меня ждет. Боюсь, ничего нового меня там не ожидает, – говорю я со смехом.

– Все очень серьезно. Кэт, я должна задать тебе вопрос. Ты считаешь себя бесплодной?

– Вот это вопрос! Мне всего тридцать один!

– Но у тебя же не было детей с лордом Латимером?

– Господь не дал нам этого благословения. Мужа часто не бывало дома, да и последние годы он был не… – Я взмахиваю рукой. – А в чем дело? Почему ты об этом спрашиваешь?

– Только по одной причине, – мрачно говорит она. – Король не вынесет утраты еще одного ребенка, поэтому ты не должна зачать. Это слишком рискованно.

– Неужели он будет так сильно горевать? – я искренне тронута.

Нэн досадливо восклицает. Мое невежество иногда доводит мою выросшую в Лондоне сестру до настоящего раздражения. Я провинциалка, хуже того, я родом с Севера, куда не доходят сплетни, и я унаследовала его невинную наивность и провинциальную простоту.

– Да нет же. Дело не в горе, он вообще никогда не горюет.

Она бросает взгляд на запертую дверь и увлекает меня поглубже в комнату, чтобы никто не смог подслушать нас у порога.

– По-моему, он не сможет дать тебе ребенка, который удержится у тебя в утробе. Кажется, он не способен зачать здоровое дитя.

Я подхожу к ней так близко, что почти касаюсь губами ее уха.

– Нэн, это измена. Даже я это понимаю. Ты с ума сошла, если говоришь мне подобное прямо перед свадьбой.

– Я бы сошла с ума, если б не сказала тебе этого, Кэт. Клянусь тебе, у него получаются только выкидыши и мертворожденные.

Я немного отодвигаюсь, чтобы посмотреть в ее сумрачное лицо, и говорю:

– Плохо дело.

– Я знаю.

– Думаешь, у меня будет выкидыш?

– Или того хуже.

– Что может быть хуже этого?

– Хуже будет родить ребенка, который окажется чудовищем.

– Кем?

Нэн поднесла лицо еще ближе к моему, внимательно глядя мне в глаза.

– Это правда. Нам было велено никогда не вспоминать и не говорить об этом. Это строжайшая тайна. И никто из тех, кто об этом знает, не проронил ни слова.

– Ну, теперь тебе просто придется мне об этом сказать, – мрачно говорю я.

– Это касается королевы Анны Болейн. Ей вынесли смертный приговор не за те сплетни и клевету, что о ней говорили. Эти бесчисленные любовники – все это было выдумкой. Анна Болейн сама родила свою судьбу. И родившийся у нее уродец стал ее приговором.

– У нее родился уродец?

– У нее были роды раньше срока, ребенок оказался недоразвитым и странно сложенным, а повитухи об этом донесли.

– Донесли?

– Им платили, чтобы они докладывали королю обо всем, что видели и слышали. И они сказали, что у королевы были не просто преждевременные роды и ее ребенок не был нормальным. Он был на одну половину рыбой, на другую – зверем. Это был уродец с раздвоенным лицом и торчащим наружу позвоночником, каких на ярмарках показывают в стеклянных банках.

Я отнимаю у нее свои руки и прикрываю уши.

– Господи, Нэн!.. Я не хочу об этом знать. Я не хочу об этом слушать.

Она убирает мои руки от ушей и встряхивает меня за плечи.

– Как только об этом стало известно королю, он принял это как доказательство того, что королева воспользовалась черной магией, чтобы зачать, и что она возлегла с собственным братом, чтобы родить адское дитя.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам.

– А Кромвель добыл ему доказательства этого, – продолжала сестра. – Кромвель мог доказать что угодно – что наша королева была горькой пьяницей… у него для всего был человек с показаниями, готовый поклясться в их правдивости. Но он получил приказ от короля, который не мог допустить, чтобы о нем могли подумать, что он способен породить чудовище, уродца. – Она смотрит на мое скованное ужасом лицо. – Поэтому запомни: если ты не доносишь ребенка или родишь уродца, он обвинит тебя в том же самом и велит казнить.

– Он не сможет сказать что-либо подобное, – не сдаюсь я. – Я ему не вторая королева Анна. Я не собираюсь ложиться со своим братом и дюжиной других мужчин. Мы слышали о ней даже в Ричмондшире и знаем, что она вытворяла. Никто не может сказать обо мне того же.

– Он предпочтет поверить, что ему наставили рога, и не раз, чем признать, что с ним что-то не так. То, что вы слышали в Ричмондшире об изменах королевы, было объявлено самим королем. Вы об этом узнали потому, что он так захотел – и позаботился о том, чтобы об этом знал каждый. Он убедил всю страну, что во всем виновата королева. Ты не понимаешь, Кэт. Король должен быть совершенен во всем. Он не вынесет, если хоть кто-нибудь, хоть на кратчайшее мгновение допустит мысль о том, что с ним что-то не так. Он не может обладать недостатками. Он идеален. И его жена тоже должна быть идеальной.

Я ничего не понимала, и это было написано на моем лице.

– Это кошмар какой-то…

– Но это правда! – восклицает Нэн. – Когда королева Екатерина не смогла выносить ребенка, король заявил, что это Божий знак и что этот брак противен Господу. Когда королева Анна родила уродца, король обвинил ее в колдовстве. Если б Джейн потеряла ребенка, то он обвинил бы ее. Она об этом знала, как и все мы. И если ты не выносишь беременность, то виновата в этом будешь ты, а не он. И тебя за это накажут.

– Но что же мне делать? – Я запаниковала. – Я не знаю, что мне делать! Как я могу этому помешать?

В ответ Нэн достает маленький мешочек из кармана своего платья и показывает его мне.

– Что это?

– Свежий корень руты. Будешь пить чай, настоянный на нем, каждый раз после ночи, проведенной в королевской постели. Каждый раз. Это не даст тебе понести.

Я протягиваю руку, но не для того, чтобы взять у нее этот мешочек, а чтобы просто коснуться его пальцем.

– Это же грех, – неуверенно говорю я. – Не может не быть грехом. Как и те зелья, которыми старухи торгуют возле ярмарок. Наверное, даже не действует…

– Идти на верную смерть осознанно, – вот это грех, – поправляет меня сестра. – А ты именно это и сделаешь, если допустишь зачатие. Если ты родишь уродца, как королева Анна, он назовет тебя ведьмой и казнит. Его гордыня не даст ему смириться с появлением на свет еще одного мертворожденного младенца. Потому что, если еще одна жена – из шести здоровых женщин – родит от него уродца или не доносит младенца, все поймут, что все дело в нем. Подумай! Если умрет и твой ребенок, он будет у короля девятым.

– Умерло уже восемь детей? – Перед моими глазами встает призрачная вереница.

Она кивает и молча протягивает мне мешочек. Я так же молча его беру.

– Говорят, он отвратительно пахнет. Мы велим служанке приносить тебе чайник с горячей водой каждое утро, а заваривать себе чай ты будешь сама, в одиночестве.

– Это ужасно, – тихо говорю я. – Я отказалась от собственных желаний… – При этих словах я чувствую, как сжимается мое сердце при воспоминаниях о том, от чего именно я отказалась. – И ты, моя родная сестра, даешь мне яд, который мне придется пить…

Нэн прижимается ко мне теплой щекой.

– Ты должна жить, – горячо шепчет она. – Женщине при дворе иногда приходится идти на немыслимое, чтобы выжить. А ты должна выжить.

* * *

По Лондону ходит чума, и король решает, что наше венчание пройдет тихо и без лишних торжеств. Никаких толп зевак, которые могут принести заразу. Не будет ни пышной церемонии в аббатстве, ни фонтанов, полных вина, ни людей, жарящих коровьи туши и танцующих на улицах. Они должны будут принять лекарства и сидеть по домам, и никому не позволено выходить из зачумленного города к чистой реке и равнинам вокруг Хэмптон-корта.

Итак, мое третье венчание должно произойти в молельне, маленькой, великолепно украшенной комнате, примыкавшей к покоям королевы. Я напоминаю себе, что скоро, когда эта суета закончится, эта молельня станет моей, и я смогу молиться и размышлять там в одиночестве. После того как я принесу свои подвенечные клятвы, эта комната – и все остальные на стороне королевы – станут моими, для моего личного пользования.