Помоги проекту - поделись книгой:
Антон Сибиряков
РЕЗЕРВАЦИЯ.
Обжигающая враждебная пустота
Заляпанный сажей мальчишка лет десяти, худой, как проволочный человечек, спускался по груде битого камня к выбитому окну подвала. В вылинявшей майке и шортах, в сандалиях на босу ногу, он поднимал вокруг себя облачка бетонной пыли, оседавшей на загорелой коже. На улице стоял жаркий летний день — в густом воздухе, будто океанские течения, плыли запахи и звуки квартала. Со стороны птичьего рынка несло куриным пометом, из-за ближайших бараков — вываренным бараньим мясом, а где-то за сгоревшей лавкой булочника лаяла бездомная овчарка Найда — любимица местной детворы. Лаяла непрерывно, заходясь кашлем, так, как она лаяла только на чужих, незнакомых людей.
— Майк! — крикнул мальчишка пустому, выломанному окну, прижимая к груди ржавый гвоздодер. — Майк, ты там?!
Осколки камней заскрипели под ногами, и мальчишка чуть было не покатился вниз, чудом уцепившись за кусок арматуры.
— Майк?! — На секунду в темноте оконного проема мелькнуло мальчишечье лицо — выгоревшие на солнце брови, острые скулы, вздернутый нос. Мелькнуло еще раз, как картинка на допотопных ламповых телевизорах, и наконец, появилось окончательно. — Что ты нашел?
Мальчишки были похожи — одного возраста, загорелые, стриженые под машинку, они бы запросто сошли за близнецов. Как и остальные дети гетто. Чумазые, худые, коротко стриженые во избежание вшей, донашивающие чужие обноски, только к юношеству они начинали обретать отличительные черты в виде шрамов, выбитых зубов и татуировок. Спарта нового времени. Это место было обрывом, с которого бросали слабых.
— Чего она лает? — Майк кивнул в сторону сгоревшей булочной. — Кого-то видел?
— Не знаю… нет, никого… Что ты нашел?!
— Ящики. Там куча ящиков… Лом притащил?
— Вот, — мальчишка протянул ржавый гвоздодер. — Отцовский.
— Сойдет. Пошли.
Здание, в подвале которого Майк нашел деревянные ящики, было тяжелым, как взгляды тех, кто некогда в нем заседал. И глядело оно точно так же — седыми глазами из-под кустистых бровей. Горком с покосившейся глыбой серпа и молота у входа. Памятник пшеничным колосьям, взращенным на человеческой крови.
Внизу воняло чем-то скисшим. Было прохладно и сыро. Грязь на полу напоминала студень из холодильника — забивалась в сандалии и хлюпала. Когда Майк спустился сюда в первый раз, ему показалось, будто он попал в другой мир. В темный желудок кита, ушедшего на глубину. И сейчас он чувствовал вновь, как его переваривает эта тьма. Единственное, что успокаивало — лай овчарки Найды, доносившийся сверху. Он был путеводной нитью. Возможностью вернуться обратно в мир желтого песка и душных улиц.
Когда темнота стала невыносимой, Майк достал из кармана бензиновую зажигалку. Ее он выменял у Салли — беззубой китаянки, живущей через дорогу. Салли-ломбард — так ее звали на улице. Если тебе понадобилось что-то — иди к Салли. Об этом знала вся шпана песчаного квартала.
Зажигалка была потертой. Со звездой и иероглифами. Китайская, но горела исправно.
— Далеко еще?
— Нет, — прошептал Майк, боясь, что кто-нибудь их услышит. — Там, в стене, — он вытянул руку с зажигалкой вперед. Перед ними оголился темный провал в кирпичной кладке.
Эту стену достраивали позже. И наспех. В итоге от вечной сырости раствор поплыл, и часть стены ввалилась внутрь, как рот египетской мумии.
— Что это за место?
— Тайник.
О тайниках в гетто ходили легенды. Рассказывали, что когда-то, еще до песчаных бурь, в тайниках партия прятала золото. Тысячи слитков, вывезенных из хранилищ в ящиках, похожих на гробы. Революция для власти всегда пахнет весной. Предчувствие перемен — анорексия бумажников, затягивание поясов. Они думали ничего не будет — надышатся, перебесятся. И уползут обратно, в свои узенькие квартирки. К ржавым кранам, к засаленным плитам. Доживать. Но все случилось не так. И не стало ничего, кроме песка. А золото в тайниках превратилось в легенду.
— Пойдем, — позвал Майк.
Он шагнул в пролом первым. Пламя зажигалки затрепетало в руке, тьма, царившая внутри, навалилась на свет, сжала его в крохотную трепещущую точку.
Как-то мальчишки видели, как билась в агонии бабочка, облепленная пожиравшими ее муравьями. Она тускнела, как этот свет.
Тайник был подтоплен. Вода стояла по щиколотку — темная холодная бездна под ногами.
— Держи, — Майк отдал зажигалку другу.
Ящики стояли у дальней стены. Сбитый из грубых досок конструктор — в несколько рядов. Нижние — набухшие от воды, с раззявленными ртами, выплеснувшие из себя затхлую рвоту мертвецы. А на них живые — крепкие, на каждую доску по четыре гвоздя. Как те, из горкома — ботинками по головам, лишь бы не промокнуть.
Майк сунул гвоздодер между крепких досок. Навалился так, что заломило плечи. Гвозди вышли туго, со скрипом, а из дыры вместо золота выскользнула белая рука. Тонкая, костлявая, и повисла пальцами к воде.
Мальчишки отскочили назад.
— Вот дерьмо!
Света больше не было. Он растаял, как бабочка в муравьиной черноте.
— Ты уронил зажигалку, блядь!
— Прости, я… это… там…
Майк слышал, как руки друга беспомощно шарили под водой.
— Тсс… — Майк прислушался. Пока они были здесь, снаружи что-то изменилось. Стало другим.
— Надо убираться отсюда…
— Тихо ты!..
Найда больше не лаяла. Вот что было не так. Мальчишки замерли, вслушиваясь в тишину. Один с гвоздодером в руках и другой, где-то там, внизу, на коленях, по пояс в ледяной воде.
Тайник оказался склепом. А ящики с золотом — гробами. Нужно было немедленно убираться прочь — из этой муравьиной темноты. Наверх, туда, в раскаленную духовку летнего дня. Румяниться, запекаться дальше в этой песчаной пыли. И Майк было дернулся, но его ухватили за ногу мокрые пальцы. И он бы закричал, но горло ссохлось, слиплось, как старая резиновая грелка. Он испугался, что его схватила та бледная рука из ящика.
Но это был всего-навсего его друг.
— Тихо. Не шевелись. Там кто-то есть…
Они услышали, как сыплются камни, так, как они сыпались, когда мальчишки сами спускались в подвал. Это был тот, кого учуяла овчарка Найда, лаявшая без умолку последние полчаса. И этот кто-то шел к ним.
Майк стоял напротив пролома — ему нужно было только поднять глаза. Но он боялся. Как боялся отвечать у доски — мялся, упершись взглядом в пол. И только когда его друг черной каракатицей прополз на четвереньках к раздавленным ящикам, только тогда. Он осмелился посмотреть.
Выломанное окно подвала светилось, как прожектор. И в этом свете, на груде битого шлака, стояла громадная фигура. В руке она сжимала обмякший шерстяной мешок — полуживую овчарку Найду, раздувавшую бока тяжелым дыханием. Фигура швырнула собаку на пол — сильно, так, что псина взвизгнула, а ее тело протащило по грязи.
Руки Майка онемели, и он выронил гвоздодер — звонко, со всплеском воды. И тут же ему в лицо ударил слепящий свет фонаря. Нужно было бежать. И он побежал. Прочь из муравьиного склепа, ослепленный, напуганный зверь. В надежде прорваться сквозь силки и капканы. Луч фонаря заметался по подвалу, и спустя мгновение сильная рука схватила Майка за горло. Впилась пальцами, сжала, ломая кадык, и он почувствовал, как рвется кожа, а кровь теплом расползается по груди. Его не душили — ему разрывали горло. А потом швырнули к овчарке в грязь — булькающего кровавыми пузырями. И он ухватился за нее — еще теплую, еще живую. Пытаясь ползти. Но свет фонаря вернулся — и Майка потащили за ноги обратно в пролом к деревянным гробам.
— Я ведь вырос здесь, — задумчиво сказал Гай, глядя в окно. Он вел машину медленно, всматриваясь в пыльный сухой мир. По ту сторону стекла, увязшие в песке, проплывали развалины панельных высоток. — В сраной резервации. Знаешь, что это такое? Зоопарк! Раньше мажоры из Голдтауна притаскивались сюда целыми семьями, на бронированных автобусах, поглазеть, как мы убиваем и грабим друг друга. Туристы, бля… — Он немного помолчал. — Помню, был случай — экскурсионный автобус позабыл одну такую туристку, и она попыталась добраться до КПП пешком — после эксперты установили, что ее насиловали семеро. Перед тем, как отпилить ей голову. И четверо — после. Но вместо того, чтобы испугаться, эти вонючие толстосумы принялись ездить на место ее казни. Искать отпиленную голову. Ты сечешь, блин? Охуеть…
Антон не ответил. В салоне старого прокуренного седана было душно, и он раздумывал, как скоро их занесет песком, если приспустить боковое стекло. А еще он думал, что именно так и живут слепые — среди обжигающей враждебной пустоты.
— Здесь ничего нет, — произнес он, наконец. — Только песок.
— А вот тут ты не прав, напарник, — ответил Гай. Он навалился на руль, пытаясь протащить седан под накренившимися столбами электропередач. Свисающие до земли провода заскользили по лобовику, как щупальца. — В этом месте живут чудовища. Настоящие чудовища, каких тебе еще не доводилось видеть.
Антон пожал плечами. Они работали в паре с Гаем четвертый год, но так до конца и не притерлись друг к другу. Гаю было сорок с небольшим — жена, пара детишек, дом в кредит, — но Антону чудилось, что внутри у его напарника ворочаются змеи. В нем текла индийская кровь, та, что плохо пахла под палящим солнцем обновленной Европы. С детства Антона учили, что дурная кровь рано или поздно выкинет какой-нибудь фортель. И он знал, что в такой компании постоянно нужно быть начеку. Ведь настоящие напарники ходят друг к другу в гости, ужинают вместе с семьями, а после пьют пиво на веранде. За четыре года Антон ни разу не пригласил Гая к себе на ужин. Его жену — индуску с пирсингом на лице и татуированными лодыжками, и двоих смуглых ребятишек с хлюпающими носами. Антон никогда их не видел, но представлял именно такими — аляповатыми, шумными, дикими.
— Чудовища, — повторил Гай, кивнув собственной правоте. — Иногда я думаю, что резервация — это королева-мать, которая плодит чудовищ. Выебаная пузатая сука, которой не терпится все здесь измазать кровью…
Чудовища. Подумал Антон. Мы выросли, и им стало тесно под нашими кроватями. Они выбрались и теперь живут здесь, среди людей…
Он посмотрел на заляпанную руками мигалку, втиснутую в самый угол лобового стекла. Синий светодиодный маяк на витом шнуре. То, что вряд ли отгонит чудовищ.
"В детстве, — подумал Антон, — чудовища боялись света. Стоило только зажечь ночник, как они исчезали — прятались в шкафах и под кроватями. Теперь они не боятся… — он открыл бардачок и сунул туда мигалку. — Потому что мы сами не верим в этот свет".
— Все равно поймут, что мы легавые, — сказал Гай, не отвлекаясь от дороги. — Кто еще попрется в такую дыру по собственной воле?
Антон не слушал. За окнами облезлый и заржавелый утопал в песке поверженный колосс — завалившийся набок памятник — серп и молот в обрамлении пшеничных колосьев.
— Что здесь случилось?
Гай пожал плечами.
— Buree jagah[1].
— И что это значит?
Гай не ответил. Только прибавил ходу. Он обещал Мирре быть к ужину, а лишние вопросы могли их задержать. Рис с кукурузой, рыба и бутылка вина. Они поужинают, уложат детей и займутся любовью в душе. Гай не собирался лишаться этого. И разбитая дорога не помешала бы ему так, как чертовы вопросы напарника.
Над капотом взметнулись фонтаны песка — Седан нырнул носом, и их накрыло с головой. От удара машина вильнула, и Антон вцепился в ручку над дверцей.
— Потише, эй! Хочешь здесь застрять?!
Гай сбавил обороты. Сквозь засыпанный лобовик пробивалось солнце. Он включил дворники.
— Спокойно, напарник.
Антон оглянулся. Они только что протаранили глыбу спекшегося песка. И теперь со скрежетом тащили ее куски под днищем.
Он расстегнул ворот форменной рубахи и накинул ремень безопасности.
— Блядь, Гай! Какого хера ты творишь?!
Рис с кукурузой, рыба и бутылка вина. Они допросят свидетелей, дождутся труповозку и вернутся домой до темноты.
Гай подмигнул. Все будет хорошо.
В зеркалах заднего вида маячил памятник пшеничным колосьям. Бурое от ржавчины перекрестие серпа и молота. А по сторонам тянулись развалины домов песчаного квартала. Теперь они казались надгробиями, за которыми давно не было присмотра.
Время — это то, в чем вязнешь. Барахтаешься. Но не можешь выбраться. И не можешь вытащить дорогих тебе людей. Время — это обжигающая враждебная пустота.
Гай открыл бардачок и вытащил пачку «Пелл Мелла». Закусил фильтр.
— Как думаешь, что он тут делал?
— Кто?
— Конь в пальто, — Гай выудил из пиджака затертую бензиновую зажигалку и принялся чиркать колесиком. — Наш труп.
Он зажег вонючий «Пелл Мелл». Втянулся, закашлялся. Антон знал, что жена запрещала ему курить. В бардачке вечно валялись мятные конфеты — ими Гай душил табачный чад, когда возвращался со смены.
Антон перегнулся через спинку — на заднем сидении лежала плетеная папка с документами. Он развязал шнуровку и достал бумаги. Темные, похожие на дешевые ксерокопии, листы.
— Кёниг. Лев, — прочитал Антон. Прилагаемый скан фотографии был нечетким и закопченным. Человек преклонных лет с залысинами и мешками под глазами смотрел сурово из-под кустистых бровей.
Гай заглянул в бумаги.
— Кто он?
— Владелец «Королевских пивоварен». Заседал в парламенте. Лев Кёниг, потомок знатного дворянского рода… поэтому общение с прессой нам не рекомендовано.
— Старый хрыч! — Гай перехватил бумаги той же рукой, что держал сигарету. — Они нам не рекомендуют! — он сунул сигарету в рот и, прищурившись, осмотрел фотографию. — Не думаю, что этот был тут с проверкой качества жизни. Не та рожа… я таких повидал.
Гай был хорошим копом. Достойным кобуры и значка. Проблема состояла в том, что слушал он только себя. Как будто был гребаным Буддой, вещающим истину. Именно поэтому Гай до сих пор бегал по улицам со стволом, рискуя нарваться на пулю. И говорил, что ему не дают повышения, потому что он индус. Раз за разом. Крутился в собственной Сансаре.
Но сейчас он был прав.
— Нужно поговорить с родственниками. Возможно, с них требовали выкуп, — предположил Антон.
— Ты серьезно думаешь, что старика вывезли сюда в багажнике? Через все блокпосты? — Гай бросил бумаги к лобовому стеклу. — Херня это.
Дорога была одна, а посты начинались за несколько миль. Проверяли все — документы, госномера, досматривали и взвешивали багаж. Проскользнуть было нелегко. А с пленным стариком — и подавно. Резервацию считали разносчицей инфекций. Не только бедности, но и террора.
— Тогда что он тут делал?
— В том квартале есть несколько борделей. Местные называют их «Вавилонами». Возможно, старик был их клиентом.
Антон хмыкнул.
— Что-то я сомневаюсь… с его-то деньгами…
Гай промолчал. Выпустил дым из носа и вдавил окурок в пепельницу. Они въезжали в жилые кварталы гетто. Разговоры про бордели пора было сворачивать. Иначе все это грозило перерасти в сраную заваруху, из которой им было не выбраться. Сейчас в своем старом полицейском седане — они были как на ладони. Люди уже глазели, а бритая пацанва целилась из деревянных автоматов.
Вавилоны были борделями на колесах. Этакими шапито, переезжавшими с места на место. Они не оставляли следов. Поэтому в Европе их считали выдумкой.
Тот район, где они курсировали, принадлежал «Чистым» — партии ультраправых борцов за чистоту резервации. В газетах их звали «дворниками». И сепаратистами.
«Шлюхи — всего лишь прикрытие. Настоящий Вавилон страшнее…» — так когда-то Гаю сказал отец. Они сидели на веранде отцовского дома с пивом и глазели на закат. Все вокруг было алым. И они тоже.
«Raakshas[2], - произнес отец. — Эти люди поклоняются чудовищам, Гай. Несут им своих детей…»
«Это всего лишь выдумки, пап…»
Гай помнил, как отец схватил его за плечо, смяв рукав форменной рубахи.
Поделиться книгой: