Помоги проекту - поделись книгой:
6. У особей, меньше «подготовленных» к жизни в своей среде, меньше вероятности выжить, а следовательно, оставить потомство и передать наследуемые черты будущим поколениям. Этот процесс сортировки Дарвин и называет «естественный отбор».
7. Если этот процесс растягивается на длительное время, он приводит к тому, что популяции меняются, чтобы приспособиться к окружающей среде, и эти вариации впоследствии накапливаются, отчего образуются новые виды.
«Происхождение видов» выдержало шесть изданий, переработанных и дополненных. Дарвин неустанно совершенствовал текст, добавлял новые материалы, редактировал уже написанное, а главное, учитывал критические замечания. Около 60 % вносимых правок затронули два последних издания, причем некоторые «улучшения» кажутся сейчас неразумными, например, упоминание выражения Герберта Спенсера «выживание наиболее приспособленных» («
А главное – теория Дарвина вызвала научные споры: в те дни многие ученые сомневались в научной обоснованности естественного отбора. Если бы в свет выходили все новые и новые редакции «Происхождения видов», теория Дарвина встретила бы в научном сообществе гораздо более сплоченный отпор, чем в религиозном, особенно потому, что она не могла убедительно объяснить, каким образом все эти инновации передаются будущим поколениям.
Хороший пример научной критики – претензии к теории Дарвина, которые выдвинул Генри Чарльз Флеминг Дженкин (1833–1885) по поводу «смешанной наследственности»[180]. Дженкин, который в свое время был королевским профессором инженерного дела в Эдинбургском университете, нашел у Дарвина ошибку, которую сам Дарвин, очевидно, счел фундаментальной: он указал, что согласно тогдашнему пониманию механизма наследственной передачи признаков все новшества в последующих поколениях изгладятся. А теория Дарвина делала ставку не на сглаживание, а на передачу таких признаков. Иначе говоря, теории Дарвина не хватало достаточного понимания генетических механизмов.
Теперь-то мы знаем, что выход из положения предложил австрийский монах Грегор Мендель, и его открытие впоследствии вошло в состав так называемой «синтетической теории эволюции», объединяющей дарвинизм и генетику. Теория генетики Менделя показала, как именно индивидуальные черты могут передаваться от родителей к потомству. Однако Дарвин и его современники-критики об этом еще не знали. Тем не менее то, что подобные характеристики в принципе передаются, было прекрасно известно. Дарвин апеллировал к методам и результатам искусственного отбора при разведении голубей, и это было хорошо понятно его читателям.
Итак, такова научная сторона дела. Каково же значение дарвинизма для религии?
Религиозное значение идей Дарвина
Некоторые авторы научно-популярных книг, особенно сторонники нового атеизма, предполагают, что «Происхождение видов» Дарвина знаменовало новый этап в отношениях науки и религии (разумеется, об этих отношениях они пишут исключительно с точки зрения устаревшего нарратива «войны»). Дарвину приписывается роль отважного атеиста, поборника истины, борца с твердолобыми клириками-креационистами. Неудивительно, что реальность оказывается гораздо сложнее и интереснее.
Прежде всего, рассмотрим религиозные воззрения самого Дарвина. Они тщательно изучены и теологами, и историками и вполне понятны, особенно если рассматривать их в контексте викторианской эпохи[181].
Религиозные представления Дарвина со временем менялись – в период обучения в Кембридже он собирался стать англиканским пастором, во времена публикации «Происхождения видов» придерживался своего рода деизма, а в последние годы жизни был, в сущности, агностиком. Нет никаких сомнений, что религиозные представления Дарвина заметно отличались от всего, что мы можем с любой натяжкой назвать христианством. Однако считаться атеистом Дарвин не хотел. Более того, у Дарвина мы не находим ничего, что хотя бы отдаленно напоминало бы агрессивную язвительность, которую мы наблюдаем у приверженцев атеизма в наши дни. В последние годы жизни Дарвин сохранял уважение к тем, кто придерживался религиозных воззрений, однако враждебно относился к любому догматизму, и религиозному, и атеистическому.
Зато в трудах Дарвина, а особенно в его письмах мы находим конкретную критику тех или иных аспектов христианства, которое он, очевидно, четко отделяет от более общей веры в Бога, управляющего миром посредством законов природы[182]. При этом настороженное отношение к христианству, судя по всему, не имело особого отношения к его новой идее «естественного отбора» и теории эволюции в целом. Для Дарвина основной проблемой была вера в божественное провидение. Некоторые биографы полагают, что перелом в религиозных представлениях Дарвина стал результатом смерти его дочери Энни – она скончалась в 1851 году в возрасте десяти лет[183]. Кроме того, Дарвину не давала покоя мысль о количестве страданий в мире природы. Когда он был в Южной Америке, то своими глазами видел, как борются за существование жители Огненной Земли. Как биолога его страшили страдания и жестокость, неизбежные в природной пищевой цепочке.
Тем не менее, несмотря на слабеющую веру, Дарвин был только рад, что его эволюционные идеи, насколько он мог судить, не вызовут особых затруднений у верующих. Сейчас кто-то, возможно, и полагает, что эти идеи могут вызвать религиозный дискомфорт и даже привести к атеизму, но сам Дарвин так не считал.
Похоже, Дарвин не просто был уверен, что теория естественного отбора согласуется с религиозными представлениями, но и всячески это подчеркивал. В письме, написанном в 1879 году, Дарвин объявил: «Мне кажется нелепым сомневаться, что человек может быть одновременно и пламенным теистом, и эволюционистом». Далее он добавляет, что даже «при самых серьезных колебаниях» сам он «никогда не был атеистом в смысле отрицания существования Бога»[184]. В том же письме Дарвин отмечает, что «самое точное описание моего мировоззрения», особенно с возрастом, – это «агностицизм».
Один из лейтмотивов «Происхождения видов» – представление «о законах, запечатленных в материи Творцом», и во втором издании он виден отчетливее, чем в первом[185]. Похоже, Дарвин полагал, что закон эволюции в царстве биологии аналогичен закону всемирного тяготения в царстве астрономии. Это явно подчеркивают три крайне важные цитаты, которые Дарвин поместил перед основным текстом «Происхождения видов». Две из них вошли уже в первое издание, третья добавлена во втором. Эти три цитаты призваны показать место закона естественного отбора по Дарвину в системе законов природы в целом.
Первая цитата – из сочинений Уильяма Уэвелла, кембриджского профессора естественных наук: «…Явления вызываются не отдельными вмешательствами Божественной силы, оказывающей свое влияние в каждом отдельном случае, но установлением общих законов». Слова Уэвелла отражают общепринятый теологический подход, который мы находим и у богословов, скажем, у Фомы Аквинского, и у ученых, скажем, у Исаака Ньютона: Господь не вмешивается в естественный ход вещей, а действует опосредованно, через созданные им законы природы. Эта идея ясно видна в «толстой книге» о естественном отборе, над которой Дарвин работал в 1856–1858 годах: «Под природой я понимаю законы, которые установил Бог, чтобы управлять Вселенной»[186].
Вторая цитата, которая присутствует во всех изданиях, кроме первого, взята из «Аналогии религии» Джозефа Батлера, классического труда по англиканской теологии, созданного в XVIII веке: согласно Батлеру, можно понимать, что Бог действует через регулярные природные процессы, а не в дополнение к ним: «…Ибо не есть ли естественное то, что требует или предполагает разумного агента, который делает его таковым, то есть осуществляется им постоянно или в установленное время, точно так же как сверхъестественное или чудесное – то, что осуществляется им только однажды».
Последняя цитата – из трактата «Advancement of Learning» («Развитие образования») Бэкона – рисует классический для эпохи Возрождения образ союза науки и религии, метафору «двух книг», книги слова Божия (Библии) и книги творений Божьих (природы). Бэкон утверждал, что «ни один человек, ошибочно переоценивая здравый смысл или неправильно понимая умеренность, не должен думать или утверждать, что человек может зайти слишком глубоко в своем исследовании или в изучении книги слова Божия или книги творений Божиих, богословия или философии; но пусть люди больше стремятся к бесконечному совершенствованию или успехам в том или в другом».
Одно из главных достижений «Происхождения видов» Дарвина – наглядное объяснение «тайне из тайн», по словам самого Дарвина: последовательного появления новых видов, которое наблюдается по данным ископаемых останков. Если новый вид может возникнуть из ранее существовавшего вида в процессе естественного отбора, виды нельзя считать «независимыми друг от друга творениями». Свою теорию Дарвин разрабатывал исходя из идеи законов, «запечатленных в материи Творцом», а не отдельных актов божественного вмешательства.
В Англии времен Дарвина из всех христианских течений главенствовала официальная англиканская церковь, которая оказывала мощное влияние и на культурную, и на научную жизнь тех лет. Вскоре стало очевидно, что ее высшие эшелоны поддерживают идеи Дарвина и считают, что эволюция – это предпочитаемый Господом метод обеспечения биологического разнообразия.
Одним из авторитетных лидеров англиканской церкви был романист, проповедник и общественный деятель Чарльз Кингсли (1819–1875), которого Дарвин называл «прославленным писателем и пророком». Зная, что Кингсли интересуется этой темой, Дарвин отправил ему сигнальный экземпляр «Происхождения видов». За неделю до выхода книги в свет Кингсли написал Дарвину ответное письмо, где выражал восхищение его трудом и высказывал богословские соображения, с которыми согласились бы многие сторонники англиканской церкви. По словам Кингсли, «Полагать, что Бог создал первобытных существ, способных к саморазвитию, столь же благородно, сколь верить, что Он требовал вмешательства всякий раз, когда нужно было заполнить пробелы, Им же и оставленные»[187]. Кингсли говорил, что сам он, как и Дарвин и многие другие, «приучился не верить в догму о постоянстве видов», которую, как он полагал, опровергает вдумчивое наблюдение природы, а особенно – развитие новых сортов растений и пород животных в ходе селекции для сельскохозяйственных нужд.
На лекции, прочитанной в 1871 году, Кингсли, к тому времени каноник Вестминстерского аббатства, цитадели религиозного истеблишмента, сказал, что слово «сотворение» предполагает не только событие, но и процесс. Теория Дарвина прояснила механизм сотворения. «Мы издавна знаем, что Господь в мудрости своей смог создать все сущее, однако вот – он настолько мудрее, чем мы думали, что смог заставить все сущее создать само себя»[188].
Пэйли полагал, что сотворение мира было статическим, а Кингсли отстаивал ту точку зрения, что благодаря Дарвину сотворение мира можно расценивать как процесс динамический, руководимый божественным провидением. По словам Кингсли, дарвинизм, будучи верно истолкован, вместо «леденящего душу сна о мертвой Вселенной, оставшейся без отсутствующего Бога» дает картину живой Вселенной, которая постоянно совершенствуется под мудрым руководством своего благожелательного Творца. «Как сказал когда-то Тот, без Кого ничто не могло быть создано: “Отец Мой доныне делает, и Я делаю”. Стоит ли нам ссориться с Наукой, если именно ей предстоит показать, как истинны эти слова?»
Вскоре с этой точкой зрения согласилось большинство высокопоставленных священнослужителей. Церковь тепло и доброжелательно поддерживала Дарвина до самой его смерти. Хотя он хотел быть похороненным возле своего дома, в итоге его погребли в Вестминстерском аббатстве.
Пожалуй, многим читателям такой теплый прием идей Дарвина со стороны высшего духовенства англиканской церкви покажется, мягко говоря, неожиданным. Разве епископ Сэмюэль Уилберфорс не был злобным и невежественным противником Дарвина? Это, естественно, заставляет нас задуматься над одной из величайших легенд нарратива «войны» науки с религией – над диспутом Сэмюэля Уилберфорса и Томаса Г. Гексли в Оксфорде в 1860 году.
Легенда о конференции Британской ассоциации в Оксфорде в 1860 году
В оправдание мифа об извечной войне науки с религией зачастую приводят историю о конференции Британской ассоциации в Оксфорде 30 июня 1860 года, где епископ Оксфордский Сэмюэль Уилберфорс вступил в жаркие дебаты с Томасом Г. Гексли по вопросу о дарвиновской теории эволюции. Поколение спустя эти дебаты были возведены на пьедестал классического примера войны науки и религии. Однако в сочинениях историков нынешнего поколения эта конференция описана очень подробно и в несколько ином ракурсе – и картина получается куда более спокойная и глубокая[189].
Популярный образ триумфальной победы Гексли над его оппонентом, клириком и реакционером, видится сейчас мифом, который создали противники института религии в девяностые годы XIX века. Пересмотренный рассказ об этой встрече, который я представлю здесь, ничуть не противоречит историческим фактам. Новые исследования подвергают сомнению чрезмерно раздутые, неточные представления о значении этих дебатов и предлагают обоснованную реконструкцию диспута, лучше соответствующую историческим данным, оказавшимся в нашем распоряжении.
Итак, очередная конференция Британской ассоциации содействия развитию науки должна была пройти в 1860 году в Оксфорде. Поскольку «Происхождение видов» Дарвина вышло в свет меньше чем за год до этого, естественно, что на конференции 1860 года его собирались обсуждать. Сам Дарвин был нездоров и не смог прибыть лично. Вместо него приехал Гексли, который был тогда еще совсем молод. Выступить на конференции пригласили и епископа Оксфордского Сэмюэля Уилберфорса. В прошлом он был вице-президентом Британской ассоциации содействия развитию науки, и все знали, что он знаком с идеями и сочинениями Дарвина. Хотя в то время Уилберфорс был епископом Оксфордским, на этом собрании он выступал не как представитель англиканской церкви.
В своем обращении Уилберфорс очертил основные темы трудов Дарвина, сделав упор на том, что в Британской ассоциации принято обсуждать науку, а не религию. В подробной рецензии на «Происхождение видов», которую Уилберфорс опубликовал в июльском выпуске «The Quarterly Review» за 1860 год[190], он ясно дал понять, что «ничуть не симпатизирует тем, кто возражает против фактов, действительных или предполагаемых, которые наблюдаются в природе, поскольку полагает, что они противоречат учению Писания».
Согласно распространенной легенде, которую упорно, безо всякой критики перепечатывали во многих старых биографиях Дарвина, Уилберфорс попытался высмеять теорию эволюции, предположив, что из нее следует, будто люди совсем недавно произошли от обезьян. С какой стороны Гексли предпочел бы происходить от обезьяны, вопрошал он, со стороны деда или со стороны бабки? Гексли, разумеется, возразил ему по всем пунктам и взял реванш, показав собравшимся, что Уилберфорс – невежественный самовлюбленный церковник. Даже канал ВВС в семидесятые годы прошлого века повторил эту чушь – в его трактовке «молодой, красивый Гексли, настоящий герой» поверг надутого злодея Уилберфорса[191].
Классический сюжет этой легенды о демоническом Уилберфорсе восходит к 1898 году и опирается на автобиографическую заметку миссис Изабеллы Седжвик, напечатанную в журнале «Macmillan’s Magazine». Эта заметка уникальна в своем роде и резко отличается от прочих рассказов об этом происшествии, опубликованных ближе ко времени конференции – с тех пор, напомню, прошло почти сорок лет! Признаться, она наводит на неделикатные вопросы о состоянии памяти почтенной миссис Седжвик. Резонно ожидать, что общее впечатление точнее отражает репортаж об этом диспуте в журнале «Athenaeum» в 1860 году. Там говорится, что Уилберфорс и Гексли «нашли друг в друге достойных противников, и их атаки и контратаки доставляли много удовольствия им самим и приводили в восторг их друзей».
Вдумчивая, глубокая рецензия на «Происхождение видов» Дарвина, которую опубликовал Уилберфорс, ясно показывает, что заботили его не религиозные вопросы, не последствия и возможные осложнения для учения церкви, а научная обоснованность теории эволюции. Уилберфорс был епископ Оксфордский, и это, очевидно, натолкнуло многих на мысль, что главной в дебатах была именно тема религии, и что Уилберфорс возражал Дарвину именно на религиозной почве. Однако исторические данные этого не подтверждают. В основном споры велись о научных достоинствах теории Дарвина, причем Уилберфорс, присутствовавший на конференции как бывший вице-президент ассоциации, а не как англиканский епископ, был, похоже, прекрасно осведомлен о предмете. Сам Дарвин, прочитав рецензию Уилберфорса, отметил, что она «необыкновенно умная, в ней искусно подмечены все наиболее гипотетические места и выявлены все трудности»[192]. Более того, недавние исторические исследования показывают, что в то время подлинные дебаты велись не между наукой и религией, а между сторонниками двух резко различающихся подходов к науке: для одного была характерна «натуралистическая» предубежденность, другой был готов рассматривать теистические представления[193].
Однако у той оксфордской встречи в 1860 году была и другая особенность, на которую почти никто не обратил внимания. В воскресенье, первого июля, назавтра после столкновения Уилберфорса и Гексли, участники конференции выслушали проповедь на тему «Нынешние отношения науки и религии». Читал ее Фредерик Темпл (1821–1902), у которого были крепкие связи с местной общиной и хорошая научная подготовка. Он был сотрудником Баллиол-колледжа в Оксфорде, после чего стал директором школы Регби, где учредил стипендии по естественным наукам и как раз тогда занимался планированием школьной научной лаборатории. Темпл не упомянул о произошедших накануне дебатах, а вознес хвалу ученым за то, что те стараются узнать как можно больше о структурах и законах Вселенной, в которых виден «перст Божий». Гармония между наукой и христианской верой, говорил Темпл, не может быть нарушена поверхностными, «мелочными подробностями фактов», она видна на более глубоком уровне[194]. Это гармония на уровне «глубокой тождественности тона, духа и характера» природы и Писания: традиционно подобные отношения описываются метафорой «двух книг».
Темпл был восходящей звездой духовенства, ему предстояло стать архиепископом Кентерберийским. И это он подтвердил правомочность представления об идеях Дарвина, которое вскоре было принято церковью[195]. Как он говорил на лекциях в Оксфорде в 1884 году, Господь, «можно сказать, не создал все сущее, нет – он заставил все сущее создать само себя»[196].
Из этого не следует, что идеи Дарвина не вызвали никакого сопротивления в религиозных кругах: ведь многим, в том числе и Чарльзу Кингсли, оказалось трудно принять идею преемственности между людьми и их предками-животными, которую предполагала теория Дарвина; в «Происхождении видов» есть лишь намек на нее, однако в «Происхождении человека» («The Descent of Man», 1871) эта тема уже явно обсуждается. Однако это сопротивление не сводилось к некритичному отторжению теории. Просто было понятно, что еще остались нерешенные вопросы – и научные, и религиозные, и этические.
Социальный дарвинизм. Проблема евгеники
Теорию эволюции Дарвина охотно восприняли те, кто придерживался прогрессивных политических платформ, особенно те, кто ратовал за улучшение человеческой расы. Нетрудно понять, почему Дарвин так нравился прогрессивистам того времени. Если теория Дарвина объясняет механизм эволюции, может быть, на основании этого мы сможем качественно улучшить человечество? Или по крайней мере сделать так, чтобы «неполноценные» люди не рождались на свет? Эти спорные вопросы вызывали озабоченность у многих читателей. Рассмотрим, как идеи Дарвина применялись на практике его последователями – и во зло, и во благо.
Первая серьезная попытка применить идеи Дарвина ради будущего человечества – движение сторонников так называемой евгеники, действовавшее в первой половине XX века. Научная основа этого движения казалась неопровержимой. Двоюродный брат Дарвина сэр Фрэнсис Гальтон (1822–1911) сделал определенные выводы из теории естественного отбора Дарвина и вдохновил его на написание очень важного отрывка из «Происхождения человека», который лег в основу евгеники[197]. Дарвин отмечал, что «У дикарей слабые телом или умом скоро уничтожаются и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные народы, стараемся по возможности задержать этот процесс уничтожения» посредством общественных и медицинских мер, и поэтому «слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род» (здесь и далее пер. И. Сеченова). Дарвин считал, что это пагубно для будущего человечества:
Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство – крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода, или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы; и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо, настолько невежественный, чтобы позволить худшим животным размножаться.
Косвенно высказанная Дарвином поддержка идеи селекции человека – наподобие разведения домашнего скота лучшими заводчиками – послужила одним из множества факторов, обеспечивших евгенике растущую популярность в викторианской культуре. Поскольку теперь все понимали генетический механизм передачи признаков в ходе эволюции, возникал вопрос, что мешает применить эти знания к обеспечению светлого будущего Британской империи? Гальтон утверждал, что разводить следует лишь тех, кто обладает «евгенической ценностью» – качеством, на удивление похожим на совокупность добродетелей, особенно ценившихся в викторианской Англии[198]. В частности, Гальтон предложил, чтобы при испытаниях для отбора на государственную службу и другие должности «семейным достоинствам» придавался особый вес – предпочтение следовало отдавать кандидатам, обладавшим высоким потенциалом для разведения, который оценивался по успехам, достигнутым в избранных профессиях родственниками соискателя. Кроме того, он рекомендовал отменить целибат для преподавателей Оксфордского и Кембриджского университетов: поскольку от этих высокоинтеллектуальных мужчин можно было ожидать выдающегося потомства, их следовало всячески поощрять к размножению.
Темная сторона евгеники стала очевидна очень скоро. Научные изыскания Гальтона быстро перешли в сферу политики и предрассудков. Проекты законов о «евгенической ценности» были обобщены на расы и социальные классы. Появились сторонники научного расизма, утверждавшие, что «негры» биологически развиты меньше, чем «монголы и европейцы»[199]. Подобным же образом обосновывали и ту точку зрения, что некоторым «нежелательным» общественным элементам следует запретить оставлять потомство. Разумеется, ярче всего это проявилось в случае расовой политики Гитлера в тридцатые годы XX века, однако и в Великобритании, и в США того времени многие либерально-прогрессивные мыслители настаивали на принудительной стерилизации отдельных людей или социальных групп, обладавших ограниченной евгенической ценностью. Подо все это подводилась якобы солидная научная база, однако главная сложность состояла в том, что евгеническую ценность часто определяли в терминах класса, расы или веры. В сущности, самозваные группы «избранных» хотели запретить размножаться всем группам «не-избранных».
В 1921 году англичанка Мэри Стоупс (1880–1958) основала «Общество конструктивного контроля рождаемости и расового прогресса» с целью «распространять евгенический контроль рождаемости». Книга Стоупс «Radiant Motherhood» («Свет материнства», 1920) отражает мнения, распространявшиеся тогда в прогрессивных кругах Великобритании. Последняя глава книги называется «Новая светлая раса», и в ней предлагается стерилизация как средство избежать угрозы «гнилых и расово-больных» для процветания «высших, более прекрасных форм человеческой расы»[200]. Стоупс излагала свои представления о принудительной стерилизации тех, кому недостает евгенической ценности, в терминах обеспечения красоты расы. «Эволюция человечества совершит решительный прыжок вперед, когда вокруг нас останется лишь отборная красивая молодежь»[201]. Эта последняя глава «Света материнства» достойна вдумчивого прочтения не в последнюю очередь потому, что из нее становится понятно, как формировались расовые и классовые предрассудки британской культурной элиты двадцатых годов прошлого века, элиты, которая так боялась крепнущего рабочего класса. «Чтобы все хорошее, что есть в нашей расе, не погибло, не зачахло, как чахнет плодовое дерево, пораженное вредителями, распространению этой пагубы следует всячески противостоять»[202]. В двадцатые годы XX века евгенику считали прогрессивной, но теперь все согласны, что это крайне извращенное понимание идей Дарвина в очевидных интересах определенных общественно-политических группировок. Это критика не в адрес науки и не в адрес идей Дарвина, хотя то, как сам Дарвин критиковал систему здравоохранения, не может не настораживать. Не стоит забывать, что власти предержащие зачастую используют науку во зло ради политических целей. А главное – из этой истории очевидно, что наука и либеральные ценности отнюдь не всегда связаны. История знает массу обратных примеров, на которые нельзя закрывать глаза.
На какие же вопросы теория Дарвина натолкнула религию, особенно христианство? Об этом мы поговорим в следующем разделе.
Трения между дарвинизмом и христианством
Публикация «Происхождения видов» и «Происхождения человека» Дарвина (1859 и 1871 годы) вызвала значительные культурные споры, во многом по вопросу о месте и статусе человека в дарвиновском мире. Был в этих дебатах, разумеется, и религиозный уклон, однако считать, что они велись исключительно и в основном на религиозной почве, было бы заблуждением.
Представления Дарвина об эволюционных корнях человечества имело колоссальные общественные, политические, этические и религиозные последствия, из-за чего многие перестали понимать, как осмыслить этот странный новый мир, в котором человек, похоже, занял принципиально другое место.
Самые подробные и познавательные описания этих сомнений мы находим даже не в научной литературе, а скорее в романах и поэзии конца викторианской эпохи[203]. Альфред Теннисон в поэме «Lucretius» («Лукреций», 1868) дает достаточно мрачную картину последствий дарвинизма: Лукреций у него – материалист, он постепенно осознает свои животные устремления, и это в конце концов подталкивает его к самоубийству. Джордж Мередит (1828–1909) в своей «Ode to the Spirit of Earth in Autumn» («Осенняя ода духу Земли», 1862) подходит к этому вопросу совершенно с другой стороны – приветствует появление нового язычества, в рамках которого люди смогут принять свое положение эфемерной составной части природы и полностью реализовать свою биологическую натуру.
В учении Дарвина есть три главные темы, представляющие определенные трудности для традиционных религиозных представлений, в том числе христианских. Вкратце рассмотрим эти темы – не столько с точки зрения исторических дебатов викторианской эпохи, сколько с точки зрения современности.
1. Дарвинизм предлагает материалистическое понимание человеческой природы
По всему «Происхождению человека» Дарвина красной нитью проходит идея, что «человек… представляет потомка какого-либо древнего, низшего угасшего типа»[204]. То есть следует понимать, что люди – вовсе не сторонние наблюдатели, а полноправные участники эволюционного процесса. Дарвин полагал, что это вселяет надежду на будущее – возможно, под влиянием идеологии прогресса, характерной для его времени:
Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на нее поднялся, вместо того, чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на еще более высокую участь в отдаленном будущем… Человек… все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения[205].
Подобное признание эволюционной связи между человеком и царством животных заставляет видеть в человеке больше животных черт, а в животном – больше человеческих. В рамках теории Дарвина, в отличие от Ламарка, людей ни в коей мере нельзя считать ни «целью», ни «венцом» эволюции. С религиозной точки зрения это вызывало много вопросов, в особенности из-за традиционного представления о том, что бессмертная душа есть только у людей. Об этом мы подробнее поговорим в следующей главе.
Однако это представление выходит далеко за рамки религии. Большинство дарвинистов настаивает, что неизбежное следствие любого эволюционистского мировоззрения – требование признать, что мы животные, участники эволюционного процесса. Таким образом дарвинизм критикует абсолютистские предрассудки, касающиеся места человека в природе и стоящие за видовой дискриминацией – этот несколько неуклюжий термин ввел в обращение Ричард Райдер и популяризировал Питер Сингер, который сейчас работает в Принстонском университете. Это заставило задать неприятные вопросы, выходящие далеко за рамки традиционной религии, поскольку многие политические и этические теории построены на предпосылке о привилегированном положении человека в природе на основании как религиозных, так и нерелигиозных соображений.
Некоторые эти темы мы исследуем в следующей главе, где подробнее разбирается отношение научных и религиозных представлений о человеческой природе. А сейчас рассмотрим специфически религиозную проблему, которую поднимает теория Дарвина.
2. В мире не остается места Богу
Главной проблемой теории Дарвина с религиозной точки зрения был вопрос о том, не лишается ли Бог своей роли в мироздании. Чтобы имела место эволюция, не нужно вмешательство свыше, а случайная природа вариаций не соответствует идее божественного провидения, связанной с представлениями о разумном замысле, цели и намерении. Поэтому Ричард Докинз утверждает, что теория Дарвина делает веру в Бога излишней. С ним согласны многие консервативные протестантские авторы, которые утверждают, что роль, отведенная у Дарвина случайным событиям, не соответствует библейским материалам. Авторы-креационисты зачастую считают это главнейшим доводом против дарвинизма.
Однако сила этого довода вызывает сомнения. Б. Б. Уарфилд (1851–1921), едва ли не самый влиятельный протестантский теолог конца XIX века, указывал, что эволюция случайна лишь на первый взгляд и на самом деле управляется свыше. Он утверждал, что божественное провидение можно усматривать в направлении эволюционного процесса к назначенной цели.
Уарфилда иногда считают основателем течения сторонников непогрешимости и безошибочности Библии; он также подчеркивал, что если тот или иной способ толкования Библии противоречит научным данным, вероятно, дело в том, что текст был неправильно понят и его интерпретация требует пересмотра[206]. Кто-то, возможно, усмотрит в этом слабость и «приспособленчество», однако сам Уарфилд лишь стремился объяснить, что толкование Писания должно учитывать и научные данные.
Некоторые англиканские авторы конца викторианской эпохи избрали принципиально иной обход. Они считали, что Дарвин освободил христианство от холодной и бесплодной деистической идеи «Бога-часовщика», которую популяризировали Уильям Пэйли и его единомышленники. Известно, что англиканский теолог XIX века Обри Мур (1848–1890) утверждал, что Дарвин сослужил христианству дружескую услугу, прикинувшись его врагом. Каким образом? Он освободил христианство от этого ущербного представления о Боге.
Однако чаще всего христианские авторы считают признаком участия Бога в эволюционном процессе классическую вторичную обусловленность – тем более что о ней писал еще в XIII веке Фома Аквинский[207]. По мысли Фомы Аквинского, Бог обуславливает события самыми разными способами. Хотя следует считать, что Бог способен воздействовать на вещи и прямо, причинно-следственные процессы он делегирует тварному порядку. Идея вторичной обусловленности для Фомы Аквинского – это не альтернатива первичной обусловленности Божьей волей, а ее обобщение. Божественная обусловленность, по его мысли, действует многосторонне. События в пределах тварного порядка обусловлены сложными причинно-следственными отношениями, но это никоим образом не отменяет, что в конечном итоге они зависят от Бога как от первопричины. Таким образом, тварный порядок демонстрирует причинно-следственные отношения, подлежащие исследованию в рамках естественных наук. Причинно-следственные отношения можно изучать, находить их взаимосвязь, в частности, в виде «законов природы», и атеистическое мировоззрение тут ни при чем – оно отсюда не следует, тем более с необходимостью. Бог создает мир, обладающий собственным порядком и предполагающий собственные процессы. В сущности, Фома Аквинский лишь задает более строгие рамки для мысли, которую высказал Чарльз Кингсли: Бог «смог заставить все сущее создать само себя».
3. Неканоническое толкование книги Бытия
Эволюционные теории Дарвина имели непосредственное отношение к религиозному вопросу, который особенно важен для иудеев и христиан – к толкованию первых глав книги Бытия, где говорится о сотворении мира и человека[208]. Некоторые популярные христианские авторы XVII века толковали этот текст так: Господь создал мир и человека около шести тысяч лет назад (частенько приводили и точную дату – 4004 год до н. э.[209]). В сущности, библейские нарративы не дают никаких хронологических ориентиров для датировки сотворения мира, так что подобные оценки опираются на крайне спекулятивную арифметику и весьма вольное толкование библейских текстов[210]. К середине XVIII века геологические данные ясно показали, что Земля гораздо старше нескольких тысяч лет. В некотором смысле беда состояла в том, что христиане викторианской эпохи зачастую понимали Библию буквально, будто учебник, не сознавая ни всей сложности ее языка, ни богословских намерений ее авторов, ни текстологических договоренностей, в результате которых она возникла[211]. Раннехристианские авторы IV–V веков гораздо лучше чувствовали всю многослойность текста и читали книгу Бытия как литературное произведение с богословским посылом. В число основных составляющих этого посыла входили идеи, что существует единый Бог-Творец, создавший все сущее, что материальный тварный мир – «это хорошо», то есть это добро, а не зло, и что у человека особое место в этом тварном мире, предполагающее в том числе и обязанность заботиться о нем.
Хотя в викторианскую эпоху одним из важнейших средств изучения той зоны, где взаимодействуют наука с религией, оставались проповеди, лишь немногие проповедники всерьез говорили о Дарвине и его идеях[212]. Более того, многие популярные английские проповедники начала XIX века разбирали книгу Бытия грубо, напрямик, будто бесхитростное описание фактических научных данных о хронологии мироздания. Эту тенденцию усугубил американский протестантский фундаментализм, который до сих пор толкует книгу Бытия сугубо буквально. Фундаменталисты утверждают, что лучшее оружие против так называемой «дурной науки» – «благая наука», то есть наука, основанная на буквальном восприятии Писания. Эта точка зрения, в рамках которой Библию читают как учебник, а не как религиозный текст, и получила в наши дни название «креационизм».
Зарождение и расцвет различных форм креационизма в США и других странах – явление сравнительно недавнее, начало ему было положено более чем через сто лет после выхода в свет «Происхождения видов» Дарвина[213]. Обычно креационистское течение возводят к одной-единственной книге – «The Genesis Flood» («Потоп Бытия», 1961). Эта работа двух американских фундаменталистов – Джона К. Уиткомба и Генри М. Морриса – заложила основы так называемого научного креационизма (крайне неудачное название). В отличие от традиционных христианских представлений о сотворении мира, это движение строит свои воззрения на спорной основе, не делая никаких различий между лексиконом и методами естественных наук и богословия.
Думающим христианам следует понимать, что в рамках давней традиции толкования Библии сложился целый ряд альтернативных подходов к этому вопросу, и к ним вполне можно обратиться и в наши дни. Яркий пример – подход к толкованию нарративов о сотворении мира, которого придерживался Блаженный Августин за тысячу лет до «научной революции», положившей начало современной эпохе, и за полторы тысячи – до «Происхождения видов»[214]. Кого-кого, а уж Августина точно нельзя подозревать в попытках «подогнать» свои религиозные толкования под новомодные теории Большого взрыва или естественного отбора. Классический труд Августина «О книге Бытия буквально», созданный в период с 401 по 415 годы, должен был стать именно что буквальным комментарием к тексту (правда, здесь слово «буквально» следует понимать как «в том смысле, в каком предполагал автор»). Этот традиционный, то есть очень древний, способ читать книгу Бытия более чем на тысячелетие опередил дословное прочтение книги Бытия, характерное для англоязычных протестантов XVIII–XIX веков.
Согласно Августину, текст книги Бытия естественным образом означает, что Бог создал все в один миг. Однако тварный порядок не статичен, поскольку Бог даровал ему способность развиваться. Чтобы пояснить свою мысль, Августин прибегает к метафоре зерна. Господь создает зерна, которые проклюнутся и вырастут в должный срок. Выражаясь более строгим языком, Августин просит читателей представить, что тварный порядок заключает в себе данные от Бога причинно-следственные механизмы, которые проявляются и развиваются в дальнейшем. Однако Августин ни разу не пишет о случайных либо произвольных изменениях в тварном порядке. Развитие творения Господня полностью определяется Божественным провидением. Господь, в миг сотворения мира заронивший зерна, также управляет временем и местом, когда они проклюнутся и вырастут.
Это, конечно, не теория биологической эволюции в привычном современном смысле слова. У Августина, как и у всех его современников, не было доступа к геологической и биологической информации, которая прояснила бы для них этот вопрос. Они не были против эволюции, просто подобная идея не могла прийти им в голову, поскольку они не располагали никакими данными, которые натолкнули бы их на размышления в этом направлении. Однако подход Августина можно развить – легко и естественно – и привести в соответствие с современными научными представлениями. Резонно заметить, что если бы британские богословы XIX века располагали более глубокими познаниями о собственном интеллектуальном наследии, то реагировали бы на трудные вопросы, поднятые дарвинизмом, куда интереснее, конструктивнее и продуктивнее.
В этой главе я рассмотрел некоторые темы, связанные с теорией эволюции. Разумеется, здесь о них сказано далеко не все – но многое изложено в других книгах, заслуживающих всяческого внимания[215]. Однако у нас остался один вопрос, который требует дальнейшего обсуждения. Это вопрос о природе человека. Как нарративы науки и веры помогают нам понять, кто мы и зачем мы здесь? Об этом мы и поговорим в следующей главе.
Душа
Что значит быть человеком
Чего только ни вытворяют люди. В 1907 году доктор Дункан Макдугалл провел в городе Хэверхилле в штате Массачусетс целую серию жутковатых опытов[216]. Макдугалл взвешивал умирающих от туберкулеза больных и в четырех случаях заметил необъяснимую внезапную потерю веса в момент смерти. Обнаружив, что «с последним вздохом тело покидает от половины унции до унции веса», Макдугалл, судя по всему, сделал вывод, что «момент, когда душа покидает тело», можно «зарегистрировать физически».
Сейчас мы, конечно, понимаем, что эксперимент был поставлен некорректно, и даже шутки про то, что душа весит примерно унцию, давно вышли из моды. Но дело не в этом. Эксперимент Макдугалла – яркое свидетельство того, что идея бессмертной души, заключенной в человеческом теле и вырывающейся на свободу только в миг смерти, не дает нам покоя. Идея эта не только религиозная и тем более не только христианская. Она прослеживается и в древнегреческой философии – по меньшей мере за пятьсот лет до зарождения христианства. И при этом не теряет колоссального культурного влияния на западное общество и в наши дни.
Что же мы думаем о том, что составляет нашу суть? Достаточно ли быть человеком, чтобы обладать душой? Есть ли у нас душа? А может быть, мы и сами – души? И вообще, что такое душа? В этой главе мы рассмотрим некоторые важнейшие вопросы о собственной природе. Начнем с распространенного убеждения в том, что человек есть набор молекул.
Упрощенно-физический подход. Люди как атомы и молекулы
Описать и определить человека можно на разных уровнях. Каждый уровень помогает понять всю сложность человеческой природы. Физик скажет, что мы состоим из атомов и молекул. И будет прав. Неправ он окажется, если добавит смешное словечко «только». Химик скажет, что жизнь – результат сложных химических реакций, в результате которых пища преобразуется в энергию. Физиолог расскажет о строении и функциях всевозможных органов, составляющих человеческий организм. Все это истинная правда. Но все эти уровни не описывают нас полностью. Ответ на вопрос об определении сути человека следует искать не на нижних ступенях лестницы, а ближе к вершине. Вот что отличает нас от прочих живых существ. Вот что делает нас людьми.
Наука добивается таких успехов отчасти именно потому, что умеет применять «упрощенный подход», сводить сложные системы к более простым и податливым механизмам. В последнее время становится все более очевидно, что в биологии и смежных дисциплинах подобный подход не всегда оправдывает себя[217], однако в физике он незаменим, тут сомневаться не приходится. Какой же вывод мы можем сделать из сугубо упрощенных описаний человеческой природы наподобие пророческого высказывания знаменитого биолога Фрэнсиса Крика?
«Ты» со всеми своими радостями и печалями, воспоминаниями и устремлениями, с чувством собственной уникальности и свободы воли, в сущности, не больше чем поведение огромного количества нервных клеток и связанных с ними молекул… Ты не более чем скопление нейронов[218].
Крайне упрощенный подход к человеческой личности, о котором говорит Крик, предполагает, что сложная система – не более чем сумма своих частей. Это несколько тоньше, чем привычный лозунг «Мы только атомы и молекулы», однако основная мысль здесь та же. Человеческая личность описывается через составные части человеческого тела – и при этом нам отказывают в любых качествах, которые не исчерпываются этими составными частями[219].
Однако следует помнить и об эмерджентности – это естественный процесс, в ходе которого на высоких уровнях сложных систем проявляются свойства, возникшие благодаря взаимодействию на низких уровнях, где этих свойств нет. Поэтому высшие уровни систем нельзя сводить к низшим.
Понятие эмерджентности учит нас, в частности, что если мы полностью понимаем что-то на определенном уровне реальности, то не обязательно можем объяснить или предсказать, что происходит на следующем уровне. Физикой биологию не предскажешь.
Есть и другой упрощенный подход к человеческой природе, который основан на нашей биологической истории, а не на физическо-химическом составе. Мы всего лишь «голые обезьяны», если вспомнить название книги английского зоолога Десмонда Морриса, в свое время – то есть в 1967 году – ставшей бестселлером[220]. Фраза броская, но неверная. Мы – бывшие обезьяны[221]. Наше развитие зашло дальше. Считать, будто человеческую природу можно определить в терминах наследственности, значит отрицать биологическую, а главное – культурную эволюцию. Антропология обогащает и дополняет чисто биологический подход к человеческой эволюции, поскольку подчеркивает значение культурных факторов, которые позволили человеческим существам эволюционировать за свои биологические пределы.
Однако самая, пожалуй, известная разновидность упрощенно-биологического подхода – это завоевавшая популярность два-три десятка лет назад интересная точка зрения, согласно которой основными элементами биологической реальности служат гены. Рассмотрим ее поподробнее.
Упрощенно-генетический подход. Пляски под дудку ДНК?
Одним из самых авторитетных и знаменитых поборников взгляда на эволюцию «с высоты генетического полета» стал Ричард Докинз. Это представление было очень популярно в восьмидесятые годы прошлого века, однако с тех пор вышло из моды [222]. Согласно такому подходу биологические организмы, например, люди, – это сложные машины, контролируемые генами. С точки зрения Докинза, все определяется нашей ДНК, сложной органической молекулой, передающей генетическую информацию. «ДНК ничего не знает и ни о чем не тревожится. Она просто существует. А мы пляшем под ее дудку».
Теперь они [гены] собраны в огромные колонии и находятся в полной безопасности в гигантских неуклюжих роботах, отгороженные от внешнего мира, общаясь с ним извилистыми непрямыми путями и воздействуя на него с помощью дистанционного управления. Они присутствуют в вас и во мне; они создали нас, наши души и тела; и единственный смысл нашего существования – их сохранение. Они прошли длинный путь, эти репликаторы. Теперь они существуют под названием генов, а мы служим для них машинами выживания[223]. (Здесь и далее пер. Н. Фоминой.)
Мы живем лишь затем, чтобы дать своим генам возможность перейти в грядущие поколения. Сквозь призму упрощенно-научного подхода Докинза человек – всего лишь машина для бесконечного воспроизводства генов.
Все ясно. Вот что говорит нам наука о человеческой природе и личности.
Но на самом деле все иначе. Перед нами не научный анализ, а метафизическая тирада. Докинз предлагает свою, сугубо личную интерпретацию научных данных, и к тщательной научной работе это имеет мало отношения. Что из вышеприведенных слов Докинза можно проверить экспериментально? В целом это спекуляция, выдаваемая за общепринятое научное мнение. Лучшую критику упрощенно-генетического подхода Докинза можно найти в трудах Дениса Нобла, выдающегося оксфордского биолога, одного из основоположников так называемой системной биологии, изучающей сложные взаимодействия в биологических систем. Нобл подчеркивает, что упрощенческие подходы к биологии не в состоянии объяснить, как возникают подобные системы[224], и утверждает, что наблюдаемая сложность биологических систем требует скептического отношения к упрощенным толкованиям. Мы вынуждены признать, что свойства, возникающие в пределах таких систем, выходят за рамки свойств их отдельных компонентов.
Какого же Нобл мнения об упрощенно-генетическом подходе Докинза? Невысокого. С его точки зрения, единственный фактически точный элемент процитированного здесь смелого утверждения Докинза – что гены «присутствуют в вас и во мне». Все остальное – неэмпирические метафизические спекуляции, которыми автор пытается завуалировать всевозможные непроверенные идеологические предрассудки. Чтобы расставить все по местам, Нобл в шутку переформулирует утверждение Докинза и ставит всю метафизику с ног на голову, не трогая при этом единственное эмпирически проверяемое утверждение из оригинального текста.
Теперь они [гены] собраны в огромные колонии и находятся в полной безопасности в живых существах, наделенных высоким интеллектом, формируемые внешним миром, общаясь с ним посредством сложных процессов, благодаря которым слепо, будто по волшебству, рождается функция. Они присутствуют в вас и во мне; мы – система, которая способна читать их код, а их сохранение полностью зависит от радости, которую нам приносит самовоспроизведение. Мы – главная причина их существования[225].
Здесь всем управляет человек. Мы активны, а наши гены пассивны.
Теперь рассмотрим пассаж Нобла. Что в нем можно наблюдать, а что спекулятивно? Как и раньше, единственное, что можно подтвердить данными, – утверждение, что гены «присутствуют в вас и во мне». Остальное – чистая спекуляция, недосягаемая для эмпирического исследования. Докинз и Нобл придерживаются диаметрально противоположных точек зрения. Не может быть, чтобы оба были правы. Оба пытаются завуалировать свои ценности и предрассудки – совершенно разные. Однако их утверждения «эмпирически эквивалентны». Иначе говоря, у обоих одинаковая наблюдательно-доказательная база. Как же нам научно решить, какую точку зрения предпочесть? Как замечает сам Нобл, «похоже, никто не в состоянии придумать эксперимент, который определил бы эмпирическую разницу между ними»[226].
Итак, наука помогает нам разобраться, как мы функционируем, но человеческое самосознание этим отнюдь не исчерпывается. Против упрощенческих подходов к реальности постоянно возражал К. С. Льюис. В «Покорителе зари» один из героев-детей хвастается своими познаниями в астрономии перед Раманду – мудрым старцем, живущим на острове в Нарнии: «В нашем мире, – сказал Юстэс, – звезда – это гигантский шар раскаленного газа». Однако на старика это не производит особого впечатления: «Даже в вашем мире, сын мой, это – не сама звезда, а лишь то, из чего она сделана»[227] (пер. Т. Шапошниковой). Льюис имеет в виду, что мы слишком легко поддаемся соблазну считать, будто если мы описали, из чего состоит звезда, это все равно что установить, в чем ее суть.
К упрощенческим подходам наука прибегает, в частности, как к инструменту из арсенала орудий для изучения системы. Это разумно. Если разложить систему на составляющие, в конце концов лучше поймешь поведение системы в целом. Но это не полная картина. Если собрать отдельные части системы воедино, на уровне системы в целом проявляются свойства, которых не было ни у одной из ее составных частей[228]. Сложная система, например, человеческий организм, обладает свойствами, которые мы зачастую не можем ни ожидать, ни прогнозировать, опираясь на свои знания о свойствах отдельных частей. Область применения редукционизма очень ограниченна, особенно в биологии.
Существует ли душа?
В одном диалоге Платона есть отрывок, от которого я всегда вздрагиваю. «Многие считают, что тело [
Однако в наши дни очевидно, что создатели Библии понимали все отнюдь не так. Идея бессмертной души – это секулярная концепция древнегреческих философов, а не библейская идея. Ветхий Завет понимает человека как «одухотворенное тело, а не как воплощенную душу»[231]. Библия видит человека как единую сущность, неделимую психосоматическую единицу, многостороннюю и многогранную. Английским словом «
Ту же закономерность мы отмечаем в Новом Завете. Апостол Павел в своих Посланиях говорит о плоти и духе не как о разных частях человеческого тела, это лишь разные модусы человеческого бытия. Как указывает исследователь Нового Завета Джеймс Данн, Павел понимает термины «душа», «плоть» и «тело» как «аспекты», а не как «составные части». Личность человека для Павла – это две функции в нескольких измерениях[232]. «Жить по плоти» – не значит руководствоваться какой-то конкретной частью тела: это просто жить чисто по-человечески.
Поделиться книгой: