Банка с печеньем

Однажды ночью — это было через неделю или две после самоубийства Мойры Олдерсон — к Ретту и Джеку Олдерсонам пришло осознание того, что должно было прийти раньше, если бы их наблюдательность не притупилась от горя. Они сидели на кровати Ретта, банка с печеньем находилась между ними.

— Тпру, Нелли, — сказал Джек. — А ведь она по-прежнему полная. Как такое может быть?

Ретт понятия не имел, но это была правда. Они не раз причащались печеньем после смерти матери, но банка оставалась полной до краев. В тот вечер сверху лежали «Макаронс». Когда Ретт отодвинул их в сторону, то увидел под ними шоколадное печенье. Он попробовал копнуть глубже, чтобы увидеть, а нет ли там овсяного с изюмом, которое было его любимым, но Джек схватил его за запястье и вытащил руку из коробки.

— Не делай этого.

— Почему?

— Потому что это может быть опасно. Просто закрой крышку и задвинь коробку под кровать.

Ретт не стал возражать и сделал, как ему было велено, а Джек выключил свет. Они какое-то время лежали молча, но сон никак не приходил. Ретт чувствовал банку с печеньем под ним, маленькую, плотную планету, которая его манила.

— Похоже, там живет ее призрак, — наконец-то произнес Ретт, и его глаза наполнились слезами, которые всегда были наготове после смерти матери.

— Там нет её призрака, не мети пурги, — сказал Джек. По толщине голоса, Ретт догадался, что его брат тоже плачет.

— Тогда что это? Это как-то связано с Лаланкой? Волшебным туманом? С… — это было трудно произнести, поскольку это было то, чего он боялся больше всего. — … С гоббитами?

— Санта Клауса нет, как нет гоббитов или волшебного тумана, Ретт. Никакой параллельной реальности. Карта была только в её голове. — Джек старался говорить грубо, но голос его по-прежнему хрипел. — Она тоже это знала. Это все она рассказывала, чтобы отвлечься от банки с печеньем.

— Тогда что же там?

— Печенье. И я больше его не хочу. Я, наверное, никогда в жизни больше не захочу съесть еще одно печенье, не только из этой банки, но и вообще никакое.

4

Прошла неделя. Банка с печеньем оставалась лежать под кроватью Ретта, накрытая крышкой. Однажды ночью — это была суббота — Ретта выдернул из сна звук плача его брата.

— Джек? — Ретт сел. — Что случилось?

— Мы бы пошли туда сегодня, — сказал Джек. — Ели бы сандвичи с беконом, и играли в Мафию. Я скучаю по ней. Я скучаю по маме.

— Я тоже скучаю по ней.

Джек встал с кровати, призрак в белой пижаме, и сел рядом с Реттом.

— Я думал о том, как от нее пахло. Как хорошо пахло.

— Печеньем, — Ретт сказал. — Вот как от неё пахло. Так могло бы пахнуть в сказочном домике, не так ли?

— Да, — сказал Джек, — и она была доброй волшебницей, а не злой.

Они посидели еще некоторое время, молча, вспоминая её запах и ее тень, танцующую на стене. До них, наконец-то дошло, что она ушла навсегда. Даже карты не осталось, с нарисованным на ней лесом и горами, Черным и Красным замками. Их отец при её жизни, возможно, и говорил, что карта достойна места в галерее, но когда она умерла, он стер карту со стены, как лавочник стирает ругательное слово с витрины своего магазина, чтобы не распугать клиентов. Он не смог бы продать домик с рисунком, так он сказал ребятам. Он должен был стереть его. Он, конечно же, перед этим сфотографировал все на Кодак. Но снимки не получились.

— Достань банку, — сказал Джек.

Ретт вытащил её из-под кровати с видимым облегчением, и баюкал на коленях. Джек поднял крышку. Она все также была наполнена до краев, но сверху уже были не «Макаронсы». В эту субботнюю ночью сверху лежало имбирное печенье.

— Она умерла месяц назад, — сказал Джек. — Они будут черствыми.

Но они не были черствыми, они были такими свежими, как будто были выпечены в тот же день.

Мойра перерезала себе вены и умерла в ванной в жаркий августовский полдень. Ретт и Джек продолжали причащаться из банки с печеньем, которая все также оставалась полной, каждый день. Пришел Хэллоуин, и Ретт впервые самостоятельно пошел на «сласти или напасти». Он был одет в костюм пирата и вернулся домой с мешком конфет, но все это было не очень весело без Джека, который объявил себя слишком старым, чтобы надевать костюм и бегать по округе, выпрашивая сладости. Наступил День Благодарения, и их отец — теперь в его висках были заметны проблески седины — разрезал индейку. Подруга Пита ужинала с ними, и Пит обедал с её семьей на Рождество. Они обручились в День Святого Валентина 1939 года, вскоре после того, как Питу исполнилось восемнадцать. Пришло лето, и Ретт проводил время на пустыре в конце улицы, играя в бейсбол. Иногда он оставался на поле даже после того, как его покидали все остальные. Он тренировал наклонную подачу.

Джек иногда наблюдал за ним, но редко. В основном он прогуливался по городу сам по себе, как правило, с блокнотом под мышкой — он унаследовал художественные способности своей матери, правда, не все.

— Он мог бы стать великим художником, — сказал Ретт Дейлу. — А может быть, и нет, большинство детей никогда не реализовывают свой потенциал, но об этом мы никогда не узнаем.

Жизни двух маленьких мальчиков начали расходиться в разные стороны, медленно, но верно. Но они по-прежнему делили одну комнату, ночью причащались печеньем, при этом, синяя керамическая банка всегда была полна, а печенья внутри всегда были свежими. Иногда там было шоколадное с орехами, иногда сахарное, иногда «Макаронсы», а иногда бисквит. Они съедали по одному или два за раз, сидя на кровати Ретта, более тысячи печений за долгие годы, пока Пит не женился и Джек не переехал в комнату Пита.

Гитлер начал доминировать в новостях, и казалось, что скоро на картах всех государств будет стоять штамп с нацистской свастикой. Европа находилась в руинах, и Англия должна была стать следующей.

— Он долго не продержатся, — как-то сказал Джордж Олдерсон, попыхивая трубкой. Теперь только два мальчика слушали вместе с ним «Филко», настольную модель; Пит с женой проживали в девяти кварталах от них, зарабатывая на жизнь продажей пива, сигарет и музыкальных автоматов. — Слава Богу, что между нами и этим усатым маньяком простирается большой океан.

Свастика продолжала расползаться по карте (Великобритания еще держалась, но Россия зашаталась), Ретт часто думал о карте своей матери. Гитлер это Черный Джон, — подумал он, а Европа превращается в Лаланку. И однажды, когда Ретт был в центре города, прохаживаясь по магазинам и выбирая Рождественские подарки, лавочник сказал ему, что японцы разбомбили Перл-Харбор.

— Сколько лет вам тогда было? — спросил его Дейл.

— Шестнадцать. И я еще ни разу не целовался с девушкой.

— Не могли же вас призвать, если вам было всего шестнадцать?

— Нет. Я только надеялся, что война продлится достаточно долго, чтобы в ней поучаствовать. И, к сожалению, все так и вышло.

5

Мойра Олдерсон иногда называла его старой рабочей лошадкой — медленно, но уверенно выигрывающей гонки, но Пит оказался быстрее Спиди Алка-Зельтцера после новости о Перл-Харборе. Он на следующий же день появился на призывном пункте Военно-морских сил, со свежей стрижкой и одетый в свой лучший костюм. Его жена поддерживала это, предполагая, что он будет в большей безопасности на борту большого корабля, чем схлестнувшись с япошками в рукопашную в Тихом океане. На следующий день, перед отъездом в Ньюпорт-Ньюс, Пит отдал Джеку часы «Булова», которые их мать носила на шее, с инструкциями, чтобы тот хранил их пуще зеницы ока. «Потому что я хочу получить их обратно, когда вернусь домой», — сказал он.

Джек, талантливый художник, присоединился к Военно-воздушным силам США в начале 1942 года, как только ему исполнилось восемнадцать. Накануне отъезда во Флориду, где он собирался научиться летать на Р-47 «Тандерболт» на военном аэродроме Хиллсборо, он отдал часы Ретту.

— А как насчет уке? — спросил его Ретт.

— Забудь о уке, проглот, я забираю её с собой. Просто носи эти часы, и береги их. На память о хороших временах.

Ретт пообещал. Они сели на его кровать, и съели по два печенья из синей банки. Она все также была полна, а печенья — пряники в ту ночь, были такими же вкусными, как всегда.

Ретт завербовался в армию полтора года спустя, за месяц до своего совершеннолетия. Он не испытывал волнения от мысли, что придется воевать, но при этом его накрыла волна отчаянного пессимизма и дурных предчувствий. Он был уверен, что его пошлют в Европу, и что, когда неизбежно произойдет высадка десанта — возможно, в 1944 году, возможно вначале 1945 или 46 — он будет в первой волне, и враг сразит его пулеметным огнем прежде, чем он выберется из воды. Он как наяву видел свое тело, раскачивающееся на волнах, лицом вниз, руки расставлены в стороны.

Именно с этим фаталистическим настроем, в свою последнюю домашнюю ночь, он открыл банку с печеньем первый раз за два года. Он так и не решился перевернуть её — у него было видение, что он будет похоронен под нескончаемой лавиной «Макаронсов» и песочного — но он начал доставать их и складывать на кровати в кучки: сахарное печенье, шоколадное с орехами, овсяное печенье, бисквит, овсяное с изюмом. Когда по бокам от него выросли горки из печенья, он остановился и всмотрелся вглубь пузатой банки.

Он опустошил её больше, чем наполовину, но уровень тут же вырос. Печенья появлялись из середины и растекались по сторонам. Это напомнило ему школьный урок о вулканических образованиях. Вскоре она вновь будет полной, и что он собирается делать со всеми теми, которые достал из банки? Их там были сотни. Когда он начал забрасывать их обратно в банку, то увидел кое-что, от чего застыл на месте. На нем были одеты часы «Булова», и как только его левое запястье прошло мимо ободка банки, секундная стрелка остановилась. Он отодвинул руку, а затем вернул обратно, просто чтобы удостовериться. Да. Когда рука находилась вне сосуда, часы шли. Рядом — все замирало.

Потому что Лаланка реальна, подумал он, а банка с печеньем — это своего рода портал, выводящийв Западное Королевство, и время там останавливается.

Банка вновь была полна до краев (в ту ночь сверху было печенье «Пекан Санди»). Ретт закрыл крышку и убрал банку под кровать. Он положил остатки печенья в мусорный мешок, отметив, что его обязательно необходимо вынести утром — и ему стало окончательный муторно за свое решение о собственной преждевременной утилизации. Он сказал себе, нет никакого Западного Королевства; он слишком взрослый, чтобы верить в такие вещи. Хотя банка с печеньем, конечно же, чудо, и это было неоспоримо. Но чудеса — это страшные вещи, и это было настолько ярким, что свело мать с ума. И с ним случится то же самое, если он зациклится на нем, особенно учитывая, что война вот-вот проглотит его.

— Я сказал себе, что это было какое-то магнитное поле, которое останавливало часы, — сказал Дейл, — и я попытался заставить себя больше не думать об этом. А потом лежал без сна до часу ночи, не думая ни о чем другом. Потом я встал и отнес эту чертову штуковину на чердак. Где она и оставалась, пока я не вернулся с войны.

6

Пит Олдерсон просмотрел свою версию Второй Мировой из-за стола в Хэмптон-роудс, штат Вирджиния, и закончил войну в чине капитан-лейтенанта. Он послал на верную смерть множество народа, но сам так никогда и не услышал ни единого выстрела. Джек научился летать, и взял укулеле матери с собой в Гуадалканал. Оттуда он совершил десятки боевых вылетов, прежде чем его истребитель был подбит во время битвы за Иводзиму. Его друг написал Джорджу Олдерсону, что фонарь самолета его сына заклинило, и он не смог парашютироваться на воду. Чего он не написал — может, просто не нашел слов — ведь это Джек обладал художественным талантом, что тот сгорел, как факел в своей кабине, еще до того, как кишащие акулами воды поглотили его.

Ретт действительно стал частью оккупационных войск, которые высадились в Нормандии, но хотя все бойцы вокруг него были убиты (их тела покачивались на волнах, как он себе и представлял), он выжил в тот день, а так же в последующую ночь, когда земля сотрясалась от мощных взрывов. Он воевал во Франции и в Германии, и во время всех этих невзгод семейная реликвия Олдерсонов — часы Бюлов — тикали на его запястье. Он страдал от мозолей и обморожения стоп, однажды сильно порезался ежевикой, когда его отряд наткнулся на неё недалеко от границы с Германией, где они защищали от фрицев мост через реку, но он ни разу не был ранен вражеским огнем, и никогда не забывал заводить часы.

Иногда, кроме каши, в его рационе было печенье, как правило, твердое, как камень и всегда черствое. Он ел его в окопах и траншеях, вспоминая синюю банку с печеньем его матери.

В апреле 1945 года, преодолев небольшое сопротивление немцев, Ретт в составе Союзнических сил, освободил концлагерь имени букового леса, который его окружал. День был сырой и пасмурный, тяжелый туман поднимался от земли, то скрывая, то выворачивая наружу кучу тел. Живые скелеты стояли у забора из колючей проволоки и возле крематория, глядя на американцев. Лица некоторых из них были обезображены белым фосфором.

— Что за херня здесь творилась? — спросил солдат, стоящий рядом с Реттом.

Ретт не ответил, потому что то, что пришло ему в голову — по его мнению — звучало бы безумно: они оказались в Лаланке. Поднимающийся туман был ужасным белым туманом, груда тел у промозглого барака — жертвы гоббитов, а где-то — наверное, в Берлине — черный Адольф, сейчас сходит с ума, решив продолжить бойню.

Через две недели после Бухенвальда пришел черед Дахау. Тридцать две тысячи погибших, многие из них до сих пор лежали во рвах, которые были вынуждены рыть для самих себя, их истощенные тела разлагались под дождем, и все волосы повыпадали из их голов. Это были воспоминания Ретта Олдерсона, которые он привез из Европы, и они были ужасны, потому что были реальными. И все, что он увидел, приближало Западное Королевство Лаланки к его дому. Западное Королевство, там, где время останавливалось, как останавливались часы Булов, когда он подносил руку к краю банки с печеньем.

7

Всего этого он не мог рассказать тринадцатилетнему мальчику, поэтому он просто сказал:

— Я, в составе Союзнических войск, участвовал в освобождении двух немецких лагерей смерти перед окончанием войны. Это было ужасно.

Он был рад, что Дейл не стал развивать эту тему. Его правнук спросил другое.

— Ты достал банку с печеньем с чердака, когда вернулся домой?

— В конце концов, да. — Улыбнулся Ретт. — Но первое, что я сделал, это вернул часы моему брату Питу, потому что это было первое, о чем он спросил.

— Он, походу, был каким-то придурком, — сказал Дэйл, затем поспешно добавил, — прошу прощения, если обидел.

— Да нет, все так, это прошло со временем. Стал хорошим мужем и хорошим отцом.

Кроме того, он не знал о банке с печеньем, подумал Ретт, но вслух этого не сказал. И он никогда не видел с пляжа Омахи того, что видел я в Нормандии и в Дахау, где мертвые лежали незахороненными достаточно долго, чтобы потерять волосы.

8

Ретт оставался с отцом, который преждевременно постарел и стал медленно передвигаться, словно черепаха под панцирем. Пит начал поговаривать о помещении его в дом престарелых, Ретт тоже полагал, что так будет лучше, однако это казалось ему жестоким — словно выбросить отца на помойку. Не смотря ни на что, отец и сын неплохо ладили, они вместе совершали покупки в магазине, по окончании смены в автомастерской, где Ретт устроился слесарем (и которой впоследствии завладел).

Он много работал, но плохо спал.

Однажды ночью в марте 1946 года, после того, как отец лег спать, а порывы ветра хлестали мокрым снегом об стену, Ретт поднялся на чердак. Банка с печеньем находилась там же, где он и оставил ее, за картонной коробкой со стеклянной посудой времен, когда еще здоровая мать жила в этом доме. Ретт поднял ее, ожидая, что магия ушла, но банка все также была полна.

Он спустился с ней по узкой лестнице, баюкая над животом, и сел на кровать, где так много раз сидел рядом с ним Джек. Он поднял крышку и глубоко вдохнул, пахло шоколадом, ванилью, корицей и маслом. Хорошие запахи. Свежие запахи. Те, что он помнил и о которых мечтал в разгар французского лета и холодной немецкой зимы. Запах свежевыпеченного печенья, который всегда наполнял маленький домик матери, когда она танцевала под граммофон и разливала им заварной крем в маленькие зеленые стаканчики.

Моя мать, добрая волшебница, подумал Ретт, и эта хреновина свела ее с ума. Так и мои воспоминания о войне сведут меня с ума, если я им позволю. Там всегда был Красный Генри, черный Адольф? Что там происходит? Почему это происходит?

Гнев, который плавал в нем с тех пор, как он увидел Бухенвальд — его волшебный туман — застил ему глаза, и он перевернул банку, пролив поток печенья, который стек с кровати и превратился в гору на полу. Наконец, как раз тогда, когда он начал думать, что печенья будут продолжать литься, пока он не утонет под имбирным или арахисовым, поток остановился. Он поднял банку и, наклонив её к потолку, как телескоп, заглянул внутрь.

— И что ты увидел? — спросил Дейл. — Просто дно?

— Нет, — сказал Ретт. — Не дно.

Однажды, в конце 1944 года, во время затишья в боевых действиях между Днем Благодарения и Рождеством, Объединение зрелищных организаций для военнослужащих привезло кинопроектор и груду коробок с кинопленкой. Также они привезли попкорн и бутылки с содовой, и солдаты просмотрели, словно загипнотизированные, сдвоенный киносеанс, проецируемый на простыню. Сначала показали цветной мультфильм («Эээ… в чем дело, Док?»), потом путешествия то ли по Бали то ли по Мали или каком — то из похожих мест, а затем пошел сдвоенный сеанс из Мальтийского Сокола и Янки Дудл Денди. Но что Ретт вспомнил, когда всматривался в поднимающуюся гору печенья, была звуковая кинохроника, которую показали между мультфильмом и путешествиями. Там был репортаж о новом научном чуде Военно-Воздушных Сил, которое называлось бомбовый прицел Нордена. То, что он увидел сквозь дно банки для печенья, в точности им и было, только без перекрестия.

Он был дезориентирован, потому что смотрел вниз, хоть банка в его руках была наклонена вверх. То, что он увидел, было искажено по краям, хотя изображение в центре было невероятно четким. Он увидел ряд почерневших, искореженных деревьев в Дальнем лесу, который сожгли разбойники Черного Джона. Он мог видеть только верхнюю часть Смотрового Холма, потому что остальная его часть была закрыта дрейфующими белыми облаками волшебного тумана, и он знал, что все под этим туманом, каждое животное, каждый человек — мертвы. Когда он немного передвинул банку с печеньем («не больше, чем на два дюйма влево,» — сказал Дэйл), изображение затуманилось и поплыло, и он почувствовал тошноту. Когда он еще раз взглянул в банку, то увидел Дорогу Регента, которая изгибалась, как змея на своем пути между Черным и Красными Замками, также, как на карте, нарисованной матерью на стене все те годы назад, до того, как мир сошел с ума во второй раз за одно столетие.

— Я увидел лошадь, везущую крытую повозку, — сказал Дейл. — Повозку торговца. Это было ясно, как день. Она вся была увешана амулетами, чтобы отогнать злых духов, но они не помогли, так как неожиданно появились две белых создания, вырвавшись из золы сгоревших деревьев, и напали на него.

— Гоббиты, — Дейл едва дышал.

— Да. Гоббиты. Они были большими, как лесные волки, но голые и без головы. Их форма менялась, словно они были сделаны из желе, а не из плоти. Я видел, как человек на козлах бросил поводья и закрыл лицо руками. Как будто он хотел умереть, не увидев тех ужасных существ, которые собирались убить его. Силы покинули мои руки, и я уронил банку.

— Она разбилась? Это произошло, не так ли?

— Нет. Я думаю, это произошло бы, если бы она приземлился на пол, но вместо этого, она приземлилась на печенье. На всю эту гору печенья. В спальне все провоняло ими.

Игра в бинго закончилась, и жители дома престарелых «Хорошая жизнь на пенсии» проделывали свой неторопливый путь мимо открытой двери Ретта к следующей станции, под названием обед — лапша в каком-то соусе, скорее всего. Пора было закругляться, но он не жалел, что рассказал мальчику о банке с печеньем своей матери. В лучшем случае, Дейл увидит в этом своего рода байку. В худшем случае, подумает, что старый прадедушка тронулся умом. И что в этом плохого? Бухенвальд и Дахау повредили его разум, и он уже никогда не стал таким, как прежде. В мелочах он стал только лучше — работал волонтером в городской благотворительной столовой, помогал детям из бедных кварталов, у него был выбор — сломаться, или кое-что исправить. И он все еще думал, что это могло иметь значение, даже два спасенных бродяги могли иметь значение. Мир может быть, и был ужасным, но, по крайней мере, он никогда более не вступал в бесконечно воюющие армии Черного Генри и Красного Джона. Армии дяди Сэма с него было достаточно. Когда он покинул её, то покинул навсегда.

— К концу войны, мой отец — твой прапрадед — страдала от артрита бедер, коленей и лодыжек. Он медленно и болезненно поднимался каждый вечер по лестнице, чтобы лечь спать. Было больно смотреть на него. К тому же, еще это было и опасно, потому, что его вестибулярный аппарат был ненадежным. В итоге я позвонил моему старшему брату по телефону, и мы вдвоем переоборудовали кабинет отца на первом этаже в спальню. И второй этаж полностью был в моем распоряжении, учитывая гору печенья, в моей комнате, это было хорошо. Я избавлялся от них через три ночи. На вторую ночь отец спросил меня, что это ванильный запах, там наверху.

— И что ты ответил?

Ретт улыбнулся.

— Что я ничего не чувствую, конечно. Он сказал, что это напомнило ему о маме. «Она испекла их столько, что даже духи у неё были ванильными,» — сказал он.

Дэйла это не сильно заинтересовало.

— Как ты избавился от них, Ретт? Как ты избавился от всех этих печений?

— Сгреб их в оцинкованные мусорные баки, которые купил в хозяйственном магазине. Сделал это, когда папа спал. Я чувствовал себя, как проклятый вор. Я сложил их в баки, и на третью ночь взял пикап, на котором работал и выехал вниз к реке. Я хотел выбросить их, но в итоге не смог этого сделать.

— Что тебя остановило?

Память о тех Ходячих скелетах, подумал Ретт. Тех, которые уставились на нас через колючую проволоку и дрейфующем тумане вокруг них. Памятуяоб этих голодных существах, я просто не смог вывалитьсодержимое четырех стальных баков в воду.

— Я знал, что есть бедняки, которые приходят на реку рыбачить. Тогда вода была еще достаточно чистой, чтобы съесть то, что поймал. И бомжей тоже не было. Они жили в кемпинге, который мы называли Хувервилль, хотя я рад сказать, что он исчез к 1950 или около того.

Как раз во время следующей войны, — подумал он. Северная Корея и Южная Корея, Черный Джон и Красный Генри.