Десять детей, которых никогда не было у госпожи Минг

Десять детей, которых никогда не было у госпожи Минг

Китай – это скорее тайна, а не страна.

Госпожа Минг, узкоглазая, с отливающими синевой черными волосами, сидя с прямой спиной на своем табурете, однажды бросила мне, заезжему европейцу:

– Все мы от природы рождаемся братьями, а образование делает нас разными.

Она была права… Китай, несмотря на то что я изъездил его вдоль и поперек, ускользал от меня. С каждым моим путешествием его земли расширялись, его история улетучивалась, я терял ориентиры, не обретая новых. Независимо от успехов в освоении кантонского диалекта, несмотря на чтение, вопреки тому, что я множил торговые соглашения с его жителями, Китай отступал – по мере того как я приближался. Словно горизонт.

– Чем жаловаться на темноту, лучше зажечь свет, – заявила госпожа Минг.

Как? Кого выбрать, чтобы обшарить эти загадочные земли? Какую заарканить жертву? У Китая столько лиц, сколько рыбешек в Средиземном море.

– Планету населяет миллиард китайцев и пять миллиардов иностранцев, – пробормотала госпожа Минг, не отрываясь от своего рукоделия.

Пластмассовый коричневый радиоприемник – пережиток эпохи маоизма – делал голоса гнусавыми, словно диктор захлебывается соплями. Госпожа Минг повторяла высказывания журналиста – аса статистики и вылизывания задов. «Миллиард китайцев…» В тот момент я не уловил, что ее смущает: что китайцев так много или так мало…

По рождению принадлежа к арифметическому народу, некогда изобретшему калькулятор, эта дама имела свои счеты с цифрами. На первый взгляд, мало что отличало ее от других пятидесятилетних; однако всем известно: первый взгляд ничего не значит.

Круглое румяное лицо, заметные морщинки на коже, мелкие, как зернышки, зубы – госпожа Минг была точно спелое, если не перезрелое, яблоко, славный фрукт, еще не иссохший. И такая худая, что ее тело напоминало гибкую ветку. Когда она говорила, становилось понятно, что эта ягодка с кислинкой, а не сладкая, потому что госпожа Минг в разговоре цедила едкие фразы, которые жалили мозг собеседников.

Здесь, в провинции Гуандун, госпожа Минг восседала на своем треножнике в расположенных в подвале «Гранд-отеля» благоухающих жасмином туалетах, где среди белых керамических плиток и под ослепительным неоновым светом в ее обязанности дамы-пипи входило следить за их чистотой.

Этому уязвляющему унылые души занятию госпожа Минг вернула былое благородство: она царила в центре мироздания. Во время конгрессов и семинаров, ежедневно устраиваемых на верхних этажах, вы бежали к ней со всех ног; возле нее вы притормаживали, переминались с ноги на ногу, замирали; ее молчаливое величие смущало; вы подчинялись, вы молили глазами, вы выпрашивали дозволения проникнуть в ее владения; в этот самый момент она окидывала вас таким взглядом, будто видит насквозь все, что происходит в глубине ваших мозгов и внутренностей. «Даже не начинайте, я прекрасно знаю, с кем имею дело». В ее серых зрачках читали не приговор, но снисхождение; больше того: отпущение грехов. Будь перед ней рабочий, инженер, менеджер по маркетингу или даже генеральный директор, она видела вашу нужду и принимала вас, бывшего мальчика, просящегося на горшок, жалкую плоть, которая жаждет ослабить напряжение своих тканей. От маоистского Китая госпожа Минг сохранила эгалитаризм, от Китая конфуцианского – гуманизм.

Так что госпожа Минг управляла мужским отхожим местом «Гранд-отеля» в Юнхаи, что, судя по ее державному присутствию, свидетельствовало о ее преуспеянии. Наводить лоск в расположенных в глубине коридора женских удобствах означало бы понизить свой рейтинг – в этой стране ценят мальчиков. Там она была бы прислугой, здесь она властвовала: перед ней, приветствуя ее, тысячами проходили мужчины, а она, милосердная, даровала им право на облегчение. Проходя мимо двери с красующимся на ней изображением платья, вы слышали смех и стрекотанье брюнеток, подправляющих макияж, треща о пустяках. Зато за створками, щеголяющими брюками, ничего подобного: ни единого слова, ни бессмысленных разговоров, ни взгляда на случайных соседей, только несколько вздохов. От писсуаров до умывальников – только торопливое достоинство, фаталистическое повиновение, солидарность повинующихся законам природы солдат. Было ли тому причиной суровое присутствие госпожи Минг? Это место превращалось в лабораторию метафизических испытаний, где каждый смертный расставался с иллюзией власти.

К чему, спросите вы, я навязываю вам все эти подробности? Позвольте объяснить.

Трансакции моей фирмы забросили меня на юг Китая. В июле я покупал там игрушки, которые в следующее Рождество порадуют наших малышей; еще больше заказывал там разные безделушки, предназначенные китайским детям. Куклы, пупсы, машинки, самолетики – все эти пластмассовые изделия по весьма умеренным ценам производились в провинции Гуандун, затем отправлялись во Францию, где наши стилисты и рабочие приводили их в товарный вид, после чего часть их вновь посылали в Китай. Поскольку такое возвратно-поступательное движение грузов нисколько не влияло на стоимость, европейцы и американцы использовали эту систему, так что на китайском рынке господствовали западные бренды, несмотря на то что товары были произведены на месте.

Благодаря моей способности к языкам – к этому времени я говорил уже на семи – руководство направило меня в Азию, заверив, что очень скоро вместо корявого делового английского я заговорю на языке китайских мандаринов. Правда, предупредили об одном условии: кроме классического китайского, мне предстояло разобраться с кантонским диалектом, на котором говорят в провинции Гуандун, где со скоростью, достойной олимпийских рекордов, росло количество фабрик по производству игрушек.

Так что поселок Юнхаи, где я повстречался с госпожой Минг, переживал период расцвета: из деревни он превратился в город с двумя миллионами жителей. Это его слегка встряхнуло, выбило из колеи, лишило ориентиров. Высотные здания пришли на смену домишкам, переулки превратились в магистрали; некогда нарядная, как драгоценная шкатулка для рукоделия, крошечная продуктовая лавка господина Ибулаксина была сметена четырьмя супермаркетами, снабженными холодильными камерами, а окрестные луга погребены под шестиполосной окружной автомобильной дорогой, где доживали свой век последние ежики. Слишком новые, наспех построенные, лишенные своей истории, наслоений, потертостей – всего того, что составляет очарование ветхого жилья, – монотонные фасады новостроек казались оштукатуренными картонками. Где теперь находился центр Юнхаи? Согласно суровой рациональности улицы пересекались бульварами, бульвары пересекались проспектами, проспекты вели к автостраде. Просторные площади, ставшие неприступными из-за автомобильного движения, приказывали: «Двигайтесь, нечего глазеть!»; только управляемые красными огнями светофоров перекрестки еще располагали к встречам, унаследовав это предназначение от ныне забетонированной старинной мойни. Не осталось ни малейшего воспоминания о прошлом, никаких руин ни в центре Юнхаи, ни на окраинах. Доблестное стремление к экономическому росту смело все.

Исчезали старожилы; те, кто не умер от изумления при виде этих разрушений, забились в дальние углы современных квартир, столь же привлекательных для них, как новая помойка.

Управляя туалетами «Гранд-отеля», как если бы это новое здание существовало всегда, а главное, как будто речь шла о наиважнейшей миссии, безразличная к подобным невзгодам, прилежная, сосредоточенная, безмятежная госпожа Минг воплощала собой постоянство в изменчивом мире. С первых же наших встреч я не мог не сожалеть о том, что она расходует там свой профессионализм; в тот день, когда я наконец решился сказать ей об этом, в первое мгновение она смущенно покраснела, потом гордо подняла голову и ответила:

– Выполнять заметную работу важнее, чем быть заметным.

Вам странно, что я разговорился с дамой-пипи в китайской глуши? Готов подивить вас, дав три ответа.

Мои бабушки драили полы у хозяев. Изучая язык, я не отказываюсь ни от какой возможности попрактиковаться в нем. И наконец, в деловых переговорах я использую прием: чтобы пощекотать нервы партнеров, я, прервав дискуссию в самый неожиданный момент, отлучаюсь, оставив их в неведении относительно своих намерений. Этот метод заставляет меня устремляться в туалет не реже, чем патриарха с побитой долгой жизнью простатой.

И вот как-то утром я без предупреждения бросил двоих сотрудников коммерческого отдела «Перл-Ривер пластик продакшн» и, пока они наверху в ожидании моих заказов сгорали от нетерпения, мирно болтал в подвале. В поисках мелочи для чаевых я выронил из кармана пиджака фотографию. Служащая подобрала ее и, увидев мою семью, улыбнулась:

– Это ваши дети, господин?

– Да.

– Сколько их у вас?

– К счастью, двое. Девочка и мальчик. На большее я не рассчитывал.

– Превысить цель не значит достигнуть ее.

Известный штамп. Я понимал, что вежливость требует от меня задать ей тот же вопрос.

– А у вас?

– Десять.

– Простите, сколько?

– У меня десять детей.

Сначала я усомнился в своем знании кантонского диалекта… На всякий случай я повторил цифру «десять» по-китайски и по-английски. Каждый раз она согласно кивала.

Все еще не веря, я растопырил пальцы веером.

– Десять?!

Для убедительности она перечислила имена:

– Тинг Тинг, Хо, Да Сиа, Кун, Конг, Ли Мэй, Ванг, Рю, Жу, Шуанг.

Эти слоги будили в душе госпожи Минг такую нежность, озаряя ее глаза и разглаживая лицо, что она словно на миг помолодела.

Воздержавшись от комментариев, я изобразил на лице подобающее восхищение, щелкнул каблуками и по-быстрому вернулся к покинутым торговцам.

Я был ошеломлен. Какая наглая ложь!

Неужели она думает, что я ей поверю? Или она считает меня идиотом? Любому – даже самому безмозглому туристу – известно, что в целях обуздания демографического роста китайское государство в течение десятилетий запрещало семейным парам рожать больше одного ребенка.

Во время обеда, на который я был приглашен своими собеседниками из «Перл-Ривер пластик продакшн», я, вспомнив о бессмысленном бахвальстве госпожи Минг, поинтересовался у них, существуют ли отступления от закона о единственном ребенке.

– Исключения? Смягчение… В некоторых провинциях, в случае если ни один из супругов не имеет братьев и сестер, разрешается иметь второго ребенка.

– В деревнях, если рождается девочка, у крестьян есть право попытаться родить мальчика.

– Почему мальчика? – Я изобразил крайнее изумление.

– Потому что мальчик сможет выполнять тяжелую работу. А потом возьмет на себя заботу о родителях.

– Вот оно что. Выходит, девочки здесь отличаются неблагодарностью?

– Нет, но, когда девочка уходит в семью мужа, родители теряют ее.

– Что происходит, если молодая мать снова забеременела?

– Она делает аборт.

– А если ребенок уже появился на свет?

– Она платит штраф. Немалый штраф.

– А может китаянка иметь десять детей?

Прикрыв глаза, служащие коммерческого отдела запричитали и захлопали ладошками по столу. Сморщенные лица с открытыми ртами стали краснее, чем обезьяний зад. Под действием сотрясавших тела спазмов зернышки риса, кусочки свинины и соус из черной фасоли поднялись из их желудков к горлу, выступили на губах. Они раздули щеки, пытаясь сдержать рвоту.

Это можно было предвидеть, к этому я и стремился: смеющийся бизнесмен всегда перебарщивает; а уж китайский бизнесмен…

Хотя я испытывал неловкость, все же взрыв их веселья меня устраивал: расхохотаться – вот как мне следовало отреагировать на заявление госпожи Минг. Большего воображала не заслуживала. Нагородить такую глупость!

Так что, оказавшись в ее владениях в три часа дня, я не стал завязывать разговор.

Зато эта врунья после утреннего выступления преодолела разделяющую нас стену сдержанности и продолжила диалог с того места, на котором мы остановились:

– Господин, как зовут ваших детей?

– Флёр и Тьери.

Несмотря на угрожающие интонации моего голоса, она ухватилась за эти имена и с блаженной улыбкой принялась повторять их, бормотать, ласково перекатывать на языке, словно самые нежные звуки космоса:

– Флёр и Тьери…

Признаться? Она тронула меня. От звука дорогих мне имен, произнесенных этим прозрачным, восторженным голосом, чья экзотическая артикуляция делала каждую гласную редкостной, драгоценной, у меня перехватило дыхание. На правую руку капнула слеза.

Едва осознав это, я проклял свою чувствительность.

– Извините, я скучаю по ним.

– Только когда приходят зимние холода, мы отмечаем, что сосна и кипарис обнажаются позже других.

Она великодушно протянула мне бумажный носовой платок.

– Радость таится во всем, надо суметь извлечь ее. Плачьте, господин, плачьте сколько хотите.

Взволнованный, я ринулся к умывальнику и безудержно разрыдался. В самом деле, это оказалось чудесно. Меня переполняла изматывающая меланхолия, разлука усиливала привязанность, которую я испытывал к Флёр и Тьери.

Я высморкался и собрался ретироваться, раздосадованный тем, что эта врунья разгадала меня.

Увы, она поднялась со своего места и встала у меня на пути со шваброй в руках.

– Сколько лет Флёр и Тьери?

– Пятнадцать и тринадцать.

– Чем они собираются заняться?

– Они еще не решили. – И ни с того ни с сего с нарочитой тревогой добавил: – Впрочем, меня это беспокоит…

Она кивнула.

– Моя шестая, Ли Мэй, тоже тревожила нас в этом плане. С самого рождения она видела то, чего никто не замечал: в облаках различала лица; в испарениях, поднимающихся от подлеска после дождя, любовалась танцами духов; всматриваясь в комья земли, могла разглядеть в них формы, ускользающие от нашего зрения, например лошадь, которая под ее руками возникала из глины… В древесных прожилках у нас на полу она могла прочесть целые эпопеи о сражениях, разгромленных императорских армиях, разных ужасах, которые так пугали ее, что она зажимала себе уши, чтобы не слышать лязга оружия и стонов раненых. Чтобы успокоить ее, мой муж затянул пол старым паласом: еще лучше! В переплетении нитей и пятнах Ли Мэй расшифровала легенду о Фениксе, она обожала эту сказку. При этом у Ли Мэй было плохое зрение; еще в раннем детстве доктор обрек ее на постоянное ношение очков с линзами толще донышка бутылки. Впрочем, я так привыкла к этим лупам, что однажды, когда мыла ее под душем, вздрогнула, с изумлением обнаружив, что без этой арматуры глаза у Ли Мэй, оказывается, такие же, как у ее сестер, а не в три раза больше. Муж ее недолюбливал. Следует признать, что в школе она не блистала… Если на уроке биологии учитель рассказывал, что ящерица питается насекомыми, она возмущалась и отказывалась слушать дальше. На истории она начинала плакать при упоминании о смерти императора. На математике хохотала, если среди чисел затесались буквы «x» и «y», и удовлетворенно гоготала, когда ей сообщали, что прямая проходит по касательной к окружности. Я объясняла эти заблуждения чрезмерной восприимчивостью. Мой муж упрекал себя в том, что породил слабоумную. «Куда мы сплавим эту соплячку, которая не видит то, что видят все, но видит то, чего никто не видит?» Когда она подросла, он стал таскать ее с собой на покер в надежде, что во время игры она будет, точно рентгеновскими лучами, просвечивать чужие карты и поможет ему заграбастать победу. Бесполезно. Ли Мэй не угадывала ничего: ни тузов, ни пик, ни бубен. Зато она видела над игроками некий свет, который указывал ей степень их честности: ярко-красное свечение у мошенника, желтое – у того, кто случайно сплутовал, бесцветное – у честного человека. Это естественно, благонравное поведение не имеет вкуса – как вода. Тут моего мужа осенило! Несколько недель он наблюдал за ее даром, следил, не ошибается ли она, а потом решил, что Ли Мэй может помогать полиции и правосудию, то есть секретным службам. Он показал ее одному члену партии – мы бывали у него в гостях, а тот предъявил ее своему шефу, который, в свою очередь, отвел ее к ответственному лицу. К несчастью, над париком начальника Ли Мэй различила ярко-красное свечение лгуна: на этом ее шпионская карьера закончилась. Муж стал избегать ее: после этого скандала его, бедного, уволили с работы… Я-то была счастлива, что хоть в тюрьму не посадили. Я тоже попыталась пристроить Ли Мэй к какому-нибудь делу. Вспомнив, что в детстве она умела разглядеть какие-то силуэты в глине и выявить их, я подумала, что она может стать скульптором – полезное, уважаемое, хорошо оплачиваемое занятие. Ли Мэй сдала вступительные экзамены, приступила к учебе, делала удачные наброски. Когда же перешли к работе в материале, поскольку она могла извлечь из минерала лишь то, что в нем видела, ей тщетно предлагали гранит, мрамор, базальт – она ни разу не разглядела в каменных блоках ни лица Мао, ни группу пролетариев, достойных того, чтобы их увековечили в камне. Преподаватели выставили ее за дверь.

Она расхохоталась.

– И что же? Мы зря тревожились. Теперь она в Пекине рисует комиксы. Слышали про Диди, лягушку-певицу? Нет? А ребятишки буквально вырывают друг у друга выпуски… Ли Мэй иллюстрирует тексты, которые сочиняет один педиатр. Честное слово, только она умеет подметить то, что недоступно другим, чтобы вытянуть эти истории, потому что, если ограничиться тем, что изложено в десяти или пятнадцати фразах, составляющих эпизод… В прошлом году она вышла замуж за массажиста – «человека, который видит пальцами» – и прилично зарабатывает на жизнь. Правда, невероятно?

Не имея возможности ни вставить слово, ни ретироваться, я вытерпел это представление. Переведя дух, я эхом повторил:

– Да, невероятно…

Я надеялся, что по моему ироническому тону она поймет, что я не повелся на ее небылицы.

Если она и разгадала мои намерения, то неверно поняла их причину.

– Я вас задерживаю? Извините, господин. Когда речь идет о моих детях, я забываю обо всем, даже о вежливости. Умоляю вас не держать на меня за это зла. До свидания, господин, до завтра.

Меня так и подмывало ответить ей: «Извинилась бы лучше за свое бахвальство, гусыня!! Оскорбительно то, что ты держишь меня за дурака!» Однако то ли от внезапно накатившей усталости, то ли из малодушия я ограничился кивком и поднялся наверх продолжать переговоры.

Назавтра, боясь рецидива ее словесного поноса, я решил не спускаться в подвал; тем не менее в середине переговоров я внезапно совершил театральный выход из-за стола и ринулся в туалет.

Госпожа Минг радостно кивнула мне, ее глаза сияли.

Слишком поздно.

Стоя перед умывальником, я разыграл занятого человека, пригладил волосы, сполоснул руки, пару раз потер зубы, снова причесался, тщательно поскреб, смочил и просушил галстук, стараясь удалить с него воображаемое пятнышко. Короче, довольно глупо потратил время. В глубине души я проклинал ловушку, в которую сам себя загнал, сбежав от своих собеседников к даме-пипи. Не лучше ли было укрыться в кабинке и поиграть с телефоном? Нет, это представлялось мне совсем убогим решением, этакой информационной замкнутостью, цифровым аутизмом. Если бы я уступил этой склонности, то никогда не овладел бы девятью языками и не избороздил земной шар. Я так разозлился, стоя перед зеркалом, что, пытаясь отщипнуть заусенец, содрал кожу, и палец начал кровоточить. Первая капля попала на галстук, вторая – на сорочку.

– Вот черт!

Госпожа Минг не понимала по-французски, но тут же бросилась ко мне:

– Позвольте вам помочь, господин. Доверьтесь мне. У меня есть все необходимое.

Я поднял глаза: ее участие казалось искренним. Странная женщина… Глядя на эту фантазерку, я непроизвольно проникался к ней симпатией.

Не ломаясь, я зажал палец бумажной салфеткой, снял пиджак, галстук и сорочку и вручил ей все, кроме пиджака. Очень кстати, согласно китайской моде, на мне оказалась белая хлопчатобумажная футболка, так что, надев пиджак, я сохранил приличный вид.

Госпожа Минг вернулась к своему столику, схватила косметичку, вытащила оттуда тряпочку, какой-то флакон и потерла загрязненные места. От нечего делать я примостился возле нее; она улыбнулась мне, как если бы мое приближение было выражением дружеских чувств.

– Я привыкла. Мои близнецы, Кун и Конг, были такими же. О, извините… Я хочу сказать, еще хуже, чем вы. Кун и Конг просто притягивали пятна. Откуда только они брались, эти жирные пятна, пятна от соуса, пятна от чая, пятна от смазки – они к ним прямо-таки липли и – хоп, на рубашку, на футболку, на свитер, да еще на самом видном месте! С самого детства эти близнецы принялись коллекционировать заляпанную одежду, царапины, ссадины, шишки на лбу, засохшие струпья на коленках. Более безрассудных мальчишек я не видывала: они сигали из окон, лазали по деревьям, бегали по крышам; приходилось прятать лестницы и веревки; отец подарил им велосипед, так они оба сразу взобрались ногами на седло. Сначала мне было страшно; но через несколько лет я перестала беспокоиться: они всегда счастливо отделывались! Задумай они нырнуть в лужу с тридцатиметровой скалы, я бы и глазом не моргнула. Так что я ворчала только из-за одежды, потому что часами стирала, сушила, гладила ее; к тому же меня это раздражало: как можно проявлять одновременно такую ловкость и такую неуклюжесть? Они ходили на руках, зажав голову между ляжками, делали мостик, таскали друг друга на плечах, но не умели ни пить, ни есть, не перепачкавшись. Я чуяла какой-то подвох: если им удаются сложные движения, почему не даются простые жесты? В то время, господин, я не знала, что дар – это несправедливость, как для тех, кто им наделен, так и для тех, у кого его нет. Короче, я из лени решила, пусть ходят в одних шортах. И представьте, оказавшись почти нагишом, они перестали пачкаться, раниться и царапаться! Такие вот это были дети, дети, которых одежда делает неуклюжими, дети, не созданные для ботинок, брюк, свитеров – всего, что сковывает.

– Это что, совет? – Я сделал свой вывод. – Может, мне продолжить работу раздетым?