Помоги проекту - поделись книгой:
Здесь в лучшем обществе, где царила удивительная простота и непринужденность, обсуждались и воспринимались идеи западной философии. Так, диалектические принципы философии Гегеля, захватив ориентированные на Запад умы от Белинского и Бакунина до Герцена и Ленина, превратились в России в «алгебру революции»; тогда как трансцендентальный идеализм Шеллинга, его глубокое осмысление мифологии и искусства, способствовало сначала формированию «Общества любомудров» во главе с Одоевским и Веневитиновым, а затем — через И. Киреевского — развитию мощного движения славянофилов.
В отношениях между славянофилами и западниками проявлялись себялюбивая обидчивость и угловатые распри (здесь как бы воспроизводится атмосфера нравов интеллигенции XVIII века, проявляющаяся в отношениях Ломоносова и Сумарокова). Это было характерным и для писателей различной ориентации, причем эти нравы характеризовали не столько отношения между лицами, сколько явления российской действительности[14].
Например, Ф. Достоевский, называя Белинского «смрадной букашкой», принесшей России «столько вреда», писал: «Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо; это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение — в неизбежности этого явления» (48, 577). Такого рода нравы среди интеллигенции господствовали потом на протяжении оставшегося времени существования Российской империи.
Вместе с тем появляются и новые нравы, обусловленные ситуацией, возникшей после отмены крепостного права в 1861 году. Прекрасно описано состояние русского интеллигента, этого «неплательщика», в произведениях Г. Успенского — рассказе «С человеком — тихо», очерках «Волей–неволей» и др. В них писатель прослеживает влияние освобождения крестьян и живучести крепостнических пережитков на внутренний мир и нравы русского интеллигента. Для последнего жизнь предстает как стихийный поток бессвязных явлений, как некое обезличивающее начало, угнетающее своей случайностью. Всемогущий случай властвует не только над всей жизнью, но и распоряжается совестью индивида. «Психологическая основа безграничной власти случая в русской жизни, — отмечает Г. Успенский, — бессилие личности. Личность в русском человеке стерта, подавлена, сознательность решений за собственный страх утрачена ею, способность уважать себя ослаблена в ней до последней степени. Собственная личность тяготит человека, ему хочется не чувствовать себя, отдаться чему–нибудь внешнему, отказаться от личной ответственности и собственной воли» (61, 147–148). Основная причина этой обезличенности коренится в отмене крепостного права, повлекшая за собой необходимость быть индивиду самостоятельным; ведь с упразднением целой крепостной философской системы интеллигент «заболел» бессмысленностью своего существования.
В своих произведениях Успенский показывает тот сложный психологический узел, где обезличенность русского человека, обусловленная неведомыми и поэтому кажущимися случайными историческими причинами, встречается и тесно срастается с проповедью самопожертвования и живого служения общественным задачам. Растерянность русского интеллигента (речь идет, разумеется, об одном из слоев интеллигенции), которая выражается в стремлении убежать от самого себя, неодолимо влечет его к осуществлению гигантских замыслов, требующих нравственного здоровья, гордого самосознания, ответственности и инициативы (но их как раз и нет в опустошенном индивиде).
Подобного рода сращение крайней совестливости и омертвления личности порождает новые нравы среди революционной, радикально настроенной интеллигенции конца XIX — начала XX века. Одни из них, умные и страдающие, подобно дворянину–писателю В. Гаршину, в крайних случаях кончают жизнь самоубийством, можно даже говорить о своего рода «поветрии» среди интеллигенции. Другие, напротив, отрекаются от бога (а в императорской России православная вера пустила очень глубокие корни среди различных слоев общества) и становятся на путь терроризма. Эти нравы хорошо схватил В. Купер: «В России нередкость встретить изящную девушку, с тонкими аристократическими ручками, созданными для держания дорогого веера, вооруженную револьвером большого калибра и стреляющую в представителя власти» (143, 570). В случае такого рода нравов револю, — ционеров–террористов хорошо видно, что нравы эти определяют зарождение социально значимых событий, на чем в свое время настаивал И. Забелин. В качестве примера можно привести убийство 1 марта 1881 Александра II, который вез с собой манифест об ограничении самодержавной власти народным представительством. М. Палеолог вспоминает, что Александр III под давлением абсолютистской группы во главе с обер–прокурором Святейшего синода, фанатичным защитником неограниченной царской власти Победоносцевым не опубликовал этот манифест и не выполнил волю своего отца (198, 635). А ведь развитие России могло пойти по другому пути, превратившись в поистине великую страну, не знающую по мощи и богатству себе равных в мире.
Для революционера–террориста характерно отрицание христианской любви к ближнему, человеческая жизнь для него цены не имеет, в том числе и собственная. Известный террорист–эсер Б. Савинков в своей книге «Конь бледный» пишет об этом так: «Ваня сказал: как жить без любви? Это Ваня сказал, а не я… Нет. Я мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство. Я буду украдкой следить, буду жить смертью, и однажды сверкнет пьяная радость: свершилось, я победил. И так до виселицы, до гроба. А люди будут хвалить, громко радоваться победе. Что мне их гнев, их жалкая радость?..» (226, 104). Б. Савинков совершил много убийств- Плеве, великий князь Сергей Александрович и многие другие жертвы — причем он считал, что совершает их ради народа. Перед нами болезнь русского интеллигента — «заболевание сердца сущею правдой» (Г. Успенский), которая со временем должна пройти, ибо в силу исторических условий путь к гармонии, человечности проходил через душевный разлад, через дисгармонию. Выражением этой дисгармонии и являются нравы революционеров–террористов, типичные для конца XIX — начала XX столетия.
Однако самые страшные нравы были культивируемы российскими интеллигентами–марксистами — классовые нравы, означающие на практике уничтожение физически миллионов людей. И одним из носителей классовых подходов к природе нравов (не следует забывать, что нравы являются неотъемлемым компонентом обыденного пласта культуры) является блестящий интеллигент Г. Плеханов. На одном из диспутов среди российской эмиграции в Женеве (1902 год), посвященном марксизму в России, он подверг критике террор социалистов–революционеров, восхваляя террор Великой французской революции, террор Робеспьера: «Каждый социал–демократ должен быть террористом к 1а Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам–революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади…» Не успел Плеханов закончить эту фразу, как раздался голос известного революционера Надеждина: «Какая гадость!» (47, 15–16). Зловещие по своей жестокости нравы получили полную свободу после гибели Российской империи, они известны как «красный террор», превзошедший по своим масштабам террор якобинский. Для них характерно то, что революционеры ведут борьбу с мрачными условиями жизни, «борьбу с грехом и мраком, — как заметил Т. Карлейль, — увы, пребывающими в них самих настолько же, насколько и в других; таково царство террора» (113, 481). Этот террор связан с аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, когда российские интеллигенты–марксисты исходили из примата «кулака», грубой физической силы и отбрасывали культуру.
В то же время были русские интеллигенты, которые стремились облагородить грубые нравы, имеющие многовековые традиции, особенно связанные с потреблением водки. Благодарности заслуживает князь Д. П.Голицын — Муравлин, внесший от имени 33 членов Государственного Совета поправку в закон, принятый этим законодательным органом. Согласно этой поправке, воспрещалась продажа спиртных напитков в буфетах государственных учреждений, общественных садов и гуляний, театров, концертов, катков, выставок. Известный журналист, отставной штабс–капитан М. Меньшиков, расстрелянный в 1918 году, писал: «Горжусь тем, что инициатива этого превосходного закона (ст. 231) принадлежит в лице князя Голицына — Муравлина русскому литератору, правда, давно уже посвятившему выдающийся талант своей борьбе с одичанием русского культурного общества» (166, 166–167).
Благородные деятели из правящего слоя и интеллигенции рассмотрели опасность в пучине пьяного зла, поняли угрозу, которая состояла в том, что очагами отечественной культуры вместо православных алтарей и феодальных тронов стали питейные заведения. Многое было сделано патриотической интеллигенцией для спасения национальной культуры, для облагораживания нравов, однако ход истории повернулся в другую сторону по милости радикальной интеллигенции с ее жестокими, азиатскими нравами.
Раздел 8. В мире лицедейства
Особый мир представляют собой различного рода зрелища, маскарадные гулянья, театральные представления, в которых показывается в сатирическом, ироническом, юмористическом виде жизнь и нравы эпохи. Этот мир лицедейства есть художественный микрокосмос, выражающий в типических формах нравы общества и служащий их исправлению, перенося реальные конфликты в идеальную сферу и очищая тем самым психику человека от накопившихся отрицательных эмоций. Русский историк и психолог Р. Виппер пишет: «Человек не может выносить непрерывно тягостного или стеснительного настроения. Есть какая–то спасительная сила внутри нас, которая открывает нам возможность перерыва, отвлечения. Тогда человек резко взрывается, точно оборачивается лицом к врагу, который сидит в его сердце и точит его жизнь. Самым лучшим выходом для этого взрыва бодрости оказывается насмешка, карикатура на то самое состояние, от которого он хочет избавиться. Чтобы сбросить с себя нравственный гнет, человек смеется над самим собой» (45, 14). В качестве примера он приводит обычай самопародирования в средневековой церкви, когда после богослужения в храме появлялись шуты и пародировали богослужение, причем в этом шутовстве принимали участие и сами служители культа.
Празднично–карнавальные формы мира лицедейства — игры скоморошьи, гуляния, маскарады, шутовские процессии, театрализованные действа выполняют целый ряд функций: общения, взаимодействия, регуляции поведения и нравов, психологической разрядки, удовлетворения эстетической, развлекательной и игровой потребности человека. Исследования показывают, что этот мир лицедейства является изнаночным, вывернутым, нереальным миром, где господствует смех, где реальные события приобретают форму сновидений (151, 17–21, 49, 115). Лицедей или шут как главная фигура в этом призрачном мире, не опасаясь социальных санкций, мог в пародийной форме высказать правду; не случайно существует мысль о том, что «король и шут необходимы для нормального функционирования общества».
В допетровской старомосковской жизни не было театра в том виде, каким его уже знала Западная Европа. Его предысторией было скоморошество — артисты–скоморохи ездили из города в город, из села в село и выступали на торгах, ярмарках или празднествах. Скоморохи были артистами–профессионалами — танцорами, акробатами, фокусниками, водили медведей и других дрессированных животных. Надо отметить, что церковные круги отрицательно относились ко всем развлечениям, видя в них «пакость», «бесовство», связанное с языческими религиозными воззрениями, отвлекающими людей от церкви. Под их влиянием Алексей Тишайший, у которого была «врожденная любовь к художеству», издал в 1648 году пресловутую грамоту, чуть не погубившую ростки русской театральной культуры. Хорошо, что у него были не только советники домостроевского типа, но и прогрессивно мыслящие люди того времени — окольничий Ф. Ртищев, образованный дипломат А. Ордин — Нащокин, любимец царя А. Матвеев.
Выше уже отмечалось, что западное влияние постепенно усиливалось во время царствования Алексея Михайловича, размывая основы старомосковских нравов. В XVII столетии мода на карликов и шутов охватила все европейские дворцы, в том числе и двор царя, состоящий из огромного числа шутов, негров и карликов (328, 38). Отечественный исследователь И. Забелин в работе «Как жили в старину русские цари–государи» пишет: «Во дворце была особая Потешная Палата, в которой разного рода потешники забавляли царское семейство песнями, музыкою, пляскою, танцованием по канату и другими «действами». В числе этих потешников были: веселые (скоморохи), гусельники, скрыпотчики, домрачеи, органисты, цымбальники и проч. Во дворце жили также дураки–шуты, а у царицы — дурки–шутихи, карлы и карлицы. Они пели песни, кувыркались и предавались разного рода веселостям, которые служили немалым потешени–ем государеву семейству. По словам иностранцев, это была самая любимая забава царя Федора Ивановича» (91, 12). Таковой она была и во времена Алексея Тишайшего, который к тому же увлекался и спектаклями на библейские и светские темы; именно при нем были поставлены первые спектакли на сцене первого русского театра.
В упоминавшейся уже выше «комедийной хоромине» в спектаклях звучат мотивы доброго вождя и правителя как защитника угнетенных, интерес к земным радостям и земной любви, критика консервативного семейно–бытового уклада, присутствуют развлекательные элементы. Более того, уже на сцене идут такие «игривые» вещи как комедия о боге вина и веселья Бахусе и балет об Орфее, взятом богами на небо за свой прекрасный голос».
Органической частью любой постановки являются не только изгонявшиеся ранее музыка, танец и пение, но и разухабистые шутовские репризы и вставки различных «дураков». Вроде пленного солдата Сусакима из «Юдифи», приговоренного к казни и тем не менее произносящего «прощальны речи» в комическом духе. Он прощается со всем белым светом, с родственниками, прощается с девятью «художествами» — пьянством, блудом и т. д., с любимыми кушаньями, коими торгуют в корчмах. Казнь оказывается фиктивной: не мечом, а лисьим хвостом, шутя, бьют Сусакима по шее. Цель спектакля, несмотря на веселье, шутовство и клоунаду, состоит в показе победы над злыми кознями и нечестием, посрамление гордыни и торжество невинно угнетаемых (173, 26–27).
В начале XVIII века, в эпоху Петра Великого, в Россию приезжают из Западной Европы все новые актеры, музыканты и певцы и вместе с русскими актерами выступают не только на закрытых представлениях для «избранных», но и перед широкой публикой. Устраиваются различные театрализованные процессии и маскарады. Так, на одном из них «целый флот двигался по улицам на санях»; экипаж самого царя представлял собою в миниатюре точную копию введенного недавно в строй корабля «Миротворец». В конце процессии находился точно такой же «корабль», причем оба они были вооружены настоящими пушками, из которых находившийся в головном экипаже Петр салютовал и получал ответ от последнего «корабля» (173, 29). В этом праздничном шествии участвовали тысячи людей; аналогично и театр, по замыслу царя, должен был стать общедоступным и понятным для «разного чину» публики, для всех желающих посмотреть спектакли и извлечь моральный урок.
Еще в 1702 году по приказу царя в Москве на Красной площади был выстроен театр, где выступали немецкие актеры во главе с неким Кунстом, получившеим пышное название «Царского величества комедиантской правитель». У него обучались лицедейству русские ученики, но комедийному делу они учились мало, а больше гуляли и бражничали: «непрестанно по гостям в нощные времена ходя, пьют и в рядах торговых людей емлют в долги и денег не платят, и всякие задоры с теми торговыми и иных чинов людьми чинят, придираясь к безчестию, чтобы с них что взять нахально… а иным торговым людям бороды режут для таких же взятков» (124, 643). За такое поведение и нравы комедиантов не миловали, секли батогами за плутовство и пьянство.
Царица Прасковья в Москве имела домашний театр, чьи актеры обязаны были разносить афиши знатным персонам; если же они при этом клянчили подачки, то их за это наказывали батогами. По отзыву Берхгольца, театр устроен «очень изящно», однако зрители «оставались в совершенных потемках» из–за плохого освещения. «В прошлый раз, — жаловался Берхгольц, — у меня стянули из кармана табакерку, а в нынешний у Альфельда и капитана Ф. — Ильгена вытащили шелковые носовые платки» (124, 643). Такая же ситуация и в театре на Красной площади, где во время представления в толпе затевают ссоры, обчищают карманы и курят, что запрещено; и подъячим посольского приказа (он ведал комедийным делом) приходилось иметь много хлопот и забот.
Петр Великий из всего стремился извлечь пользу, поэтому он ставил перед театром задачу осмеяния привереженцев старомосковских нравов и обычаев. В некоторых «издевных» пьесах бичевались взяточничество приказных и другие язвы тогдашнего общества, однако такого рода воспитательная работа осуществлялась спорадически, случайно. Ведь сам царь отнюдь не был большим охотником театральных развлечений, хотя и считал их необходимыми, ибо так принято и на Западе; театр для него был одним из «курьозите».
И тем не менее на устройство театрализованных празднеств у бережливого царя уходило немало денег. «Эти траты не должны однако удивлять читателя. Петр, знавший цену каждой копейки и далеко не принадлежавший к числу сторонников внешнего блеска жизни, был все же современником Людовика XIV и регента Франции герцога Орлеанского, окружавших себя, как известно, необыкновенною пышностью; как современник этих лиц, задававших тон европейским дворам, он не мог не чувствовать желания показать многочисленным иностранцам, бывавшим по делам в Москве и Петербурге и разносившим молву о России по свету, что русский двор в подобающих случаях не отстает от других дворов, обладая средствами и уменьем веселиться так, как веселились в Европе. Наконец, праздники, устраивавшиеся Петром, имели и еще одну сторону: при неимоверных трудах и тяготах, возлагавшихся на народ во имя высших государственных интересов, требовались дни отдыха и развлечений» (124, 644–645). Это нужно было и «на троне вечному работнику» — самому государю, причем эти развлечения со временем теряли свою грубость и рафинировались.
В начале царствования Петра Великого шуты и дураки сидели и обедали за одним столом с царем и оглушали его гостей своим криком, свистом, визгом и пением. Их остроумие сводилось только к потасовкам и оскорблениям друг друга. В конце 20‑х годов XVIII века их место заняли шутники и остроумцы по призванию, заражавшие своим весельем присутствовавших на петровских ассамблеях. Например, молодой князь Трубецкой панически боялся щекотки: по знаку императрицы, к нему подкрадывается его сестра, княгиня Черкасская, и начинает щекотать его под шеей. И бедный князь «всякий раз принимался реветь, как теленок, которого режут, что гостей очень потешало».
Исследователи показывают, что древнерусская смеховая стихия отчасти вошла в мир лицедейства петровской и послепетровской эпохи: «Проявление древнерусской смеховой стихии — коллегия пьянства и «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор» Петра Великого, действовавший под председательством князя–папы, или всешумнейшего и всешутеишего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы, причем характерно, что здесь опять–таки повторялась как бы в опрокинутом виде вся организация церкви и государства» (151, 57). Парь самолично сочинил для мира лицедейства регламент, предписывающий поступать всем обратно тому, что происходит в реальном мире, и совершать пьянодействия. Соответственно были и свои облачения, молитвословия и песнопения, причем в шествии участвовали ряженые в вывороченных наизнанку шубах — символы древнерусского шутовства (оно сохранилось и в XIX столетии)[15].
К этому типу средневекового «государственного смеха» относились и различные маскарады, пародические и шутовские празднества, шутовские шествия, устраиваемые Петром Великим. Таковы были свадьбы–пародии обоих князей–пап Зотова и Бутурлина в 1715 и 1721 гг. Здесь, например, при венчании шута Зотова пародировалось церковное венчание. В церковь и обратно процессия шла с шутовской музыкой под колокольный звон московских храмов. Почти целый месяц устраивались церемониальные прогулки, пиршества, угощения для народа. Для Бутурлина же с молодой было «устроено брачное ложе в большой деревянной пирамиде; внутри она была освещена свечами, ложе было убрано хмелем, а по сторонам стояли бочки с вином, пивом и водкой; царь напоил их в последний раз из сосудов, имевших вид больших половых органов, затем их оставил одних; в пирамиде были оставлены дыры, в которые можно было видеть как вели себя молодые» (55, 367).
К этой же категории относятся маскарадная свадьба шута Анны Иоанновны — князя Голицына, — для которой был выстроен особый ледяной дом, где молодых уложили в ледяную постель, а чтобы не сбежали, к дому был приставлен караул; и маскарад «Торжествующая Минерва», устроенный по случаю коронования Екатерины И. В последнем случае императрица стремилась напомнить всем времена Петра Великого, а с другой стороны — показать себя просвещенным монархом. «Маскарад сей, — пишет современник, — имел целью своею осмеяние всех обыкновеннейших между людьми пороков, а особливо мздоимных судей, игроков, мотов, пьяниц и распутных, и торжество над ними наук и добродетели» (55, 374).
Грандиозная маскарадная процессия возглавлялась первым придворным актером Ф. Волковым, включала людей в масках, расположившихся на колесницах, повозках и санях. Фигуры лицедеев изображали и нравы петровских времен, и новые нравы середины XVIII столетия. Действительно, перед нами знакомый уже Бахус, чья колесница запряжена тиграми, рядом с ним пьяный Силен, Пан, сатиры и нимфы, Вулкан с кузницей, Юпитер, Минерва и др. Однако выступают и новые маски: Обман, Невежество, Праздность, Злословие, Мздоимство, Ябедники, Крючкописцы, Взятки, Кривосуд, Обиралов и Взятколюб Обдиралов, а также другие аллегорические фигуры. Для маскарада специально были сочинены тексты и музыка хоров: хор сатир, хор игроков, хор к мздоимству, хор к златому веку, хор к Минерве и др. Все эти маскарадные празднества, шутовские шествия, пародийные концерты представляли собой самодеятельный театр, который подготовил почву для появления русского театра с его оформившимися потом традициями.
Во времена правления Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны при дворе процветал иноземный театр. К эпохе «дворцовых переворотов» вполне применим афоризм, согласно которому «придворная жизнь была сплошным воплощением театра, а театр был сплошным воплощением придворного этикета». При Анне Иоанновне тон развлечениям задавали обер–гофмаршал Левенвольде, саксонский посланник Линар, которому покровительствовал сам Бирон. Первый был поклонником итальянских актрис, второй выписал одну из лучших немецких трупп Каролины Нейбер. После падения Бирона немецких актеров выпроводили из страны, не выплатив им положенного жалованья — таковы тогда были нравы.
Вступившая на престол императрица Елизавета старалась ни чем не уступать версальскому двору, при ней ставили спектакли французская, итальянская и прибывшая новая немецкая труппы. В декабре 1750 года она подписала указ, разрешавший «обывателям», кои «похотят для увеселения честные компании и вечеринки с пристойною музыкою или… русские комедии иметь, в том позволение им давать и воспрещения не чинить, токмо с таким подтверждением, чтоб при тех вечеринках никаких непорядков и противных указом поступок, и шуму, и драк не происходило, а на русских комедиях в чернеческое и протчее касающееся до духовных персон платье не наряжались и по улицам в таком же и в протчем приличном к комедиям ни в каком, нарядясь, не ходили и не ездили» (140, 15). Благодаря этому указу в Петербурге впервые на Руси появится профессиональная труппа.
Внесет в это дело свою долю и Сухопутный кадетский шляхетский корпус, готовивший высших офицеров и чиновников для государственной службы. Кадеты приобщались к европейской культуре — занимались литературой, изучали иностранные языки, обучались правилам светского этикета, танцам, фехтованию и активно участвовали в представлениях иностранных трупп в придворном театре. В корпусе обучался и Сумароков, который участвовал в созданной кадетами драматической труппе, поставившей на придворной сцене в 1750 году его первые трагедии «Хорев» и «Гамлет». Его вскоре нарекут «российским Расином», и он станет первым прославленным драматургом учрежденного Российского драматического театра.
Выше уже отмечалось, что вступление на престол Елизаветы ознаменовалось окончанием господства немецкого владычества и грубых немецких нравов, им на смену пришли французские вкусы, моды, одежда и манеры. «В числе этих французских мод и развлечений, — пишет В. Ключевский, — и театр стал тогда серьезным житейским делом, страсть к спектаклям усиливается и при дворе и в высшем обществе. Усиленный спрос на драматические развлечения вызвал с французским и немецким театром и театр русский, который /тогда впервые завелся в Петербурге. Припомните, что то было время первых русских драматургов и артистов, время Сумарокова и Дмитриевского. Вслед за столичным стали появляться и русские театры по провинциям» (121 т. V, 149).
Сумароков находился и у истоков русской комедии, чья популярность основывалась на традициях смеховой культуры с ее сатирой. Не случайно, он в своей «Епистоле о стихотворстве» пишет о том, что главная задача комедии — осмеять обличаемый на сцене порок: «Свойство комедии издевкой править нрав»:
В своих комедиях Сумароков бичует педантизм, хвастовство, преклонение перед французской модой, кокетство, скупость; лицемерие и злоязычие. Подлинным создателем русской самобытной комедии является Д. Фонвизин; его комедия представляла собою комически заостренное исследование нравов общества. Фонвизинская пьеса «Бригадир» открыла зрителю нравы русского поместного дворянства в качестве объекта комедийной сатиры. Оригинальная же русская стихотворная комедия создана М. Херасковым, где «от противного» доказывается наличие пороков:
В целом, русская комедия вскрывала и в художественной форме показывала порочные нравы XVIII столетия, хотя Екатерина II считала необходимым заменить сатиру на общественные пороки критикой слабостей, присущих всем людям.
Вполне естественно, что театр выполнял свою воспитательную функцию — в екатерининский век актеры и театр привлекали внимание общества. Тогда существовали записные театралы из всех слоев общества, первая постановка какой–нибудь трагедии, комедии или оперы вызывала общий интерес и порождала всюду споры и обсуждения. «Театр времен Екатерины, — пишет М. Пыляев, — можно было назвать отражением тогдашнего утонченного тона, источником. изящества, стиля и т. д. Театры, как и актеры, в то время были мастера при случае сложить мадригал и расшаркаться по всем правилам салона. На сцене как ни была пламенна любовь Федры, Андромахи или Роксаны, но оне всегда умели сохранить в обращении приемы придворных» (220, 374). Старые театральные рецензенты тоже были учтивыми и вежливыми, непременно в печатных отзывах перед именами артистов ставили ласкательные эпитеты типа славный, незабвенный, единственный, а кое–кого воспевали и виршами, например, «Вальберхова Дидона достойна трона».
И в начале XIX века, по воспоминаниям С. Жихарева, «театральные дела как на самой сцене, так и за кулисами трактовались с некоторою важностью… тогда всякая порядочная актриса и даже порядочный актер имели свой круг приверженцев и своих недоброжелателей; между ними происходили столкновения в мнениях, порождавшие множество случаев и сцен… Словом, для театра и театралов было Золотое время» (89, 18). Действительно, театр как мир лицедейства в своем существовании слагается из актеров, публики и репертуара и это определяет различия театральных эпох и мест, например, театральная жизнь Петербурга и Москвы в императорской России со своими нравами различалась довольно основательно.
В. Белинский в статье «Александрийский театр» показывает, что именно Александрийский театр есть «норов» Петербурга: «Но кто хочет узнать внутренний Петербург, не одни его дома, но и тех, кто в них, познакомиться с его бытом, тот непременно должен долго и постоянно посещать Александрийский театр преимущественно перед всеми другими театрами Петербурга» (293, 160). Выстроенный в 1832 году выдающимся архитектором К. Росси и названный в честь жены Николая I, Александрийский театр отличался от Михайловского театра, где спектакли шли на французском языке, и Большого, в котором по преимуществу исполнялись оперы и балеты, разнообразным репертуаром оригинальных и переводных пьес — от трагедий и драм до народных водевилей. В его труппе участвовали выдающиеся и популярные актеры: В. А.Каратыгин, А. Е.Мартынов, Е. Я.Сосницкая и др.
Публика же в нем была массовой, складывалась из представителей недворянских сословий. «В состав ее, — писал Н. Некрасов в 1845 году, — входило так много разнородных элементов разноплеменного петербургского народонаселения, что подвести ее под общий уровень, уловить в ней общий определенный характер едва ли было возможно. Представьте себе толпу юношей, только что выпущенных из школы… Потом представьте себе доброго, смиренномудрого и довольного собою чиновника, вечно занятого службой… Потом представьте себе купеческое семейство… Сидельцы — большие охотники до драматической крови… Наконец… обратите внимание на раек, набитый сверху донизу… Боже милостивый! какое изумительное разнообразие, какая пестрая смесь! Воротник сторожа, борода безграмотного каменщика, красный нос дворового человека, зеленые глаза вашей кухарки, небритый подбородок выгнанного со службы подъячего…» (178 т. V, 426–429). И эта–то публика не любила пьесы Гоголя, тогда как для московской публики комедии Гоголя — верх совершенства, ибо в Москве люди разных сословий живут потому, что в ней весело жить.
Петербургский русский театр — это представитель европейского классицизма, который передавался от Дмитриевского через Яковлева и Семенову до Каратыгина. «Это классическое время было блестящею эпохою русского театра в Петербурге, — пишет Белинский, — тогда в нем принимали участие и высшая публика столицы, и замечательнейшие литераторы того времени» (293, 165). На него трудились сначала Сумароков, Княжнин, Фонвизин, а потом Озеров, Жандр, Гнедич и другие. Пушкин еще помнит пышный закат классического величия русского петербургского театра:
С трагедией и комедией делил внимание публики и балет — это истинное чудо классицизма и XVII столетия. Достаточно вспомнить поэтические строки в «Евгении Онегине», посвященные описанию танцующей Истоминой. Во времена Пушкина балет одержал победу над классической трагедией и комедией:
Потом балет уже не привлекал к себе множества зрителей, он ставился для избранной публики на сцене императорского Михайловского театра.
В мире лицедейства второй половины XIX века доминируют спектакли, отражающие нравы русской жизни, нравы обывателей, простых людей. Подавляющее большинство подобных спектаклей составляли комедии и водевили; сам водевиль испытал эволюцию — в старом водевиле на первом месте находился анекдотический сюжет, на втором — человеческие типы. Об этом идет речь в очерке «Водевилист»: «.В одну минуту он представит вам из себя и бюст Наполеона, и харю пьяного лакея; будет петь, как лучший певец, и щебетать, как сорока; покажет лучшее антраша Тальони, и вдруг изменится в неповоротливого Стецка» (231, 342). Теперь выдвигаются сами персонажи, анекдот же позволяет осуществить глубокое познание российской действительности. Ведь анекдот выступает стержнем, вокруг которого организуется пестрый материал человеческого бытия, благодаря чему схватывается суть массовидного явления. «В этой маленькой жанровой картинке, — писал А. И.Арапов, — обратили на себя внимание новые типы, а именно: военного писаря, франта и волокиты…, маклера–маклака…, придворного полотера…, наконец, русского… и немецкого… подмастерьев, приехавших на петергофское гулянье вдвоем с одним фраком» (51, 75). В этом водевиле (речь идет о водевиле П. А. Каратыгина «1-ое июля в Петергофе» — В. П.) показаны разнообразные типы петербургского населения. И самое интересное, что одной из главных фигур водевильного мира является «маленький человек», который порабощен судьбой, перемолот гигантским механизмом государственной машины (228, 101–102).
Теперь пореформенный мир лицедейства на сцене показывает новую жизнь — деловые комбинации, способы быстрого обогащения, интриги заводчиков, торговых махинаторов, владельцев больших капиталов, нравы буржуазии — и новых героев, отнюдь не похожих на героев Мольера, Бомарше, Крылова, Гоголя или молодого Тургенева. Сцены любви, измен, нравственного падения или самоутверждения характеризуют уже нравы новых владык жизни, порожденных российской пореформенной действительностью и распоряжающихся судьбами многих «маленьких» людей.
Гениальный драматург А. Островский в «Записке о положении драматического искусства в России в настоящее время» (1881 г.) ярко показал, как театр влияет на формирование нравов на различные слои общества. Он отметил, что раньше «публика» была преимущественно дворянская, а теперь ее состав значительно расширился за счет торговых людей, чиновников, крестьян, приезжих. Московский театр стал явлением общероссийским. Он писал: «В настоящее время в умственном развитии средних и низших классов общества наступила пора, когда эстетические удовольствия и преимущественно драматические представления делаются насущной потребностью. Эта потребность достигла значительной степени напряженности, и неудовлетворенности, и неудовлетворение этой потребности может иметь вредное влияние на общественную нравственность (т. е. нравы — В. Л.)» (191, 196).
Однако театральное дело поставлено из рук вон плохо, что препятствует облагораживанию нравов, а напротив, способствует их одичанию. А. Островский подчеркивает этот момент: «Лишены театра мелкие торговцы и хозяева ремесленных заведений… Если б ремесленнику в праздничные дни был выбор между удовольствиями, то, конечно, большая часть их предпочла бы пьянству доступный театр. Когда для рабочего все другие удовольствия заказаны, так он волей–неволей должен идти в трактир, ему более некуда девать своего праздничного досуга… Из того, что разные корпорации рабочих не заявляют гласно о потребности в изящных удовольствиях, никак не следует, что они вовсе не имеют этой потребности. Для таких заявлений у них нет ни уменья, ни смелости, ни органа» (191, 190–191, 192). У всякого трудового человека есть потребность отвлечься от повседневной, серой действительности, ему хочется в иную действительность — мир княжеских и боярских хором, царских палат, увидеть торжество справедливости и услышать горячие и торжественные речи. Все это может ему дать мир лицедейства, после посещения театра не будет на другой день угрызения совести за пропитые деньги, ссоры с женой и других мелких дрязг, от которых недалеко и до запоя, драк. Однако театр весьма дорог для мелких торговцев, ремесленников, рабочих, учащейся молодежи, учителей, художников, литераторов, профессоров и других. В итоге не только театральное искусство без интеллигентной публики опускается до пошлости, но и консервирует грубые нравы в обществе, способствует порче нравов. Ведь, по выражению А. Островского, театр «не может быть ни чем иным, как школой нравов».
В истории русской культуры конец XIX — начало XX века получил название «серебряного века», который начинается «Миром искусства» и заканчивается акмеизмом. Огромную роль в эту эпоху играл С. Дягилев, меценат и импрессарио гастролей русской оперы и балета за границей. Организованные им «Русские сезоны» в Париже относятся к числу этапных событий в истории отечественной музыки, живописи, оперного и балетного искусства. На них в 1908 году с исключительным успехом выступал наш гениальный певец Ф. Шаляпин, исполнивший партию царя Бориса в опере Мусоргского «Борис Годунов»; с 1903 года начались «Русские сезоны» балета.
С «Русскими сезонами» связан расцвет творчества многих деятелей в области музыки, живописи, балета и других сфер театрального искусства. Одним из крупнейших новаторов русского балета начала XX века был М. Фокин, который утверждал драматургию как идейную основу балетного спектакля и стремился путем «содружества танца, музыки и живописи» к созданию психологически содержательного и правда: вого образа. В театральном искусстве оживление — в чеховских пьесах («Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад» и др.) подвергаются критике застойные мещанские нравы, гибель дворянского уклада жизни. Пьесы такого рода находили отзвук в общественном мнении, заставляли людей осмысливать окружающую их действительность. Наряду с этим в Петербурге начала XX века пользовались успехом среди дворянской публики не только балеты с участием Кшесинской, Карсавиной и Павловой, но и концерты Гофмана и Кубелика — двух музыкальных полубогов театра лилипутов, тогда как провинциальные и столичные богатеи посещали прекрасную оперетту в саду «Буфф».
Так как театр — школа нравов, то представляет интерес и то, какие же нравы были в среде самих лицедеев. Прежде всего следует принимать во внимание то, что в определенной степени они зависят и от особенностей самого искусства, и от общественного положения актеров и актрис. В. Всеволод–ский в своей книге «История русского театра» показывает, что для аристократии актерский труд выглядел низменным, а для деловой буржуазии — не очень серьезным, что, в целом, актера считали своего рода забавником, потешником, что особое отношение было только к пользовавшимся успехом у публики: «Учитывая все это, мы можем сказать, что отношение общества к актеру, вообще, менялось соответственно с изменением общей социальной конъюнктуры и что, при этом, в эпоху господства тех или иных классовых групп, устанавливается свой подход к актеру» (55, 90).
«Знатные персоны» и высшее дворянство вообще «снисходили» к прославленным актерам; как и в истории других цивилизаций в Российской империи аристократы ухаживали за артистками и содержали их в качестве любовниц. Актерам и актрисам в дни их сценического торжества благоволение выражалось аплодисментами и бросанием на сцену кошельков с золотыми монетами; члены императорской фамилии «допускали к руке», иногда удостаивали милостивых слов и в особых случаях дарили драгоценные перстни, золотые табакерки или деньги. Однако за малейшую провинность начальство наказывало актера вплоть до ареста и телесных наказаний.
Представители дворянства и дворянской интеллигенции приходили в восторг и умиление от актеров, они ухаживали за актрисами, стараясь поднять их уровень культуры, и иногда женились на них. С. Жихарев в «Записках современника» вспоминает посещение князя А. Шаховского, заведовавшего русской труппой, где царила атмосфера полусветского, полубогемного быта. В прихожей его встретил лакей, а в гостиной — простодушно–говорливая комическая актриса Катерина Ежова, невенчанная (гражданская) жена князя (89, 22). В данном случае банальная ситуация — актриса на содержании барина–театрала — приняла иной вид, ибо «очаровательница» оказалась вместе с тем и товарищем по профессии своего обожателя.
Не менее яркой оказалась и судьба выдающейся актрисы Катерины Семеновой, поступившей в столичную театральную школу в 1796 году. Ей пришлось пройти через деспотизм, пренебрежительный окрик, принуждение к безусловному повиновению во время обучения. Театральная школа — это, по сути, арена жизни в миниатюре: сколько учениц, полудевочек, увозили, скрывали в наемных квартирах и занимались с ними любовью, потом многие из них ходили по рукам, пытались уйти от позора из жизни, но неудачно.
И когда Семенова стала в центре всех театральных толков, сколько страстей начало бушевать вокруг нее, хотя она их вроде бы не замечала. «От этого страсти накалялись еще больше, переходя за границы обычных и переменчивых увлечений. Роман с молодой актрисой входил в состав расписания жизни светского человека, как украшающая, а то, может быть, что и обязательная его подробность. Из этих романов, или вовсе и не романов, а так — кратковременных связей, не делали тайны, они были частью быта, привычных житейских установлений… Семенову выбрали многие, ей предстояло ответить» (17, 43). И она вышла замуж за князя И. Гагарина; естественно, что у актеров и актрис возникала зависть к ее успехам (она получила от любителей театральных представлений бриллиантовую диадему), не говоря уже об отношениях с князем. «Эта мерзавка, — сокрушался Вальберх, — на всех жалуется, забыв, что ей довольно чести… обращаясь с ней не как с девчонкой, а как с товарищем» (140, 245). Это способствовало ее отчуждению от актерской среды и глубокому, серьезному отношению к своим сценическим ролям.
Свои нравы господствовали в крепостных театрах, которых только в годы «золотого века» русского дворянства (восемнадцатого) насчитывалось 173. Выше уже отмечалось, что помещичье имение представляло собою «государство в миниатюре»; провинциальные и столичные дворяне, подражая императорскому двору и большим вельможам, создавали у себя дома одну–две труппы, составленные из крепостных. Так как последние не были готовы к постановке пьес, то барин нанимал специалистов–педагогов для их обучения. Там, где невежественный самодур–помещик сам выколачивал художественные навыки, чередуя театральные упражнения с гаремными, там был отрицательный результат (хотя за малейшую провинность крепостных актеров и актрис секли на конюшне); там же, где нанимались в преподаватели лучшие современные актеры, результаты были превосходные, например, у графа Шереметева. Именно последние ситуации обусловили пополнение профессиональными актерами лучшие, императорские театры и положили основу провинциальным театрам (55 т. I, 525–527).
В пореформенной России на провинциальном горизонте появляются дельцы–антрепренеры, в их руках уже находятся провинциальные театры. В воспоминаниях П. А.Стрепетовой дается выразительная характеристика нравов театров провинциальной глуши: «Под… гостеприимную сень стекались преимущественно артисты «праздности и лени», тунеядцы, не находившие себе нигде дела, бездарные и глубоко невежественные субъекты, часто вконец утратившие человеческий образ. Такие труппы кишели шулерами, камелиями средней руки, пропойцами и теми отбросами вырождения, которых когда–нибудь поколения более гуманные, чем наше, будут лечить в общественных больницах» (260, 226). Антрепренеры–авантюристы торговали не только талантом актрис, но и смотрели на них как на «живой товар», заставляя их принимать участие в попойках и кутежах известной части «любителей»' искусства (134, 184).
Подобного рода нравы в мире лицедейства характерны были не только для провинции, но и для столицы. И если артистка балета М. Кшесинская была любовницей Николая II и великого князя Сергея Михайловича (потом она стала женой вел. кн. Андрея Владимировича), то хористка театра, еще молоденькая девица, устраивает в меблированных комнатах оргии со знакомыми мужчинами (23, 182, 248, 458, 321, 132). В круг театральных нравов входят также самоуверенность, апломб, презрение к другим, поза нередко раздутой знаменитости, потребность в лести, самовозвеличивание и пр. Вот почему крупнейший театральный авторитет К. С.Станиславский выступал против всех этих «дурных» нравов и требовал от актера творческого, горения и служения высокой цели искусства (254, 539, 542), понимая, что нравы мира лицедейства — сколок с общества.
Раздел 9. Духовенство
Нравы духовенства православного толка можно понять только в контексте русской культуры и жизни с ее глубокой религиозностью. В романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы» одна из богоборческих инвектив Ивана Карамазова направлена против существования духовенства (здесь фактически речь идет о проблеме теодицеи — богооправдания, снятия вины с Творца за наличие в мире зла), однако его брат Алеша говорит, что религиозность присуща природе человека, что человеку необходимы в жизни священнослужители. Можно только поражаться гениальной интуиции Достоевского, ибо научные исследования во второй половине XX столетия показали, что истоки религиозности следует искать в общественной жизни, в социокультурной и биопсихической реальности человеческого бытия.
В соответствии с одним из подходов, имеющимся в современной культурологии, в процессе перехода от животного к человеку возникает мир культуры, который опосредует отношения человека с миром природы (животное вписано в естественную среду, его поведение определяется системой рефлексов и инстинктов). Эта опосредованность приводит к тому, что человек попадает в ситуацию неопределенности; именно потребность в снятии неопределенности и порождает мир культуры (мифологию, религию, искусство и пр.). Здесь религиозная вера и позволяет человеку преодолеть неопределенность и уверенно действовать в жизни (207, 6–7). Вместе с тем благодаря культуре человек знает, что он смертен; поэтому у человека возникает страх перед смертью, перед небытием. Культура же стремится нейтрализовать этот экзистенциальный страх — одним из средств в этом случае и является религиозно–мифологическое миропонимание. Религия, предлагая человеку вечную жизнь в «ином мире», объясняет смерть как переход к бессмертию; этим самым она придает смысл жизни и формирует чувство безопасности в перипетиях быстротечной жизни.
Западные исследователи в области психобиологии показывают, что способность к вере (религиозной и нерелигиозной), ритуал или культ являются одним из центров программы деятельности человеческого мозга (354, 357–358). Оперирование понятиями, лежащими в основе любого логического рассуждения, должно быть предварено верой, т. е. знание опирается на веру (без веры не может жить даже самый завзятый скептик). Оказывается, что в базальных ганглиях (крупные скопления нейронов, лежащи в основании полушарий мозга) хранятся схемы поведения, сформировавшиеся в процессе эволюции; эти врожденные, вписанные в мозг человека схемы поведения проявляются в стереотипной, ритуализованной деятельности человека.
Известно, что все религии нацеливают своих адептов на поиск связи с «невидимым» божеством. Во всех религиях имеются ритуальные позы, которые необходимы для выражения почитания и способствуют созерцанию, благоприятному для общения с богом[16].
Оказывается, что традиционная поза обожания — коленопреклонение и падение ниц, насыщенные эмоциональностью, — отнюдь не результат суеверия, а ожидание «откровения», выражение интуитивной природы многомерного человека и его стремлению к единению с окружающей его социальной и природной средой. Об этом свидетельствует бесчисленное множество примеров, охватывающих всю область эзотерической и магической практики и знания, мифологическое наследие, обычаи и условности самых разнообразных культур.
Когда человек испытывает чувство почитания или поклонения, будь это в форме тихого созерцания природы или во время религиозной церемонии, тогда блаженство, идущее из центра награды, разливается по коре головного мозга. «Это отнюдь не фантастическое предположение, — подчеркивает английский психобиолог Дж. Янг, — ибо когда испытываем чувство блаженства, почитания, то по каналам систем распространяются нервные импульсы, освобождающие поток химических сигналов, которые открывают пути к коре головного мозга и ее сфере» (354, 368). Понятно теперь в свете современного научного знания, что религиозность выражает одну из фундаментальных потребностей человека, выросшую на основе биопсихосоциокультурной основе, а именно: потребность в вере.
С самого зарождения человеческого общества потребность в вере приняла религиозный характер и для ее удовлетворения возник социальный институт священнослужителей (или жрецов), с его священными текстами, обрядами и церемониями. О значимости религии в жизни пишет прекрасно В. Ключевский: «Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, давно умерли и унесли с собою пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю этого впечатления, потому что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения. Обряд или текст — это своего рода фонограф, в котором застыл нравственный момент, когда–то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Этих людей давно нет, и момент с тех пор не повторился; но с помощью обряда или текста, в который он скрылся от людского забвения, мы по мере желания воспроизводим его и по степени своей нравственной восприимчивости переживаем его действие. Из таких обрядов, обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправляющие жизнь людей и служившие для них идеалом, постепенно путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общение. Я не знаю, каков будет человек через тысячу лет; но отнимите у современного человека этот нажитой и доставшийся ему по наследству скарб обрядов, обычаев и всяких условностей — и он все забудет, всему разучится и должен будет все начинать сызнова (121 т. III, 273). Религия посредством священных текстов и обрядов, через догматы и заповеди оказывала влияние на нравы общества; не меньшее значение при этом играли и нравы самого духовенства.
Если окинуть взглядом панораму нравов духовенства на протяжении всего существования Российской империи, то можно увидеть, как причудливо перемешаны здесь божественное и дьявольское, светлое и темное, пошлое и возвышенное, как происходила эволюция нравов священнослужителей различного ранга в зависимости от исторических условий и духовного совершенства. Противоречия русской жизни наложили свой отпечаток на нравы православного духовенства (среди него выделяется белое духовенство — патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы, священники, дьяки и др. — и черное — монахи и монахини).
К началу XVII века русское духовенство пропиталось религиозной самоуверенностью, считая себя единственным обладателем и хранителем христианской истины, чистого православия. Доминирующим настроением стало то, что православная Русь имеет все необходимое верующему человеку, что ей уже нечему учиться. Древнерусское церковное общество даже творца вселенной представляло русским богом:
«Самодовольно успокоившись на этом мнении, оно и свою местную церковную обрядность признало неприкосновенной святыней, а свое религиозное понимание нормой и коррективом боговедения» (121 т. IV, 279). Русская церковная иерархия XVII века предала осуждению русскую церковную старину, имевшую для многих вселенское значение, чем способствовала стяжанию, разврату, пьянству, пиршеству в монастырях, взяточничеству и другим порокам, процветавшим в среде духовенства.
В XVII столетии возросли различного рода «настроения», или порочные нравы, которые ревнители благочестия считали опасными и распространенными. В одной из челобитных неизвестного автора указывается на пьянство среди служителей церкви и нерадение к службе, ибо священники даже службы совершают, «омраченные пьянством». Более того, ради «малого своего покоя» стараются быстрее окончить службу и не обращают внимания на недостойное поведение верующих в церкви и вне ее. Монахи, говорится далее в челобитной, «любят сребро и злато и украшение келейное», ведут пьяную, разгульную и развратную жизнь, дают взятки церковным властям, чтобы получить место игумена или келаря; недостойным является и поведение архиреев (111, IV–V).
В середине XVII века возник кружок ревнителей благочестия (или «боголюбцев»), состоявший из духовных и светских лиц — в него входили Алексей Тишайший, Ф. Ртищев, архимандрит Никон (позже митрополит и патриарх), дьякон Благовещенского собора Федор Иванов, священники Аввакум Петров, Даниил и др. Участники этого кружка верили, что возможно исправление нравов духовенства, что можно будет заменить нерадивых и корыстных пастырей высоконравственными ревнителями благочестия, однако жизнь разрушила такого рода иллюзии. В итоге кружок разделился на две группы, чья деятельность привела к знаменитому расколу.
Раскол имел не только конфессиональные, но и социальные причины, т. е. за никоновской реформой стоят вполне реальные общественные интересы различных групп. Ведь старообрядцы отвергали «самодержавство» царя в церковных делах, обожествление фигуры монарха, падение роли епископства. В «порче» нравов духовенства, в социальном неблагополучии, в утеснении «малых людей», в западном влиянии они видели «знамения прихода Антихриста», о чем ярко свидетельствуют сочинения протопопа Аввакума и исторические произведения Д. Мордовцева «За чьи грехи?» и «Великий раскол» (88, 172). Обостренное ожидание эсхатологических событий питало и поддерживало раскольников в тюрьмах и на кострах.
Патриарху Никону противостоял протопоп Аввакум, духовный вождь старообрядчества, причем споры и диспуты между их сторонниками отнюдь не были чисто теоретическими упражнениями. Они повлекли за собой реальные трагические последствия — массовые самосожжения. Староверы не только шли на плаху, но и принимали «огненное крещение» — самосожжение, т. е. принимали мученический венец во имя «старой веры», что было единственным способом спасти свою душу. Нужно иметь в виду, что самосожжение не было просто актом добровольной смерти, его благослав–лял обычно старообрядческий пророк и оно выступало таким образом в качестве религиозного священнодействия.:
Смысл этого фанатического священнодействия можно понять, только обратившись к основной идее крестьянской реформации, согласно которой мир представляет собой царство торжествующего зла и скверны. Мир раздвоился, с одной стороны, антихрист, с другой — гонимые им верные, чье спасение состоит в окончательном очищении от всего злого. Однако в силу того, что весь мир подвержен злой порче, верный несет в себе частицу этого зла, поэтому необходимо очиститься от греха, искупить его.
И эти акты искупления осуществились в форме самосожжения, которое продолжалось в течение нескольких десятилетий XVII века (в них погибло около 9000 человек), в XVIII столетии, особенно во времена бироновщины, причем число жертв оказалось еще большим (182, 175). Понятно, что самосожжение было уделом крайних фанатиков, основная же масса приверженцев старой веры ограничилась такой «мягкой» формой фанатизма, как бегство от мира в лесные пустыни. «Вне лесов ныне царство антихристово», — говорили бежавшие староверы; само же бегство представляло, по сути своей, колонизацию девственных лесных чащ нижегородского Заволжья, Приуралья и Зауралья и пр. Соответственно вырабатывался характер старообрядцев с его чертами суровости, строгости и решительности, а также сохранялись в чистоте нравы старины (не пить, табака не курить, не развратничать) и высокая духовность.
Староверы — нестяжатели, которые выступали против «порчи» нравов духовенства, осуждали роскошь высших сфер, клеймили праздность как величайший порок: «Ты крадешь, насилуешь, ябедничаешь, занимаешь и, не имея чем отдать, бегаешь, запираешься, преступаешь клятву и совершаешь другие бесчисленные злодеяния». Разгромив староверов–нестяжателей, государство пожинало горькие плоды, обнаружившиеся и в середине XIX века. Православные священники обвиняли прихожан, которые перестали ходить в кабак, употреблять скверные слова и начали читать книги, в раскольничестве. Вместе с тем высокая нравственность и чистые нравы старообрядчества подпитывали высокую русскую духовность; не случайно, что философско–нравственные искания Л. Толстого, чьи результаты отражены в его знаменитой «Исповеди», близки нравственному пафосу мучительных поисков Аввакума.
Существовало резкое отличие высшего духовенства от низшего, ибо иерархи буквально купались в роскоши и были недоступны рядовым священникам, демонстрируя в ряде случаев по отношению к ним дикие нравы (об этом будет сказано ниже). Приведем описание патриарших палат и господствовавший в них быт в допетровскую эпоху. Патриарший дом и двор с 1626 года по 1700‑й был трехэтажным: в нижних палатах размещались некоторые из лиц придворного патриаршего штата (подъячие, певчие дьяки и др.), средний этаж представлял собой собственно патриаршие хоромы, на третьем этаже располагались патриаршая казна, мастерская серебряных дел мастера и покои, где проживали старцы. Стены патриарших хором были обиты сукном разноцветным, потолок — «кожей золотной» или более дорогими материалами, кроме того, палаты были расписаны библейскими образами. Сервировка стола патриарха, особенно в парадных случаях, когда приглашались знатные и именитые гости, иногда и царь, отличалась роскошью и богатством, не уступавшими царским трапезам (204). Патриарший дом и двор содержались на церковные доходы, идущие от монастырей, храмов и приходов.
В петровскую эпоху патриархи превратились в прямых слуг светской власти, готовых хвалить и порицать все в угоду царю. Они занимались своими личными делами, устраивали свои именья да занимались пышными церковными церемониями. Патриарх и архиереи старались не соприкасаться с окружающим миром и не допускали к себе представителей рядового духовенства — двери патриаршего дома были так же недоступны даже для настоятеля крупного монастыря, как рай для изгнанных прародителей человечества.
Вслед за патриархом многие архиереи, «ревновавшие о вельми жестокой славе», требовали себе чести, «равной царской». Такой ревностный к славе архиерей заставлял водить себя под руки и только под звон колоколов. Лиц, которые являлись для поставления в священники, такой архиерей держал на крыльце, даже в зимнюю стужу, по 5–6 часов на протяжении нескольких недель. Подручные архиерея беззастенчиво обдирали приехавших на прием священников, например, иному священнику, чтобы добиться позволения перейти из одного прихода в другой, нужно было «поднести» челяди митрополита 15 рублей[17].
Патриарший дьяк брал 5–6 рублей, столько же приходилось его помощникам, да гостинцев ему и его жене в виде рыбы, меда, ягоды в сахаре, мыла.
Отчуждение между церковными властями и низшим духовенством настолько было сильным, что священники считали для себя недосягаемой честью подойти в церкви к архиерейскому благословению! Ведь находились такие архиереи, которые в храме бранили священников во всеуслышание самыми бранными словами и могли даже до крови собственноручно избить неугодного им священнослужителя. Тех же, кто попадал в архиерейский суд, ожидали плети, сажание на цепь и заключение в колодки. И редко встречались высокопоставленные святители высокой духовности и честных нравов — это воронежский архиерей Митрофаний, св. Феодосии Углицкий, св. Дмитрий Ростовский, Афанасий Холмогорский и др. Не лучше были нравы и среди представителей низшего духовенства; многие из них были невежественными и неграмотными, ибо получали свои места за взятки, не дорожили своим саном, носили грязное платье, дрались на кулаках и т. д. Грубость нравов низшего духовенства петровских времен производит удручающее впечатление. В духовенстве особенно укоренилось поистине сатанинская страсть к хмельному; драки в алтаре из–за молебна (т. е. из–за денег), побои родственников, не исключая и отца родного, подлоги и плутовство различного рода дают образ пастыря той эпохи (124, 426). Не удивительно, что уважение к сану священника практически отсутствовало — в актах того времени довольно часто идет речь о священниках, которые были биты или изувечены сильными и простыми людьми. Еще непригляднее, грубее нравы черного духовенства петровских времен. К XVIII веку монастыри во многом утеряли свое высокое культурное значение, перестали поддерживать лучшие идеалы веры, в них стремились уже не для свершения подвигов во имя человечества, а чтобы обрести телесный покой[18].
В монастыри теперь идут не в поисках душевного спасения, сюда хлынули те, кто не хочет трудиться, ищет даровой хлеб и привольной жизни; за сплошной массой этих, по выражению Петра Великого, «тунеядцев» теряются отдельные подвижники. «Богослужение, молитва, послушание, подвиги и воздержание, — говорит историк церкви, — уступили в монастырях первенствующее место пьянству, безначалию, разнузданности, страсти к наживе. Забыв свои обязанности и обеты, а может быть, по невежеству, и не зная их, монахи в бесстрашии пьянствовали, проводили жизнь во всяком бесчинии, своеволии, беспутно волочились, ходили по кабакам, производили «многую вражду и мятеж». Ростовский преосвященный Георгий Дашков в письме царю Петру с отчаянием сообщает, что его епархии «чернецы спились и заворовались» (124, 427).
В конце концов Петр Первый для поднятия нравственного уровня духовенства принял ряд мер: была произведена генеральная чистка духовенства, в результате которой были исключены дьячки, монастырские слуги, пономари, их дети и свойственники, началось безжалостное наступление на нищих, архиереям назначали жалованье, образован Синод во главе с обер–прокурором. Белое духовенство сократилось, доступ в него стал затруднен и оно стало воспроизводить само себя. В связи с этим духовенство обрело кастовые черты, характеризуемые обязательным наследованием сыном места отца. Отныне духовная пастырская деятельность подчинялась интересам государственной власти, священнослужители стали осуществлять тяжкие обязанности. Им теперь вменена повинность не только славословить царя и его реформы, но доносить властям о враждебных намерениях, высказанных на исповеди, о раскольниках, уклоняющихся от уплаты двойной подати. Иными словами, священник превратился в фискала; тогда как святейший Синод стал одним из государственных учреждений.
Однако нравы духовенства и после этого, по сути, не изменились — невозможно было требовать от духовенства самостоятельного мышления и даже простого чувства собственного достоинства. Ибо оно оказалось всецело подчиненным власти митрополита, который сам был подвластен правительству. И монашество жило в довольстве и изобилии, оно богатело и жирело, купалось в роскоши. Монастырям принадлежало более 900 сот тысяч крепостных душ в соответствии с переписью 1742 года, из них одна десятая приходилась на долю Троице — Сергиевской Лавры. Неудивительно, что Гедеон Криновский, архимандрит этой Лавры, носил на башмаках бриллиантовые пряжки. Только в 1764 г. указом Екатерины II имущество церковников было отчуждено в пользу государства.
Князь П. Долгоруков пишет: «Нравы духовенства были дикие. В стране, где князья, графы, кавалеры высших орденов и даже кавалерственные дамы могли быть наказаны кнутом — и духовенство было подчинено общему правилу. Не говоря о Тайной канцелярии и ее пытках, простой донос подвергал священника и монаха самому постыдному унижению, по произволу архимандрита или епископа. Часто священника, едва успевшего дослужить обедню и совершить таинство св. Причастия, тащили на конюшню архиерейского двора и секли «нещадно». Самые умные и образованные из архиепископов — оказывались часто самыми жестокими. Таковы, например, были Амвросий Каменский, митрополит Московский и Арсений Мацеевич — Ростовский» (104, 15).
Естественно, что подобного рода унижения привели к полному развращению духовенства. Известно, что когда в царствование Екатерины II захватили в плен одну разбойничью шайку, на 86 разбойников приходилось три священника, один дьякон и три Дьячка. До введения метрических книг в «златом веке» священники могли обвенчать за целковый или ведро водки кого угодно и поэтому довольно обычным делом было двоеженство и троеженство.
Необходимо отметить, что положение духовенства на протяжении XVIII столетия неуклонно улучшалось, ибо возрастал объем сословных прав и привилегий. Действительно, Елизавета в начале 40‑х годов отменила последние натуральные повинности, лежавшие на духовенстве; Екатерина II в 1764 г. освободила его от поборов в пользу епархиальных властей, в 1767 г. запретила телесные наказания священников, в 1771 г. — дьяконов по приговорам духовных судов, а в 1801 г. и по приговорам светских судов. Павел I даровал духовенству право получать ордена, что позволяло духовным лицам приобретать потомственное дворянство иг следовательно, владеть имениями с крепостными. «К началу XIX в., — пишет Б. Миронов, — священники по своим правам практически сравнялись с личными дворянами. Одновременно улучшилось материальное положение духовенства, и весьма заметно вырос его культурный и образовательный уровень» (169, 142). Все это повысило значимость священнослужителей в глазах населения и способствовало исчезновению отвратительных нравов: священников уже не подвергают телесным наказаниям, архимандрит не пытает заподозренных им в краже служек, забивая им под ногти деревянные спицы, священники и дьяконы не промышляют разбоем и т. д.
И тем не менее ряд нравов, присущих XVII и XVIII векам сохранился в XIX — начале XX века: пьянство, разврат, чревоугодничество, нечестность и пр. Известный нам А. де Кюстин следующим образом характеризует нравы духовенства в николаевской России, когда он пребывал в Москве. Его познакомили с молодым человеком весьма знатного рода, князем, единственным сыном чрезвычайно богатых родителей. Этот представитель «золотой молодежи» большую часть времени проводит в кабаках и распутстве, причем ему в этом способствует толпа окружающих его молодых людей: «Я хотел бы дать вам несколько деталей их образа жизни, но перо выпадает у меня из рук, ибо пришлось бы рассказать о связях этих развратников не только с погибшими женщинами, но и с молодыми монахинями, весьма своеобразно понимающими монастырский устав» (144, 248).
Далее А. де Кюстин рассказывает об одном ужасном преступлении — об убийстве одного молодого человека монахинями Н-ского монастыря. Об этом чудовищном случае поведал князь на большом обеде, где находились пожилые и почтенные чиновники, люди с весом и положением. Все восприняли этот рассказ необычайно снисходительно, как и прочие безнравственные и скабрезные истории, что свидетельствует о типичности такого рода явлений. Суть злодейской истории состоит в следующем. Некий молодой человек проник в женский монастырь и целый месяц тайно наслаждался с монахинями. Дело кончилось тем, что от избытка полового наслаждения и он, и монахини пресытились этой радостью, причем молодой человек оказался на грани смерти. Монахини хотели от него отделаться, но в то же время опасались вызванного его смертью скандала. Тогда они решили сами покончить с ним, ибо ему все равно пришлось бы отправиться на тот свет… Несчастного убили, труп разрезали на части и бросили в колодец; через несколько дней все это обнаружилось, однако дело не было предано огласке, как будто ничего не произошло. «Если поверить тем же, по–видимому, хорошо осведомленным лицам, — продолжает А. де Кюстин, — правило затворничества совсем не соблюдается во многих монастырях Москвы. Один из друзей князя демонстрировал вчера мне и целой компании распутников четки послушницы, забытые будто бы ею в его комнате. Другой хвастался своим трофеем — молитвенником, принадлежащим, как он уверен, сестре М-ской общины, славящейся своей богобоязненностью. И вся аудитория была в восторге!» (144, 249). Во всяком случае, очевидно, что женские монастыри выступали конкурентами «светских общин» московских куртизанок.
В конце XIX — начале XX столетия из–за грубых, нечистоплотных нравов духовенства среди просвещенной части общества авторитет русской православной церкви заметно упал. Прежде всего это связано с тем, что в среде церковнослужителей многие были необразованными, они не понимали или примитивно трактовали христианское вероучение. Далее раздавались сетования на недостойное поведение священнослужителей в быту, выражавшееся в чревоугодии и чрезмерном употреблении вина. К тому же не существовало установленной таксы за совершение церковных обрядов (крестины, венчание, панихиды); всяк брал столько, сколько вздумается и этим пользовались корыстные, нечестные и бесцеремонные пастыри овец православных, тем более, что церкви и монастыри были богаты. В народе вошло в употребление такое выражение, как «поповские карманы», означающее их глубину и бездонность (100, 84–85). Такого рода нравы православного духовенства отталкивали от церкви людей, и неудивительно, что наряду с истинно верующими многие ходили в храм как бы по инерции и в основном из–за его великолепия, торжественности богослужения и пения замечательных хоров.
Необходимо заметить, что в соборах Александро — Невской лавры, Исакиевском и Никольском исполнялись литургии Бортнянского, Рахманинова, Гречанинова, а в хорах пели многие знаменитости, в том числе и Шаляпин. В общем, можно сказать, что особенно впечатляющее зрелище представляли службы с участием архиреев и митрополитов. Привлекали людей трогательная красота венчания, трагизм в предпасхальных песнопениях, крестные ходы с ликующими голосами певчих в пасхальную неделю. Немалое влияние оказывали чистые нравы духовенства, носителями которых были некоторые священники, великие подвижники, святые старцы и праведники. Именно их высокая нравственность, без коей невозможны и благородные, гуманные нравы, и подпитывала постоянно особую страну — Святую Русь, представляющую собой вечный немеркнущий идеал народа, духовную страну со своими городами–монастырями, домами–кельями, со своими гражданами–праведниками. Святая Русь — это духовное образование, которого вроде бы и нет в реальном пространстве и времени — эта святая мечта не может ужиться с «грешной» и «прелюбодейной» действительностью, по крайней мере, ей нелегко ужиться.
Однако эта «мифическая» Святая Русь оказывает на человека сильное влияние, ибо концентрирует в себе духовные ценности русского народа, выступает стержнем российской духовности. Ведь «не стоит село без праведника» и «без трех праведников несть граду стояния», иными словами, невозможно представить жизнь нашего народа, развитие отечественной культуры без Святой Руси, пронизывающей буквально все стороны жизни общества.
Святая Русь — золотое сердце России; ее духовные сокровища добыты подвигами нестяжания, совершенными чистыми праведниками на тернистом пути самоотречения. Благодаря их деятельности по воплощению в жизнь высоких идеалов религиозность вошла в глубины духа нашей культуры еще со времен киевской и московской старины. В одном из русских житий описывается следующий величественный образ русской земли: «О светлая и пресветлая русская земля и приукрашенная многими реками и разноличными птицами и зверьми и всякою различною тварью, потешая Бог человека и сотворил вся его ради на потеху и на потребу различных искушений человеческого ради естества, и потом подарова Господь православною верою, наполнив ю велицами грады и домы церковными и насеяв ю боголюбивыми книгами, и показуя им путь спасения и радости всех святых» (1456, 446–447). В этом фрагменте жития содержится ключ к религиозному смыслу национальной жизни; здесь четко просматриваются три плана. Внизу находится тварная природная жизнь, которую благословил создатель; она представляет собою физический субстрат народной жизни. Наверху — «свет и радость всех святых» (град небесный), а посередине — путь спасения, который является именно всенародным, а не личным, путь, скупо обрисованный словами: «грады и домы… и книги». Грады и книги и есть путь культуры, без коей невозможна жизнь нации.
Для признания религиозного смысла национальной идеи, по мнению Федотова, нужны две предпосылки: религиозный смысл культуры («градов, домов и книг»), чьей сердцевиной служит храмовая мистерия, и множественность культурных «путей спасения», т. е. наличие многообразия личных путей святости (епископа, юродивого и др.). Культура России — это в своих основаниях религиозная культура, ибо все сферы бытия русского человека были пронизаны православным религиозным воздействием, где заметное влияние оказывал нравственный облик святого и святителя (и его нравы, определяемые нестяжанием материальных благ), и во многом зависело от него[19].
Нельзя не согласиться с высказыванием священника А. Салтыкова: «Влияние литургической жизни на русский народ, на формирование его душевных свойств видно как в культуре, так и в высоких нравственных качествах русского человека в прошлом. То, что является лучшим в русском народе, те черты русского человека, которые справедливо восхваляются в художественной литературе, не есть нечто врожденное. Доброта, мягкость, терпимость, благожелательность, жертвенность, бесстрашие, бескорыстие, радушие — эти и другие черты, которые часто отмечаются как лучшие в русском человеке, особенно прошлого времени, были воспитаны в нем постоянной, из века в век духовно–нравственной проповедью, которую он с детства слышал с церковного амвона, и покаянием, к которому он также был приучен с детских лет» (237, 53). Кто–то удачно заметил, что без таинства исповеди не было бы Достоевского, не было бы русского психологического романа; точно так же без взращенного исповедью глубокого критического самоанализа не было бы русского психологического портрета, музыки Мусоргского и пр.
На характере русского народа сказался подвиг стяжания духовной чистоты и величия святости. Вспомним подвиг Сергия Радонежского в отшельничестве, вдохнувшего нравственные силы в русский народ, поднявшегося на решающую битву с Мамаем, когда произошло освобождение от татаро–монгольского порабощения. Хранители традиции Сергия Радонежского, последователи Нила (нестяжатели) исходили из любви к человеку. Содержание нестяжательства можно выразить на современном языке следующим образом: «Богатство человека отнюдь не в деньгах и дорогих вещах, оно заключается в глубинном постижении бытия, стяжании красоты и гармонии мира, создании высоконравственного порядка». Здесь перед вами интереснейший феномен — понимание красоты как святости и святости как красоты, причем «красота тесно связана в русской народной психологии с трудным усилием самоотречения» (1, 58). Этот феномен выражается не только в фольклорных песнях о царевиче Иосафе, уходящем от роскоши царского дворца в суровую пустыню (аналогичен и поступок Будды), но и русской иконописи, этом «умозрении в красках», в красоте красноречия, или «витийства» церковного.
Феномен нестяжательства, восхищение святостью и красотой проходит через всю русскую историю, через русскую словесность, через историю нравов. Ведь осуществление христианской нравственности возможно через иконопись, архитектуру храмов и слово. Ярким примером служит творчество Андрея Рублева, в чьей иконописи божественная красота выступает критерием истины, а также выражены народная мечта о мире, спокойствии, благополучии и человеческой близости. Традиции Андрея Рублева видны в искусстве иконописания Дионисия, Даниила Черного, Симона Ушакова, Истомы Савина и др. О них писал грек, диакон Павел Алеппский, побывавший в 1666 году в России, что «иконописцы… не имеют себе подобных на лице земли по своему искусству, тонкости письма в мастерстве… Жаль, что люди с такими руками тленны» (207, 175). Достижения иконописи вошли в плоть и кровь русской культуры XVIII–XIX вв., оказывая влияние на нравственный облик верующих людей путем очищения души от мерзостей жизни.
Эстетическое воздействие исходило и от красоты храмов, выстроенных во многих городах, о которых можно говорить как о городах–заповедниках: Суздаль, Ростов Великий, Переяславль Залесский, Кириллов и др. Наши храмы — монументальные, веселые и украшенные, что отличает их от соборов Западной Европы. Если хотите, тут даже какой–то элемент веселой красоты: православное христианство — самое веселое христианство. Помните у Тютчева: «Я лютеран люблю богослуженье»?; но поэт подчеркивает мрачность этого богослужения, к тому же следует иметь в виду, что и католические храмы суровы в своей грандиозности. Тогда как русский храм, благодаря светлому, сияющему иконостасу, благодаря очеловеченному устройству пространства, его космизму и золоту огня, просто красив и весел. Красота иконостасов храмов способствовала формированию у русского человека стойкости в годину суровых испытаний, закаляла его характер, на что обращает внимание А. Н.Муравьев, совершивший в начале прошлого века путешествие по святым местам русским (133), облагораживало нравы.
В возвышении нравов и духовенства, и верующих немалую роль играло и слово, проповедь, как шедевр святой красоты. Великолепным красноречием отличался знаменитый русский иерарх XVIII века — митрополит Платон. Сама Екатерина II говорила, что «отец Платон делает из нас, что хочет: хочет, чтобы мы плакали — и мы плачем» (149, 81). Он был искусен и тверд в отстаивании принципов православия среди придворных вольтерьянцев, умел ладить с окружающими и стремился путем обучения в гуманитарной школе воссоздать ученое и культурное духовенство. С ним по красноречию в XIX веке мог равняться митрополит Филарет (Дроздов), сюда следует прибавить имена митрополитов Гавриила (Петрова), Амвросия (Подобедова). Их проповеди представляют собою подлинные шедевры искусства слова и затрагивают глубокие духовно–нравственные проблемы. «Лучшие проповедники всегда собирали множество слушателей, — пишет А. Салтыков, — по их проповедям учились правильно жить» (237, 55). В проповедях излагались евангельские заповеди с содержащимися в них добродетелями: кротость, милосердие, любовь мира и тишины, нелюбостяжание и пр.
Поделиться книгой: