Весь апрель никому не верь

– Это моя двоюродная бабушка? – спросил Матюша наугад (две сестры деда до сих пор были живы).

– Нет, Матиуш, твоя двоюродная сестра Нина. Королева любопытства! Все про всех Снегиревых может рассказать.

– И про меня?!

– Даже то, чего ты сам о себе не знаешь, – подтвердил дядя Костя. – Зато никто лучше Нины не разбирается в нашем генеалогическом древе.

Матюше представилось фееричное исполинское дерево. Вместо веток на нем в разные стороны торчали гинекологические кресла, на которых лежали привязанные к стременам снегиревские-ильясовские тетки и выдавливали из себя бессчетных родственников.

– А вот ее муж Семен Петрович с сыном Лешкой, – продолжал дядя Костя, намазывая клеем уголки фотографии. – Когда тебе было полтора года, мы ездили отмечать тридцатилетие Семена Петровича и, пока пили чай в кухне, вы с Лешкой умудрились разрисовать стены содержимым горшка. Ты аккуратно доставал «краску» линейкой, а Лешка малевал руками. Недаром отец ассенизатором работает.

Через час Матюша испытал горячее чувство солидарности с престарелой сестрой Ниной. Он мог бы назвать себя королем любопытства! Истории «гинекологического» дерева оказались чрезвычайно занятными. На другой день мальчик пересказал их друзьям, благоразумно пропустив ремарку дяди Кости о настенной «живописи».

– Ассенизатором называется шофер на машине с бочкой. Она собирает какушку со всего города и превращает ее в большую зарплату.

Разглядывая фотографию Семена Петровича, Робик с сомнением сдвинул белесые бровки:

– Что-то, мне кажется, это вьяньё.

– Раз он не фокусник, значит, точно вранье, – заявила Элька.

Матюша вздохнул, не умея растолковать метафору. Никто из них еще не владел эзоповым языком.

– А вот дядя Рома у пианино. Бабушка Мариам купила ему пианино, когда был голод, и все ее ругали, но дядя Рома вырос музыкантом, и бабушку перестали ругать.

– У них что, совсем не было кушать? – удивился Робик. – Хлеба тоже?

– Ну, хлеб-то, может, был… Вот пирожных точно не было.

– Ой, какая красивая! – восхитилась Элька.

– Тетя Айгуль Ильясова. Она выиграла в конкурсе «А ну-ка, девушки!». Лучше всех показала купальный костюм.

– Почему у этого дяденьки нос кривой?

– Он тренер. Борец по спорту.

Матюша был полон сочувствия к тренеру дяде Борису. «Семейный» нос сплющила ему борьба, бедные уши размазались по бокам головы, как переваренные пельмени, из которых выпало мясо.

– О-о, жиртрест!

– Это тетя Лида, жена дяди Бориса. Весит больше ста кило, все стулья дома сломала.

– На чем же они сидят?

– Наверно, на полу.

– Лучше бы она села на диету. Надо есть четые яза в день и знать меу, а ужин отдать вьягу, чтобы побыстьей с ним помииться.

Матюша с Элькой уставились на Робика, распахнув глаза и рты. Не замечая уважения друзей, он с завистью смотрел в альбом. Робик не отказался бы и от «жиртрестов», у него с мамой, тетей Гертрудой, никакой родни не было. И папы не было. Во всяком случае, дома.

Матюша никогда не говорил с друзьями о маме, а Робик все уши прожужжал о своем отсутствующем родителе. Доктор Ватсон – такую кличку, взятую из телесериала о знаменитом сыщике, дало своему агенту спасательное управление мира. Настоящее имя этого таинственного человека было глубоко засекречено, и сын носил фамилию матери – Дюббен. Командир управления посылал неутомимого спасателя в горячие точки земли, где разворачивались военные действия или происходили катастрофы. Там доктор Ватсон лечил раненых и мстил обидчикам угнетенных.

Тактичные друзья не спрашивали Робика, почему папа не приезжает его проведать. Очевидно, Ватсон погиб в какой-нибудь катастрофе, а командир боялся известить тетю Гертруду о гибели героя, ведь она стала бы плакать. Так полагал Матюша, но Элька сомневалась, что командир молчит о судьбе Робикиного отца, потому что не выносит женских слез. Вот рядом с Элькиным папой постоянно лились эти самые слезы, и что? Он же выдерживал. Семья Рабиных состояла из мамы, бабушки, трех дочерей и всего одного папы. Элька с Тамаркой порой устраивали рев – никому мало не казалось, а самой плаксивой была Майка, выдавленная из живота тети Раисы полтора года назад.

Рабины вшестером жили в однокомнатной квартире. Родители спали на диване, Майя – в решетчатой колыбели, старшие сестры на двухъярусной кровати, похожей на койки в кубрике. (Матюша почти до третьего класса думал, что кровать «двухъяростная».) Бабушка папы Эльки приходилась ей прабабушкой и обитала в углу кухни на раскладном кресле. Старушка плохо слышала, мелко трясла лицом, слабо обтянутым кожей цвета и вида абрикосовой косточки, и все забывала, даже снующих в двух шагах домочадцев. Сердито глядя на Эльку, шамкала:

– Деточка, иди домой. Скоро ужин, тебя дома ждут.

– Бабушка, это же я, твоя внучка, – обижалась Элька и смотрела на часы. – Никакой не ужин, всего четыре часа дня!

– Ясно, ты – внучка, – дрожала головой бабушка. – А они кто?

– Матюша и Робик, мои друзья!

– Ясно, друзья. Мама где?

– На работе, у нее смена сегодня.

– Не лги, деточка, – бабушка вытягивала шею и, отсутствующе глядя в стену, говорила напряженным голосом: – Моя мама умерла, я помню. Был дождь, и она умерла…

Дети убегали к Робику этажом выше. Никто из них не задавался вопросом квартирного неравенства. Они радостно перебирались из теснейшей комнаты Рабиных в терпимую тесноту Дюббенов, затем в трехкомнатные просторы Снегиревых на самом верхнем этаже и снова скатывались вниз. Мир казался огромным, в нем было много места, солнца, смеха…

Из дверной щели напротив квартиры Робика высовывалась грустно-гневная физиономия, увенчанная валиками крупных бигуди, и кричала, перекрывая игрушечный лай карманной собачки: «Топают, топают, чтоб вас разорвало!» На друзей нацеливались три свирепых глаза и один меланхоличный. Два неистовых блестящих буркала принадлежали ушастому коричневому созданию породы чихуахуа по кличке Эсмеральда; с глазами хозяйки дело обстояло сложнее. Бороздящий щеку рубец тянул веко правого глаза вниз и придавал лицу старухи асимметрию трагикомической маски.

За вредность характера соседи прозвали Киру Акимовну Кикиморовной. Вызнать историю возникновения ее безобразного шрама друзьям не составило труда из разговоров взрослых. Драма произошла банальная, бытовая. В праздники муж Киры Акимовны надирался как цуцик, она нещадно его лупила, затем протрезвевший муж нещадно лупил ее. Домашние перипетии не мешали руководительнице жилищной конторы, кем она была, проводить кипучую деятельность на ниве коммунального хозяйства. Вздорную начальницу никак не могли выдворить на заслуженную пенсию. Она сама покинула хлебное место по причине скоропостижной смерти супруга и травмы, полученной в жестоком бою. Муж пропорол Кикиморовне щеку шпилькой ее туфли и той же ночью скончался от сердечного удара.

Вдова намеревалась жить долго. Завела для души животное, летом уезжала к дочери в какой-то морской город дышать полезным воздухом, а квартиру сдавала внаем. Остальное время шпионила за соседями и придиралась ко всем по пустякам. Детей Кикиморовна ненавидела. Нрав мексиканской собачонки не уступал в стервозности хозяйскому. Элька уверяла, что старуха не науськивает Эсмеральду только из-за ее малого роста. Будь чихуахуа повнушительнее, врачи замучились бы ставить детям района уколы от бешенства.

Лежа на индийском ковре – предмете особой гордости тети Гертруды, – друзья принялись изучать тонкий альбом семьи Дюббен. Ее «гинекологический» кустик состоял из двух живых и нескольких мертвых ветвей. Робик ткнул пальцем в фотографию с групповым портретом:

– Папа сбоку во втойом яду.

Ничем не примечательный дяденька, слегка полноватый, светловолосый, как сын, не производил впечатления героя. Мужчины на снимке были одеты в костюмы и белые рубашки, ни пистолетов, ни кортиков на поясах. Матюша старался не показать разочарования, Элька тоже. Почувствовав их скепсис, Робик пояснил, что в обычной жизни мировые спасатели носят будничную одежду. Это же не кино, где все понарошку…

Он вдруг расплакался. Из сумбурных, смешанных с рыданиями слов Матюша еле понял, что Робик не все рассказал об отце. Утаил главное. Ватсон взаправду погиб, как друзья и предполагали, но не в катастрофе, а дома, от руки предателя. Тот приехал издалека, якобы по секретному заданию, и притворился другом. Ждали тетю Гертруду с работы, отец жарил картошку со шкварками. Даже не успел вытащить из кобуры оружие.

– А я был маленький и не помню! – голосил Робик.

Матюша потрясенно переглянулся с Элькой. Их ошеломила неуловимая связь авантюры с обыденностью: спасатели, оружие и картошка со шкварками!

– Откуда ты знаешь, если не помнишь?

– Мама сказала… и запах, когда она кайтошку жайит… Я же кайтошку люблю… и шквайки…

Бесхитростное упоминание о любимом блюде убедило в реальности разыгравшейся здесь трагедии лучше клятв и доказательств.

Эльке все на свете хотелось уравновесить. Она предложила, чтобы папа Матюши женился на тете Гертруде.

– Тогда у вас были бы мама и папа, – радовалась Элька возможности соединить недостающие звенья, – вы стали бы братьями!

Робик бросил дикий взгляд на Матюшу, Матюша – на него. Заманчивая, конечно, перспектива обрести брата, но тетя Гертруда… бесцветная, с веснушками и толстой грудью… Мама?! Нет и нет.

Конфузливым голосом Робик сообщил, что отец, кажется, жив. Предатель его просто ранил, Ватсон сумел скрыться. Матюша облегченно кивнул. Элька вздохнула не без сожаления.

А в гибель спасателя они и не верили. Вообще не верили в смерть. Слова «умер», «погиб» подразумевали горе и слезы, но не смерть в том значении, которое придавали ей взрослые. Она представлялась детям не антиподом жизни, а чем-то вроде дороги, перехода в город за облаками без права вернуться. Только и всего. Это было очень интересно, но не менее интересно и на земле. Почему, например, человек ходит на двух ногах и не падает – стулья же падают на двух ножках? Почему язык прилипает зимой к железу на улице? Зачем люди стареют? И так далее.

У друзей в одно время выпали молочные зубы. Матюша и Элька шепелявили почти год, а Робик, в чьем имени р-раскатываются две буквы «р», картавил. Не помогли занятия с логопедом, легкая картавость осталась у Роберта, хотя люди его национальности произносят звуки твердо, в отличие от другого народа, «картавого». Дети тогда не знали, что представляют разные этносы, а Матвей даже два. Еще не встречались на их пути недоумки, полные ненависти к «чужим». Зато, когда Робик научился читать и скоро начал читать взахлеб, друзья узнали об ирокезах и команчах, об испанских конкистадорах и бесстрашных парнях из Фландрии, о папуасах и человеке с Луны. Доктор Ватсон в рассказах Робика превращался то в охотника за львом-людоедом, то в разведчика… Матюша с Элькой давно поняли, что Робик врет, но не уличали его во лжи. Если честно, Матюша тоже здорово привирал, пересказывая со слов дяди Кости новые истории о своих родственниках. Элька любила слушать. Она чисто по-женски сознавала, что мальчиков всегда несет от невероятности и многообразия жизни, и неслась вместе с ними.

3

Гербарии, собранные с тетей Гертрудой, заняли в школе три первых места, а конкурс с домашним заданием нарисовать животных края троица провалила. Тетя Раиса взялась помочь, но художницей оказалась неспособной. Поправляла, поправляла, и звери в конце концов вышли одинаковыми. Для ясности пришлось под каждым рисунком поставить подпись: «Медведь, волк, лиса». Учительница не смогла сдержать смех.

С Матюшиным папой дети зубрили таблицу умножения, с дядей Костей учили стихи. Их особенно много задавали в третьем классе. Робик с Элькой запоминали стихи с лету, память Матюши, предпочитающего игру книге, была скромнее. Однажды он получил тройку за диктант, и дядя Костя бодро сказал, что патологически ленивые ученики вполне могут рассчитывать в будущем на должность сторожа. Роскошная работа – ходи себе, охраняй, сбивай сосульки или смотри телевизор, еще и деньги при этом платят. Правда, маленькие.

Братья готовили жаркое и резали овощи на салат. Аппетит у Матюши пропал от расстройства. Хотелось спать. Хотелось скорее вырасти и получать хорошую зарплату за необременительный труд. Он опрометчиво спросил, есть ли такой.

– Пиши романы, – буркнул папа.

– Это сложно?

– Легко. Пришел, увидел, написал.

– Правда? – не поверил Матюша.

– Весь апрель никому не верь, – усмехнулся дядя Костя.

Пока папа, чего доброго, не влепил подзатыльник за глупые вопросы, Матюша счел за лучшее удалиться. Прикрыл за собой дверь кухни и замер, услышав дяди-Костино:

– Легко, говоришь, писать романы? Сам-то решился бы?

– При такой пахоте! Девятый объект сдаем, роман мне только снится.

Дядя Костя засмеялся:

– Сквозь пахоту? Летят, летят лихие кобылицы и мнут тахту?

– Это ты о чем?

– Это я о тебе. За последний год ты сменил трех женщин.

– Зависть – гнуснейший из грехов.

– Сладострастье не лучше.

– Тоже мне монах…

Обмениваясь репликами, как уколами рапир, братья шаркали шлепанцами между столом и плитой.

– Пиши сам, ты же у нас газетчик.

– Я фотограф.

– Дарю идею – роман в фотографиях. Отвори людям свое бессловесное сердце.

– Мерси, боюсь не оправдать надежд.

– Тогда традиционно, в словах.

– А знаешь, иногда, правда, тянет на мемуары, – признался дядя Костя, помедлив.

– Стареешь, брат.

– Пожалуй. Что-то такое маячит между репортажами. Уже название придумал: «Бабы в его жизни».

– Роман про меня?

– Размечтался. Про меня.

– Как-то не изящно.

– О бабах только высоким штилем?

– О бабах высоким не обязательно. О дамах – можно.

– А о женщинах?

– Промежуточным.

– Не спорю с твоим опытом.

– Ну да, из твоего-то опыта роман не скроишь. Так, повестушку с парой женских персонажей.

– С четырьмя. Причем главный герой – я, не какая-нибудь Оксана.

– Ой, не заводи старую песню!

– Ты какой у нее по счету?

– Говорит – третий.

– Ага, «сто» забыла добавить…

– Да ладно тебе…

– Что ж, прощаю грехи твои, ибо не ведаешь…

– Себялюбец. Я у тебя главный. Брат в твоей жизни.