Темный Набег

Волкодлак преодолел бы это расстояние в один прыжок. В полпрыжка. А она всё ползла. Как рабыня к ложу господина. Как собака к сапогу хозяина.

Эржебетт тронула его ноги.

Придвинулась. Ближе.

Ещё ближе.

— А-а-а? — всё с той же мольбой в голосе.

Молит о защите, покровительстве и благосклонности? Ох, до чего же жутко ей сейчас! До чего же сильно должна пугать ночь бедняжку, пережившую встречу с волкодлаком и чудом спасшуюся от упыринного воинства.

— Ты в безопасности, Эржебетт, — уверял Всеволод.

Если не вздумаешь обращаться в нечисть…

— Самое страшное — позади, — говорил он ей.

Если уже ушёл в небытие послезакатный час.

— И всё будет хорошо, — обещал Всеволод.

Если они доживут до утра. Оба, а не один из двоих.

— Всё скоро кончится, — пророчествовал он.

Так кончится или иначе. Но — должно закончиться.

И — скорей бы!

А ещё…

«Красива! До чего же она всё-таки красива!» — опять не отпускала его такая навязчивая и такая неуместная в сложившихся обстоятельствах мысль. Или наоборот — вполне естественная мысль?

«И ведь не просто красива — а красива особой, пробуждающей дикую страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».

Хотелось поступить с ней так, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин с наложницей.

А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?

— А-а-а?

— Ну, что с тобой, милая?!

Всеволод приобнял её. Не отпуская мечей.

Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти серебрёные клинки? Зачем до сих пор держал перед собой и ею? Между собой и ею?

Эржебетт будто и не замечала обнажённого оружия. Она прижималась к нему, дрожала. Сильнее…

Успокоить! Как её успокоить?

А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного — греховного и бесчестного по отношению к этой слабой беззащитной девчонке.

Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в серебрённую пластину наплечника.

— Всё хорошо, Эржебетт, слышишь? — бормотал Всеволод. — Всё хо-ро-шо.

Что можно сказать ещё, он не знал.

Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время такой жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слёз и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнажённых клинков. Она уже поняла или почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот — сейчас она цеплялась за него ещё крепче, ещё сильнее.

— Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеёй — перед ним, на нём, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала губы и глаза. Посеребрённые шлем и брони, к которым без большой нужды не прикоснётся ни одна нечисть. Руки, ноги. Даже мечи целовала, выплёскивая в этих поцелуях всё своё «спасибо», всю благодарность, неведомо за что. Словно он и не сторожил её этой ночью с обнажённым оружием в руках. Словно не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застёжки, ремни…

— Эржебетт, — прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти — нет.

— А-а! А-а! — теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь в нём — мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных затягивающих зелёных глазах — томная поволока.

Но… ведь…

— Сейчас не время, — не очень уверенно пробормотал Всеволод. — И монастырь — не место…

Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь ведь уже осквернён упыриным воинством.

— А-а! А-а! — это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.

Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда — зачем? А незачем! Нет никаких причин себя сдерживать.

Рыжие волосы разметались по серебрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони. Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но слов сейчас и не требовалось.

Всеволод отложил мечи. Под робкими и, в то же время, страстными объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.

И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне — наяву. По-настоящему. Из несмышлёной юницы — в любвеобильную деву. И оба они — воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, утонули в страсти.

Без остатка.

До рассвета.

До полного беспамятства.

Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы воздержания и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу и не вдруг. Очнулся опустошённый, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.

В его объятиях, тесно прижавшись к нему своим юным гибким и упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворённая и обнажённая Эржебетт. Угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.

Под ними было узкое монашеское ложе, ставшее в эту ночь ложем любви и едва вместившее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, одним лишь ложем они не ограничивались: по келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.

«Эк, покувыркались!» — в изумлении подумал Всеволод.

Ночь прошла спокойно. Упыри к монастырю так и не подступили. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.

Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт. Глянув на лица русского воеводы и безвестной найдёнки, ставших любовниками, тевтон лишь неодобрительно покачал головой и сухо процедил сквозь зубы:

— Тебе говорить с магистром, русич…

— Поговорим, — бодро отозвался Всеволод.

И приказал:

— Выступаем.

До орденской Сторожи оставался один переход. Последний. Дневной. Безопасный.

Глава 3

Тевтонский замок — огромный, мрачный и величественный, возведённый из глыб тёмного базальта — занимал место, словно специально созданное для строительства укреплённого форпоста. Этот замок был гораздо больше прочих встречавшихся им на пути эрдейских цитаделей и походил, скорее, на невеликий, но хорошо укреплённый город.

На чёрный город. На чёрную крепость. Кастлнягро…

— Ну, прямо не Сторожа-Харагуул, а логово Эрлик-хана, — пробормотал Сагаадай.

— Чьё логово? — рассеянно спросил Всеволод, не расслышавший реплику степняка.

— Вы, урусы, называете его Чёрным Князем…

Зильбернен Тор запирал тесную горловину, на дне которой громоздились многочисленные каменные завалы. Это труднопроходимое ущелье соединяло холмистую, густо поросшую дремучими лесами долину, что вела в земли Семиградья, с обширным горным плато на дальней возвышенности.

Неприступные островерхие хребты, будто неровный зубчатый тын, опоясывали всё плато. Отвесные обледеневшие, теряющиеся в туманной мгле, зубья скал, казалось, вздымаются до самых небес. Лишь со стороны ущелья-горловины в сплошной скальной стене имелся широкий проход, через который ещё издали — с холмов, что повыше, и с обрывистых горных круч, человеку, обладающему хорошим зрением, можно было разглядеть, что сокрыто в каменном котле.

Всеволод на зрение не жаловался…

Стиснутая скалами, ровная, как доска и совершенно безжизненная — ни деревца, ни кустика, ни травинки — горная равнина по ту сторону ущелья являла собой унылое зрелище. Каменная пустошь — одно слово. Глаз цеплялся лишь за озеро овальной формы, поблёскивавшее в самом центре плато.

— Мёртвое озеро, — коротко бросил Конрад.

Мёртвое… Озёрная гладь холодно отражала солнечные лучи, и, судя по отсутствию растительности у берегов, вода эта, действительно, не давала жизни и не питала корни. А о том, что таилось в тёмных глубинах, не хотелось даже думать.

Всеволод вновь перевёл взгляд на орденскую крепость, поставленную в угорских землях. Замок возвышался аккурат на выходе из горловины. Тевтонская цитадель венчала собой скалистую гору с плоской от природы или стёсанной начисто трудами человека верхушкой. Тупой выступ этот, подобно стёршемуся гигантскому зубу, торчал весьма удачно, и крепость на его вершине могла успешно прикрывать путь в озёрный дол. Или, наоборот — дорогу от озера.

Привстав на стременах, Всеволод оглянулся назад.

Вообще-то в этих местах располагался не один только замок. По пути им попадались многочисленные предместья и деревеньки. Но в пустующих селениях и на заброшенных клочках отвоёванной у леса и некогда любовно возделываемой земли вооружённому отряду не встречался пока ни один человек. Да что там человек! В окрестных лесах не было слышно птиц и отсутствовали звериные следы.

Никаких признаков жизни! Нигде в округе! Только над стенами орденской Сторожи поднимается слабый дымок. Да под стенами можно различить едва заметное копошение. Значит, вся жизнь сосредоточена в крепости. Что ж, по крайней мере, Серебряные Врата ещё не пали под натиском нечисти. Уже неплохо.

Подъехали ближе. Рассмотрели больше.

Слева, почти к самому замку подступал отвесный обрыв. Скалу здесь будто ножом срезали. На дне пропасти темнела странная бесформенная куча. Даже не куча — этакая гора под горой. Похоже, из цитадели что-то сбрасывали вниз и притом в огромных количествах. Но вот что?

Ещё внизу, в стороне… далеко в стороне… Ага, это, видимо, кладбище. Точно… И на погосте — свежие могилки. Интересно, кто в них лежит? Тевтоны, павшие в боях с нечистью? Наверное. Кому ж ещё там быть-то?

С правой стороны, где склон замковой горы был достаточно пологим, вверх, к крепости, вилась змейкой дорога. По такой можно быстро загнать за стены и скот, и тележный обоз. И укрыться от внезапного нападения. И обрушится сверху в неожиданной вылазке — тоже можно.

Но вот что сразу бросилось в глаза: цитадель была защищена не от людей. Не только от людей. Или нет, не так… Не от людей в первую очередь. Об этом свидетельствовали колья и рогатки выставленные уже у самого подножия замковой горы и густо щетинившиеся дальше — по всей возвышенности.

Всеволод специально свернул с дороги — проверить. Так и есть: заострённые брёвна, палки, жерди и сучковатые ветки — всё из осины. О предназначении первой линии обороны гадать не приходится. Разбить, расчленить, развалить сплошной вал атакующих, запутать, отвести, отклонить от самых удобных подступов, задержать, приостановить штурм хоть ненадолго — в этом её главная задача.

Люди вообще-то редко идут на штурм хорошо укреплённой крепости вот так, стеной. Люди обычно выбирают лёгкие пути и уязвимые участки. А нечисть… Всеволод вспомнил оборону крепостных ворот Сибиу. Нечисть — идёт. Стеной. Сплошной.

Ехали дальше. Поднимались по замковой горе выше.

Всеволод обратил внимание на частые пятна копоти. За обочинами — на камнях, в проходах между защитными рогатками. И прямо под ногами — на дороге. Костры тут жгли, что ли?

Разномастные преграды, сбитые, связанные, сложенные и сплетённые из осины-дерева вперемежку с копотными пятнами тянулись до следующего укреплённого рубежа — до тына из осиновых же кольев.

Частокол был не маленький. Высотой этак в полтора-два человеческих роста, а кое-где и поболее будет. Толстые заострённые брёвна врыты глубоко в землю, привалены камнями и торчат под небольшим уклоном, нависая над головой. Колья — исцарапаны, искромсаны и будто насквозь пропитаны отвратительнейшим смрадом.

Знакомый запах. Так воняет дохлая нечисть и упыринная кровь.

Крепкие ворота тына (опять-таки — грубо струганная осина с несколькими дощатыми заплатами) под двускатной крышей — перекошены, выщерблены, приоткрыты. Будто вдавлены внутрь. Неподалёку от ворот зияет широкий пролом. Здесь и вовсе брёвна выворочены, раздвинуты и переломаны, будто тонкие сухие хворостинки.

Угрюмые тевтонские кнехты с осунувшимися лицами и красными от недосыпа глазами — всего человек пять в лёгких посеребрённых кольчужных рубашках и чёрных одеждах — латали брешь. Правили старые, а где уж нечего править — ставили новые колья. Ещё один кнехт с большой плетёной корзиной бродил неподалёку, высматривая что-то под ногами.

Вот нашёл. Остановился. Нагнулся. Подобрал.

Палка? Короткая, обломанная. Что-то блестит на конце. Свою находку кнехт сунул в корзину. Пошёл дальше. «Стрелы ищет, — догадался Всеволод. — Те, что ещё собрать не успели».

Орденские кнехты их не окликнули и не остановили. Глянули исподлобья, узнали Конрада, поклонились издали, да продолжили работу. Каждый занимался своим делом, к которому был приставлен. И каждый торопился закончить его поскорее. Ничем другим саксы-работники не интересовались. Будто и не приближался к замку чужой отряд из более чем сотни вооружённых всадников. Хотя что такое сотня с небольшим пришлых воинов для обитателей неприступной твердыни, привыкших иметь дело кое с чем посерьёзнее.

Всеволод всё же повернул коня к молчаливым тевтонским служкам — поговорить, расспросить.

Не вышло. Конрад остановил:

— Не отвлекай людей, русич. Их работа важнее пустопорожних разговоров. Чем больше они успеют сделать днём, тем легче всем нам будет ночью, когда нахтцереры пойдут на штурм.

Что ж, наверное, Конраду виднее. Всеволод пожал плечами и направил коня к воротам тына. По пути между поваленными брёвнами — там, где тень погуще — заметил чёрные маслянистые потёки. Упыриная кровь, ещё не слизнутая солнцем… Вот откуда вонь.

Но как оказалось, причина крылась не только в этом.

Гоня перед собой смрадную волну, из-за частокола выползала повозка. Такую не захочешь, а пропустишь. Всеволод посторонился. Придержали коней остальные.