Помоги проекту - поделись книгой:
Он бежал, а вслед ему раздавались проклятия тех, кому надоели его шатание и неопределенность намерений.
– Вор, вор, собака! – закричала тетя Фрося. – Видели, что делает? Он у меня пучок редиса украл и помидор!
– И у меня хотел яблоки украсть, – не выдержала наконец та самая торговка, к которой несколько раз подходили бабушка и внучка. – То– то я смотрю – не можется ему, на месте не стоит и в глаза не смотрит.
Вскоре выяснилось, что человечек готовился обобрать весь рынок, но почему-то удовлетворился пучком редиса.
– Пусть подавится, – орала тетя Фрося. – Пусть тот редис ему поперек горла встанет!
А человечек, прижимая Ваксу к груди, бежал вслед за безудержно рыдавшей девочкой. Он сам часто плакал в жизни и знал цену слезам. Игрушку он держал перед собой, отчего бежать было неудобно. Он несся под углом, по какой-то ему одному видимой траектории, достаточно было любой выбоины, любого комка земли, чтобы он упал, погребя под собой Ваксу.
Он понимал, что не взял чужое. Это та самая собачка, из-за которой столько страданий, но где же бабушка и внучка?
Он бежал так мучительно, что у него внезапно поседели виски, или это пыль поднялась из-под ног и легла на волосы?
Во всяком случае, к платформе он прибежал неузнаваемым. Они ведь могли быть и не местные – уехать в Москву или Можайск, но, пока он бежал, несколько электричек ушло и плачущей девочки на платформе не оказалось.
«Вот история, – подумал он. – Обладать возможностью успокоить человека и не иметь возможности это сделать. Вот история!»
«Не плачь, – хотелось Ваксе его утешить. – Отольются им детские слезы!»
Но она, как известно, не умела говорить, а он был добрый человек, не подозревавший, что в мире есть злость.
Идея злости – да, это возможно, но сама злость исключена скоротечностью жизни и малыми возможностями людей.
Он подумал о том, что за весь день этой собачьей маеты, бессмысленного блуждания по рынку он удостоился наконец чести совершить добрый поступок, но день прошел, девочка исчезла. Теперь он мог оглядеть игрушку, чтобы понять – стоила ли она таких страданий.
На него смотрели чудные задумчивые глаза.
«Ах ты, милая, – подумал человек, вглядываясь. – Тебя любят, тебя есть за что любить, как же ты теперь?»
У него даже не возникло мысли, что можно взять игрушку с собой, заменить ею потерю. Кому и когда он мог кого-либо заменить?
Его не хотела знать даже собственная мать, не здоровались бывшие одноклассники, женщины морщились, когда он уступал им место, и только собутыльники у ларька приветствовали его, пощелкивая ногтем по чекушке.
Но он уже давно забыл об этом занятии, слишком много оно принесло горя его семье, ему самому, делу, которому он служил.
– Да, Вакса, – сказал он, почему-то называя совершенно незнакомую игрушку Ваксой. – Ты видишь перед собой человека, которого причисляли к интеллигентам, и, представь себе, не без основания!
Он взглянул на этот мир с чувством собственного превосходства и прижал собачку к себе.
«Кого-кого, а тебя-то я прокормлю, – подумал он. – Ты вырастешь красавицей, а когда мы встретим девочку, которую я конечно же узнаю – такие большие слезы и нос точь-в-точь как у тебя, я верну тебя ей и скажу: помни, девочка, есть еще на свете честные люди, которых никто не считает людьми!»
Подошла электричка, и он вошел в вагон, даже не взглянув, в каком направлении едет.
Тучный бледный человек в углу вагона храпел как-то от груди, храп постепенно набирал силу, и, уже задрав голову, человек раздирал воздух храпом, похожим на стон раненого зверя. И тогда он открывал глаза.
Это неправда, что люди храпят только ночью, мешая жить другим. Есть такие, что и днем.
– Артист? – Стонущий задыхался в желании отомстить. Ему-то казалось, что он сам жертва, что душит его грудная жаба, но это была злость. – Артист? – повторил он, обращаясь к человечку, прислонившемуся к внутренним раздвижным дверям вагона. – Да ты садись! Мест много. Или ты без билета? Признайся, без билета?
– Да, – растерянно сказал человек, поняв, что он действительно без билета и едет в неизвестном направлении. – А куда мы едем?
– Ну, я же говорю – артист! – радостно вскричал храпевший. – Да ты садись! Какая разница – сидеть, стоять, когда тебя все равно в милицию упекут. Или заплатишь? Есть у тебя, чем платить?
– Штраф нечем, – сокрушенно сказал человек. – Но может быть, не придет ревизор?
– Да я сам тебя сдам, – засмеялся храпевший. – Вот приедем на мою станцию, там меня каждый милиционер знает, и сдам.
– А на какой станции вы сходите? – с надеждой спросил человечек, все еще пытаясь определить направление.
– А тебе какая разница? Убежать хочешь?
Он схватил человечка за полу пиджака и усадил рядом.
– Что это ты прячешь? – спросил он. – Покажи!
И уверенным движением вырвал из-под полы Ваксу.
– Не смейте! – крикнул человечек. – Верните, верните немедленно, это не моя вещь!
– Да ты еще и вор, – сказал храпевший. – Что же ты такого необыкновенного нашел в этой кукле, чтобы ее воровать? Если для нее и есть подходящее место, то на помойке. Гляди!
И тут такая жалость пронзила его, но не к этой игрушке, а к внезапно осунувшемуся лицу жертвы, стоявшей перед ним. Он хотел пожалеть, но на жалость почему-то не хватило сил. Ему бы вспомнить, что у него печень нездорова и, возможно – действительно, действительно – возможно, подступает грудная жаба, но он со всей яростью, на какую только способен не желающий становиться лучше человек, швырнул Ваксу в приоткрытое окно.
Что было дальше, мы не знаем. Известно только, что на одной из станций направления Москва – Можайск вынесли из вагона полузадушенного человека с вываливающимся набок языком. За ним вели другого, явно неспособного совершить преступление. Он бормотал что-то смущенно, но вид у него при этом был какой-то лихой и совершенно замечательный.
С этих пор мне стали сниться удивительные сны. И всегда возникали в них две собачки, совершенно одинаковые. Только одна – золотистая, новенькая, длинный хвост, а другая белесая, с залысинами, почти без хвоста. Они смотрели на меня откуда-то сверху, голова к голове, и я просыпался от этих взглядов.
Стало нервно жить, я все время дергал Машу, давая ей советы, как сберечь Ваксу, чтобы никогда больше не потерять. Я с ума сходил, думая, что станет с нами, если Вакса пропадет снова, и категорически, противным до визга голосом запрещал дочке уносить ее в детский сад, к другим детям.
– Там полным-полно игрушек, – говорил я. – Зачем обязательно Вакса?
– Ты так беспокоишься о ней, папа, – сказала Маша. – Больше, чем я. Ты не беспокойся. Она все понимает. Она живая. И никуда больше не денется.
– Она слишком даже живая, – нервничал я, вспоминая свои сны. – И ты тоже живая. Я не переживу, если с вами что-то случится.
– Мы так сильно ее любим, папа, что ничего с ней случиться не может. Ты ведь волшебник, так говорит мама.
– Ну конечно же, я волшебник, только старый, беспомощный волшебник. Моего волшебства только и хватило, чтобы ты появилась на свет.
– Вот видишь! Значит, я тоже – волшебная. И Вакса – волшебная. Она родилась не здесь, а на другой планете и вернется туда, когда я разыщу эту планету или сумею сочинить такую же.
– Какую еще планету?
Я начинал беспокоиться, слишком большой болью далась мне эта вторая собачка, чтобы я мог поверить просто в детские игры. Дети всегда говорят если не правду, то рядом с правдой, очень близко, да-да, рядом с правдой.
Я с ума сходил, оттого что в душе Маши что-то изменилось в попытке соединить эти два несхожих, но все-таки очень близких образа, а когда однажды она обратилась ко мне с вопросом: «Правда, она чуточку побелела, ты заметил?» – я почувствовал, что теряю сознание.
Да, заметил, да, конечно же побелела, но она – другая, другая, она – подмена, не та, из новогодней неповторимой немецкой ночи, а просто из кучи мягких комков в детском магазине, с ней не должно происходить никаких чудес, она просто двойник, ее не надо теребить, не надо трогать, она все равно не станет прежней.
Все это я думал, а сказать ничего не мог даже жене, она стала бы беспокоиться – здоров ли я сам, и так мы жили бы в одном доме, бесконечно прислушиваясь друг к другу.
– Привыкни, – говорил я сам себе. – Привыкни к новой своей выдумке. Да, ты никогда не врал. Но это ложь во спасение! Ты спас своего ребенка, совершив вполне невинный подлог. Разве можно тебя обвинить в обмане?
Но являлась во сне дрожащая белесая собачка и обвиняла. Она смотрела на меня сверху, так, что впору было самому затеряться где-то на рынке, чтобы не нашли никогда, никогда!
Но даже если я и решусь на это, что будет с моей дочкой? Нет, надо терпеть до конца, пока время не выбьет саму память о той первой, несчастной.
И Швейк подвел меня. Он только и умел, что клоунничать, кусая Машу за пятки, а по-настоящему приластиться к ней и не пытался.
– Он опрокинулся всей душой и стал кусать мои ноги, – смеялась Маша.
Впрочем, она и сама не относилась к бульдогу серьезно. Он ластился к жене, ко мне, но мы вполне могли без этого обходиться – у нас была дочь. А с ней он выбрал какую-то нахальную манеру – нападать, валить, хватать за пятки.
С ним трудно было вести разумную беседу. Он неспособен был помочь нам, просто смотрел своими воловьими глазами, всегда с одним и тем же выражением преданности и печали. Ваксы он вытеснить не мог.
– Ты знаешь, папа, вот-вот она станет живой. Ты приглядись, иногда, когда мы с тобой обращаемся к ней, она отвечает. Видишь, она шевельнула ухом, видишь?
Тут я начинал объяснять, что вряд ли она сама шевельнула, это я дернул диван, и ухо слегка повело, то есть оно зашевелилось, конечно, но с моей помощью, с моей помощью.
– Нет, папа, – жалея меня, говорила Маша, – Вакса волшебная, и потому кажется немного странной, почти неживой. Но стоит ей только вернуться в волшебную страну – а я помогу ей вернуться, я ведь фея, – все изменится.
И тут я начинал кричать на маленького ребенка, стыдясь самого себя, что никакой такой волшебной страны нет и никаких фей тоже.
– Но ты же сам нам рассказывал!
– Что с того, что я рассказывал? Это же сказки, ты требуешь – я рассказываю, вот и все. Настоящее волшебство в самой жизни, ты только подумай – какая счастливая, редкая штука наша жизнь, и волшебство в ней не выдуманное, надо только захотеть признать, что все волшебно, что это вообще великая удача – родиться.
– Я знаю, – говорила Маша. – Вы же рассказывали, как я родилась и сразу посмотрела на вас строго-строго. Но феи все-таки есть, ты не знаешь.
Что тут будешь делать! Я вспоминал, что совсем маленькой она боялась травы, ее невозможно было усадить в траву, пугалась насекомых, особенно паучков, мне никак не удавалось убедить ее не переоценивать возможностей этих маленьких существ. Они наилегчайшие, их как бы и нет, они беспомощные, как она сама. Их можно раздавить. И с трудом я сдерживал себя, чтобы не убеждать ее слишком наглядным примером, и отпускал насекомое.
Правда, вспоминалось мне, что и я в детстве боялся насекомых, особенно облетающих тебя, жужжащих. Я никак не мог примириться с таким явлением, как шмель, лет до шестнадцати, и, когда однажды – правда, только в помыслах – совершил дурной поступок, он налетел на меня и погнал из деревни.
Помню, как бежал от шмеля по лесу, пока не пошел дождь, и тогда он, наверное, испугался дождя и тоже умчался куда-то.
Я вспоминал, что, прежде чем начал целовать деревья – а у меня есть такая привычка, когда никого нет рядом или слишком близко, прижаться к стволу дерева губами, – я бесконечно боялся их, я голову боялся поднять, чтобы взглянуть им в лицо, и много времени прошло, пока не понял, что не могу без них жить.
Друзья даже прозвали меня друидом, надо объяснить моей дочери, что такое друид и как я им стал, пусть посмеется.
Но Вакса продолжала беспокоить меня. Сказки я рассказывал как прежде, рассказывал, даже забывая о случившемся. Никуда она не делась, раз моя дочь так бережно прижимает ее к себе и из темноты ночи, поблескивая, смотрят на меня самые внимательные в мире глаза.
Но теперь, слушая сказки, Маша стала требовательней, она слегка направляла меня, так, чтобы не спугнуть моего вдохновения, но в то же время услышать что-то необходимое ей самой. И Ваксе.
– …и вот, увидев Ваксу, Робинзон Крузо вскричал: «Ура! Я не один! Мне ничего не нужно в мире, когда рядом необыкновенная собачка Вакса, принадлежащая Маше, той самой Маше, о которой я столько слышал, скитаясь по бурным морям…»
– Нет, папа. – Она закрыла мне рот ладошкой. – Он не мог так сказать, у него была любимая девушка-мечта, о ней он думал в морях.
– Любимая девушка Робинзона Крузо? – опешил я.
– Да. И это совсем не Маша. О Маше он слышал только однажды, когда в одном из плаваний повстречал тебя. Это ты рассказал ему обо мне и о Ваксе. Но этого оказалось вполне достаточно.
– Да, действительно, – делая вид, что вспоминаю, соглашался я. – Я рассказал ему о вас. Откуда ты это знаешь?
– Я все-таки фея, папа, как бы ты ни возражал. Я каждое утро и вечер жду, когда Вакса станет живой и поведет меня в волшебную страну, где есть остров, далеко, как у Робинзона Крузо. Я придумываю эту страну, придумываю, что мне нравится, переношу в другую голову, там выбрасываю из головы. Ну, продолжай.
И я продолжал.
Так шли наши дни, в которых было все, кроме покоя.
Вакса летела под откос, впервые предоставленная самой себе, брошенная в мир из окна поезда твердой рукой.
Эта была не игра, падать она умела, Маша часто подбрасывала ее высоко, чтобы тут же поймать в объятья. Это было чье-то недоброе намерение – избавиться от нее, устранив из Машиной жизни навсегда. «А какая была хорошая жизнь!» – подумала она еще в воздухе и, перекувырнувшись дважды, ударилась спиной о землю и потеряла сознание.
Очнулась она в редком кустарнике, почти безлиственном или с очень чахлыми листьями, потому что он находился вблизи железной дороги, а в стороне Вакса, насколько позволяло ее неудобное положение, краешком глаза увидела какие-то строения, похожие на дома.
Поделиться книгой: