Ты + я

Колька всю ночь проскулил от голода и тоски, заснул под утро. А уже по длинному выстуженному коридору в ситцевом мятом сарафане ходит простоволосая бабка-сторожиха. Безуспешно тюкает сухим кулачком в двери – старшие запираются изнутри ножкой стула. Бабка ворчит:

– Эх, молодёжь – ночью не покладёшь, утром не подымешь.

Это – прелюдия. На помощь бабке поднимается воспитатель: однорукий, в тяжёлых сапогах, с громовым контуженым голосом. Ребята ругаются: «На войне чёрта не убило».

Никакие посулы безжалостной расправы, никакие удары кулаком по двери (это не сморщенные кулачки сторожихи) – всё ничто в сравнении с мучительнейшей из мук: разлеплять сонные веки, под которые точно песок насыпали, с мукой мученической: вылезать из-под колючего казённого одеяла, которое в эту минуту кажется нежнее и мягче всех одеял в мире.

…С мукой выбираться из уютного, нагретого за ночь собственным телом маленького пространства. Натягивать стылую жестяную казённую одежду, от которой весь покрываешься гусиной кожей. Из холода комнаты – в холод коридора с чугунными умывальниками, с полами, залитыми водой. А оттуда – в ледяную, пронизываемую ветром зимнюю мглу.

В булыжном дворике поселилась семейная пара. Он имел броню, не воевал, работал на городской пекарне (люди в обморок падали от хлебного духа, когда шли мимо той пекарни).

У жены глянцевитые, мелко завитые смоляные волосы подняты скрученной крепдешиновой косынкой. Усики над верхней губой, жабьи бело-розовые руки, на которых у подмышек, как студень, тряслись складки.

Ночью во дворике Колька тряс и давил жирную мягкую шею пекаря, и тот слабеющими руками отстёгивал что-то у ширинки. Протягивал нарезанные пластинами – чтоб удобнее было воровать – тёплые буханки, умоляюще сипел. Уже подозрительно несло от его брюк, мешком набрякших на заду, и Колька его брезгливо отшвырнул.

Утром приходил милиционер: худой, остроносый, чёрный, как грач. Пригрозил Кольке за рукоприкладство: без тебя разберутся. Скажи спасибо, что пекарь не посадил…

Скоро у Кольки появился товарищ – Бовинов. Был это долговязый, сутулый парень с девичье-гибкой, бескостной фигурой. Одевался бедно: в одни и те же чёрные тонкие брюки и кофту, пропахшие немытым телом. Длинное лошадиное лицо, привлекательное и отталкивающее одновременно, всегда беззвучно и невесело усмехалось чему-то, плоские губы растягивались до ушей.

Одну руку он держал засунутой в карман. Другой вечно жонглировал чем-нибудь: гирькой, ножичком складным. Позже Колька узнал, что Бовинов – вор, судимый. Но предавать друга было нельзя.

…Машинист, по договорённости, на часок загнал пару вагонов в отстой. Медвежатник Колька (к нему уже прилепилась кличка «Шериф») славился умением вскрывать запоры, быстро и чисто снимать пломбы. На этот раз раздевал контейнер с японской радиоаппаратурой – реализация, как всегда, на Бовинове. Старичок со станционного депо вручную, без вилки – это потом выяснилось – установил тормозной башмак. Состав сам собой тронулся и тихо пошёл под горку. Шериф работал у колеса…

Четвёртая сигарета истлевала, ожигала до мяса пальцы. Втоптав окурок в снег, встал, распрямил широченные плечи.

В доме некрасивая девчушка спала, открыв рот, с измученным, плаксиво сморщившимся во сне лицом. Шериф долго стоял над ней.

Она проснётся не раньше шести. Пусть выспится, придёт в себя: сейчас самое целительное для неё – сон. До электрички доберётся – перестук колёс и гудки отчётливо доносятся сюда.

Выгреб из кармана горсть медяков на столик – девчушке на билет. Вышел и зашагал от дачи.

ДЕВУШКИ НЕ ПЕРВОЙ СВЕЖЕСТИ

Здесь женщины ищут и находят лишь старость

Я

Сегодня я отпросилась с работы, чтобы купить на завтра билет до Риги. Значит, так: из Риги отправляюсь в небольшой городок с непроизносимым названием, там живет мой жених. А в пятницу у меня с ним свадьба.

На работу вернулась к обеду. Взглянула на часики и во весь дух припустила к столовке. Подоспела вовремя, мои девчонки в раздаточной берут гуляши и компоты. Нет только Зотовны – как всегда, утонула с головой в профкомовских делах.

Под бдительным оком кассирши стоит ванночка, ну, вроде той, где в проявителях и фиксаторах полощут фотографии, в ванночке – горка сахарного песка. В песок воткнута резная мельхиоровая ложка. Каждый берет песка столько, сколько считает нужным. Каждому – по потребностям, как при коммунизме.

Когда дело доходит до чая, Ляля отхлебывает, страшно смущается и словно невзначай отодвигает стакан подальше. Втихомолку она набухала этого песка, у нее сироп, а не чай. Ай да Лялька, идейная Лялька-комсорг. Лялька, слышишь, мы не возьмем тебя в светлое будущее!

За обедом трещим о пустяках, хохочем, как сумасшедшие, и на нас оглядываются из-за соседних столиков. Никто не касается запретной темы, не спрашивает о билете, за которым я ездила, о моем завтрашнем отъезде – навсегда. О моем женихе.

С ним меня познакомила заочно родственница-рижанка. Она работает в службе знакомств. Уж не знаю, чем мои данные столь заинтересовали домоседов Вяускичюсов, маму и сына, что они решились за пределы республики, за тысячи километров выехать в наш среднерусский текстильный городок.

Я уже была подготовлена письмом родственницы. Она писала: «Давай не дури. Тебе скоро тридцать, будь солиднее… Не можешь забыть драгоценного Сереженьку, но знаю по себе: первая любовь – пшик… Он (жених) на семнадцать лет тебя старше, лысый, но ведь лучше несовершенный муж, чем никакой. Вдовец, бездетный… Сам построил коттедж, ведет фермерское хозяйство. Не пьет, не курит».

Гости приехали веселым апрельским днем. Я мыла соленой водой окна – в закатанных по колено, обвисших пузырями штанах, в майке с темными от пота пятнами под мышками, в косынке на торчащих рожками бигуди, с красными, изъеденными солью руками.

В этом рабочем виде я понравилась маме Вяускичюс настолько, что она навсегда и окончательно определила выбор сына. Один год – такой испытательный срок нашим чувствам назначила мама. Потом вахтерша подслушала и передала разговор мамы с сыном: «Она не симпатичная и далеко не молодая. Никто на нее не позарится, не бойся, она никуда от нас не денется, типичная русская простушка. Это тебе не покойная Даце, бог с ней. Ты будешь хозяином в доме, и я умру спокойно, видя, что вы живете, как два голубка».

И вот он прошел, этот год, в течение которого я аккуратно получала из Латвии по скучному и обстоятельному письму каждый месяц…

…Мы сидим и комнате общежития, где я жила шесть лет. Мы занимаемся, каждая своим делом. Потом начинаем негромко петь. Как всегда, затягивает певунья Тося. Ведь это обычный из наших вечеров, а мы поем каждый вечер. Ляле на ухо наступил не то что медведь, а целый слон, да еще и хорошенько потоптался на нем, но петь ей ужасно хочется. Поэтому она находит дело в шкафу и поет, спрятав голову в шкаф, как страус. Так она петь не стесняется.

Но мой угол! Опустевший, с голыми книжными полками и желтым пятном от коврика на стене – и огромный наглый чемодан, вытертый от пыли, выставленный на середину комнаты, Чтобы не видеть его, мы гуськом спускаемся на первый этаж к женатикам, где в коридоре не пройти из-за ванночек, велосипедов, колясок и стиральных машин. Здесь живет Галка. Ее угол также вопиюще опустел полгода назад.

– Но, по крайней мере, – сердится Тося, – она не уехала к черту на кулички. Что тебе стоило выйти замуж за Серегу, по пятам ходил парень. Жили бы рядом, по крайней мере.

НАДЮША

Любви нет на свете. Немало женщин однажды приходит к этому выводу. И каждой кажется, что именно она открыла страшную истину.

К таким первооткрывательницам относится Галина соседка Надюша.

– Любви нет, да и не может быть, особенно в наше время».

Галя прибирает в комнате и невнимательно слушает нас. Она в положении, неуклюжа и толста, как медвежонок, и вызывает наше всеобщее умиление. Смуглая Тося курит в форточку. Я и Ляля, забравшись с ногами, уютно расположились на Галиной широкой кровати.

Надюша чистит над тазиком картошку. Она среди нас самая старшая, была замужем. Мы смотрим на нее, как на человека, побывавшего в иных мирах и вернувшегося на грешную землю.

– Он изменил мне, – надломленным голосом, с чувством говорит Надюша. – Потом он ползал за мной на коленях, но я не простила.

– Ну и дура, – роняет Тося.

– Дура. Посмотрю, как запоешь, когда твой будущий муженек налево вильнет…

Тося спокойно пожимает широкими плечами:

– Ничего не запою. Пускай уходит. Лишний раз убедится, что лучше меня в целом свете не найдет. – И удивляется: – Да не до того б ему было, чтоб на чужих баб смотреть. Он бы, бедненький, утром от меня на карачках уползал.

– Фу, Тоська, бесстыдница, прекрати.

– Хватит вам цапаться. Продолжай, Надюша.

Итак, Надюша чистит на холостяцкий ужин картошку и излагает суть своей теории.

Человеческое население Земли огромно. Десятки миллионов мужчин, десятки миллионов женщин. Где-то в той, мужской половине человечества, живет Он. Единственный, ради которого ты создана и который создан для тебя. Возможно, это чукча с Верхней Амги. Не исключено, что ночной певец из итальянской таверны. Вероятность, что ты встретишь его, до смешного мала. Практически ее вообще нет, этой вероятности. Тем более, что у чукчей ты ничего не теряла, а экскурсия в Италию по профсоюзной путевке не светит до пенсии.

– Скорее всего(Надюша сосредоточенно выколупывает глазок из клубня), тебя спросит, который час, молодой человек по имени Толя, с которым вы видитесь на троллейбусной остановке каждое утро. Однажды он подарит тебе три гладиолуса по тридцать копеек штука. Через неделю вы подадите заявление в ЗАГС. Через месяц испытательного срока женитесь. Через три дня разразится первый скандал. Еще через неделю ты начинаешь понимать, что ненавидишь молодого человека по имени Толя, который, увы, уже является твоим мужем.

Все в порядке вещей. Потому что этот самый Толя подходит тебе на жалких два-три процента. Остальные проценты составляют психологическую несовместимость.

Надюша считает, что идеальной парой для нее был бы Володя Тынников из техотдела напротив. Я замечаю, что в этом месте она противоречит сама себе. Ведь по той же теории выходит явный абсурд, что она и единственный в мире Володя Тынников попали почему-то на один завод, на один этаж и в соседние отделы. Надюша резонно отвечает, что это не абсурд, а случайность. Тут с ней не поспоришь. Фатум!

Надюша очень верит в психологическую совместимость и в фатум. Но любовь решительно отвергает.

– Любовь есть, – вступает в разговор Ляля. Она всегда говорит о любви с видом взрослого многоопытного человека. Мы учились с ней в одном техникуме, и я знаю: никто никогда не провожал ее после лекций до дома и не угощал пирожным «трубочка» на переменках.

Как бы там ни было, Ляле предоставляется широкая возможность судить о любви со стороны. А со стороны, как известно, всегда виднее.

– Любовь есть. Миллионы протягивают руки и молят судьбу: «Хотим любить, дай любви». Это называется – стоять по горло в воде и умирать от жажды. Есть притча, в ней человек в морозную ночь сидит с вязанкой дров перед холодной печью и кричит: «Сначала согрей меня, а потом и я накормлю тебя дровами!» Сначала полюби меня, а потом я докажу, как умею любить.

– Лялька права, – закуривая, подтверждает Тося. Она очень хороша собой: статная, голос низкий и чувственный, как у Наны Брегвадзе. Волосы жесткие, иссиня-черные, блестящие и раскачиваются за спиной тяжело, как налитые ртутью.

Был случай, вызывающая Тосина красота послужила причиной бытового скандала.

Напротив нашего общежития находится высотный дом. И вот в один прекрасный день из этого дома является разгневанная гражданка средних лет и в кабинете заведующей орет, что здесь не какая-нибудь улица Красных фонарей, и что она не потерпит у себя под носом откровенного разврата.

Дело заключалось в том, что законный муж этой гражданки каждый вечер подозрительно долго курил на балконе. Гражданка догадалась присмотреться и такооое увидела. В освещенном окне женского общежития напротив было видно, как по комнате расхаживает прекрасно сложенная смуглотелая девица, наша Тоська. Абсолютно голая! Если в это время дверь стучат, она кричит: «Входи, если женского пола. Если мужского, тем более».

Гражданку отпоили валерьянкой. А мы с Лялей, во избежание нарушения общественного порядка, исправно каждый вечер задергиваем шторы.

Тося ищет спутника жизни, От него требуется всего ничего: чтобы он соответствовал ее представлениям об идеальном мужчине. По-видимому, эти представления немного завышены, потому что кандидатов на почетную роль спутника жизни нашей подруги пока не предвидится. Пока.

Я

Девчонки требовательно смотрят на меня: пришел мой черед. Я делаю вид, что сплю, повернувшись лицом к стене – и вспоминаю, вспоминаю.

Наша первая сессия. Январь, мороз – под сорок. Деревья седые, ажурные. Ничего не видно в сухом, обжигающем легкие тумане – прямо как в бане. Пар красивыми кудрявыми клубами вырывается из выхлопных труб автомобилей, из дверей магазинов, у прохожих из ртов, которые они тщательно прикрывают варежками. Люди стремительно бегут по улице.

Мы с Сережкой, взявшись за руки, тоже несемся, как торпеды, глаза у нас слезятся, ресницы слипаются. Мы успеваем заскочить на заднюю площадку автобуса. Здесь тоже холодно, резко пахнет нафталином от шуб. Протискиваемся в салон, дышим тяжело, как лошади, топчем мерзлыми каблуками о пол. Внезапно Сережка, всмотревшись в мое лицо, запрокидывает его, впивается холодными губами…

Вот на Восьмое марта Сережка сделал мне официальное предложение (неофициальные он делал несколько раз на дню) и подарил по этому поводу японского кукленка, привезенного из загранплавания старшим братом. Кукленок был голый, с огромной, сплюснутой, как Земной шар, лысой головой, с кривыми ножками и ручками. Он все не держался на своих полусогнутых ножках, и я усадила его в литровую банку. Такой младенец родится у нас с Сережкой.

Потом кукленок станет орудием мести. Повод для ссоры – ничтожен, стыдно говорить.

Я назло дуюсь и не мирюсь.

Назло, чтобы было больнее, швыряю нашего с Сережкой младенца на пол и топчу его каблуком.

Сережкины глаза: «Если человек способен изменить в малом…»

Уходит.

Назло, чтобы было больнее, ору вслед что-то дикое и бессмысленное.

Хлопает дверь. Все.

Это будет потом.

А пока…

Мама нашла, что кукленок похож на заспиртованного уродца, и сказала, что Сергей мог бы на этот случай подарить что-нибудь посолиднее. В принципе она не была против, чтобы я вышла замуж за Сережу. Когда закончу техникум, естественно.

«Самый близкий человек на свете – это твоя мама. Если мужчина в перспективе не может стать твоим мужем – он для тебя ничто, ноль, существо среднего рода».

Так говорила мама, тактично уведя меня подальше от Сережки на вокзале. Мы вместе уезжали по распределению. Мама ведь не знала, что ровно сутки назад мы с Сережкой прощались и никак не могли проститься в дверях его студенческой комнаты. Счастливый и возбужденный Сережка шептал мне, усталой и тоже счастливой, еще не пришедшей в себя, в промежутках между поцелуями: «Любимая, милая, люблю…».

Я плачу, благо никто не видит моего лица, отвернутого к стене.

Девчонки, не дождавшись от меня путного слова, стрекочут о своем.

– Проживем без любви. Независимые и гордые, – важно кивает Ляля, и очки съезжают от энергичного движения на кончик носа.

Тося подхватывает:

– А то некоторые женщины в куриц превращаются, возясь у плиты да с пеленками.

Ляля толкает локтем Тосю:

– Это, Гал, не о тебе вовсе. Мы так, абстрактно.

Но Галке не до нас.

– Девочки, я не пересолила? Попробуйте с краешка.

Раздается звонок, пришел с работы Галин муж – плановик.

– Девочки, бегу открывать. Лялечка, ты прикрой сковородку газетой – будто там нет ничего. Надюш, а ты, как войду – раз, сдерни!

Распределив роли, она уносится в прихожую, потом в ванну, где он моет руки. Проходит добрых три минуты, потом еще пять. Им совсем неплохо вдвоем, они явно не торопятся к нам.

И мы на цыпочках гуськом уходим от Гали и ее мужа-плановика.

– Вина припасенного ни у кого нет? – с наигранной веселостью вопрошает Тося. – Эх, душа винца просит.

Может, все-таки потому, что нам до сих пор некому готовить ужин и вот так же прикрывать его газетой?

ЗОТОВНА

Бутылочка вина, даже две притопали почти своими ножками. У нашей закрытой комнаты томится в своем обалденном кашемировом пальто Зотовна. Ах ты наша дорогая профсоюзная лидерша Диана Зотовна– ну не будем, не будем, не злись – просто Дианка!

– Где вы пропадаете? На отвальную позвали, а сами… – сердится она. – У меня в восемь встреча с цеховым активом.

– Дианка, чем это от тебя так потрясающе пахнет? «Climat», да? Ух ты, импортное вино, девчонки, гулять так гулять, режем салат! Зотовна, что бы мы без тебя делали?