– Ага, видишь… ну вот и я нисколько не верю в искренность его перевоплощения… Нет, я не стану путаться в это дело…
Постепенно все улеглось. С фактом назначения Копа примирились. Он энергично работал. Вошел и охотно и притом вплотную вошел во внутренние дела посольства и стал плавать среди всяких подводных течений в них, как рыба в воде. Он был со всеми хорош: и с Иоффе, и с его женой, и с M. M., что не мешало ему на стороне поругивать своего друга и его личного секретаря. Словом, он оказался человеком вполне подходящим и по своей трудоспособности и по умению со всеми ладить. Он со всеми держал себя очень угодливо, чисто по молчалински, и тогда ничто не предвещало, что он расцветет таким пышным цветом. Лично мне он быстро опротивел, и я с ним держался лишь чисто официально – товарищески… Впрочем, в дальнейшем мне еще придется возвратиться к Копу, в той части, где я говорю о моей службе в Ревеле… А пока возвращаюсь к вопросу о лицах, бывавших в посольстве.
Помимо представителей разных партии, около нас терлись и разного рода посредники, лица старавшиеся ловить рыбку в мутной воде, разные авантюристы, предлагавшие свои услуги по всяким делам.
Так мне вспоминается один из таких темных посредников, некто Л-к, таинственно приходивший в посольство и ведший переговоры с Иоффе от имени Штреземана, главы популистов, не занимавшего в то время никакого официального положения, но пользовавшегося в сферах большим влиянием. Этот Л-к вечно говорил о своих близких отношениях со Штреземаном и о своем влиянии на него. Так, когда речь зашла об освобождении захваченного татарами Баку, он чего то маклерил, бегал постоянно к нам, уверяя нас, что Штреземан, пользуясь своим влиянием на правительство, устроит это дело и Баку будет освобожден… И народные деньги таяли…
Среди таких темных посредников мне приходится отметить крупную и стильную фигуру Парвуса, бывшего известного революционера, нажившего во время войны разными темными спекуляциями колоссальное состояние…
VI
Первый момент появления Парвуса на нашем горизонте прошел для меня незамеченным, и узнал я о нем случайно от В. Р. Меньжинского, который однажды, беседуя со мной по душам, сообщил мне, что находится в большом затруднении из-за вопроса о покупке для надобностей петербургской промышленности ста тысяч тонн угля, который необходимо купить, ибо иначе петербургская индустрия станет. И он рассказал мне, что на него, как на консула (торговых заграничных аппаратов еще не существовало), возложено ведение переговоров с германским правительством об этой сделке. Оказалось, что дело это тянется уже давно путем переписки и стоит на мертвой точке. Далее выяснилось, что тут орудует Парвус в качестве посредника между германским правительством и нами и что за свое участие он поставил требование уплатить ему не более, не менее, как пять процентов с суммы всей сделки.
Парвус, насколько я помню, лично не появлялся. У него в посольстве были связи в лице ему близких: Ганецкого (Фюрстенберг), часто наезжавшего в Берлин, и Ландау, секретаря генерального консульства. Оба они, по существу дела, и являлись посредниками между ним и посольством. Все это показалось мне очень подозрительным… Сообщив мне об этом, Меньжинский, после моих нескольких замечаний и вопросов, сказал:
– Право, Георгий Александрович, вам следует взять это дело на себя. Ведь ни Иоффе, ни я понятия не имеем о такого рода делах… А вы, по аттестации Воровского «ловкий спекулянт», – добродушно пошутил он, – ну, вам и книги в руки. А то мы путаемся да путаемся и топчемся на одном месте. Время же идет. Нужно поспешить отправить уголь еще в эту навигацию, пока можно проникнуть в петербургский порт и выйти из него. А теперь уже начало сентября.
Меньжинский позвал Ландау и попросил его изложить нам подробно сущность дела. Тот, не скрывая своего недовольства тем, что Меньжинский вмешивает меня в это дело, заметил:
– Ведь это дело, как коммерческое, не имеет никакого отношения к посольству. Это дело генерального консульства… Да к тому же все почти окончено…
Но Меньжинский твердо оборвал его и попросил принести досье и передать его мне. Мы вместе с ним пересмотрели переписку, которая произвела на меня очень неприятное впечатление. Было ясно, что играя на нашей неопытности, Парвус и компания хотели просто обделать выгодное для себя дело, ни с того, ни с сего врезавшись в него. В результате этого нашего разговора Меньжинский и я отправились к Иоффе. Меньжинский изложил ему сущность дела, и Иоффе стал настоятельно просить меня вести это дело совместно с Меньжинским.
Из переписки было совсем неясно, при чем тут Парвус? Роль его в этом деле казалась совсем ненужной, так как мы могли вести его непосредственно с Министерством Иностранных Дел. Объяснения Ландау, уже давно занимавшегося этим делом и все время бегавшего к Парвусу, ничего путного не выяснили. Он настойчиво твердил, что без вмешательства Парвуса сделка (Ландау и Фюрстенберг (Ганецкий) были в родственных отношениях с Парвусом. – Автор.) не может состояться, что германское правительство, если и соглашается отпустить нам уголь против компенсации некоторыми товарами, то только потому, что в деле стоит Парвус, имеющий, дескать, громадное влияние… Поэтому я предложил Меньжинскому повидаться с самим Парвусом. Мы отправились к нему, и объяснение с ним еще более убедило меня в том, что он является каким то «пришей к кобыле хвост» и что мы можем вполне обойтись без его участия и сохранить требуемые им 5 % комиссионных.
Мы начали дело непосредственно с Министерством Иностранных Дел. И в результате, примерно, в середине сентября, начались наши переговоры. Министерство Иностранных Дел образовало особое совещание, состоявшее из представителей самого министерства, Главного Штаба, углепромышленников, пароходства и страхового общества с одной стороны и Меньжинского (от генерального консульства) и меня (от посольства) с другой стороны. Начались наши совещания, происходившие по вечерам, и тянулись около трех недель. Председателем этого совещания был назначен доктор Иоханнес, директор экономического департамента Министерства Иностранных Дел. Я остановлюсь несколько на этих совещаниях.
– Открывая занятия нашего совещания, – сказал доктор Иоханнес в приветственной речи, – я позволю себе заметить, что правительство дружественной нам РСФСР обратилось к нам с просьбой, в виду тех расстройств, которые вызваны войной, уступить ему сто тысяч тонн каменного угля для нужд его промышленности. Германское правительство охотно готово пойти навстречу удовлетворения этой просьбы, но с своей стороны рассчитывает на такое же дружественное отношение и надеется, что взамен угля, правительство РСФСР не откажется дать нам некоторые необходимые продукты и товары. Здесь присутствуют представители всех заинтересованных учреждений и я надеюсь, что путем личных переговоров и обмена мнений мы придем к быстрому и благоприятному для обеих сторон решению.
Затем он представил друг другу всех участников совещания. Знакомясь со мной, офицер Главного Штаба обратился ко мне на чисто русском языке с приветствием и сказал, что он по открытии заседания прочтет список товаров, которые Генеральный штаб желал бы получить от нас взамен угля.
– О, Россия, несмотря на войну, очень богата медью и каучуком, а также другими нужными нам товарами, как например, асбестом, алюминием, никелем и пр., – заметил он.
Когда все снова сели, я вынул из портфеля какую то совершенно не относящуюся к делу бумагу и стал ее просматривать. Между тем слово было дано офицеру Главного штаба. Он выразил надежду на то, что Россия поделится с ними продуктами, которые так нужны военному ведомству и которыми она очень богата.
– Так, – продолжал он, – по имеющимся у нас статистическим данным в России имеются запасы: меди в листах в Нижнем-Новгороде – столько то, в Москве – столько то…
И он стал читать длинный список всего того, что находится в разных пунктах России. Конечно, я не имел ни малейшего представления обо всем этом и испытывал понятное чувство стыда за свою полную неосведомленность и, желая замаскировать ее, я сделал вид, будто слежу по своей бумаге за всеми его указаниями. Маневр мой удался, офицер заметил это и, прервав чтение, обратился ко мне с вопросом:
– У господина первого секретаря посольства тоже имеются соответствующие данные?
– Да, – не покраснев ответил я. – Я вот и слежу за вашими сведениями и сверяю их со своими…
Ознакомив собрание с этими данными, он перешел к перечислению тех требований, которые Главный штаб предъявлял нам. Требования эти были очень высоки. У немцев на войне дела шли все хуже и хуже, военных запасов становилось мало, и они рассчитывали получить за уголь – асбест, никель, медь разного рода, каучук и пр. и пр., и все в довольно значительном количестве. И мне и Меньжинскому, с которым я обменялся замечаниями, одинаково больно было слушать эти требования, предъявляемые в очень решительном тоне… тоне победителя.
И вот начались переговоры или, вернее сказать, началась мелочная торговля. Заседания эти происходили по вечерам и заканчивались часов в одиннадцать, после чего мы должны были еще сообщать по прямому проводу в наш центр о достигнутых результатах, о новых требованиях и пр. Оттуда нам давали на другой день ответы, ибо там тоже совещались и обсуждали… Словом, дело было очень канительно. Позволю себе отметить, что мы с Меньжинским сговорились идти только на минимум требований, почему и торговались страшно. Так, помню, Главный штаб требовал, между прочим, сто тонн никеля. Как известно, в военной технике этот металл играет важную роль. Я же в ответ на это требование заявил, что мы можем дать максимум пять тонн… Взаимные настаиванья, взаимные ложные уверения и пр. Взаимное, плохо скрываемое, раздражение, обуславливаемое тем, что и немцам и нам должно было спешить: нам из-за навигации, а им из-за войны… Из-за никеля у нас вышло весьма серьезное и длительное несогласие.
– Господин председатель, – вспылив, заявил офицер, – я вижу, что нам никак не договориться с представителями РСФСР… Я считаю, что предлагать нам какие то пять тонн никеля – просто издевательство… Не лучше ли прекратить наши совещания…
– Я предлагаю то, что мы можем, – ответил я. – И я нахожу, что употребление таких непарламентских выражений, как «издевательство», едва ли уместно… Что же касается предложения оборвать переговоры, то я не возражаю…
– Нет, позвольте, господа, – вмешался председатель, – я объявляю перерыв на пять минут… Поговорим частным образом.
Перерыв. Председатель долго доказывает что то офицеру. Потом обращается ко мне и начинает убеждать меня «прибавить». Я отвечаю, что действую по директивам моего правительства и ничего не могу прибавить. Всё взволнованно беседуют. Ко мне подходит офицер Главного штаба и извиняется за допущенную им резкость в пылу спора.
– Но, если бы вы знали, – прибавляет он в пояснение, – до чего нам необходим никель и в возможно большем количестве…
– Понимаю, – ответил я. – И вот, если вы не будете вести себя так напористо в ваших требованиях и станете предъявлять их в форме более терпимой, я вам прибавлю…
– Нет, господин секретарь, – перебил он меня, – дело не в том… Мне просто непонятно, чего вы так скупитесь. Ведь вы предлагаете гораздо меньше, чем вам разрешено…
Напомню, что наши переговоры по прямому проводу перлюстрировались. А у нас в центре были очень заинтересованы этими переговорами и благополучным окончанием их, и притом как можно скорее. И в своем нетерпении и в своей нервности готовы были итти на гораздо большие уступки. Нас торопили и обо всем без стеснения сообщалось по прямому проводу. Я знал, что все наши беседы с центром были известны немцам и, конечно, это очень затрудняло нашу задачу при переговорах…
Но так или иначе, 8 Октября переговоры были благополучно закончены, и соглашение по этой первой торговой сделке между двумя правительствами непосредственно, было подписано. Мы с Меньжинским, несмотря на всю спешность и на все препятствия, выторговали все, что могли, и взамен угля, дали требуемые немцами товары в значительно меньшем количестве, чем нам было разрешено и рекомендовано центром. И сейчас же встала другая неотложная и спешная задача: отправить уголь с таким рассчетом, чтобы пароходы успели разгрузить и выйти обратно до замерзания нашего порта в Петербурге.
И уже с самого начала переговоров, в предвидении благополучного их окончания, мы заранее позаботились о необходимых подготовлениях к быстрой отправке угля. По инициативе Меньжинского, Иоффе предложил мне заняться этим делом, которое должно было быть сосредоточено в Гамбурге, где у нас было намечено учредить консульский пункт. И поэтому Иоффе предложил мне занять этот пост и одновременно числиться консулом и для Штетина и Любека, где тоже предполагалось открыть консульские функции, с чем можно было, однако, не спешить…
Все то, что мне, пришлось пережить в посольстве, все эти дрязги, наушничанья, – все это оставило на мне очень тяжелый след. Я чувствовал себя не ко двору и внутренне рад был уйти из посольской среды. А потому, после недолгих размышлений, я согласился… Но тут началась новая, уже внепосольская склока. Не буду подробно останавливаться на ней, коснусь лишь вкратце.
За время ведения переговоров о покупке угля, в Берлине успели побывать Воровский и Стучко. Это совпало с тем моментом, когда мне было предложено место консула в Гамбурге. Оба они отнеслись отрицательно к этому проекту. Начались новые интриги, новые дрязги. И Воровский, и Стучко, пользуясь своим влиянием в центре, стали энергично противодействовать моему назначению, одновременно нашептывая на меня и самому Иоффе…
– Скажите, пожалуйста, Георгий Александрович, – обратился ко мне как то Иоффе, предупредив, что его вопрос конфиденциален, – что у вас было с Воровским и Стучко? Почему они так недружелюбно к вам относятся? У меня такое впечатление, точно тут есть что то личное, какие то старые счеты…
И он сообщил мне довольно подробно о том, что оба эти товарища очень отрицательно относятся к вопросу о назначении меня консулом… Однако Иоффе, не обращая внимания на их наговоры, желал поставить на своем, и успел уже сообщить в центр о своем решении. И туда же с своей стороны писали Воровский и Стучко. От Чичерина пришла телеграмма, в которой он, склоняясь на их сторону, решительно и в недопустимо резком тоне заявлял, что считает меня совершенно неподходящим для поста консула.
Заварилась новая каша.
Я был в курсе всей этой дрязги и обратился к Иоффе с официальным заявлением, что прошу не считать меня кандидатом, что я не хочу всей этой склоки.
– Ну, нет, Георгий Александрович, – ответил Иоффе, – я на это не согласен… Я им не уступлю, и я не принимаю вашего заявления…
Меньжинский тоже настаивал, чтобы я не отказывался… Иоффе же счел себя лично задетым и ответил Чичерину в весьма резкой форме. Меньжинский с своей стороны тоже кому то писал и настаивал на моем утверждении… Далее в дело вмешался и Красин, который был в то время в России и который по прямому проводу настаивал на том, чтобы я и не думал снимать своей кандидатуры. Наконец, не помню уж как, в дело был втянут и сам Ленин, ставший на сторону Иоффе, Меньжинского и Красина… В результате была получена новая телеграмма от Чичерина, в которой он соглашался на назначение меня консулом, но лишь временно…
Тут я решительно запротестовал. Снова резкая телеграмма со стороны Иоффе, в которой он говорил, что в этом факте, факте согласия на назначение меня временно, он не видит ничего иного, как стремление оскорбить меня, и что он категорически протестует против этого незаслуженного оскорбления… В результате получилось полное безотговорочное утверждение, подписанное тем же Чичериным.
Не могу не отметить, что все поднятые Воровским и Стучко дрязги, произвели на меня удручающее впечатление. Было противно до глубины души… По настоянию моих друзей, Красина и Меньжинского, аргументировавших пользою дела, а также Иоффе, переведшего в сущности, все дело на вопрос своего личного самолюбия, я вынужден был в конце концов согласиться…
Кстати, упомяну, что в течение этой склоки у меня как то раз произошло объяснение с Воровским. Он пришел ко мне по какому то делу в мой кабинет. Хотя отношения у нас, как я выше говорил, были боле, чем холодные, он не ограничился официальным запросом, а счел нужным сделать мне несколько комплиментов по поводу той позиции, которую я занял в переговорах об угле… В частности, он очень одобрял меня за то, что я повлиял на устранение от дела Парвуса. И еще он выразил свою радость по поводу того, что я буду назначен гамбургским консулом…
– Полноте, Вацлав Вацлавович, комедию ломать, – резко оборвал я его. – Ведь я же хорошо знаю, как вы относитесь к этому вопросу… хорошо знаю, как вы всячески стараетесь сорвать мое назначение… Меня это мало интересует, но увольте меня от ваших любезностей!..
Он стал уверять меня, что это неверно, что он ничем не проявлял себя в этом вопросе, наоборот, всячески поддерживал мою кандидатуру перед Иоффе… Меня взорвало от этой новой лжи и я резко оборвал его и сказал, что больше не хочу говорить на эту тему, и попросил его перейти к цели его обращения ко мне, как к секретарю посольства…
Я перехожу к моим воспоминаниям о работе в Гамбурге. Но, расставаясь с описанием всего пережитого на советской службе, в Берлине, я позволю себе сказать несколько слов от себя лично.
Как я и обещал в своем обращении к читателю, я пишу только правду, все время стараясь быть строго объективным и описывая действительность, встающую передо мной резко до картинности, не позволять себе выражений возмущения и негодования. А между тем в процессе всего того, что мне приходилось переживать, я, живой человек, человек, шедший на службу к большевикам не карьеры ради и не ради наживы, а лишь во имя идеи служения родине, не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг меня… И все это, как оно и понятно читателю, не могло заглушить внутри меня тяжелых сомнений, размышлений и пр.
Само собою, я относился спокойно к многочисленным личным выпадам против меня, ко всякого рода кляузам, оскорблениям меня, как личности, не желая становиться на одну доску хотя бы с пресловутым личным секретарем посла, которая с назойливостью липнущей к лицу мухи, вечно старалась угостить меня какой-нибудь проделкой обывательского характера…
Но, конечно, это мешало жить и работать. Отнимало много крови и времени. Но я был уже зрелым человеком, знал жизнь и не мог, конечно, не видеть и не сознавать что во всем этом, т. е., в дрязгах и интригах и вообще во всем поведении личного секретаря и находившегося под ее влиянием Иоффе и других сотрудников было, в сущности, много высоко комического. Но пошлость всегда остается пошлостью, как бы ни философствовать на эту тему. И вот, эта то пошлость, дававшая тон всему, пошлость, покрывавшая своим грязным налетом всю жизнь посольства, представляла собой глубокое болото, в котором нередко казалось мне, вот-вот, я захлебнусь… И было так трудно делать вид, что я не замечаю ее, и внешне ничем не реагировать на все эти мелочи, на все выходки, которыми меня старались донять. Но я сдерживался, молчал и лишь в разговорах с моим старым другом
В. Р. Меньжинским, также видевшим многое в высоко комическом духе, порой отливал свое возмущение и черпал бодрость…
Но это было еще с полгоря, все то, что было направлено лично против меня. Было многое гораздо хуже. В своем пошлом обывательском ослеплении, смешивая все понятия и уже совершенно не отделяя личного от общественного, исключительно думая о себе и о своем маленьком «я», эта публика просто мешала мне работать, противодействуя всему, что исходило от меня… И тут, конечно, я не мог оставаться спокойным наблюдателем жизни со всеми ее проявлениями, но в интересах моего служения должен был бороться, т. е., принимать известное участие в склоке, как это было, например, ну, хотя бы в вопросе о назначении меня в Гамбург консулом.
Не мог я, разумеется, оставлять без внимания те случаи – а их было миллион, – когда в посольстве творилось что-нибудь явно направленное в ущерб делу. Напомню хотя бы о том, как все, кому было не лень, тратили деньги из государственной казны, на которую, повторяю, вся эта публика даже до образованного, но слабохарактерного Иоффе включительно, смотрела, как на свою собственность, которой можно располагать по своему усмотрению…
Упомяну также и о том, о чем я не говорил или очень мало говорил до сих пор, а именно, об неудержимом обжорстве моих сотрудников. Явившись по своему положению «нуворишами», дорвавшись до момента, когда они получили возможность, никем и ничем несдерживаемые, «лопать» (да простит мне читатель это совсем нелитературное выражение) сколько угодно и что угодно, и даже как угодно, они не стеснялись и форменным образом обжирались. И, помимо того, что приобреталось за большие деньги в Берлине, из голодной, уже истощенной России постоянно доставлялись дипломатическими курьерами разные pyccкие деликатесы, как икра, балык, колбасы, масло, окорока, консервы… Как ни пошла борьба в этом направлении как ни унижает она человека, но я не мог и здесь не положить предела аппетитам сотрудников… И, конечно, это вызвало еще большее озлобление против меня и часто нарушение тех или иных введенных мною ограничительных норм. Упомяну вновь о низшем персонале, состоявшем из немецких граждан, главным образом, спартаковцев, которые, видя, как обжорствуют «господа» и считая себя равными с ними, следовали их примеру… Этот низший персонал, пользуясь внутри посольства неограниченной свободой, вечно устраивал какие то собрания, тратя на них служебные часы и вырабатывая на них какие то новые требования и протесты… Были, например, протесты по поводу того, что в столовую служащих на десерт подавался компот, а им просто сырые фрукты… И здесь шли склоки и дрязги, в которых мне приходилось вечно разбираться и по поводу которых мне приходилось держать ответ перед уполномоченными партии… Но были обстоятельства еще серьезнее.
Выше я говорил, что посольство было окружено целой сетью посторонних ему лиц. Тут были представители разных партий, а также и просто – иногда прикрытых партийной принадлежностью – охочие люди, стремившиеся использовать момент и урвать там, где, как они видели, плохо лежит. Эти последние выступали в виде разного рода посредников, говорили о своем влиянии в тех или иных политических партиях, на тех или иных политических деятелей, обещали устроить то или иное дело в интересах России… По заведенному еще до моего прибытия в Берлин порядку, вся эта пестрая публика вела свои переговоры непосредственно с Иоффе или личным секретарем посла…
И народные деньги таяли и тратились зря, обогащая этих людей.
Я упомянул об одном из них, которого мне вместе с Меньжинским удалось обезвредить, именно, о Парвусе. Но устранение его вызвало, как я упомянул, много личного озлобления против меня…
И, разумеется, все это вместе взятое, не могло не вызвать во мне горьких размышлений и тяжелых сомнений. Позволю себе сказать, что, решив идти на советскую службу, я шел на борьбу. И вот, эта борьба развернулась передо мной и поглотила меня всего. Но что это была за борьба! Увы, это была мелкая, пошлая борьба с мелкими ничтожными людишками, черпавшими свою силу и энергию в своей первобытной, оголенной от всего высокого, морали и этике…
Уже в Берлине во мне начали говорить сомнения, не сделал ли я крупную ошибку, пойдя на советскую службу. Уже там мне часто начинало казаться, что вся моя работа бесцельна, что бессмысленны все приносимые мною жертвы, что меня это советское чрево сожрет и поглотит так же, как в лице моих посольских товарищей оно пожирает и уничтожает разные деликатесы. Но жизнь была сильнее размышлений – она требовала, чтобы я не обращал внимания на всю эту пошлость, которая меня окружала, она втянула меня в свое колесо и вертела мною по своему произволу… И тогда я впервые понял на самом себе, что значить поговорка «коготок увяз»…
Но во мне все еще тлела какая то надежда, что все, о чем я упоминал, не что иное, как только ряд мелочей, обычных в жизни, что они являются лишь результатом переходного времени, что борьба с ними и возможна, и необходима, и что она не может не быть плодотворной, и под ее влиянием все это мелкое, ненужное исчезнет, как накипь.
Хотелось верить, что все эти отрицательные стороны представляют собою следствие ломки старого, ненужного и постройки нового необходимого. Хотелось верить, что сознание того, что именно необходимо, проникнет в сознание наших товарищей, и они пойдут по пути настоящего строительства новой жизни, отказавшись от всего утопического…
И, мучаясь в своих сомнениях, я говорил самому себе, что за всей этой обывательской пошлостью, за всеми этими перебоями стоит прекрасная и великая и такая чистая Россия, которой должно служить, не щадя себя и не предъявляя ей – даже в своих мыслях – никаких счетов за личные жертвы и лишения, ибо переживаемый великий процесс должен закончиться и закончиться торжеством России и ее великого народа… А в сравнении с этой великой целью таким ничтожным и смешным казалось мне мое маленькое «я»…
VII
Итак, 8-го октября соглашение о покупке угля у германского правительства было подписано, и 9-го утром я со своим штатом уже выехал в Гамбург. Там на вокзале меня встретили представители пароходства и страховых обществ, тоже спешивших с отправкой угля в Петербург и потому выехавших в Гамбург еще до подписания соглашения. Эти лица все подготовили к моему приезду: заняли помещение для меня в гостинице, а также устроили для меня временно консульское бюро в одном из многочисленных громадных домов, сплошь наполненных пустовавшими, в виду войны, помещениями, специально приспособленными под коммерческие бюро. В одном из них я временно устроил свою канцелярию. И таким образом, в тот же день мы могли уже начать работу, материалы для которой были заранее подготовлены этими обоими представителями. Работа была очень спешная, сложная и нервная. В виду того, что нормальная консульская работа не требует значительного штата служащих, отправка же угля представляла собою явление временное, я ограничился очень небольшим личным составом. Он состоял из секретаря консульства, бухгалтера, делопроизводителя, помогавшего бухгалтеру на время спешки с отправкой угля, машинистки и агента для торговых поручений.
Работа закипела. Пароходы спешно грузились и выходили в море и к двадцатым числам октября из разных немецких портов были отправлены все 25 пароходов со ста десятью тысячами тонн угля. А некоторые из этих пароходов, первые, успели уже и возвратиться обратно (Чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, отмечу, забегая несколько вперед, что после того, как наше посольство было изгнано из Берлина, всем вышедшим уже пароходам с углем по радио было дано германским правительством распоряжение возвратиться обратно, что и было исполнено. Однако, более половины пароходов успели к этому времени прибыть в Петербург и сдать товар. Но в виду перерыва дипломатических сношений эти пароходы не получили компенсационных товаров и возвратились в Германию без груза. – Автор.).
Одновременно я открыл также и деятельность консульства во всей его компетенции вплоть до торговых дел. Правда, в последнем отношении работы было мало. За время войны громадный мировой Гамбург находился в спячке: все было пусто, все стояло, и город и его мировой порт, когда то кипевший жизнью, производили впечатление чего то выморочного…
Но на меня наш центр, в лице Красина, который в то время уже был народным комиссаром торговли и промышленности, возложил широкие торговые функции, прислав и продолжая присылать мне запросы и спецификации требуемых для России товаров. И, хотя деловая жизнь в Гамбурге замерла, тем не менее изо всех щелей его ползли ко мне разные коммерсанты и спекулянты со всевозможными предложениями… Они не скрывали, что, несмотря на всю бдительность властей, они успели утаить много товаров, которые они и спешили навязать мне. Большинство этих коммерсантов, как это всегда и бывает в смутные времена, состояло из разных темных личностей. Среди них было немало и представителей русской колонии в Гамбурге.
В первый же день моего пребывания в Гамбурге я обменялся визитами с президентом сената и некоторыми другими официальными лицами. Президент сената и другие представители его (все больше коммерсанты) не скрывали своей радости по поводу моего приезда: они питали надежды, что благодаря мне, удастся оживить торговую деятельность Гамбурга, и потому были очень предупредительны по отношению ко мне и к моим сотрудникам.
Конечно, я не мог, по своему положению российского консула, не коснуться и дел наших военнопленных. Они находились в разных, разбросанных около Гамбурга концентрационных лагерях, и на работах у частных хозяев, к которым они были прикреплены. Положение их было очень тяжелое и именно, русских военнопленных, с которыми обращались очень сурово, совсем не так, как с военнопленными других воевавших с Германией государств… И едва я успел приехать, как военнопленные стали засыпать меня жалобами на насилие и пр.
Иногда они появлялись у меня, получив на то разрешение, с личными просьбами, например, по оформление их браков с женами – немками, с которыми они жили не венчанными, а также по сношению с родными в России и пр.
Вскоре же по моем прибытии ко мне явился и представитель русской колонии. Это был молодой человек, который представился мне, как «уполномоченный русской колонии».
– Правда ли, – нервно и сильно жестикулируя, обратился он ко мне сразу с вопросом, – что вы назначены гамбургским консулом?
Вопрос этот привел меня в понятное недоумение. Тем не менее я ответил ему утвердительно.
– В таком случае я ничего не понимаю, – сказал он, пожимая плечами. – Вот копия моего письма к послу Иоффе, отправленного ему вскоре после его прибытия в Берлин… Вы видите, что в нем я от имени гамбургской колонии русских приветствую его, как представителя свободной от уз бюрократического правительства России… А дальше я ему пишу, видите, что колония надеется, что при выборе для Гамбурга русского консула, он не пойдет по избитому пути бюрократической системы назначения официальных представителей свободной России, а примет во внимание кандидатуру того лица, которое ему может указать колония из своей среды… И вот я теперь ничего не понимаю, как могли вас назначить?…
– Позвольте, – спросил я, – а что же вам ответил Иоффе?
– Иоффе? Да вот его ответ, подписанный им самим.
И он протянул мне бумагу на бланке посольства. В своем ответе в обычных трафаретных выражениях Иоффе благодарил за выраженные симпатии и в заключение писал, что вопрос о назначении консула в Гамбурге еще не поднимался и что пока он ничего по этому поводу не может сказать.
– А между тем, вот вас уже назначили, – заговорил снова молодой человек. – Не думаю, чтобы наша колония была довольна… мы, верно, будем протестовать, тем более, что колония в своем ответе выставила своего кандидата…
Вся эта дискуссия казалась мне весьма комичной. Однако, сохраняя серьезное выражение лица, я спросил моего протестанта:
– А кого колония предполагала назначить консулом?…
Он скромно улыбнулся и ответил:
– Колония находит, что самым подходящим кандидатом являюсь я… Ну, а теперь мы будем протестовать против того, что советское правительство тоже следует бюрократическим методам…
Впоследствии, ориентировавшись в гамбургских делах, я узнал, что этот господин никаким уполномоченным колонии не был. Он написал письмо Иоффе с приветом от русской колонии, переговорив с несколькими знакомыми и заручившись их согласием на то, что он подпишет это приветствие от имени колонии.
Через несколько дней после этой сцены он снова явился ко мне с предложением разных товаров, причем стал говорить о своей честности, в доказательство чего он представил мне удостоверение одного из гамбургских негоциантов в том, что, работая у него в качеств служащего, он «честно сдал ему все 20.000 мешков из-под хлеба»… Впоследствии этот господин так мне надоел всякими пустяками, с которыми он обращался, что я распорядился, чтобы его больше ко мне не пускали…
Далее у меня было много хлопот с передачей мне находившегося на хранении у испанского генерального консула имущества прежнего, царских времен, российского консула… Bсе переговоры шли через сенат, так как Испания не признала нового строя в России. В конце концов имущество было передано не мне лично, а сенату, который передал его уже мне.
Между тем на политическом горизонте собирались грозные для нас тучи… Постепенно в газетах, сперва робко, как бы нащупывая почву, стали появляться какие то недружелюбные для советского правительства выпады, которые, чем дальше, тем больше принимали открыто враждебный характер. А к концу октября в прессе началась явная травля. Появились статьи, резкие по форме и содержанию, в которых говорилось о том, что советское правительство ведет агитацию и пропаганду, и задавался вопрос, доколе же германское правительство будет терпеть у себя эту «кухню ведьм» («хексен-кюхе»), в которой готовится отрава, угрожающая всему народу?… И всюду поползли слухи и слухи. Говорили, что германское правительство, вот-вот, потребует, чтобы русское посольство уехало в Россию…
Когда мне как то в конце октября пришлось съездить по делам на несколько часов в Берлин, я встретил в посольстве столь знакомую мне картину полной паники. Помимо обычных нелепостей, шли разговоры о том, что, в виду плохих дел немцев на войне, они собираются просить мира, и поэтому уже заранее хотят заслужить у Антанты и порвать с советской Россией… Говорилось и говорилось… Но я знал уже, какое значение имеют все эти пересуды, имел ясное представление о том, насколько быстро у нас распространяется паника, а потому пошел к Иоффе узнать, в чем дело. Он был, по обыкновению, спокоен, но крайне озабочен, чего он и не скрыл от меня.
– Да, – сказал он, – заваривается какая то каша.
Очевидно, откуда то из высших сфер дан сигнал травить нас… Возможно, что слухи о близкой капитуляции немцев основательны, ведь дела их очень плохи, и нет ничего невозможного в том, что они предпримут что-нибудь против нас… Но факт тот, что на Вильгельмштрассе стали со мной как то особенно холодны… Ну, да посмотрим, что будет… Пока работаю, и чуть не каждый день мне приходится бывать на Вильгельмштрассе, и все из-за разных нелепых придирок…
Поговорил я и с Меньжинским, который тоже ничего веселого мне не сказал…
В жизни Германии начался какой то перелом. Начался он незаметно. Но уже чувствовался в воздухе какой то сдвиг, точно что то оборвалось. На лицах прохожих появилось выражение какой то настороженности, какой то нервности. И в то же время жизнь шла как будто обычным своим порядком военной эпохи. Разобраться во всем этом было трудно, ибо ничего осязаемого не было, если не считать, например того, что, несмотря на войну, находившееся до сих пор в полном порядке железнодорожное сообщение, стало давать перебои, в действиях железнодорожных служащих появилась какая то неуверенность, какое то игнорирование строго соблюдаемых обычных правил… И я уехал из Берлина с предчувствием чего то, что надвигается и, вот-вот, надвинется… Какие то тревожные вести шли из Киля…
Дорогой в Гамбург мне особенно ярко бросилось в глаза, что обычно правильное железнодорожное движение нарушилось. Без всякой видимой причины поезда задерживались на станциях дольше, чем следовало, и я прибыл в Гамбург с опозданием на три часа. Поразило меня и то, что ко мне в купэ вагона первого класса на одной из станций вошло несколько солдат с мешками и котомками. Они уселись около меня, успокаивая друг друга, что это, мол, ничего… Правда, пришедший вскоре кондуктор заставил их уйти в вагон третьего класса, но повиновались они очень неохотно и ушли, ворча с озлоблением и угрозами…
Но тревоги тревогами, а дело надо было делать. Я нашел постоянное помещение для консульства (на Колонаденштрассе, 5), переехал туда и мы стали устраиваться… Мои сотрудники тоже были встревожены наблюдаемым переломом, но я в беседе с ними всячески успокаивал их, обращая все в шутку. И мы продолжали работать.
Между тем началась германская революция…
И (не помню точно), кажется, 5-го ноября утром, около девяти часов мне подали телеграмму. Она была от Меньжинского. Я помню ее хорошо:
Таким образом, подтвердились наихудшие предположения… Конечно, мне было немыслимо присоединиться к посольству, так как телеграмма была мне доставлена лишь на другой день…
Я немедленно собрал у себя в кабинете всех служащих и объявил им эту новость… Я решил выдать всем сотрудникам при расставании двухмесячный оклад жалования. Один из служащих, именно, бухгалтер, пришел в отчаяние и стал просить меня отпустить его немедленно, и он уехал с последним, перед долгим перерывом, поездом, спеша к своей жене в Берлин.