Ветка полыни

ВЕТКА ПОЛЫНИ

Рассказы

АПРЕЛЬСКАЯ МЕТЕЛЬ

Вчера управляющий отделением обещал подвезти меня до Центральной усадьбы совхоза. Мы условились в семь утра встретиться в конторе. Но когда я пришел туда, управляющего на месте не оказалось.

— Жена у него заболела, — объяснил сторож. — Ночью схватило. Увез в район.

— Что же делать?

— Если время терпит — подождите. К вечеру вернется. Не то и пешком можно дойти. Всего десять километров.

В молодости я исходил много дорог, прошел не одну сотню километров. А тут только десять. «Махну пешком», — решил я.

Дорога вывела меня за околицу деревни и пошла петлять по березовым рощам да перелескам, огибая поля, ныряя в овражки. Влажная земля пружинила под ногами. А кругом такая ширь, такой бело-голубой разлив, что дух захватывало. Давно я не бывал вот так, один на один с природой. Все вроде бы и знакомо и в то же время волнующе ново. Вот запрокинулась белая береза. Когда-то, видно, ее, совсем молоденькую, повалил ветер да так примял, что у нее уже не хватило сил распрямиться. Прижатая к земле вершина пустила корни. И теперь береза дугой выгнулась над землей. А из ее ствола поднялись вверх пять молодых тонких березок. Разве пройдешь мимо такого?

Вот я и шел не спеша. Ласкал взглядом каждое деревцо, каждую лужицу. Слушал птичью тарабарщину. Ловил ноздрями запахи молодой зелени, сырой прели, свежевспаханного чернозема. Незаметно размечтался, и мысли занесли меня в такие дали, в такие выси, что оттуда совсем не просто было возвратиться на землю.

Вдруг на меня пахнуло резким холодом. Я опомнился и с удивлением огляделся. За каких-нибудь полчаса все вокруг стало неузнаваемо. Вместо синего, небо стало серым и угрюмым. По нему, клубясь, растекались тяжелые облака. Холодный ветер, повизгивая и подвывая, шнырял между полинялых берез. Лужи почернели, покрылись рябью. Смолкли птицы.

Я натянул поглубже шляпу, застегнул верхнюю пуговицу плаща и прибавил шагу.

А погода портилась на глазах. С каждой минутой становилось все холоднее. Загудели телефонные провода. Ветер, как сорвавшаяся с цепи собака, кидался на меня. Рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. Казалось, ветер продувает меня насквозь.

В воздухе замелькали снежинки. И скоро на поляне закружился снеговой вихрь. Началась настоящая метель.

Куцым воротником плаща я пытался защищать от ветра лицо. Но голые руки мгновенно коченели, и, опустив воротник, я совал покрасневшие кулаки в карманы.

Буран все усиливался. Словно насмехаясь над моей беспомощностью, он больно сек лицо и шею, забирался под полый в рукава плаща.

Совсем некстати мне вспомнилось недавно перенесенное воспаление легких. Выписывая меня из больницы, врач сказал: «Берегитесь простуды. Может быть серьезное осложнение».

Чтобы согреться, я побежал. Ноги скользили и разъезжались на мокрой дороге. Я остановился, задохнувшись, и долго стоял, выравнивая дыхание.

Скоро я так промерз и отупел, что уже не прятал лица от ветра, а с безразличным унынием медленно шел и шел сквозь белую завесу метели.

Неожиданно рядом со мной вынырнул из метели человек. Он обогнал меня, но потом остановился, поджидая. Я поравнялся с ним.

— Замерз? — прокричал он.

— Угу.

— Как же ты в такую погоду… — и принялся торопливо снимать стеганую фуфайку.

— Надевай, а плащ давай мне. Да скорее. Ветрище, язви его. Не сомневайся. У меня свитер и комбинезон, как броня.

Я с трудом стянул задубевший плащ и подал его незнакомцу, а сам надел фуфайку.

— Шагай следом, — скомандовал он, — за спиной не так дует.

Я шел за ним. След в след. И то ли от фуфайки, то ли от его размеренного шага, только скоро я согрелся и пошел рядом.

— Далеко? — прокричал я в красное ухо спутника.

— В МТМ. Масляную трубу пробило.

— Переждал бы буран-то.

— Чего ждать. Он до вечера не утихнет. За это время я в оба конца обернусь.

Больше мы не обмолвились ни словом.

Вот и совхозная контора. Мы укрылись от ветра за стеной.

— Теперь разменяемся, — парень улыбнулся посиневшими губами.

— Большое спасибо.

— Пустяки, — отмахнулся он, надевая фуфайку.

Воротник комбинезона расстегнулся, но свитера под ним я не увидел.

— Как вас звать, величать?

Он или не расслышал меня, или не захотел ответить. Сказал только «пока» и нырнул в метель.

ЭХО

Глянешь со стороны, как Родион Петрович широко и твердо шагает по улице, как легко и ловко управляется с большим и сложным комбайном, и никогда не подумаешь, что на обеих ногах у него протезы.

Не сразу и не легко приручил Родион Петрович свои протезы. Ведь протез есть протез. Кожа, дерево и металл. Их не оживишь. Но Родион Петрович оживил. Упрямый мужик. Еще до войны, когда молодого Родиона избирали председателем, колхозный кузнец сказал о нем: «Покрепче железа будет».

И все-таки протезы нет-нет да и напоминали о себе строптивому хозяину. Чаще всего это случалось в страду. За долгий жаркий день вымотается любой здоровый человек. Что же и говорить тогда о человеке без ног?..

Но даже в самую горячую пору страды редко выпадали такие деньки, как сегодняшний. С утра поломался комбайн, и они с помощником провозились почти до полудня, отыскивая и устраняя поломку. А потом, чтобы выполнить дневное задание, им пришлось припоздниться.

Только в десятом часу вечера Родион Петрович приехал домой. Остановив мотоцикл у калитки, он долго неподвижно сидел в седле, расслабив натруженные мышцы. Все тело было налито чугунной усталостью. Ноги ныли и горели, будто их настегали крапивой.

Войдя во двор, Родион Петрович невольно зажмурился от нестерпимо яркого света. В дальнем углу двора, под вишней, стоял стол, а над ним пылала двухсотсвечовая электролампа.

Возле стола сидел единственный сын Родиона Петровича, четырнадцатилетний Степка. На коленях у Степки — баян, на столе перед ним — ноты. Месяц назад в колхозе открылась музыкальная школа, и Степка оказался в числе ее первых учеников.

Увидев отца, Степка еще ниже склонился над нотами и так старательно растянул меха баяна, что его голоса, наверное, стали слышны на том конце улицы.

«Ишь, как старается, — радостно подумал о сыне Родион Петрович. — Мы в его годы и балалайки в руках не держали, а он уже на баяне по нотам наигрывает».

Поставил мотоцикл под навес, скинул рубаху и, тяжело ступая, раскорячисто пошел к умывальнику. На ходу спросил сына:

— Мать дома?

Тот ответил не сразу. Доиграл такт до конца и, приглушив баян, сказал:

— Ушла в сельпо за керосином.

«Мог бы и сам сходить», — хотел сказать Родион Петрович, но сдержался, вспомнив недавний разговор с женой.

— Балуем мы его, — сказала тогда жена о сыне. — У других дети-то в эти годы не хуже мужика с любым делом управляются. А наш только и умеет на фотоаппарате щелкать да велосипед крутить.

— Будет ворчать, — сердито прикрикнул тогда на жену Родион Петрович. — Не велико счастье сызмальства в назьме ковыряться. Хватит и того, что мы с тобой рук от земли никак не отмоем. Пусть к культуре привыкает, а мы уж как-нибудь и за него отработаем.

— Праздная жизнь, как ржа, разъедает душу, — уперлась жена. — Без труда настоящего человека не вырастишь.

— Мы за то и воевали, чтоб нашим детям беззаботно жилось, — закипятился Родион Петрович. — Еще успеет, наработается.

— Спохватишься потом, да поздно будет, — и жена ушла, в сердцах хлопнув дверью.

Вспомнив этот разговор, Родион Петрович поморщился и, поборов усталость, проворно зашагал к рукомойнику. Воды в нем не оказалось. Ведра тоже были пустые. Надо было идти за водой, но проклятые ноги не на шутку разболелись, и идти никуда не хотелось.

«Пошлю Степку. Пусть промнется», — решил Родион Петрович и, взяв ведро, повернулся к сыну. Тот медленно тянул меха баяна, старательно выговаривая при этом: «раз и, два и…»

Родион Петрович вздохнул и пошел за водой.

Минут через пятнадцать он вернулся с полными ведрами. Степка по-прежнему пиликал на баяне.

Посреди двора Родион Петрович поскользнулся на арбузной корке и, выругавшись, упал, опрокинув на себя оба ведра.

Мокрый, грязный и злой, поднялся он с земли и вдруг услышал за спиной приглушенный звук, похожий на всхлипывание.

Зажав ладонью рот, Степка смотрел на отца и задыхался от смеха.

ДЮРАЛЬ

В девятом классе вечерней школы рабочей молодежи историю преподавал Прохор Иванович Лукин. Высокий, с саженными плечами, с крутой посадкой большой, лобастой головы.

Голос у Прохора Ивановича густой и сильный — командирский голос. Говорили, что в войну он командовал артиллерийским дивизионом.

Парни и девушки побаивались Прохора Ивановича. Он был прям, пожалуй, даже грубоват и беспощадно требователен. Для него не существовало уважительных причин, которые оправдывали бы ученика, не выполнившего домашние задания. Видимо, за эту строгость девушки с авиационного завода и прозвали его Дюраль.

У него был свой метод преподавания. Объясняя новый материал, он несколько раз прерывался и, вызвав ученика, просил его повторить только что рассказанное. Потому-то на уроках истории никто не читал художественную литературу и не выполнял домашних заданий.

Этот урок Прохор Иванович вел так же, как и предыдущие.

Рассказав о первой причине отмены крепостного права, он сделал небольшую паузу, оглядел класс и коротко бросил:

— Горячев, повтори.

Антон Горячев — вагранщик с завода газового оборудования. Задиристый парень, но прилежный ученик.

Услышав фамилию Горячева, многие облегченно вздохнули, довольные, что вызвали не их, и уверенные, что Антон лихо ответит на вопрос.

Но Горячев почему-то замешкался с ответом. Тогда, как по команде, все повернулись к последней парте, и по классу, нарастая, пополз приглушенный смех.

Подложив руку под голову, Антон спал. Он спал так крепко, что даже не слышал шиканья товарищей.

Парни засмеялись громче. Девушки зафыркали, прикрывая ладонями рты. Еще мгновение — и класс дрогнет от дружного гогота двух десятков молодых, озорных глоток.

Но как раз в это мгновение Прохор Иванович предостерегающе вскинул руку.

Все замерли, ожидая, что вот сейчас Дюраль скомандует своим стальным голосом: «Горячев, встать!», и перепуганный Антон вскочит, как ошалелый. А со всех сторон полетят ядовитые шуточки, и можно будет от души посмеяться над задиристым вагранщиком.

Но Дюраль не спешил подать команду Горячеву. Строго посмотрев на нетерпеливо ерзавших парней, Прохор Иванович тихо, но твердо сказал:

— Тише, товарищи.

Все недоуменно уставились на учителя. А тот, еще больше приглушив голос, спокойно проговорил:

— Будем говорить вполголоса. Отвечай, Лычков.

Лычков поднялся и стал отвечать.

В классе явственно слышалось сладкое посапывание спящего вагранщика.

ПОД СТАРЫМ ТОПОЛЕМ

Серые редкие сумерки вдруг загустели, и сразу стало темно. На черном небе засветились яркие, крупные звезды. Они висели над головой так низко, что, казалось, с любой крыши их можно достать руками. Со стороны невидимых в ночи гор примчался ветерок и разворошил верхушки задремавших деревьев. Их шорох походил на короткие, глубокие вздохи. Они отзвучали, и снова стало тихо. Только старый тополь что-то сонно бормотал над головой.

Тополь рос в центре небольшого, но густого сквера, раскинувшегося под окнами родильного дома. Под тополем стояла полукруглая деревянная скамья, засиженная до блеска.

Я сидел на этой скамье, лениво курил и ни о чем не думал. Над моей головой по-стариковски беззлобно и беспричинно ворчал и ворчал тополь. Я смотрел на звезды, слушал черную тишину ночи, и мне было очень хорошо.

Вдруг гулко, как выстрел, хлопнула парадная дверь роддома. Я вздрогнул, прислушался и сразу услышал шаги двух человек. Один шел тяжело и редко, шаркая подошвами по асфальту. Другой — торопливо. Судя по дробному стуку каблуков, это была женщина.

Они остановились в двух шагах от меня. Чиркнула спичка. Раз, другой, третий. Хрустнула коробка, и снова — чирк, чирк. И вот вспыхнул крохотный огонек, послышался глубокий вдох. И снова стало очень тихо. Я напряг зрение, но сквозь кусты ничего не увидел, кроме трепетного мерцания горящей папиросы.

— Ну, что ты, Петюша, задумался? Идем, — ласково позвала кого-то невидимая мне женщина.

— Слушай, — голос у него был хриплый, напряженный. — Я все знаю. А сюда ходил, передачки носил из жалости, чтобы тебе перед другими не стыдно было.

— Что ты говоришь… — слабо выкрикнула она, и мне представилось, что в это мгновение женщина покачнулась, как от удара.

— И сейчас за тобой пришел от жалости, — будто не слыша ее, ожесточенно говорил он. — Днем бы не пришел. Соврал заведующей, что весь день пробуду в рейсе. Она разрешила… Вот и пришел…

— Петенька, — простонала женщина.

— Не тронь меня, — с глухим бешенством прохрипел он. — Иди к нему.

— Петя. Милый. Постой. Опомнись. Одумайся. Да ты постой. Ну, послушай, — бессвязно и торопливо выкрикивала она рвущимся голосом. — Ведь твой ребеночек. Честное слово. Да ты взгляни на него. Копия. Как две капли воды. Твой он… Ну, постой, погоди… Виновата я. Ударь за это, побей, убей, а ребеночек твой.

— Уйди!