После бури

– Непомнящий.

– Это фамилия такая?.. Ну-ка, покажи паспорт.

– Нет у меня паспорта.

– Почему нет паспорта? Беглый?

– Зачем беглый… На заработках в Перми был. Сейчас домой пробираюсь.

– Куда домой?

– В Чердынь.

Насмешливые глаза мужчины и спокойный тон ответов сбивали с толку, но Жигу трудно было провести. В полиции он служил не первый год и редко смущался. Обстоятельства встречи и одежда этого человека говорили сами за себя.

– А зачем ты сюда пришел? Видишь, дом заколочен? – грубо продолжал спрашивать Жига.

– Вижу… Потому и зашел, что заколочен. Значит, не живут. Хотел переночевать.

– Для ночевки я тебе найду место потеплее. Ну-ка, гаси огонь!

– А что я такое сделал? Мешаю тебе, что ли?

– Бродяга ты – вот что. Беглый! Меня не проведешь. Глаз у меня наметанный. Архипыч, погаси в печке огонь, а ты пойдем со мной!

Старик вышел. Мужчина стоял в нерешительности. Жиге вдруг показалось, что он хочет броситься на него и даже сделал движение. Городовой невольно отскочил в сторону и схватился за кобуру.

– Какой пугливый!.. Не бойся, не трону, – усмехнулся мужчина и, взяв кушак с лавки, стал неторопливо подпоясываться.

Жига все-таки вытащил револьвер. Влажный от меховой варежки палец цеплялся за мерзлую сталь.

– Вот, будь ты неладная! – выругался он и, подойдя к печке, стал отогревать наган.

Так они стояли некоторое время, поглядывая друг на друга, пока старик не принес снегу.

– Выходите. Погашу, темно станет.

Вышли на улицу и неторопливо двинулись к участку. Жига надеялся, что задержанный попросит его отпустить, может быть, даже предложит хорошие деньги из награбленных по дороге, но тот молчал.

– Из Сибири бежал? – спросил городовой. – По одежде видать – снял с кого-то?

Мужчина молчал.

– Что ты, в рот воды набрал? Говори, когда спрашивают, – рассердился Жига.

– Не о чем нам говорить. С приставом буду говорить.

– С приставом? Поговори, поговори… Он вашего брата жалует!

Жига шел сзади. Когда нужно было поворачивать в переулок, где находился участок, мужчина, не оглядываясь, свернул.

– Дорогу знаешь? – удивился Жига. – Бывал, что ли, здесь?

Задержанный молчал.

3. СИРОТЫ

Поднимаясь по улице в гору, лошади выбивают желоб на дороге. В таком желобе хорошо кататься на ледяшке. Еще лучше – на санках с тонкими железными полозьями.

Сеня Богатырев шагал по дороге и мечтал о санках, обитых красным бархатом, с кистями по бокам. На днях он видел, как неумело пытались кататься на таких санках инженерские дети. Бороздилками у них были тонкие машинные гвозди, править они не умели и на первом же повороте перевернулись…

– Эй! Эй! Берегись! – раздался крик за спиной, и он отскочил в сторону.

По желобу вихрем пронесся на ледяшке мальчик.

– Кузька! Кузька!

Кузя услышал окрик приятеля, ловко свернул в переулок и, поднимая бороздилками снежную пыль, изо всей силы затормозил. Когда Сеня подбежал, он пытался выправить согнувшийся при торможении кончик большого кованого гвоздя.

– Сделал ледяшку? – спросил Сеня, перевернув обрубок толстой доски, затесанной спереди наподобие лодочного носа. С видом знатока, он провел грязной от угольной пыли варежкой по гладкой поверхности льда. – Сам наращивал лед?

Кузя не считал нужным отвечать на такой вопрос. Кто же будет наращивать лед на его ледяшке, кроме него?

– Едем, что ли?

Подобрав полы длинной женской капа-вейки, Кузя сел на задний конец ледяшки, вытянул ноги вперед и слегка раздвинул колени.

– Садись!

Сеня сел между его ногами, наклонил голову набок, чтобы не мешать править. Кузя оттолкнулся бороздилками, и ледяшка покатилась по утрамбованной дороге, быстро увеличивая скорость. От встречного воздуха было трудно дышать. Мороз колол лицо, угрожая побелить щеки, нос… Но спуск уже кончился, и ледяшка остановилась у плотины.

Приятели встали и двинулись дальше пешком, таща за собой ледяшку. Скоро они пришли к низенькому дому, где жил Карасев с матерью. Мать Карасева работала в ночной смене на угольных печах, и поэтому ребята смело вошли в дом.

В комнате жарко натоплено. Около двери стояла приготовленная рождественская звезда на длинной палке. На стене горела маленькая керосиновая лампа с сильно привернутым фитилем.

– Где же Карась? – спросил Сеня.

– Я знаю! У коровы! Он ледяшку хотел делать, – догадался Кузя.

Мальчики вышли во двор.

Прежде чем наращивать лед на ледяшку, доску надо смазать тонким слоем свежего коровьего навоза, иначе лед отскочит при первом же ударе. Навоз крепко пристанет к доске, и тогда можно смело наращивать лед, поливая поверхность водой на морозе.

Карасев сидел на приготовленной для ледяшки доске в коровнике, в ожидании необходимого материала. Здесь было темно. Тощая корова беззвучно жевала, не обращая внимания на молодого хозяина.

– Карась!

– Я тут! – отозвался мальчик. Кузя и Сеня вошли в коровник.

– Темно! Зажгем огарок, – предложил Кузя. – Сенька, у тебя спички есть?

– На звезду надо огарки, – предупредил Карасев.

– Я много набрал. Полный карман. Хоть на всю ночь хватит!

Сеня чиркнул спичку. Корова повернула голову на свет, равнодушно посмотрела на ребят и шумно вздохнула. Кузя вытащил из кармана огарок тонкой восковой свечи и зажег его. Когда огонек разгорелся, он нашел толстый гвоздь, вколоченный в бревно, накапал воску и прилепил к нему свечку. Затем вытащил две просфоры и протянул их приятелям.

– Держите. Мягкие, понимаешь!

– Где ты взял? – спросил Карасев.

– В церкви. Просвирня на продажу принесла цельный мешок. Вот я и взял! Она сама велела. Возьми, грит, штучки три… Я и взял.

Говоря это, Кузя присел на корточки к стене, вытащил из-за пазухи пять штук белых просфор и положил их на колени. Ребята с аппетитом принялись жевать мягкие, вкусные хлебцы.

Отец Кузи был убит на русско-японской войне. Мальчик пользовался расположением священника и каждую субботу и воскресенье прислуживал в церкви: раздувал кадило, ходил с тарелкой собирать копейки у молящихся, тушил свечки у икон, следил за лампадками. Выгода от этого легкого занятия была не малая: больше, чем он зарабатывал на откатке вагонеток.

Корова почуяла хлебный запах, развернулась и, вытянув шею, потянулась к хозяину.

– Ну да… тебе надо сто штук… – проворчал он, отталкивая морду коровы.

– Дай одну, – великодушно сказал Кузя, протягивая просфору.

Карасев взял хлебец, посмотрел на корову и спрятал просфору в карман.

– Пускай сено жует, все равно не доится. А просфорку я лучше мамке дам.

Ели не спеша. Разобрать вкус хлеба и получить от этого удовольствие можно, только сильно его разжевав. Поэтому ребята откусывали маленькие кусочки и подолгу жевали.

– Ребята, а поп грит, мой батя в раю живет и сверху на меня смотрит, – задумчиво произнес Кузя.

– Ну да! Откуда он знает? – насмешливо отозвался Сеня.

– Он, грит, помер за веру, царя и отечество на поле брани. – А японцы, грит, нехристи. Верно?

– Врет он все, – тем же тоном сказал Сеня.

– А Васькин отец, грит, в аду на сковородке жарится, потому что бунтовщик… – продолжал Кузя, – против царя пошел.

– А ты и поверил? – возмутился Кара-сев. – Он революционер! За рабочее дело дрался… Наших бы тоже могли повесить…

Отцы обоих мальчиков, после разгрома восстания, были сосланы в Сибирь на каторгу.

– А я что, не знаю, что ли? – смущенно сказал Кузя, поняв, что поповские речи обидели друзей.

За стеной послышался тонкий голос Маруси:

– Мальчики, где вы?

– Здесь! – крикнул Кузя. – Заходи, не бойся.

Маруся нашарила рукой скобу и с трудом распахнула дверь.

– Ой, мальчики, стынь какая! У меня совсем нос отморозился! Пойдем славить-то?

– Конечно пойдем, – ответил Карасев, помогая закрыть дверь.

Маруся подула на пальцы и погладила коровью морду.

– А что вы тут делаете?

– Спрос. Кто спросит, тому в нос! – серьезно ответил Кузя и протянул ей просфору. – На вот… ешь!

Девочка взяла просфору, села на корточки в уголок и молча принялась жевать.

Давно было заведено, что никогда ни один углан не водится с девчонками, но отец Маруси, веселый балагур, с ярко-рыжими волосами, после восстания умер от ран в больнице, и поэтому мальчики добровольно взяли над ней опеку и приняли в свою компанию. Маруся дорожила исключительным положением и старалась держать себя с достоинством.

В коровнике сравнительно тепло. Уютно горит свечка.

– Ты давно ждесь, Карась? – спросил Сеня.

– Засветло пришел, а она… как нарочно… – сердито ответил тот и бросил в корову щепку.

Терпение его иссякло. “Придет Васька, пойдем славить, и доска останется не намазана”, – думал он.

– А как это может быть? – проговорил Кузя, ни к кому не обращаясь. – В церкви икона нарисована… Рождество Христово. Он, грят, во хлеву родился, а печки там не было. Как он не замерз.

– Потому что бог! – сразу отозвалась Маруся.

– Ну да… бог! – передразнил ее Сеня. – В такой мороз и богу не вытерпеть. Там жаркая страна и морозов не бывает.

– А на том свете морозы бывают? – спросил Кузя.

– А про это никто не знает…

Снова восстановилось молчание, но ненадолго.

– Надо бы спевку устроить, – предложил Кузя, заметив, что ребята съели просфорки, и, не дожидаясь согласия, откашлялся и запел.

Не понимая смысла славянских слов, коверкая их по-своему, пели старательно, вытягивая шеи на высоких нотах.

“Рождество твое, Христе, боже наш, вос-сия мирови свет ра-а-зума-а. В нем бо звездам служа-ащие и звездою уча-ахуся. Тебе кланятися, солнцу пра-авды, и тебе видети с высоты восто-ока. Господи, слава тебе”.

Закончив одну молитву, сейчас же запели: “Дева днесь”, но вдруг послышались долгожданные звуки коровьих шлепков. Карасев вскочил, схватил приготовленную доску и деревянную лопаточку.

– Кузька, посвети…

Быстро принялись за дело и, когда все было готово, намазанную доску выставили на мороз.