Помоги проекту - поделись книгой:
Отец Феофан, в миру Николай, окончивши курс семинарии, сразу и женился, был рукоположён и получил приход. Приход был хороший, зажиточный, прихожан без малого тысяч пять.
На последнем году учёбы к семинаристам приходили знакомиться девки – тоже все набожные, строгие, постницы. Заглядывали ласково в глаза, старались угадать суженого. Семинаристы смущались, опускали очи долу, но знакомства не чурались – для получения прихода нужна была матушка, это знали все. Холостым приход не давали - долго ли до греха с прихожанкой! Негоже святую церковь позорить.
Девки в платках, в тёмных закрытых платьях стояли вдоль стен, кто с рукоделием, кто с пирожками да ватрушками в холщёвых мешочках, кланялись и предлагали семинаристам: «Отведайте, батюшка!» Семинаристы тоже кланялись и принимали; в трапезной открывали и пробовали. В мешочках находили и записку с именем той, что приготовила, с какой-нибудь припиской: «Хлеб наш насущный дашь нам днесь», «Спаси и сохрани!», «Испекла раба Божия, и ваша тоже - Наталия», или другое.
Сам отец Феофан был худ, длинен, лицом строг, бороду имел тёмную, густую, а глаза синие, яркие. Девка Мария как увидала эти глаза, ещё издали, так сердце её и прыгнуло: «Мой будет!». Продвинулась навстречу и, как проходил он мимо, выступила да поклонилась в пояс: «Примите, батюшка, гостинец, не побрезгуйте…». «Спаси Бог, сестрица» - строго ответил, но посмотрел ласково, в глаза заглянул, да и осмотрел её всю. Лицо простое, круглое, чистое, глаза добрые, сама вся в теле. Справная матушка!
В другой раз Мария уже знала, кому несёт свой подарочек, ждала, когда ОН покажется. Тогда уже разговорились, расспросили всё друг про дружку, по двору семинарии прогуливались, а когда прощались, Николай руку её долго держал: «Приходите ко мне, сестрица, буду ждать!»
В третий раз было уже всё между ними сговорено.
* * *
По окончании учёбы совершили обряд венчания, и отбыли в свой приход. Дом церковный был хороший, бревенчатый, тёплый, подворье широкое. Жили хорошо, душа в душу. Через четыре года было у них уже трое ребятишек.
Матушка и раньше была не худа, а теперь стала дородна, округла, весила пудов шесть, а то и более, но талию имела на удивление тонкую и гибкую. По хозяйству управлялась легко, играючи: полы в доме всегда были свежевымыты, всюду лежали цветастые яркие половички, пахло свежей выпечкой да наваристыми щами. Чистый рушник висел на вычищенных образах; светло горела лампадка. Чада всегда вымыты, причёсаны да накормлены. А уж какой запах в доме был на святую Пасху, когда матушка замешивала, а на другой день выпекала пасхальное тесто! Какой стоял божественный аромат куличей - чудо из чудес!..
- Вот ты как узка-то в талии, Марея Дормидонтовна! – говорили ей соседушки. – И как тебе удаётся? Уж вся как есть круглая да пышная, а талия – ну чистая оса!
- А у меня, милые, бабушкин рецепт, - отвечала матушка. – Фасоль рассыпать. Вот рассыплю фасоль-то, да наклоняюся и собираю. Да за каждой фасолиной наклонюся, по единой подбираю-то! Вот так сто, а то двести поклонов в день и отобьешь… Поясницы сперва совсем не чуешь, зато потом такая гибкость появляется! Вы попробуйте, милые! Я хоть вперёд, хоть назад теперь изогнуся, мне всё нипочём...
Батюшка любил матушку, всегда сильно вожделел её, хоть и боролся с похотью всеми силами. Ложась с матушкой в постель, сначала долго стоял на коленях перед образами, молился и просил уберечь его от бесовского каждодневного вожделения. И ложился вроде умиротворённый, благостный, но коснувшись случайно матушкиных округлостей, хоть и через рубаху, чувствовал воздымание плоти. Матушка его опасений не понимала и это воздымание грехом не считала.
- Батюшка ты мой, - говаривала она. – Да какой же это грех? Ведь господь повелел всем тварям жить по парам. А мужьям - да с жёнами… Иначе и деточки бы не рожались!.. Сказано ведь: плодитеся и размножайтеся! Вот давай-ка я рубаху-то подыму, а ты и забирайся на меня! забирайся, миленький!.. Уж я тебя обойму, приласкаю!..
- Вот бес тебе в ребро! – скрипел зубами батюшка. – Да ведь похоть это всё бесовская! Это не срамно творить токмо для чадозачатия! А у нас чад-то сколько уже?
- Трое всего, разве много?
- Да уж немало!.. и потом, сказано, что плотские радости да утехи – по воскресеньям. А в постные дни скоромного нельзя…
- Не гневи бога, батюшка! Зачем ты меня мучаешь? Чего ждать-то столько? Давай ещё чадушко сотворим… четвёртого. Разве плохо будет?
Иногда дух батюшки бывал сильнее плоти, и он решительно отворачивался от матушки. Тогда матушка обиженно поворачивалась на левый бок, и большой округлый зад её сиротливо и одиноко возвышался над кроватью.
Ежели побеждала плоть, то батюшка, не единожды ещё перекрестив лоб и испросив у господа прощения, забирался-таки на матушку и тонул в объятиях её пышного тела. Она, задрав рубаху до шеи, соединяла вместе свои арбузные груди и в томлении подавала ему, а он щекотал их бородою и сосал большие, как финики, соски. Матушка быстро достигала вожделения, охватывала батюшку руками и ногами, и тогда вздыбленная плоть его сама находила свой путь и погружалась в её ждущие нежные хляби. «И-и-и, батюшка ты мо-ой! – тоненько стенала тогда матушка. - Накажи ты меня, грешницу! Накажи как следуи-ит! Не жалей, миленьки-ий!» И батюшка, обхватив обеими руками необъятный матушкин зад, наказывал блудницу не за страх, а за совесть.
Не то бывало по субботам! Матушка сама топила баньку на огороде, небольшую и чистенькую, приготовляла венички, квасок из погреба, чистые рубахи и рушники, наносила воды из родника. Полки в баньке были у неё вычищены скребком и светились белесым древесным цветом, бочка полна была ключевой водицы, от печи шёл ровный сильный жар.
Когда отец Феофан, отслужив вечернюю службу, заходил на подворье в своей нарядной шёлковой рясе, матушка первым делом вела его за стол.
- Перекуси, батюшка, - говорила она. – Пирог вот у меня с рыбой. Такого осетра мужики притащили, что твоё полено. Щи ещё вот, с говядиной. Садись, батюшка, откушай...
Отец Феофан снимал скуфью, мыл руки, повернувшись к образам, крестился троекратно и усаживался. Матушка отрезала свежего ржаного хлеба, наливала большую стопку крепкой брусничной настойки. Пока батюшка выпивал, она ставила перед ним солёных груздей на закуску, да наливала духовитых щей в деревянную нарядную миску. Щи были наваристы, густы; из золотистой их поверхности выглядывал смачный кусок мясистой булдыжки.
Батюшка откушивал со всей серьезностью, истово, иногда с улыбкой поглядывая на матушку. Матушка не садилась есть с ним - она всегда делала это заранее, а только не отрывала от него умилительного взора.
Потом шли пироги с вязигой и вторая стопка настойки; на закуску матушка ставила холодец из свиных ножек и домашней свиной колбаски, обжаренной на смальце.
- Свинья-то добрая была, - говорила матушка, подкладывая батюшке на тарелку. – Толстая да здоровая была Хавронья... Кровяной колбаски не подать ли? с гречей... Глядишь, батюшка, и сам потолстеешь. А то вон в приходе говорят: и чего это батюшка наш такой худой да дохлый... Читает «за здравие», а вид у него такой, что получается «за упокой». Не кормит его, бают, матушка...
- Экий вздор несут! – возмущался отец Феофан.
- Ты закусывай, закусывай, батюшка! Не переживай... Потом отдохнёшь, и в баньку пойдём, - на распев, с намёком говорила матушка. И батюшка смирялся.
* * *
На улице, за воротами трое поповичей да соседский мальчишка Петька, сын купца Дёмина, играли в «чижа». Петька проигрывал, злился, и от этого безбожно жульничал: натягивал шаги, а то и незаметно чижа сдвигал. Гришаня, старший попович, держал себя флегматично, как и подобает взрослым парням, и всё больше молчал да улыбался. Маленький Проша, похожий на ангелочка, тоже суетился, хотел играть наравне со всеми, но по чижу битой не попадал и плакал.
- Мой кон! – обрадовался белоголовый шустрый Васятка, средний из сыновей. Синими глазами он походил на батюшку, а расторопностью да бедовостью на матушку. Примерившись, он сверху залепил битой по острому концу чижа, и тот взвился так, что все задрали головы.
- Ох, тудыть твою! – охнул Петька.
Чиж, крутясь в воздухе, как юла, полетел сперва вдоль забора, а потом как-то резко – точно, что чиж - юркнул вниз, за забор, в крапиву.
- Лезь, Петька! – захохотал Васятка. – Считай шаги.
- Больно надо, - хитрому Петьке играть уже надоело. – Ты запулил в крапиву, ты и лезь... Как я буду шаги мерить через забор-то?
- Лезь, лезь, тащи чижа. А не то будешь кол из земли тащить. Хитрый ты, Петька!.. Я вон в овраге вчерась лазал, в осоке да в тине – и ничего, не отказывался.
Петька Дёмин и вправду был хитрым мальчишкой, весь в отца, всё старался вывернуть себе на пользу, а братьев обмануть.
- Подумаешь, в воду... Вода не крапива!
Нехотя подойдя к забору, он поплевал на руки, подтянулся и уселся на краю. Снизу, с той стороны, к нему тянулись зелёные, выше роста, стебли крапивы. Прыгать туда не хотелось, и Петька стал глазеть по сторонам...
- А вона ваша мамка с батюшкой, - углядел Петька и спрыгнул обратно. – Кажись, в баню пошли... Айда в окошко смотреть?
- Зачем это? – удивился Гришаня.
- А я по субботам завсегда хожу глядеть, как тятька с мамкой в бане парятся... Голые, смехота!.. А то ещё тятька мамку на полке голую разложит, сперва веником отхлещет, а потом как взначнёт еть!..
- Еть?.. Как это? – заинтересовался шустрый Васятка, который слово это уже слыхал, но не придавал ему какого-то смысла.
- Неча болтать, коли не знаешь, - усмехнулся старший Гришаня. – Не вашего это ума...
- Как еть, Петька?.. Расскажи, - приставал любопытный Васятка. Он никак не думал, что «еть» нужно в бане.
- Да вот так! - хохотал Петька, который, оказалось, уже знал все взрослые тайны. – Положил он мамку на живот, пару как поддал, и давай её веником хлестать!.. И по спине, и по заднице - по всему... Мамка лежит, вся красна стала, а у тятьки уже висит!.. – Петька округлил глаза и показал рукой. - Чуть не до скамейки...
- Чего висит-то? – неугомонный Васятка хотел понять всё.
- Чего висит? – как эхо повторил белокурый ангелочек Прошка. Хладнокровный Гришаня понимающе хмыкнул.
- Чего-чего?.. Вот обалдуи поповские, – веселился Петька, чувствуя своё превосходство. - Х...ще висит!.. Писюны-то у вас есть, чудики?
- А, есть... – отозвался Васятка. – А я думал... Ну, и дальше что?
- Ну вот, - округляя глаза, заговорил Петька. – Висит он, значит, у тятьки-то, а он его в руку вот так взял, зажал, да на мамку и сел верхом, прям ей на задницу... Она ничего, молчит... А он его мамке ка-ак всунет!.. да как начнёт еть! – и Петька задвигал бёдрами.
- Врёшь! – усомнился Гришаня. – И ты видал?!
- Да провалиться мне!.. Сто раз видал... Да сами вон идите поглядите, – он мотнул головой на ихнее подворье, - кто вам не велит?
Братья переглянулись.
- Ну, пошли, что ли, глянем? – спросил любопытный Васятка, смотря на старшего брата. Тот почесал в затылке...
- Грех это, наверное...
- Да мы чуток!.. - прыгал Васятка. – Мамку голу поглядеть охота.
- Ещё бы! – загорелся Петька. – У вашей мамки жопа-то!.. – он развёл руки на всю ширину и тут же, приплясывая, завёл срамную частушку:
- Расскажи-ка, тятя, мне,
Куда ездят на коне
Голышом да без узды -
Далеко ли до пя-яязды-ы?
- Тихо ты, охальник!.. – строго прикрикнул Гришаня, которому тоже хотелось взглянуть на это чудо. – Тятя, ежели узнает... не знаю, что и сделат с вами. ...Ладно, пошли.
И братья, а вслед за ними и Петька, гуськом зашли в калитку и вдоль база со скотиной, тихо и пригибаясь, стали пробираться к баньке.
Банька у отца Феофана была добротная, ещё почти новая, жёлтевшая свежими брёвнами в закатном солнце. Небольшое единственное окошко её было обращено на огороды...
* * *
- Хорошо банька протопилась, - благостно говорила матушка, войдя в предбанник и раскладывая на скамье чистое бельё, полотенца и простыни. – Жар какой! И березовым духом пахнет... Чисто в раю.
- Ну, ты молодец у меня, Мария, - подобрел и отец Феофан. – И обед сварила, и баньку протопила. Хозяюшка моя!.. – он ласково огладил её рукой, и матушка вспыхнула от радости. Батюшку своего она любила с большой страстью.
- Разоблачайся, батюшка... Сейчас в первую голову тебя попарю. Не на шутку пропарю - держись!.. – смеялась матушка. – А опосля уж ты меня... Да снимай ты с себя всё – чего тут стыдиться-то?.. Ты, миленький, в бане али где?
Отец Феофан стянул сапоги, портки, смущаясь, снял исподнее и встал во весь рост.
Худое белое тело с длинной чёрною бородою, похожее на иконные образы святых, предстало перед матушкой. Длинный белый уд свисал внизу из чёрных зарослей. И только глаза были не строгие, как на иконах, а смотрели смущённо, ласково. «Миленьки мой! – затопило её нежностью. – Тонкий-то весь какой, любый...» Ей захотелось обнять батюшку, даже не руками, а всем своим широким большим телом, вобрать его в себя, укутать...
- Иди, батюшка, поддай парку... Сейчас вот разденусь, да и начну тебя парить, - матушка со спокойным достоинством принялась раздеваться, искоса поглядывая на батюшку, проверяя, смотрит ли он, нравится ли она ему. - Да поддай-то не водой!.. Ты кваску плесни, Николаша. Хлебный дух будет добрый!..
Когда большое белое тело матушки Марии протиснулось в узкие двери парной, батюшка уже лежал на полке, приготовившись.
Матушка первым делом ещё плеснула на камни, разложенные на печи. Раскалённые камни зашипели, заполняя баньку белым душистым паром. Затем она склонилась к бочонку, где размокали берёзовые веники, и принялась перебирать их.
Лежа ничком и положив голову на бок, батюшка не мог оторвать глаз от повисших матушкиных пудовых грудей с длинными, как берёзовые почки, сосками, да выпуклого необъятного зада, видеть который воочию ему приходилось совсем редко. Выше зад этот переходил в сужающуюся талию - такую тонкую, что было удивительно, как на ней крепится такое тело. Живот её был совсем не большой, как следовало бы ожидать при таком могучем теле, а напротив, плоский, втянутый, украшенный глубоким пупком в центре; внизу его приятно кустились пшеничного цвета заросли. Мощное бедро переходило в совсем не мощную, а скорее изящную гладкую голень и правильной формы ступню. «Наяда, - думал батюшка, мысленно крестясь и млея от горячего пара. – Соблазн бесовский... Не устою, Господи!..»
Матушка с распаренными вениками в обеих руках подошла к полку, где возлежало худое белесое тело, и слегка прошлась по нему густыми ветками, разогревая. Потом подняла веники кверху, собрала ими горячего пару, который клубился под потолком, да опять приложилась... Когда кожа батюшки попривыкла, Мария начала парить. Сперва с обеих рук, несильными шлепками она работала долго, пока батюшкино тело киселём не растёклось по полку. Потом, разогрев веник посильнее, пошла парить с плеча, хлёстко да сильно. Когда задняя часть батюшки стала совсем красной, матушка велела ему перевернуться.
Он лёг на спину, задрав кверху чёрную бороду, и опасливо прикрылся внизу ладошкой.
- Да небось, не попаду!.. А то давай уд твой распарю, – весело нараспев говорила матушка, проходясь по батюшкиному телу от шеи до самых ступней горячим веником. – Раскраснеется он, да разбухнет... Да силой нальётся! А нам, бабам, того и надобно.
Похохатывая, матушка принялась обрабатывать его худую грудь с выступающими рёбрами и длинные мосластые ноги...
Потом распаренный и красный как рак, батюшка, ухая, окунался с головой в бочку, а матушка, постелив свежее рядно да хлебнув холодного кваску в предбаннике, укладывалась на полок.
После холодной бочки, чувствуя себя заново на свет народившимся, батюшка выбрал веник погуще, поднялся на ступеньку, да так и застыл...
Пред ним лежало матушкино тело. Необъятные белые округлости, настоящие холмы поднимались вверх, возвышаясь над полком. С высшей их точки, там, где оканчивалась линия их раздела, шел крутой, глубокий спуск к талии. Узкая талия эта переходила, расширяясь, в крепкую широкую спину, округлые плечи и полную шею. Длинные матушкины волосы, завёрнутые в чистую холстину, были уложены на голове. А на шее её, под волосами была ямка, уж такая нежная да милая, что так и тянуло поцеловать...
С другой стороны холмы эти перетекали, раздваиваясь, в крепкие ноги, стройно тянувшиеся к стенке. В месте раздвоения холмов темнел узкий и глубокий провал...
Батюшка работал банным веником от души, истово. Молочное спервоначалу матушкино тело постепенно стало наливаться малиновым жаром.
- Хорошо-о!.. – стонала она, изнемогая. – Поддай, батюшка...
И батюшка поддавал, потом опять брался за веники. Когда огромные холмы её зада загорелись маковым цветом, батюшка велел ей перевернуться. Матушка улеглась на спину; арбузные груди её раскатились в стороны, могучие бёдра слегка разошлись, и среди светлых кустистых зарослей блеснуло розовым... Батюшкин сразу же отвёл глаза, но уд его качнулся и стал потихоньку наливаться силой.
Батюшка подогнал вениками жаркого пару сверху, из-под потолка, и начал парить матушку спереди.
- Давай, миленький, шибче! – просила распаренная матушка. - Не бойся, не жалей...
Поделиться книгой: