Живущие рядом (сборник)

Вернувшимся Лехе с Витьком я про медведя ничего не сказала. На всякий случай.

История вторая

В тот год на Сахалине горели леса.

Медведи — звери территориальные, живущие поодиночке каждый на своем участке. За исключением брачного периода присутствия друг друга не выносят. В гости не ходят, новостями не обмениваются. Если кто-то забрел на чужой участок — подвергается нешуточной опасности со стороны хозяина. Если владелец участка стар, болен или немощен — в опасности уже сам хозяин. Незваный гость может и в драку полезть, и занять территорию, и даже убить…

Повторюсь: в тот год на Сахалине горели леса.

Нас, биологов, предупредили сразу: огонь согнал медведей с их участков, и они от этого стали жутко, не по-летнему агрессивными. С едой для них проблем нет — по сахалинским рекам и ручьям идет на нерест горбуша. Но мишки просто нервничают от жизненных невзгод и присутствия друг друга, и обращают свою злость на людей. Буквально накануне нашего приезда медведь сильно покалечил студента. Отправили беднягу вертолетом в Южно-Сахалинск, в больницу, и неизвестно еще, выживет ли.

Распоряжение по экспедиции было разумным и недвусмысленным: поодиночке в лес не ходить, да и вообще от лагеря и рыбозаготовительной базы особенно не удаляться.

Но что поделать, если я всегда любила гулять по лесу без всякой компании? Когда никого из людей рядом нет, и остаешься с лесом один на один…

Ручьев и маленьких речек, впадающих в Тихий океан, на Сахалине множество. Каждый год по ним, от устья к истокам, поднимается на нерест кета и горбуша. Идет сплошным косяком, в узких местах вода пенится от рыбьих спин. Ручей тек у нас на базе за туалетом, поэтому смотрела я на рыбу каждый раз, когда посещала вышеупомянутое заведение. Я выросла на Невском проспекте, и наблюдаемое за туалетом действо казалось мне похожим на первомайскую демонстрацию, ежегодно проходившую мимо нашего дома. Рыбьи плавники были как флаги. Вода искрилась как медь оркестра.

Метрах в ста от кромки прибоя берег поднимался вверх крутым уступом, в котором ручьи промыли узкие глубокие ущелья. Я медленно шла по уступу, любуясь видом: океанской гладью, заходящим солнцем, скалами причудливой формы и кучами остро пахнущих водорослей, выброшенных на берег прибоем.

Первого медведя я увидела довольно близко от базы. Он сидел в устье ручья и деловито, ловко используя передние лапы, потрошил огромную рыбину. Говорят, что в разгар хода медведи выедают из убитых ими рыбин только икру, оставляя остальное гнить на берегу. Так же поступают и люди-браконьеры…

«Мой» мишка еще не настолько зажрался. Рыбину он съел почти целиком и тут же, не сходя с места, когтистой лапой подцепил следующую. Некоторое время явно играл с ней, подбрасывая и прижимая лапой на песке. Во время этой игры, в движении, я рассмотрела его повнимательнее. Медведь был еще молодой, некрупный и довольно худощавый. Узкая длинная морда, ловкие когтистые лапы, необыкновенно точные движения — то, что всегда поражает зрителя в цирковых медведях.

Зрение у медведей очень слабое. Слух — так себе. Зато очень тонкий нюх.

Порыв ветра с берега и медведь, быстро откусив рыбине голову, закрутил собственной ушастой башкой:

— Кем это пахнет?

Я поспешно отступила в заросли бересклета. Не особенно испугалась (от меня до берега далеко, да еще и лезть на обрыв), но становиться объектом мишкиного любопытства мне все же не хотелось.

Шла дальше. По бревнам, переброшенным через овражки, перешла еще несколько ручьев. Заходящее солнце выступало в роли художника абстракциониста и щедро бросало рваные красные мазки на антрацитово блестящие черные скалы. Прибой к вечеру стихал.

Второй медведь сразу поразил меня своими размерами — он был огромный, как скала. В отличие от первого — весело рыжеватого, казался совсем черным. Расположился он не у самой кромки морского берега, а в стороне, там, где ручей был уже, быстрее и глубже. Ближе к обрыву и, стало быть, ко мне. С рыбой этот медведь не играл. Он ее мрачно жрал. Даже представить себе не могу, сколько нужно еды, чтобы насытить такую махину. В детстве меня учили, что медведи в лесу питаются малинкой, черничкой и прочими ягодами. Не знаю, не знаю… Огромный зоопарковский Мишка явно тяготел к булкам с колбасой и пиву с рыбкой. Сахалинский великан также не производил впечатления травоядного.

Движения этого медведя были тоже точными, но какими-то скупыми, как бы слегка заржавленными. Казалось, что он сидит здесь, ловит и жрет рыбу по какой-то скучной и тягостной обязанности. Я все-таки много общалась с животными и как-то сразу почувствовала про этого медведя несколько вещей. Во-первых — он уже очень пожилой зверь. Второе — это не его собственный участок, он именно из тех, кого выгнал с родных мест огонь, разгоревшийся от преступно непогашенного костра туристов или рыбных браконьеров. Третье — когда закончится нерест, медведю придется очень несладко: он слишком стар, чтобы бороться с более молодыми и активными собратьями за территорию и победить в этой схватке. То, что для рыжего игривого мишки, с любопытством болтающегося вокруг рыбопромышленной базы, является первым в жизни и, несомненно, занятным приключением, для старого медведя — последняя трагедия. И наконец четвертое — умный старый зверь сам знает все вышеописанное и тяжело ненавидит тех, кто лишил его мирной обеспеченной старости на родном, до последней кочки знакомом участке приморской тайги.

В это мгновение прихотливо меняющий направление вечерний ветерок донес до медведя мой запах. Зверь тяжело приподнялся, повернул огромную голову, ловя чутким носом направление. Кажется, он меня все-таки не видел, хотя отчетливо чувствовал мое присутствие. Я же видела его очень хорошо — зрение человека гораздо острее медвежьего, да и среди людей я выделялась — неумеренное чтение в детстве почему-то совсем не сказалось на моих глазах.

Из полураскрытой пасти медведя капала мутная слюна. Один из клыков сломан. Шерсть свалялась. В глубине маленьких глазок светятся злобные красные огоньки.

Зверь помотал тяжелой головой, а потом глухо и протяжно зарычал. В его рычании была безнадежность злобы и отчаяния, не находящая выхода.

Мне было жалко медведя, но служить этим самым выходом для его чувств не хотелось совершенно. С пленительным океанским видом пришлось срочно распрощаться. Я спряталась в глубь леса и быстро пошла по направлению к базе. По дороге то и дело нервно оглядывалась. Понимала прекрасно, что старый медведь ни в коем случае за мной не гонится, но все же, все же…

Гасите в лесу костры!

История третья

В то лето мы спускались к морю по реке Калге. Потом плыли вдоль побережья Белого моря. Кажется, у нас тогда было четыре байдарки и, соответственно, четыре экипажа.

Как это ни странно, но частой проблемой путешествия вдоль морского побережья является вода. То есть воды в море, конечно, предостаточно, но она вся соленая. Речь идет о пресной воде. Ее приходится искать, так как маленькие речки и ручьи, обозначенные на карте, к середине лета часто пересыхают. Иногда для пополнения запасов пресной воды мы пользовались так называемыми скальными ваннами — с них скапливается дождевая вода. Но все-таки живой, прозрачный, холодный, с веселым плеском бегущий по разноцветным камням невдалеке от стоянки ручей — это в походе очень даже желательная роскошь. В море ведь ни помыться, ни постираться толком нельзя — мыло не мылится и прочие проблемы…

Чудесный ручей достался нам в тот день, о котором идет речь. Большего и желать нельзя было. Ручей вытекал из небольшого болотистого озерца и почти незаметно сбегал к морю среди каменистой россыпи. После разбивки лагеря, приготовления еды и сытного ужина настало время для излишеств.

— Я иду на ручей — мыться, стираться. За мной не ходить, — предупредила я мужчин и детей. — Кому приспичит ловить рыбу в озере — идите с другой стороны или подождите моего возвращения.

Наевшиеся приятели вяло покивали головами. Граф перебирал сеть, собираясь поставить ее во время отлива, а остальные явно не горели немедленным желанием идти вглубь леса кормить комаров и мошку.

Я собрала в яркий пластиковый мешок все потребные принадлежности и, предвкушая удовольствие, отправилась к ручью. На его берегу со вкусом разложила мыло, расческу, зеркальце, косметичку, полотенца и принялась за дело. Сначала, разумеется, — стирка…

Почти с самого начала пребывания на ручье у меня было ощущение, что на меня кто-то смотрит. Нельзя сказать, чтобы я как-то очень уж этим взволновалась. Мало ли вариантов? Кто-то из мужиков все же потащился на рыбалку и теперь пробирается где-то неподалеку, прячась от меня, чтобы я не ругалась. У кого-то из детей проснулся положенный по возрасту интерес. Скорее же всего — какой-то небольшой зверек этого года рождения (это может быть куничка, лисенок, даже жаба) затаился в кустах на другом берегу ручья и, замирая от страха и любопытства, внимательно глядит на никогда не виданное им чудо — человека.

Выстирав и отжав белье, я аккуратно разложила его на чистом теплом камне на берегу ручья. С моей стороны весь берег был покрыт такими крупными плоскими валунами. С другой стороны — темнели нависающие над руслом кусты. Ширина ручья — метров пять, глубина — сантиметров тридцать.

С чувством, с толком я почистила зубы, разделась и приготовилась мыться. О полумистическом ощущении чужого взгляда давно позабыла, поглощенная ощущениями более близкими и конкретными. Внезапно какой-то звук в кустах напротив привлек мое внимание. Я подняла взгляд и невольно вскрикнула: в пяти метрах от меня, на берегу ручья, практически повторяя мою собственную позу, сидел медведь!

С минуту, стоя на четвереньках, мы оцепенело глядели друг другу в глаза.

Потом я вскочила, подхватила штаны и босиком понеслась к лагерю по едва заметной тропинке.

В лагере мое внезапное появление встретили странными улыбками. К хождению топлесс и прочим нудистским развлечениям я никогда склонности не имела — это все знали. Я молчала, на какое-то время потеряв дар членораздельной речи.

— Кать, а где остальные твои вещи? — наконец удивленно спросил Граф. — Ну, я имею в виду, кроме штанов…

Также молча я шмыгнула в палатку и уже оттуда дала объяснение:

— У медведя остались!

— Какой медведь? Где медведь? Откуда? — тут уж заговорили все одновременно.

Спустя еще какое-то время я, уже одетая, вылезла из палатки и удовлетворила любопытство своих товарищей. Димка немедленно отправился в указанном направлении, захватив удочку. Вернувшись с рыбалки, он сообщил, что видел и слышал кого-то в кустах, но этот кто-то довольно быстро сбежал.

Спустя еще час, прихватив с собой Графа из соображений безопасности, я набралась смелости и снова отправилась на ручей. Все мои вещи оказались раскиданы на расстоянии метров десяти вдоль берега. Выстиранное и отжатое белье разноцветными пятнами плавало в ручье между камнями. Из косметички все безжалостно вытряхнуто. Земляничное мыло как будто бы надкусано.

— Он что, молодой был? — спросил Граф, оглядев площадку, на которой резвился медведь.

— Кажется, вообще подросток, — трезво оценив размеры виденного мною мишки, призналась я. — Может быть, пестун. Ему явно любопытно было, что я делаю. Он сначала в кустах сидел, но оттуда видно плохо, вот он и вылез поближе поглядеть… И чего я так испугалась?

— Так это от неожиданности, — объяснил Граф и, подумав, добавил. — Вообще-то пестун — это еще опаснее, ведь где-то рядом может быть медведица с малышами… Давай собирай все скорее и пошли!

Я собрала вещи в новый, принесенный с собой мешок (старый мишка порвал в клочья) и обнаружила только одну пропажу: небольшое, оплетенное кожей зеркальце. Ни самого зеркальца, ни его осколков нигде не было. Уплыть по течению оно тоже никак не могло.

— Странно! — удивилась я. — Зачем медведю зеркало? Я слышала, что обезьянки их очень любят, таскают с собой, заглядывают, даже язык показывают и зайчики пускают. Но чтобы медведь…

— Может быть, это была медведица? — спросил Граф.

— И что тогда? — не поняла я.

— Ну… женщина все же… — пояснил приятель. — Как ей без зеркала?

Радж значит «бродяга»

До того, как я познакомилась с Раджем, он водил стаю. Стая, по словам очевидцев, была не очень большой и состояла из десяти-пятнадцати крупных разноцветных дворняг без признаков какой-либо породы. Жили они на пустырях между железнодорожными станциями Лаврики и Девяткино. Когда по вечерам жители дачного поселка Лаврики приезжали после работы к себе на дачи, им приходилось идти к поселку через этот самый пустырь. Собаки не нападали на них. Они бесшумными тенями бежали по обеим сторонам дороги, изредка взлаивая, словно о чем-то договаривались между собой. Иногда тот или иной пес прыжком выскакивал на дорогу и замирал в боковой стойке. Его шерсть и глаза отсвечивали лунным блеском, а бесстрастное выражение морды напоминало поздним прохожим о северных рассказах Джека Лондона. Если прохожий продолжал решительно идти вперед, пес так же прыжком исчезал в темноте, сливаясь с остальными звериными тенями. Если же человек останавливался и замирал в испуге, то стая тоже останавливалась, псы садились вокруг и, вывалив темные языки, шумно дышали, ожидая развязки. В этом месте на дороге появлялся Радж. Он был существенно крупнее всех псов стаи и при этом еще имел непропорционально большую, лобастую голову. Человек, который взялся искать в этой огромной дворняге признаки каких-то пород, в первую очередь вспомнил бы о ньюфаундленде, ибо Радж в целом был черен, мохнат и вислоух. Но его глаза заставляли тут же забыть об этом первом впечатлении. Вместо водолазьих карих очей с их неизбывной добротой и слезливо опущенными углами, с широкой лобастой морды Раджа смотрели светло-желтые, злые и пронзительные волчьи глаза с отчетливой косиной и узкими, почти кошачьими зрачками. Угольную черноту шерсти разбавляли большой белый галстук и белые чулки на передних лапах. Внимательно оглядев припозднившегося прохожего, Радж начинал вокруг него медленное движение, до крайности напоминавшее танец. Члены стаи, вздыбив загривки, наблюдали за происходящим. Не видя возможности оставить ЭТО у себя за спиной, человек невольно присоединялся к собачьему танцу и крутился на дороге, обмирая от страха и давая себе страшные клятвы никогда больше не ходить через пустырь одному. Кончалось все также неожиданно, как и начиналось. Радж отступал с дороги, остальные псы вскакивали на ноги и несколько секунд пятнадцать пар светящихся глаз наблюдали за невольным участником вечернего спектакля. После этого собаки бесшумно исчезали. Некоторые из очевидцев клялись, что слышали из темноты нечто вроде негромкого многоголосого смеха…

Кормились псы стаи там же, на пустыре. Они ели отбросы, крыс, поселковых и просто бродячих кошек, могли задрать заблудившегося домашнего пса. Понятно, что долго такое положение продолжаться не могло…

Где-то к середине лета терпение поселковых жителей истощилось, и руководители садовых кооперативов обратились в службу по отлову бродячих животных. Специалисты приехали в грязно-буром фургоне, без труда отыскали отдыхающую на солнышке, на куче отбросов стаю и сноровисто перестреляли так ничего и не сообразивших собак. Вожак, самый сильный, быстрый и ловкий, остался последним. Оскалив зубы и вздыбив холку, он стоял на вершине мусорной кучи и, как и на ночной дороге, смотрел в глаза всем людям, которые сначала выбросили на эту помойку взятых в дом щенков, а потом, когда щенки выросли и сумели выжить, почуяли опасность и оплатили услуги собачьих убийц.

— Как-кой пес! — прицеливаясь в голову вожака, оценил специалист по отлову.

И тогда вожак прыгнул вперед и вниз, прямо на столпившихся возле фургона людей. Люди отшатнулись, один из них выстрелил, но промахнулся. Вожак миновал фургон и огромными прыжками помчался в сторону поселка.

Пока заводили мотор, пока объезжали ухабы и лужи на раздолбанной дороге, вожак успел достичь дачных участков. Преследовать его в фургоне было можно, но стрелять на улицах, где играли дети дачников и сидели на лавочках старички…

В поселке Лаврики вот уже тридцать лет имел дачу мой приятель, биолог и охотник. В то утро вместе с семьей, состоящей из жены, тещи и маленькой дочери, он сидел на веранде и пил чай. Испеченные женой булочки аппетитно лоснились и пахли корицей. Теплый летний ветер колыхал тюлевые занавески. Голубые люпины в вазе на столе отбрасывали на белую скатерть голубую тень. Пятнистый сеттер Регина сидела у стола, положив узкую морду на колени хозяина, и терпеливо дожидалась положенной ей булочки.

Внезапно по деревянным ступенькам простучали никогда не стриженные когти, занавеска откинулась и на веранде появился огромный черный пес с дикими глазами и клочьями пены на клыкастой морде. Вся семья замерла в немом ошеломлении. Сеттер Регина задом уползла под стол.

— Ты кто?! — потрясенно спросил хозяин дачи, понимая, что решительных действий все ждут именно от него.

В это время на улице послышался захлебывающийся рев мотора, и возле калитки остановился грязно-бурый фургон. Мужчина взглянул на него и сразу же разгадал ситуацию. Но что делать?

По тропинке к даче, небрежно поигрывая ружьем, шел человек в темно-синем комбинезоне с нашитой эмблемой.

Повинуясь какому-то непонятному чувству, хозяин дачи встал и положил руку за загривок черного чудовища. И сразу же почувствовал, что все тело пса сотрясает крупная дрожь.

— Ну вот, догнали, — спокойно сказал человек с ружьем, останавливаясь у подножия крыльца. — Вы осторожнее, он опасный. Выходите все по одному, медленно… Как же нам лучше сделать-то?

Хозяин дачи опустил голову и на мгновение встретился взглядом с желтыми раскосыми глазами пса.

— Это моя собака! — громко сказал он человеку с ружьем. — Уходите!

Жена в немом ужасе прикрыла рот ладонью. Теща возмущенно всплеснула руками.

— Да бросьте вы! — усмехнулся человек с ружьем. — Мы же его от самой мусорки гнали, собратьев его только что порешили штук десять. На что вам? Подумайте, он же взрослый, дикий, покусает вас, ребенка вашего покалечит, не дай Бог, конечно… Отойдите тихонько, мы все аккуратно сделаем.

— Это моя собака и это частное владение. Уходите отсюда!

Человек с ружьем пожал плечами:

— Ладно, дело ваше. Только другой раз нам не звоните. Как загрызет кого, так сами и решайте. Счастливо оставаться!

Пес внимательно наблюдал, как специалист по отлову животных идет по тропинке, садится в фургон, как заводят мотор и фургон трогается с места. Все это время рука хозяина дачи лежала на его дрожащем загривке. В то мгновение, когда фургон скрылся за поворотом улицы, пес зарычал и отпрыгнул далеко в сторону.

— Ты чего?! — удивился приятель, увидев желтоватые, обнаженные в оскале клыки.

— Зачем ты это сделал?! — шепотом закричала жена. — Что мы теперь с ЭТИМ делать будем?!

— Посмотрим, — философски заметил хозяин дачи. — Пока будем просто жить.

Где-то спустя неделю мы с приятелем сидели за столиком университетского кафе. Его кофе остыл и почему-то подернулся радужной бензиновой пленкой.

— Понимаешь, я в растерянности. Он могучая личность, которую мне просто некуда пристроить в своей жизни. Регине он в первый же вечер перфорировал ухо, и она теперь из дома выходит на полусогнутых, и то, только убедившись, что его поблизости нет…

— Но ведь кобели вроде бы сук не трогают…

— Ему это совершенно все равно. Наверное, он феминист. Дальше. Он почти загрыз соседского боксера, потому что боксеры органически, по породным характеристикам не умеют сдаваться.

— При чем здесь сдаваться?

— Это просто. Он вожак. Ему нужна стая взамен убитой. Он подходит к любой собаке крупнее фокстерьера и спрашивает на своем собачьем языке: «Пойдешь под меня?» — Если собака сразу соглашается, он ее не трогает и как бы берет на заметку. Если опрашиваемый ставит загривок и говорит: «Думаешь, ты тут самый крутой, да?!» — то он дерется до победы. Дерется он как никто в поселке. После победы он соперника отпускает, еще раз говорит, уже в утвердительном тоне: «Пойдешь под меня», — и идет себе дальше. А боксеры сдаваться не умеют, у них сдавалка атрофировалась в процессе искусственного отбора. Понимаешь? Их же как бойцовских собак выводили… Дальше. Он съел двух кошек. Не задрал, а именно съел. В пищу употребил. Он же ими привык питаться. Еще болонка. Она у такой стервы-хозяйки живет, с которой никто ни за какие деньги связываться не хочет. Ну, болонка думает, что и ей все можно. Бросилась на нашего пса, как будто сейчас загрызать его будет. Он удивился очень, хотел не заметить, потому что вообще-то он маленьких собачек не трогает, но она уж больно настырная оказалась. Тогда он ее взял зубами за хвост, раскрутил над головой, как ковбои из американских фильмов делают, и выбросил. При этом шкура с хвоста у него в зубах осталась, он ее потом выплюнул. А хвост отсох и отвалился. Дама потом так визжала, как будто у нее самой какая-то существенная деталь отпала. Глушитель, например. Вот так и живем. Соседи говорят: надо его пристрелить, а у меня рука не поднимается. Подождите, говорю, может, чего-нибудь придумаю. А чего придумать — не знаю. Я слышал, у тебя щенок-водолаз от чумки помер, вот я и подумал…

— А он хоть в руки-то дается?

— Нет, подпускает шага на два, не больше. Рычит. Я иногда могу его тронуть, так он такой напряженный, что я сам боюсь — сорвется, загрызет еще, к чертовой матери.

— Милое животное. Давай я подъеду, на него взгляну. Посмотрим, как он на меня отреагирует.

— Спасибо тебе! — приятель улыбнулся и одним глотком допил бензиновый кофе. Кажется, у него возникла иллюзия, что проблема решена.

В поселке пса звали Джеком. На эту кличку он оборачивался, внимательно глядел на позвавшего его. Если предлагали еду, отмечал, куда ее положили. Подходил на зов только к моему приятелю, останавливался в двух шагах, ждал.

Никакой агрессии на меня пес не выказал. Видать, сразу понял, что я появилась здесь без всяких дурных намерений. Пыльная черная шерсть, в пышных «штанах» — колтуны. На розовом языке — черные пятна и какой-то мусор. Из-за косины глаз непонятно, куда точно направлен взгляд. Ничего тут водолазьего нет, — сразу решила я. Скорее, что-то от кавказца.

— Скажи соседям, пусть погодят стрелять. Попробую его приручить.

Во время третьей встречи пес взял котлету у меня из рук. Потом я привезла на смотрины мужа и дочь. Муж и дочь молча пытались представить себе этого зверя в нашей однокомнатной квартире. Зверь также молча изучал их. Через месяц он лег в пыль у моих ног и перевернулся брюхом кверху. Через брюхо наискосок бегали шустрые крупные блохи. Немного понимая по-собачьи, я достала из сумки ошейник и поводок. Пес быстро вскочил и наклонил лобастую голову. Назначение ошейника и поводка он явно знал.

Кличка Джек мне не нравилась. Довольно быстро выяснилось, что пес откликается также на клички Джерри, Джим, Джулай и тому подобные, где есть сочетание звуков «дж». Немного подумав, мы решили, что будем звать пса Радж (от индо-европейского «радж-хадж» — путешествие, путь, дорога). На русский все это переводилось как «бродяга». В дальнейшем многие думали, что мы назвали собаку в честь индийского артиста Раджа Капура.

Мы с мужем и дочерью жили в однокомнатной квартире на шестом этаже. Радж всегда ложился в коридоре по ветру (по сквозняку), заполняя коридор целиком. Позиция была стратегически идеальной, потому что с нее была видна и комната, и кухня. Когда через него перешагивали, а это приходилось делать каждый раз, едва кто-нибудь выходил в коридор, Радж поднимал голову и почти беззвучно рычал, морща нос и чуть-чуть обнажая клыки. Особенно впечатляющим этот номер получался в исполнении моей пятилетней дочери. Входить в лифт Радж категорически отказывался, и первые полгода мы тренировались три раза в день, поднимаясь на шестой этаж вместе с собакой. Потом как-то сразу Радж перестал бояться лифтов.

Мне почему-то казалось, что Радж перезимует у нас и уйдет. Мы жили на краю города. Сразу за проспектом и гаражами начинались пустыри, за которыми чернела полоска леса. Так что, при малейшей тяге к вольной жизни, идти было недалеко.

Когда Радж только появился у нас, у него имелись вши, блохи, понос и стригущий лишай. Понемногу мы от всего этого его вылечили. Знакомый ветеринар сказал, что пес крайне здоровый, а все эти напасти — скорее всего, последствия пережитого собакой стресса. Подумав, мы решили, что стрессом была гибель стаи. Тот же ветеринар сказал, что собаке от трех до пяти лет. Расчесанный, избавленный от блох и колтунов, Радж оказался невероятно импозантным. Огромная голова и широкий лоб предполагали ум. Даже в самую грязную погоду белые носки на передних лапах оставались белыми. Блестящая черная шерсть отливала синевой. Шел 1986 год. На улицах, в автобусах и в электричках многие оборачивались нам вслед или подходили и спрашивали, какой породы такая красивая большая собака. Сначала мы отвечали, что дворняга. Все говорили: «Да не может быть!» Затем у подруги в шикарном альбоме я увидела фотографию собаки, как две капли воды похожей на Раджа. Собака называлась красиво и загадочно — «лабрадор-ретривер». С тех пор мы стали всем говорить, что Радж — лабрадор-ретривер, только без родословной. Даже в регистрационном удостоверении так написали. Молодой ветеринар удивился, потому что никогда не слышал о такой породе, а потом попросил повторить по буквам и вписал в грязно-зеленую книжечку: «кличка — Радж, возраст — 6 лет, окрас — черный, порода — лабрадор-ретривер». Еще пару лет спустя знакомый собачник сказал мне, что такая порода действительно существует, но в СССР ее никогда не завозили и не разводили. Есть пара привозных лабрадоров в Москве, но одному из них 11 лет, а другой еще щенок.

Дома Радж был спокойным, молчаливым и послушным псом. На улице все менялось. Описанная приятелем страсть сколачивать стаю никуда не делась, и Радж по-прежнему бросался на всех собак крупнее фокстерьера. За первый год жизни у нас он дрался с овчарками и доберманами, с лайками и ризеншнауцерами, с эрдельтерьерами и ротвейлерами, а также с большим числом крупных дворняг. Огромных псов с нестабильной психикой, навезенных в Россию в последние годы, тогда еще не было, и потому Радж всегда побеждал. Он умел и даже любил драться. Единственный достойный его противник — могучий медведь-кавказец, ходил, обмотанный цепями, ошейниками и намордниками, как народы Африки до распада системы колониализма. За всю жизнь Раджу так ни разу и не удалось с ним схватиться. Прогулки с собакой долго оставались для меня жутко опасными, потому что даже в строгом ошейнике я не удерживала его рывок. А если он гулял на поле без поводка, тут уж его вообще ничего не могло остановить. Надо сказать, что сразу сдающимся собакам он действительно не причинял никакого вреда. Никогда не трогал маленьких собачек и водолазов. Перед водолазами Радж просто ложился на брюхо и начинал ползти, тихо и нежно повизгивая. Посоветовавшись с друзьями зоологами, мы решили, что мать Раджа, по-видимому, все-таки была водолазом или крайне похожей на водолаза дворнягой. Отсюда буквально врожденный пиетет нашего пса к лохматым добродушным гигантам.

Весной, летом и осенью Радж не ушел, и я поняла, что он решил остаться жить с нами. Пора бурной молодости миновала, Раджу шел седьмой год, для крупной собаки это — время между зрелостью и старостью. А может быть, Радж, снова поселившись в квартире и приручившись, вспомнил время, когда он был домашней собакой. А домашней собакой он, несомненно, когда-то был. Он знал назначение ошейника и поводка, легко ездил в автобусах и электричках, знал три команды: «сидеть» «лежать» и «голос» (правда, выполнял их последовательно-одновременно — сначала садился, потом ложился, потом гавкал). Кроме того, как биолог, я понимала, что Радж хорошо и правильно выращен. В детстве ему давали витамины и кальций для развития костей, кормили досыта и даже прививали от собачьей чумы. Что случилось с его первым хозяином? Почему Радж одичал? Как превратился в вожака бродячей стаи? Иногда я очень жалела, что нельзя спросить об этом самого Раджа. А иногда, напротив, думала: хорошо, что я так никогда и не узнала этой истории. Наверняка она наполнена печалью.

Однажды, когда мы гуляли с Раджем на высоковольтке, рядом с нами затормозила машина. Из машины вышел мой приятель-охотник, владелец дачи в поселке Лаврики.

— Ого! — сказал он. — Какой шикарный пес получился. Я вас издалека увидел, все гадал: вы или не вы? Джек! Джек, поди сюда!.. Как ты его теперь зовешь-то? Радж?… Радж! Радж!

У крупных собак, да и вообще у всех крупных млекопитающих — прекрасная память. Радж с первого раза запоминал всех гостей, которые бывали у нас в квартире, и уже во второй их визит реагировал на них, как на знакомых. И он просто не мог не узнать человека, который спас его от убийц и потом почти полгода кормил и позволял жить на своем участке!

Однако, все говорило за то, что не узнал. Не обращая внимания на оклики в два голоса, Радж продолжал с преувеличенным вниманием вынюхивать что-то в высокой траве, как будто бы остановившаяся машина и вышедший из нее человек не имели к нему никакого отношения.