Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитриева Наталья
АЛХИМИКИ
Пролог
Солнечным весенним днем по дороге, ведущей из Лёвена в Тинен, шли два человека. Один был среднего роста, худощав и гибок, его лицо скрывали обвисшие поля шляпы; другой, словно молодой бык, высок и крепок, с широким покатым лбом, упрямо выставленным вперед, будто предлагающим каждому встречному с ним пободаться. Потрепанные коричневые мантии, посохи, дружно ударяющие в пыль, а более всего — объемистая связка книг в руках одного из них — все это указывало на принадлежность путников к разгульному племени школяров, коих по лёвенскому тракту шаталось в избытке. И правду сказать, с тех пор как римский папа Мартин V по милости своей пожаловал Лёвену грамоту об учреждении университета, окрестные города и села от Первиса до Арсхота, от Леу до самого Брюсселя не знали покоя. Бесчисленные безобразия и пьянство, веселье самое необузданное, выходки самые непристойные, азартные игры, брань и сквернословие — все это мгновенно распространялось там, где появлялась компания шалопаев, чьи карманы никогда не оттягивало золото, зато души в избытке отягощались всеми известными грехами.
Путники между тем держали себя куда как скромно: не глазели по сторонам, не смеялись и не шумели. И даже не заулюлюкали при виде толпы богомольцев, шествующих со святыми мощами в Тинен под гудение рожков и завывание дудок. Напротив, отступив к обочине, оба благоговейно склонили головы перед золоченой ракой, после чего, смешавшись с толпой, под пение псалмов дошли до богатой деревни Кумтих. Отсюда до Тинена было рукой подать.
Солнце стояло высоко. Теплые лучи ложились на зеленую траву, играли в клубах пыли, поднятой ногами богомольцев, ветер разносил аромат цветущих лугов. Процессия миновала деревенский трактир, и иное, не менее сладостное благоухание привлекло внимание путников. Запах истекающего жиром жаркого и чесночного соуса заставил их свернуть с пути благочестия и устремиться к гостеприимно распахнутым дверям.
Но не успели они переступить порог, как пузатый трактирщик бросился им наперерез, размахивая вертелом:
— Прочь! Пошли вон, бездельники! Да сожжет меня святой Антоний, если хоть один из вас войдет в мой трактир!
Неласковый прием не обескуражил путников, но вертел заставил остановиться в безопасном отдалении. Тот, что был пониже ростом, переглянувшись с товарищем, шагнул вперед. Второй, напротив, отступил и прислонился к дверному косяку, с интересом посматривая на разъяренного трактирщика.
— Здравствуй, любезный хозяин, — благодушно произнес первый. — С каких это пор в Брабанте на вертел насаживают гостей вместо молочных поросят?
— Ах ты, школярское отребье! У того, кто захочет тебя сожрать, зубы выпадут быстрее, чем он проглотит первый кусок! — брызгая слюной, прокричал трактирщик. — Убирайся, говорю, а то вздую!
— Христос с вами! — смиренно ответил школяр, с ловкостью увернувшись от вертела. — Благость его снизошла на это место…
— Пусть его благость залечит твою шкуру, болтун! Эй, Ян, Йоос, выбросите этих бездельников вон!
— Любезный хозяин, не нарекай бездельником святого! Без его молитв твое пиво давно прокисло бы, а колбасы и масло покрылись плесенью!
— Это ты-то святой?.. — Трактирщик на минуту остановился, а двое слуг застыли с открытыми ртами. Воспользовавшись этим, школяр благочестиво сложил руки и затараторил:
— Мне и моему другу, двум ничтожным богословам, с соизволения лёвенского декана велено доставить в Тинен мощи святого Ауруса из Эрпса. — По его знаку здоровяк у двери откинул переброшенный через руку плащ, явив всем желающим размалеванный сундучок с медными заклепками. — Жизнь этого святого была отмечена таким благочестием, что и после смерти оно словно фимиам исходит от его останков. И тем, кому посчастливится ощутить сию благость, списываются грехи за день, два, а то и за целую неделю! — С этими словами богослов сорвал шляпу, размашисто осенил себя крестным знамением и звонко чмокнул деревянную крышку сундука.
По трактиру пронесся еле слышный вздох. Был ли тому причиной религиозный пыл богослова или его лицо с чертами, такими правильными, будто их выписали кистью художника, но жена трактирщика, наблюдавшая за всем в отдалении, внезапно подошла и положила руку мужу на плечо.
— Неужто мы хуже других? Неужто грехов у нас меньше? Коли дело благое, пусть войдут да выпьют по кружке пива. А святой Аурус наверняка поможет вылечить язву у тебя на ноге.
— Святые не шляются по трактирам, — упрямо мотнул головой трактирщик. — А ты, жена, приглядывай лучше за очагом! Святой! А мне что за радость с этого? Мало святых ходит мимо нас в Тинен и обратно? На прошлой неделе был святой Ливин, до него — святые Христофор и Варвара. Раньше образа и мощи носили самые знатные жители города, торжественно и с великим почтением. Теперь же всякие голодранцы взялись за это: собирают толпу бездельников и несутся так, будто им дьявол поджаривает пятки, кричат и улюлюкают! При этом все они пьяные и всегда выкидывают разные мерзкие шутки, а то и врываются без спросу, бесчинствуют, гадят, где попало, и никогда не платят, думая, что из-за их священной ноши им ни в чем не должно быть отказа… Ну уж нет! Святой или грешник — он у меня и черствой корки не получит, пока я не услышу звона монет в его кошельке!
— Уймись, муженек, — произнесла жена, с улыбкой поглядывая на красивого школяра. — Разве не видишь, какие благодушные лица у этих господ? Неужели святой, которому они служат, оставил их без покровительства?
— Твоя правда, милая хозяйка, — важно кивнул богомолец, между тем как товарищ за его спиной едва удерживался от смеха. — Милость святого Ауруса всегда с нами.
— Не поверю, пока сам не увижу, — сказал трактирщик.
— Ну, так смотри! — И школяр ловко швырнул ему золотой. — Смотри, пивной бочонок, ибо нигде больше ты не увидишь такой полновесной благодати!
Придирчиво осмотрев монету, хозяин изменил мнение насчет святости Ауруса из Эрпса и позволил путникам сесть за стол. Гордые собой школяры заказали лучшего из еды и питья, а, наевшись, принялись угощать других. Свой сундук они водрузили тут же и прикладывались к нему едва ли не чаще, чем к кружкам, но на вопрос о причине такой почтительности отвечали туманно, перемигиваясь и ухмыляясь во весь рот.
По соседству с ними сидел человек с видом кислым и раздражительным. Облачение выдавало в нем каноника: старая сутана выцвела и порыжела, а короткая накидка с капюшоном пестрела разноцветными пятнами. Лицо его было бледным, как у покойника, впалые щеки и бугристый нос — в синеватых прожилках.
— Эй, — подтолкнул друга здоровяк, кивая в сторону соседа. — Погляди на эту бледную рожу. Он будто жабу проглотил — его того и гляди стошнит. Все то время, что мы здесь сидим, он не выпил и полкружки пива, зато глаз не сводит со святых мощей…
Красивый школяр приподнял шляпу, и по его губам скользнула хитрая улыбка.
— Эти глаза мне нравятся, — прошептал он. — Они желтые, как прогнивший лимон, жадности в них хватило бы на пятерых попов, набрякшие веки — свидетельство бессонных ночей, вряд ли проведенных в молельне. Святой Аурус любит таких!
— Погляди на его руки, — добавил товарищ. — Пальцы скрючены, а ногти крошатся, как хрупкое стекло. Видишь, как он любовно ласкает медную монетку? Пусть этот кусок встанет у меня поперек горла, если она не видится ему золотой.
Не успел богомолец договорить, как каноник, поднявшись, пересел за их стол.
— Господь да благословит вашу пищу, дети мои, — протянул он елейным голосом, шаря взглядом по сундуку. — In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti[1]…
— Amen, — в один голос ответили школяры.
— Я — здешний священник и подобно вам обучался в Лувенском университете, но мне не доводилось слышать о святом Аурусе из Эрпса. Не удовлетворите ли мое любопытство и не расскажете, чем он прославился и когда причислен был к лику святых?
— Ах, отче! — вздохнул в ответ красивый богомолец. — Не раз уж говорилось, что несравненно больше святых умирает ежедневно, нежели число тех, что признаны церковью.
— Стало быть, он не канонизирован?
— Нет, ибо еще не прошло пяти лет с его кончины.
— Стало быть, он славен своими деяниями?
— Пред Богом — per supergressum[2].
— Что же он совершил?
— О жизни его известно малое, но лишь доброе, — потупив глаза, затянул школяр. — Известно, что скромность его не уступала добродетели, а то и другое — его благочестию. В ранней юности он дал обет нестяжания и исполнял его с твердостью в сердце. В своем уничижении святой Аурус дошел до того, что почитал себя недостойным принимать подаяние и все, что ему жертвовали, он раздавал беднякам, сам же питался небесной росой и полевыми злаками. Скромность его была так велика, что при жизни он оставался в безвестности, но после его смерти Господь явил чудо, превратив его руки до локтей в чистейшее золото.
— Miraculum Domini![3] — перекрестился священник.
— Воистину, — буркнул здоровяк. Приятель толкнул его в бок.
— Я говорю, что Бог метит подобным образом лишь истинных праведников, — поспешил добавить тот. — По указу епископа Брюссельского останки святого Ауруса были поделены между семью городами Брабанта. Тинену досталась голова.
Каноник задумался.
— Но неужели для головы такого славного святого не нашлось иного вместилища, чем это старый сундук?.. — помолчав, спросил он.
— С каких пор золото нуждается в позолоте? — возразил красивый школяр.
— Крест Господень, неужто и череп стал золотым? — выпучив глаза, воскликнул каноник.
Здоровяк сделал страшное лицо, а его приятель приложил палец к губам:
— Тише, тише, отец мой… О таком вслух не говорят. Я вижу, вы человек благочестивый, почтенный, поэтому могу открыть вам эту тайну… Ах, нет! Его преподобие с меня шкуру снимет!
— Будь уверен, сын мой, — хрипло прошептал каноник, — все, что ты скажешь, я сохраню, как тайну исповеди.
— Я вижу, что и впрямь могу вам довериться, — с довольной физиономией проговорил школяр. — Ну, так знайте — череп святого Ауруса не стал золотым, но он обладает дивным свойством превращать в золото медь, серебро и иные металлы. Причетник собора святого Петра провел Богоявленскую ночь в бдениях и молитве, возложив медный крест на этот сундук, и к утру крест стал золотым. По воле святого Ауруса не один медяк из наших кошельков стал полновесным гульденом, стоило лишь положить его сюда, — он слегка коснулся крышки сундучка. — Но не скрою, чудо свершается не каждый день, а лишь в канун великих праздников.
— Удивительную историю ты поведал, сын мой, — сказал священник, поднимаясь и благословляя их.
Вскоре он покинул трактир, а за ним и школяры отправились своей дорогой. Посохи снова стучали по утоптанной земле, в такт им в сундуке подпрыгивали святые мощи. Миновав деревню, путники услышали, как кто-то громко окликает их. Обернувшись, они увидели каноника из Кумтиха, что было сил бегущего следом, но продолжили идти, как ни в чем не бывало.
Когда священник догнал их, его лицо совсем посерело, а накидка сбилась так, что капюшон хлопал по впалой груди.
— Дети мой… я вас зову… — похрипел он, еле переводя дух. — Стойте же!.. Право же, не следует заставлять меня… гнаться за вами… по такой жаре…
— Отец мой, да вы совсем запыхались, — произнес здоровяк с притворной заботой.
— Долг, сын мой… долг благочестия не позволил мне отпустить вас просто так. Моя паства не должна остаться без благословения святого Ауруса. Соблаговолите задержаться здесь на день-другой или на неделю, чтобы жители деревни могли увидеть святыню и стать свидетелями ее чудес. А за это вы получите полное отпущение грехов, и Господь благословит вас своей милостью!
Переглянувшись, школяры в один голос ответили, что задержка была бы для них крайне нежелательна — декан, мол, велел не мешкать; что до отпущения грехов, то оно и так обещано им по прибытии с мощами в Тинен.
Священник стал уговаривать их, жалобным голосом рассказывая о нищих и убогих, коих в его приходе обнаружилось великое множество и которым святой Аурус наверняка не откажет в помощи; но, убедившись, что сострадание чуждо школярам, равно как и страх перед гневом Божьим, он предложил им десять гульденов. Они запросили сто; после упорного торга сошлись на шестидесяти, которые каноник обязался вручить тут же. Ему пришлось идти за деньгами. Уходя, священник стонал и клялся, что наверняка придется заложить святые дары, дабы возместить расходы церковной казне, но вернулся он очень быстро, а, получив сундук, сразу заторопился обратно.
Так череп святого Ауруса обрел пристанище в деревни Кумтих, а оба школяра, чрезвычайно довольные сделкой, отправились своим путем.
— Я говорил, этот от нас не отстанет, — с ухмылкой заметил красавец, когда деревня скрылась из виду.
— Надежда манит дурака, — сплюнув в траву, пробурчал здоровяк.
— Золотая надежда, брат мой, золотая.
— Коли он из тех, кто зовется философами, этого добра у него должно быть навалом.
— Золота или надежд?
— Надежд, конечно. Будь я проклят, если хоть одна здешняя деревенщина увидит нашего святого! Этот скряга захапал его и будет держать под замком до тех пор, пока его надежда не изойдет смертным потом. А этого, брат мой, никогда не произойдет — тому, кто мечтает добывать золото из пустоты, надежда заменяет и хлеб, и сон, и веру, и вечное блаженство. До той поры он никому и словом не обмолвится, в надежде, что рано или поздно святой снизойдет к мольбам.
— Я думаю, он предпочтет ловить золотые в карманах паствы, а святого Ауруса сделает наживкой. — Красивый школяр поднес к уху кошелек, с удовольствием прислушиваясь к звону монет. — Но ты прав — его ждет неудача. Наш святой не любит скаредов. Посему, брат Ренье, дабы не утратить его покровительства, постараемся, чтобы эти славные кругляшки не оседали у нас надолго.
— Золотые слова, брат Андреас! — в тон ему ответил товарищ, и оба, не мешкая, пустились напрямик через поля, оставляя Тинен в стороне.
Часть I
Nigredo
I
В маленьком городке Ланде, что на границе с Намюром, был дом, получивший в народе прозвание «De Zwarte Huis» — «Черный дом». Улица Суконщиков, на которой он стоял, страдала от частых пожаров и не раз выгорала едва ли не подчистую. Но этот дом пламя не брало, лишь копоть все глубже въедалась в его стены. Многие полагали, что дьявол приложил к этому руку, поскольку о доме ходила дурная слава. Говорили, что много лет назад он был заложен нечистому, и, когда кончится срок заклада, господин дьявол непременно явится за своим добром. Владельцы старались поскорее сбыть дом с рук, и, несмотря на дороговизну жилья, он часто стоял заколоченным. В конце концов он перешел Питеру Зварту, эшевену, как часть приданного жены, а потом — его сыну Хендрику.
Однако и теперь про дом говорили «De Zwarte Huis», а не «huis des Zwarts»[4] — как следовало бы.
С изумлением и страхом смотрели люди на Питера Зварта, на его роскошную одежду, не подобающую простому бюргеру, на золотую цепь у него на груди, на мясистое лицо под алым шелковым шапероном. При звуках его голоса птицы взмывали в воздух, а собаки трусливо поджимали хвосты. Спесь эшевена доходила до того, что он не раз заявлял, будто и черт его не страшит.
Но Хендрик Зварт не напоминал отца ни внешностью, ни характером. Изредка соседи видели, как он, до носа закутавшись в плотный коричневый плащ, идет к мессе вместе со своей младшей незамужней сестрой, госпожой Миной. Хендрик Зварт не вышел ростом, вдобавок одно плечо у него торчало вверх, а голова, слишком большая, болталась на тонкой шее, словно горшок на ручке метлы. При ходьбе он подволакивал ноги, а, остановившись, раскачивался из стороны в сторону, будто искал опору для своего хилого тела. Во всякое время года он носил одежду из плотного темного сукна, подбитого мехом, но его вечно трясло, как в лихорадке.
Госпожа Мина едва доставала макушкой до носа низкорослого брата, за которым следовала повсюду тенью. Она была блеклой, словно трава, выросшая под камнем, с плоским круглым лицом и бесцветными глазами навыкате.
В церкви Зварты занимали полагающиеся им места на передней скамье, но держались так отчужденно, что никому в голову не приходило с ними заговорить. При встрече им кланялись, а за глаза называли «Dwerg en Midget» — «Гном и Карлица». Но в том их вины не было: известно, людям только дай почесать языки. Про господина же Хендрика и госпожу Мину никто не мог сказать ничего дурного. Хорошего, впрочем, тоже.
Зато опять пошли слухи о Черном доме. Теперь говорили, что дьявол подает знак деревянной колотушкой и так дает понять, что скоро явится за своим добром. Люди, живущие на улице Суконщиков, не раз слышали этот глухой, равномерный стук, словно доносящийся из-под земли. Иногда без всякой причины вокруг дома расползался запах гнилого болота, а на крыше заводили пляс бесовские огни, приводя в трепет прохожих.
Ян Рапек, общинный стражник, как-то остановился поболтать с птицеловом Вихте; оба так увлеклись, что не заметили, как обоих накрыла тень проклятого дома. Вечером того же дня, сидя в трактире, они почувствовали слабость и боль в горле, потом рты у них наполнились кислой слюной, а выпитое пиво фонтаном изверглось обратно. Прошло не меньше недели, прежде чем Рапек смог выйти из дома, а птицелов так до конца и не оправился, и с тех пор руки и ноги у него тряслись сильнее, чем при пляске святого Витта.
Правда, находились умники, утверждавшие, будто дьявол здесь не причем: мол, дома на улице Суконщиков проседают из-за того, что вода подмывает землю — отсюда и треск, и тяжелый запах, а огни над крышей — всего лишь искры, вылетающие из дымохода; Ян Рапек с приятелем отравились прокисшим пивом, что неудивительно, ибо другого не подают в той жалкой корчме, где они пьянствовали. А Хендрик Зварт и его сестра, конечно, малоприятные особы, живут уединенно и ни с кем не поддерживают дружбы, но все же люди почтенные и уважаемые.
Кроме хозяев в Черном доме жили две служанки — старая и молодая. Первая провела здесь большую часть жизни: убирала, стирала, стряпала, присматривала за хозяйскими детьми и не желала для себя ничего иного. Но в последний год ее сильнее обычного мучил ревматизм — бывало, она несколько дней кряду корчилась на своем тюфяке, от боли ухая, точно сова. Тогда в помощь старой Грит решили взять молодую здоровую девушку. Нашлась такая, что всех устроила — сирота, зарабатывавшая на жизнь шитьем и стиркой белья. Звали ее Сесса Барок, нрав у нее был кроткий, поведение скромное, лицо пригожее, как у истинной брабантки; болтать попусту она не любила и работы, даже самой тяжелой, не чуралась. Родственники девушки, бедные сукноделы, остались довольны тем, что она нашла себе место, но на всякий случай посоветовали ей сходить на богомолье в монастырь святой Гертруды. Сесса так и сделала, после чего, собрав пожитки, перебралась в Черный дом.
II
Был теплый солнечный весенний день, но старая служанка места себе не находила и, держась за поясницу, ковыляла из угла в угол.
— Будет дождь, — говорила она Сессе. — Вот увидишь, непременно будет дождь. Ох, святая дева, пожалей мои бедные кости!
И вправду, к вечеру небо затянуло тучами, ветер погнал по улице клубы пыли, в домах стали зажигать свечи раньше обычного. Грит совсем расхворалась, под конец она и вовсе не могла разогнуться. Сесса уложила старуху в постель, принесла ей теплого молока и грелку, со всех сторон подоткнула одеяло и уже хотела уходить, но вдруг Грит схватила ее за руку:
— Вот что, — прошептала она хрипло, — нужно было мне сходить в погреб, который за домом — пойди ты вместо меня. Вот тебе ключ. Когда войдешь, увидишь справа большую бочку, в ней земля. Вырой оттуда медный горшок, да смотри, аккуратней. Крышку с него не снимай, поняла? Заверни его в полотенце и принеси сюда, я скажу, что с ним делать.
Сесса сделала все, как велела старуха. Когда она достала горшок, то увидела, что он весь издырявлен, а из дырок сочится вязкая зелено-бурая слизь с тошнотворным запахом. Пока девушка шла от погреба, ей все время приходилось задерживать дыхание, но Грит осталась довольна и велела отнести горшок наверх и оставить у двери хозяйской половины.
— Постучи трижды, потом еще четырежды, потом дважды и снова трижды. Не перепутай — три, четыре, два и опять три. И сразу уходи, не жди, пока откроют.
— Зачем господам такое?
— Не твоя забота, и не моя тоже. Делай, как велят, и держи язык за зубами. А станешь им трепать, так я сама его вырву.
Сесса смолчала и постаралась как можно быстрее выполнить то, что ей было сказано. Господина Хендрика она, вправду сказать, побаивалась, а его сестра при каждой встрече глядела на нее своими рыбьими глазами так, словно хотела поглядеть насквозь. Этот холодный взгляд совсем не вязался с мягким, безвольным личиком госпожи Мины, с ее робкой улыбкой и тихим лепечущим голоском, и, даже думая о нем, Сесса начинала тревожиться. Уже спускаясь вниз по лестнице, девушка ощутила за спиной еле слышное движение. Так ходила хозяйка — выходит, ей вправду зачем-то понадобился грязный вонючий горшок…
«Не мое это дело», — решила Сесса и, вернувшись в кухню, села с шитьем у очага.
Было слышно, как ветер гуляет по улице, хлопая неплотно прикрытыми ставнями и раскачивая скрипучие флюгеры. Стены дома негромко потрескивали, в темноте мыши затеяли привычную возню. В углу за плетеной ширмой храпела Грит.
Угли в очаге стали остывать. Сесса проворно накладывала стежок за стежком, торопясь закончить работу, но ее мысли были далеко. Внезапно ей почудилось, будто откуда-то потянуло холодом, и она подняла голову, вглядываясь в темноту. Кухонная дверь была приоткрыта и сейчас — девушка видела это очень хорошо — продолжала медленно открываться. Сердце служанки забилось сильнее. Ее охватило предчувствие чего-то неясного, тревожного и очень близкого. Чувство было таким сильным, что она не могла усидеть на месте. Поднялась — и в тот же миг дом замер, и все звуки в нем стихли…
Потом тишину наполнил шорох дождя.
Внезапно с улицы раздался громкий стук, и чей-то голос, заглушая раскатистую дробь капель по черепице, потребовал, чтобы ему открыли. От испуга Сесса воткнула иголку себе в палец.
Между тем незваный гость не унимался, к нему присоединился еще один, и оба наперебой требовали впустить их. Проснулась Грит и, помогая себе руками, наполовину высунулась из-за ширмы.
— Господи, спаси и помилуй! Что за шум? Неужто опять французы идут нас грабить? — спросила она. Девушка, дрожа, отвечала, что не знает.
Поделиться книгой: