Воспоминания минувших дней

— Я был на службе и решил не ехать на кладбище. Хватит с меня и церкви. Здесь я потому, что возле дома дежурят репортеры, а у меня нет желания говорить с ними.

— Понимаю, — сказала она. — Сегодня утром они и сюда заходили. Спрашивали, был ли твой отец хорошим соседом.

— Ну, и что ты сказала?

— А я с ними не разговаривала. Родители разговаривали. — Она хихикнула. — Сказали, что он был великим человеком. Ты знаешь, как это обычно делается.

Я невольно улыбнулся. Форбсы и мой отец не питали друг к другу особой любви. С тех пор, как отец поселился в этом доме, они вели против него непрерывную войну. Им не хотелось, чтобы рабочий лидер, да еще, вероятно, и коммунист, портил чистый вестчестерский пейзаж.

— Где твои предки? — спросил я.

— На похоронах, где же им еще быть? — снова хихикнула она.

Я рассмеялся. Весь мир казался мне одной сплошной смесью дерьма и лжи.

— Хочешь стаканчик вина? — спросила она.

— Нет, но, если у тебя есть пиво, я выпью баночку.

— Есть, — она ушла на кухню и через минуту вернулась с холодной банкой «Миллера».

Я быстро поднес руку ко рту. Только почувствовав, как ледяная жидкость разливается по горлу, я понял, как хотел пить. Выпив залпом полбанки, я решил передохнуть и прислонился спиной к веранде.

— Какой-то ты взвинченный.

— Не очень, — ответил я.

— Нет, очень. — Она посмотрела на банку. — У тебя руки трясутся.

— Я плохо спал этой ночью.

— Хочешь успокоительное?

— Что я, токсикоман?

— У меня есть одна чертовски хорошая вещь, — сказала Энн. — Могу сделать тебе сигарету с марихуаной.

— Нет, спасибо. Что-то я не в настроении.

— Ты не будешь тогда возражать, если я закурю?

— Пожалуйста.

Энн ловко скрутила сигарету, аккуратно заделала ее с обеих сторон, зажгла и сделала глубокую затяжку. Потом отхлебнула вина и снова глубоко затянулась. Ее глаза заблестели. Чтобы поддаться действию дурмана, ей нужно было совсем немного, она почти всегда пребывала в несколько отрешенном состоянии.

— Я все время думаю о твоем отце, — сказала она.

— И что?

— Всю вторую половину дня я была в сильном возбуждении, думая о нем. В его смерти есть что-то волнующее.

— Не знаю. — Я сделал еще один глоток пива.

— Это правда. Я где-то читала, что в последнюю войну люди сильно возбуждались во время бомбежек. Мне кажется, это как-то связано с проблемой бессмертия.

— Ну уж, — возразил я. — Может, они просто стремились к наслаждениям и были рады любому случаю нарушить общепринятые правила.

— Дело не только в этом. Проснувшись сегодня утром, я поймала себя на мысли, что мне его жалко. От него не родится больше ни один ребенок. Потом подумала: как хорошо было бы заняться с ним любовью и забеременеть. В итоге я настолько возбудилась, что мне пришлось три раза переодеваться.

— Да, это действительно возбуждает, — засмеялся я.

— Ты ничего не понимаешь! — Энн посмотрела на меня с возмущением.

— Отцу было семьдесят четыре года, а тебе девятнадцать.

— Возраст не имеет значения, три года назад тебе было всего четырнадцать, но это нас не остановило.

— Это совсем другое.

— Я была и с мужчинами старше себя, потому могу сказать: никакой разницы нет. Все зависит от того, что ты при этом чувствуешь. — Она затянулась и сделала глоток вина. — В любом случае, сейчас он мертв, и мне осталось только пожалеть об упущенных возможностях.

Я допил пиво и скомкал банку в руках.

— Спасибо.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила она. — Я имею в виду, летом.

— Я хотел немного поездить по стране до осени, пока не откроют школу, а сейчас не знаю.

— Тебе скоро будет восемнадцать.

— Верно. В семнадцать лет жизнь — дерьмо, правда? Но уже через два месяца я стану взрослым. Через какие-то семь недель. — Я посмотрел на дым, струившийся из ее носа. — Ты можешь сказать мне одну вещь?

— Что именно?

— Если у тебя были виды на моего отца, почему же ты ничего не сделала?

— Думаю, мне было страшно.

— Чего ты испугалась?

— Я боялась, он отвергнет меня, будет смеяться. Скажет, что я глупая девчонка. — На мгновение она замолчала, но затем продолжила: — У меня так уже было однажды с другим человеком. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы восстановиться.

— Нет, мой отец не стал бы этого делать. — Перемахнув через поручни веранды, я вновь оказался на мягкой земле сада.

— Джонатан, — Энн подошла и посмотрела на меня. — Ты не чувствуешь себя одиноко? Ужасно одиноко?

— Мне всегда было одиноко. Даже когда отец был жив.

Достав из-под лежавшего у двери коврика ключ, я вошел в дом и отправился на кухню. На плите стояло несколько кастрюль, а рядом с мойкой выстроились тарелки. Даже если бы наступил конец света, Мэми все равно приготовила бы ужин к семи часам. Отец любил есть именно в это время. Интересно, изменится ли что-нибудь теперь.

Внезапно я почувствовал голод, и открыв холодильник, достал ветчину и сыр, сделал сэндвич. Затем я достал банку пива и сел за стол. Чего-то не хватало. Только съев первый кусок сэндвича, я понял: в доме было тихо, как на кладбище.

Я встал и включил телевизор. На экране возникло лицо отца. «Рождение, работа и, наконец, могила — вот и все», — раздался его хриплый голос. Это были «Задачи демократии» — самая знаменитая из его речей.

Я переключил телевизор на другую программу. Мне уже не раз доводилось слушать эту речь, и у меня не было никакого желания заниматься этим снова. По одиннадцатому каналу шло повторение «Звездной гонки», и я решил посмотреть. Чудовища выдуманного мира казались мне ангелами по сравнению с монстрами, действующими на земле. Мистер Спок с серьезным видом делал свое дело.

Я доел сэндвич и, не выключая телевизора, вышел из кухни. Звуки фильма преследовали меня все время, пока я шел по дому. Прежде чем подняться к себе, я выглянул в окно. Репортеры были на месте.

В своей комнате я снял костюм и черные кожаные ботинки и надел джинсы, легкую рубашку и теннисные туфли. Затем я пошел в ванную и, вымыв голову, посмотрел на себя в зеркало. Отражение критически уставилось на меня.

Что ж, неплохо. Прыщей, во всяком случае, нет.

Кивнув отражению, я спустился вниз. Кабинет отца был закрыт. Поколебавшись, я решил зайти.

Из комнаты уже веяло затхлостью. Впечатление было такое, словно я попал в жилище наших далеких предков. Что-то ясно давало понять, что это больше не кабинет отца. Я подошел к письменному столу, заваленному какими-то бумагами и отчетами. В пепельницах все еще валялись окурки, а корзина для мусора была полна до краев. Я уселся в огромное кожаное кресло. Отец часто сидел в нем и продавил сиденье, поэтому я сразу соскользнул в образовавшуюся впадину. Выбравшись из нее и придвинувшись к столу, я начал просматривать бумаги. По большей части это были отчеты с мест, речь в которых шла о взносах, задолженностях и прочей тягомотине. Меня всегда интересовало, каким образом отец, будучи столь занятым человеком, находил время для каждой такой бумажки. Однажды я спросил его об этом, и его ответ врезался мне в память. «Видишь, сынок, — сказал он, — нельзя делать большие дела, не зная, в каком состоянии находятся твои финансы. Не забывай, что наш профсоюз — один из самых крупных в стране. Только пенсионный фонд увеличился на двести миллионов долларов, а ведь наши капиталы вложены повсюду — от государственных ценных бумаг до игорных домов Лас-Вегаса».

— В таком случае, вы ничем не отличаетесь от капиталистов, с которыми боретесь, — произнес я. — Все вы гонитесь за наживой.

— У нас другие цели, сынок.

— Не вижу принципиальной разницы. Когда дело доходит до денег, ты такой же предприниматель, как и все остальные.

Отец снял большие очки, в которых обычно читал.

— Я никогда не думал, что тебя интересует то, чем мы занимаемся, — произнес он.

— Мне это неинтересно, — поспешил ответить я. — По-моему, крупные профсоюзы и большой бизнес — одно и то же. И там, и там главное — деньги.

Отец устремил на меня пронизывающий взгляд своих голубых глаз.

— Когда-нибудь, когда у нас будет время, мы обо всем поговорим. Мне кажется, я смогу доказать тебе, что ты ошибаешься.

Однако времени, как обычно, не нашлось, а сейчас было уже поздно. Сложив бумаги на столе, я стал открывать ящики. В центральном и левом верхнем было еще больше бумаг, чем на столе. Правый верхний, наоборот, оказался пустым. Странно. Остальные ящики были набиты почти до отказа. Я пошарил рукой. Ничего. Внезапно я заметил небольшую кнопку и нажал на нее. Ящик выдвинулся, и я увидел на дне блестевший от смазки, по-видимому ни разу не использованный большой автоматический револьвер. Я осторожно взял его в руки, и он показался мне очень тяжелым. Да, это была не игрушка. Где-то читал, что при ранении навылет пуля, выпущенная из револьвера сорок пятого калибра оставляет в спине человека дыру размером с серебряный доллар. Я положил револьвер обратно в ящик и закрыл его. Вернувшись на кухню, я взял из холодильника еще одну банку пива и вышел на веранду.

Энн все еще сидела там, где мы расстались. Она помахала мне рукой, я ответил тем же и уселся в кресло-качалку. Так мы и сидели друг против друга, обмениваясь взглядами через изгородь.

— Зачем ты полез ко мне в стол?

— Не знаю. Был там, вот и все.

— Я не имею ничего против. Мне просто интересно.

— Ты умер, и тебя больше ничего не должно волновать. У мертвых нет ничего своего.

— Я не умер. Мне казалось, ты начинаешь это понимать.

— Все это дерьмо. Мертвец есть мертвец.

— Мертвец? Неправда. Ты ведь жив.

— Да, но ты-то умер.

— Почему ты переключил телевизор на «Звездную гонку»? Тебе стало страшно на меня смотреть?

— «Звездная гонка» лучше.

— А почему ты тут сидишь? Я думал, ты уйдешь.

— Я еще не решил.

— Так решишь.

— Почему ты так уверен?

— Видишь вон ту девушку? Я с ней еще не закончил.

— Я вижу, ты не изменился.

— А зачем? Ты ведь жив.

Банка была пуста. Поднявшись с кресла, я бросил ее в пластиковый пакет для мусора, лежавший рядом с кухонной дверью, и вернулся в дом. Энн продолжала сидеть в кресле и смотрела на меня сквозь сигаретный дым, клубившийся вокруг ее лица. Казалось, она окаменела. Потом она кивнула, медленно встала и скрылась за стеклянной дверью. Щелкнула задвижка. Этот звук как бы повис в воздухе, и я перестал слышать его только когда закрыл за собой дверь. Поднявшись к себе, я бросился на кровать и почти сразу заснул.

Меня разбудил шум голосов, доносившийся снизу. Я открыл глаза и посмотрел в потолок, прислушиваясь к разговору. Все это мне было уже знакомо и странным образом успокаивало. Моя комната находилась над кабинетом отца, поэтому я часто засыпал под эти приглушенные звуки.

Несмотря на знакомую ситуацию, чего-то не хватало. Я быстро понял, чего именно — голоса отца. Раньше мне как-то удавалось выделять его из общей массы звуков.

Встав с постели, я спустился вниз, открыл дверь кабинета и заглянул внутрь. В комнате сразу стало тихо.

За письменным столом сидел Ди-Джей. Мозес стоял за его спиной, как раньше стоял за спиной отца. Справа от Ди-Джея был Джек, а напротив них, спиной ко мне, сидели еще трое. Они обернулись и молча посмотрели на меня. Я их не знал.

— Это мой брат, Джонатан, — произнес Ди-Джей. Мне показалось, что он скорее хотел объяснить, кто я, нежели представить меня. Незнакомцы кивнули, не сводя с меня глаз. — Я не знал, что ты дома.

— Я только что пришел, — ответил я, стоя в дверях. — А мать где?

— Врач дал ей лекарство и велел полежать в постели. У нее сегодня был тяжелый день. Мы зашли, — продолжал Ди-Джей, — чтобы кое-что уточнить до моего возвращения. В восемь я улетаю, а завтра утром будет заседание Национального комитета.

— Улаживаете дела? — Я шагнул в комнату.

— Что ты имеешь в виду?

— Делите наследство. — Я подошел к столу, на котором были разбросаны бумаги из ящиков. Револьвера не было. Интересно, нашли они его или нет?

— Мы не прекращаем работу потому, что… — начал объяснять Дэн.