Ранний свет зимою

Косы она срезала, но короткие светлые волосы не портили ее. Да полно, красива ли она? Черты лица неправильны: рот великоват, подбородок упрямо выдвинут. Но такой веселой энергией, таким оживлением освещено лицо ее, что и красавица померкла бы рядом.

Ольга поднялась из-за стола, на котором стояли самовар и налитые, но нетронутые стаканы. На лавке сидела ее мать, Дарья Ивановна Тарутина, крупная старуха с таким же упрямым подбородком, что и у дочери.

Ольга бросилась к Минею, легко вскрикнула, так крепко сжал он ее руку, усадила против себя. Разглядывая, проговорила негромко:

— Вон какой вы стали! Еще медвежатистей! — И добавила совсем тихо: — А у меня муж тяжело болеет. Но, может, выхожу… Вот еду…

Резким движением руки она откинула назад волосы, и Миней отметил этот новый жест Ольги, которым она, казалось, отгоняла тяжелые мысли.

Дарья Ивановна низким, как у дочери, голосом спросила:

— Олечка, дочка, что же будет?

На лице Ольги появилось выражение нетерпения и скуки. Словно продолжая прерванный разговор, она ответила:

— Так и будет. У вас своя жизнь, у меня своя. Что для вас счастье, то для меня тоска и мука. Поезжайте, мама, не теряйте времени. Сами всегда говорите: «Моя минута золота стоит». Видите, помню все присказки ваши…

Старуха уловила насмешку и тяжело подняла с лавки свое грузное тело. Ольга подошла к матери, обняла ее. Не разжимая губ, Тарутина поцеловала дочь, затем тихо проронила:

— Олечка, вернись, ежели что…

И махнула рукой, будто знала: никаких «ежели что» не будет. Через минуту Собачеев и тощие старушки подсаживали Дарью Ивановну в экипаж.

Ольга вышла на крыльцо, поглядела на мать и, не дождавшись, пока экипаж скроется из виду, вбежала в избу.

— Мне губернатор разрешил свидание с родными. Вам известно? — холодно спросила она заглянувшего в дверь урядника.

Усатая физиономия исчезла. Ольга, задвинув на дверях засов, сбросила с себя жакетку, подпорола подкладку и вытащила тонкие, отпечатанные на гектографе листочки.

— Получайте, Миней! Свежие, питерские! И еще есть!

Она выдвинула из-под лавки корзину, разбросала вещи и достала пачку брошюрок.

— Ох, Ольга, ну и удружили! — повторял Миней, пряча тоненькие листочки в карманы, под тужурку, в сапоги. — Ну и удружили землякам!

А она торопила его:

— Да рассказывайте же, что у вас…

— Ну что же, работаем. Бесплодные споры со «староссыльными» кончились. Есть организация. Из рабочих железной дороги. Люди молодые, не трусы. Бастовали успешно. Кружок у нас. Читаем Маркса…

Ольга перебила:

— Из старых знакомых есть кто-нибудь?

— Кешу Аксенова, дружка моего, помните? Вот он…

— Кеша? — удивилась Ольга. — Ведь он же еще мальчик…

— Вырос.

Она усмехнулась, но тотчас серьезно спросила:

— А вы сами, Миней, самоопределились? Окончательно?

— Я стою на позициях марксизма, — ответил он краснея, и сразу, как бывало когда-то, почувствовал себя моложе Ольги.

— Иначе и не думала… Я часто вспоминала вас, Миней. Нашу дружбу, нашу Читу, вот эту степь…

Она подошла к окну, приникла лбом к раме, задумалась.

— Вы понимаете, какое время сейчас для нас настало? — спросила Ольга, порывисто оборачиваясь. — Вот я слышала Владимира Ульянова. Это было незадолго до его ареста. Он говорил о наших задачах. Говорил очень просто, непривычно для нас. Почему непривычно? Да ведь мы привыкли к тому, что в речах наших интеллигентов зерно мысли плотно укутано шелухой разнообразных «но». И вдруг шелуху эту отбросили, отмели, и перед каждым стал вопрос: кто мы, я, вы?.. Чего мы хотим? Реформишек, уступочек или социальной революции? Это сейчас надо решить, именно сейчас, когда закладывается фундамент будущего. Рабочий уже понял, что враг его не только отдельный хозяин Иванов или Петров, а капитализм в целом. И бороться надо, — не камни в окна кидать, а идти класс против класса. Как в песне поется: «На бой кровавый, святой и правый…» Я, наверное, Миней, сбивчиво говорю…

— Мы читали Ульянова «Что такое «друзья народа…», — сказал Миней. — Из Томска нам привезли. Две тетрадки, напечатаны на гектографе. Даже некоторые из наших стариков задумались над ними… Помните Алексеева?

— Григория Леонтьевича? — удивилась Ольга. — Неужели он с нами?

— Во всяком случае, хорошо нам помогает.

— Как это важно — привлечь к нашему делу честных, смелых людей! Пусть они сшибались, но ведь себя-то они не щадили…

Голос ее зазвучал резче.

— Знаете, что нас тяготило в Питере? Как ко всякому движению, которое развивается, идет в гору, к марксизму также прилепляются всякие слизняки. Это людишки, которые не хотят бороться, а только «анализируют», «изучают»… Они видят в марксизме «научное течение» — и только! Бойтесь этих господ! Они с нами до поры до времени, а потом предадут. С головой выдадут…

В дверь легонько постучали.

— Нельзя! — сердито крикнула Ольга.

Кто-то, кашлянув, нерешительно пробасил:

— Ехать пора бы, лошади готовы!

Ольга порывисто вскочила и рывком распахнула дверь. Усач невольно попятился.

— Никуда я не поеду! Положенное мне время здесь отбуду!

Она за рукав втащила в комнату урядника и чуть не носом ткнула его в висящие на стене в рамке под стеклом «Правила».

— Что здесь написано? — кричала она своим низким, почти мужским голосом. — Читайте!

Усач скучным голосом прочел:

— «Законною скоростью для следования по тракту является двенадцать верст в час».

— А вы меня как везли? Я вас всех на чистую воду выведу! Прогонные в свою пользу экономите?! — закричала Ольга. — Вы гнали с недозволенной скоростью! Мне все кишки вытрясли! Я губернатору буду жаловаться!

Урядник, пятясь, выбрался в сени, и Ольга с шумом захлопнула за ним дверь. Обернувшись к Минею, она засмеялась весело, беззаботно, как умела смеяться только Ольга.

И сейчас уже никто не мешал им. Ольга приказала вздуть самовар, разлила чай, но стаканы опять остались нетронутыми. Они все говорили и никак не могли наговориться, пока, взглянув в окно, оба вдруг с удивлением заметили, что день подходит к концу.

Ольга обняла Минея и горячо сказала:

— Знаю, что у вас все пойдет хорошо! И вы много сделаете.

— Поберегите себя, Ольга, — проговорил Миней.

Когда он выходил, обрадованный урядник прошептал:

— Ну, бог даст, теперь поедем! Не барышня — генерал, ей-богу-с!

— Чистый генерал! — подтвердил Миней.

Распахнув створки окна, Ольга смотрела, как он выезжал со двора. Такой он и сохранил ее в памяти — с мальчишеской усмешкой на открытом и смелом лице, обрамленном короткими волосами.

Глава III

УЧЕНОГО УЧИТЬ — ТОЛЬКО ПОРТИТЬ

Хотел посмотреть, как в Сибири люди живут? Ну что же, смотри! Во все глаза!.. Тот же знакомый по Екатеринославу, по Вознесенску, по Перми «барак для холостых рабочих», нары в два этажа. Уйдешь в дневную смену — на твое место тут же ночной сменщик ложится. На балках под потолком сохнут портянки, смрад, чад коптилок, храп. День ли, ночь — не разберешь. Окна либо льдом покрыты, либо песком занесены, смотря по тому, какая пора на дворе стоит. Гудок тоже старый знакомый — долгий, пронзительный; зовет надрывается.

Природа чудна́я, дождей и то нет; зимой плевок на лету замерзает, а снегу нету.

Каменное, неустроенное еще здание мастерских. Зимой в нем холодище, на стенах — иней, по углам — лед; летом дышать нечем, а пить захочешь — пожалуйста: вонючая вода из ржавой бочки. Пей вдосталь, пока в животе не заурчит.

Еще солнце ночует за сопкой, а ты уже кипишь в этом аду.

Двенадцать с половиной часов — железной дороге. Остальные себе? Как же, держи карман! Пока бог спал, дьявол выдумал сверхурочные!

Хотел посмотреть, как здесь люди живут?.. Нашему брату везде сладко!

Так рассуждал Алексей Гонцов. Пока что про себя.

Сам черт не разберет, что здесь за люди! Не поймешь, насмехается ли над тобой человек или горькую усмешку над твоей и своей долей прячет в бороде да в хитроватом, на все случаи жизни годном словечке «однако»… «Однако» народ сильный телом и, казалось Алексею, духом тоже. Взять хотя бы деда Аноху. Бородища по пояс, брови как у лешего, вид дремучий. А в глазах — чистый огонь. Говорят, он всю жизнь правду ищет. Не за правдой ли пришел сюда в суету «новой», «особо важной», «дальшенекудаспешной» дороги?..

Гудок. Конец смены. Еще никто не успел размять спину, бежит мастер, запыхался: «Всем токарям оставаться! Срочная работа!»

— Тебя только, проклятик, и дожидались! — Алексей плюнул, смахнул рукавом крошки махорки с суппорта.

Огляделся. Ну не мог, не мог он в одиночку все это безобразие переживать! Требовалось высказаться.

Глаза его встретились с глазами Кеши Аксенова. Глаза у Кеши синие, с поволокой. На ягоды голубики похожи. Ягода такая здесь растет. Алексей подмигнул. Кеша готовно улыбнулся. Гонцов и раньше замечал на себе его внимательный и застенчивый взгляд. Парень ему нравился: молод, зелен, правда, а вид такой — вот узнал что-то важное и помалкивает. Однажды видел его Алексей с высоким длинноволосым молодым человеком, в черной косоворотке, со стеклышками на носу. Сидели на куче рельсов за воротами, толковали о чем-то. Конспираторы! А может, просто так, знакомые… Теперь кто только не ходит к рабочим! И студенты, и гимназисты, и господа в шляпах. Кто за делом, а кто так, за модой гонится. В Екатеринославе, помнится, приезжала на извозчике барыня в лисьей ротонде, фабричные песни записывала. Ну уж ей и напели!.. Однако если б по секретным делам встречался Кеша с тем долговязым, то вид был бы у них посерьезней. А то сидят и хохочут во все горло…

Алексею очень хотелось отвести с кем-нибудь душу, но боялся попасть впросак. «Один раз отвел и отсидел шесть месяцев!» — сдерживал он себя, но не мог, никак не мог он жить без людей, на отшибе.

Чернорабочий бурят Цырен Намсараев хорошо сказал: «В одиночку человек — как ладонь узок, с друзьями — как степь широк». Правильная пословица…

Как-то рано утром, до начала работы, Кеша Аксенов подошел к Гонцову:

— Здравствуйте, Алексей Игнатьевич!

— Здорово, борода! — ответил Гонцов без улыбки.

Кеша смущенно потрогал реденькую белесую щетинку на подбородке. По сути дела он на каких-нибудь три года моложе Алексея. Но Алексей — тертый калач, а Кеша что? Бублик свежеиспеченный!

— Скучно вам тут? Привыкли все по большим городам, Алексей Игнатьич. А у нас что? Песок да сопки, — начал Кеша своим приятным тенорком.

— Мастеровому человеку куда ни подайся — все одно! Всюду — не сахар! — мрачно отрезал Алексей.

«Какой он… Подумаешь, меланхолик!.. А глаза веселые», — заметил про себя Кеша.

С этого дня они стали разговаривать чаше.

Весна заглядывала во все углы. Забросанный обрезками железа, отбракованными шпалами и всяким хламом, тупичок вдруг украсился желтой паутинкой подмаренника, зелеными стрелками травки. Ветер веселил, будоражил, торопил куда-то.

— Махнем мы с тобой на рыбалку, Алеша, а? На озеро, на Кенон. Шалаш на берегу поставим, — мечтательно говорил Кеша и, словно что-то вспомнив, добавил неверным голосом: — У меня, знаешь, приятель один есть, хорошо рыбачит… Мы с ним рыбу ловим…

— Книжки читаем… — в тон ему протянул Алексей.

Кеша бросил беспокойный взгляд на Алексея. Тот невозмутимо тушил цигарку о подошву.

— Ну да, и книжки. Стихи. Пойдешь с нами?

— Куда денешься? Чем горькую пить, уж лучше рыбку удить. Как говорится: «На одном конце червяк, на другом — дурак!» А то с тоски в петлю влезешь!

И опять эти слова не вязались с веселой усмешкой Гонцова.

Как и ожидал Алексей, знакомым Кеши оказался тот, долговязый. Звали его Минеем. Он вовсе не был приезжим из Томска студентом, как предполагал Алексей, а служил здесь, в аптеке Городецкого. Впрочем, кажется, ему пришлось хлебнуть всего: на дороге поденно работал, лес валил, вагоны разгружал, ведомости переписывал. Бывалый. И рыбачил он ловко: на Кеноне вытаскивал щук, карасей, на Ингоде — жирнющих тайменей.

В новом знакомце Гонцов нашел для себя нечто нежданное. «Образованные», которых знавал Алексей, были по большей части люди скучноватые. О чем ни заговори, они свое: «Мужик, община, землица». Слова звучали как заученные, заимствованные, точно одежда с чужого плеча.

С Минеем же говорилось легко обо всем. Охотно рассказывал он о своем детстве и смешно представлял своих хозяев. Все это сбивало Алексея с толку. И даже иногда думалось: парень по всем статьям, такого бы в «политику»!

На рыбалке, у речных костров, Алексей незаметно рассказал и про себя. Только умолчал о тюремной отсидке и высылке «за пределы губернии».

Но однажды Миней бросил словцо…

Было это в воскресенье. Они лежали в кустах на берегу реки. Сладкий, ни на что не похожий запах багульника лез в ноздри. В небе, шевеля плавниками, плыло облако, похожее на рыбу.

Миней, покусывая травинку, рассказывал:

— Девяти лет я уже подметал лабаз купца Игнатьева, кули ворочал, покупателям калоши мыл и пулей летал за водкой, коли приказчику выпить вздумается. А выпивши, принимался он меня утюжить. Ну, я и удрал… А из переплетной меня выгнали. Я в ту пору уже читать выучился. Приду, бывало, ни свет ни заря мастерскую убирать — хвать с верстака книжку… И очнусь тогда только, когда у меня ноги в воздухе болтаются, — хозяин за шиворот держит…

— Знакомая картина! — вставил Гонцов.

— А уж как я был рад, когда попал в аптеку мальчиком! Работа полегче и учиться можно. Мне большего и желать нечего. Вот тут меня и угораздило… Является как-то в аптеку ревизор. Тонкий, скользкий какой-то, ровно червяк. В очках. Хозяин вертит хвостом: что-то нечисто было с уплатой казенных сборов. Открывает ревизор толстую прошнурованную книгу — и тихо стало, будто в церкви. Вижу, ревизор надевает вторые очки. Меня это поразило. Впервые я в жизни видел, чтоб очки на очки цепляли. Спрятался я за пультом, выглядываю… И что же? На свои двое очков червяк напяливает третьи! Тут я не выдержал и так засмеялся, что в шкафу мензурки зазвенели. Хозяин закричал страшным голосом, а я шасть во двор и заливался там, покуда меня за ухо не втащили обратно в аптеку. Ну, для хозяина, поскольку ревизор получил взятку, все сошло благополучно. А для меня нет.

— Опять выгнали? — смеясь, спросил Гонцов.

— И даже денег зажитых не отдали!