Монстры Лавкрафта (сборник)

Иванов Анатолий

Алкины песни

Трудные дни. Макарыч. Бухгалтер

ТРУДНЫЕ ДНИ

Домой идти не хотелось.

Пётр Ильич Скороходов долго стоял на берегу реки и смотрел на воду. Солнце давно село, купающихся уже не было. Только несколько белых лодок в беспорядке чертили спокойную, начинающую чернеть гладь залива. На одной из лодок играли на гитаре. Где-то испуганно и вместе с тем восторженно повизгивал девичий голосок.

Вот так же испуганно и восторженно вскрикивала Вера Николаевна, тогда просто Верочка, когда он умышленно делал неловкое движение и качал лодку. По её озорным, чуть прищуренным глазам Скороходов видел, что ей ещё хочется испытать это хватающее за сердце мгновение, когда от неожиданного толчка лодка чуть не опрокидывается. И он снова, как бы невзначай, качал лодку…

Всё это было несколько лет назад, перед свадьбой. А сейчас… Сейчас домой, к Вере Николаевне, идти не хотелось.

Когда совсем стемнело, лодки одна за другой стали приставать к берегу, и катающиеся с хохотом прыгали на влажный песок. Неожиданно Скороходов услышал:

— Ба, инженер Скороходов! Здравствуй, Пётр Ильич. Заждались вас, батенька. Как командировка?

Главный бухгалтер завода Потапов долго тряс руку Скороходова. От Потапова чуть слышно пахло водорослями, и Скороходов даже подумал, не запутался ли в пышных усах бухгалтера стебелёк речной травы.

— Съездил, в общем, удачно, — неопределённо ответил Скороходов. — Что нового на заводе?

— Э-э, батенька, какие в воскресенье деловые разговоры! Пойдём, по кружке пива выпьем, — благодушно откликнулся Потапов. Потом, взглянув на маленький чемоданчик, который Скороходов держал в руках, спросил:

— Ты что, дома не был ещё? Каким же поездом приехал?

— Любопытен же ты, Иван Васильевич, — невесело улыбнулся Скороходов. Мимо них торопливо проходили возбуждённые, смеющиеся люди. Скороходов смотрел им вслед и думал, что жизнь, стремительная и говорливая, несётся мимо него, не задевая, а он беспомощно и растерянно смотрит ей вслед.

Такие мысли приходят Скороходову не первый раз. Но почему они приходят, он не знал. А может быть просто боялся признаться себе в этом… В такие минуты Скороходову было грустно. И почему-то всегда вставала перед глазами одна и та же картина: на пустынной улице одиноко стоит старое, обломанное дерево. На нём почти не осталось уже листьев, холодный осенний ветер пронзительно свистит в редких, почерневших от сырости ветвях. Скороходову казалось даже, что он слышит этот свист. Два-три листочка ещё сопротивляются бешеным порывам ветра, изо всех сил прижимаются к холодной, уже совсем чужой и безжизненной ветке. Но вдруг ветер налетает с удвоенной силой, листочки мелко-мелко дрожат в последней агонии, потом отрываются и стремительно летят куда-то, перемешиваясь с холодной пылью, обрывками бумаги, мелкими щепками…

— Любопытство тут ни при чём, Пётр Ильич, — услышал вдруг Скороходов глуховатый голос Потапова и удивлённо посмотрел на бухгалтера.

— О чём ты, Иван Васильевич? — Но потом, вспомнив, о чём шла речь, поморщился и протянул: — А-а…

— Вижу, не хочется тебе домой идти, вот и бродишь с чемоданом по городу.

— Не хочется, — грустно сознался Скороходов.

— Насмотрелся я на Веру Николаевну, пока тебя дома не было. Хоть с квартиры съезжай.

— Да, да… — зачем-то сказал Скороходов. Вряд ли он понимал, о чём говорил Потапов.

— А ты — тряпка, Пётр Ильич. Прости уж, не вытерпел.

Скороходов ничего не сказал, горько усмехнулся. Про себя подумал: «Правильно, Иван Васильевич, тряпка».

— Я уж пять лет смотрю на вас: живёте вы каждый для себя. Зачем женились-то?

Скороходов молча взял из протянутой Потаповым коробки папиросу, посмотрел на примолкшую в темноте реку и только потом спросил:

— Как это каждый для себя?

— Не объяснить мне это тебе, Пётр Ильич. Свою вот семейную жизнь я бы подробно описал, с выводами. А в чужой, поди-ка, разберись… Кто из вас виноват? Ты её обвиняешь, она, может, тебя.

— Я-то в чём виноват? Разве в том, что полюбил её?

— Полюбить не мудрено. Попробуй сохранить любовь.

Скороходов бросил недокуренную папиросу, сунул руки в карманы плаща, сильно, до боли, сжал кулаки.

— Не мучился бы так, если бы не сохранил. Сложное это дело, Иван Васильевич.

— Ты свою любовь сохранил. Это легче. Это не заслуга. Труднее — чужую. Здесь нужно умение… Многое здесь нужно, поверь старику.

— Не пойму, не пойму… Чего же ей не хватает?

Бухгалтер не отвечал, попыхивал папиросой. Потом бросил её в темноту на мокрый песок.

— Кто вас знает, кому что не хватает… Не мне тут разбираться. Пойдёшь, что ли, домой?

— Нет, похожу ещё.

— Ну, походи, подумай. Я скажу старухе, чтобы ужин пока готовила. Вера Николаевна вечерами дома обычно не бывает. Борька у нас живёт…

Когда Потапов ушёл, Скороходов запахнул плащ, поглубже надвинул шляпу на глаза и тоже медленно побрёл к дому. Ярко горели электрические фонари; люди, счастливые, смеющиеся, куда-то спешили… Ему вот, Скороходову, спешить было некуда.

Он жил в одном доме с Потаповым. Их квартиры разделял только узкий коридорчик. Когда Скороходов открывал ключом свою дверь, из квартиры Потаповых выбежал сынишка, радостно закричал:

— Папа приехал, папа приехал!..

Скороходов поднял сына на руки, поцеловал в мягкие, пахнущие мылом, волосы, вошёл в комнату.

— Сильно скучал, Боренька?

— Сильно, папа, так сильно…

Борька обхватил руками шею отца, прижался губами к его пыльной небритой щеке:

— Вот так я скучал!..

Что-то сдавило сердце Скороходова. Прижав маленькое тёплое тельце сына к груди, он долго стоял у окна, не зажигая света, смотрел на полуосвещённую фонарями улицу.

В комнате было пыльно, не прибрано. Перед отъездом в командировку Скороходов, лёжа на диване, читал Тургенева, потом забыл положить книжку в шкаф. Сейчас она лежала на диване, раскрытая на той же странице. За две недели, пока он был в командировке, к вещам никто не прикасался, словно в комнате никто и не жил. Под кроватью кучей лежало грязное, нестираное бельё.

— Где же наша мамка, Боренька? — спросил Скороходов больше у себя, чем у сына.

— Она сказала… Она всегда говорит, чтобы я шёл к дедушке Ивану. А мне там хорошо, папа, только у них кошка царапается… Вчера бабушка мыла меня.

Скороходов ещё постоял у окна, потом сходил на кухню, принёс ужин, приготовленный женой Потапова. Старушка посмотрела на Петра Ильича с жалостью и каким-то удивлением, но промолчала. И оттого, что она промолчала. Скороходов почувствовал себя несчастным, обманутым, никому не нужным.

Поужинав, он уложил сына спать, вышел во двор, сел на скамейку под деревьями. И опять, как на реке, услышал тихие звуки гитары, теперь доносившиеся из открытого окна на третьем этаже, и улыбнулся просто так, неведомо чему. Мыслей в голове не было.

Густая тёплая мгла плыла над городом. Пахло пылью. Накалившийся за день воздух остывал, деревья отдыхали, устало опустив в темноте ветви.

Скрипнула калитка, послышался негромкий женский смех, и Пётр Ильич вздрогнул: смеялась жена.

— Так как же, Вера Николаевна… Верочка? — тихо спросил мужской голос, и Скороходов узнал инженера Грохальского.

— Какой ты нетерпеливый… Ох, нетерпеливый, — не переставая смеяться, произнесла Вера Николаевна. — Устала я.

Они сели на скамейку, стоящую на противоположной стороне, за деревьями. Первой мыслью Скороходова было: уйти, скорее уйти. Достаточно… Хватит этих мучений… Однако какая-то сила удержала его на месте. Скорее всего он побоялся, что его услышат. «Ещё подумают, что подслушиваю… Как всё это нехорошо… — снова пронеслось у него в голове. — А впрочем…» — и эта мысль исчезла.

Вера Николаевна и Грохальский несколько минут молчали. Потом… потом Скороходову показалось, что они целуются. «Да подойди, подойди, ударь их, посмотри ей в глаза… Вера, Вера, что ты делаешь?.. Ты же мать, Вера…»

Сердце Скороходова кто-то рвал чем-то острым и холодным. Но сам он сидел, не шевелясь, стиснув зубы, и, казалось, падал куда-то. «Тряпка, тряпка, да встань же, подойди к ним…» — стучало в голове, и он крепче ухватился за край скамейки, уже боясь, что встанет, что изобьёт их в кровь, насмерть…

— Так вот и будем любить друг друга… тайком. Вера! — жалобно проговорил Грохальский.

— Разве тебе мало?

— Пётр Ильич — чудесный инженер. Я его уважаю, Вера. И я люблю тебя… Мне стыдно смотреть ему в глаза… Как же быть, Вера? — приглушённым голосом говорил Грохальский.

— Что же ты предлагаешь? — лениво спросила Вера Николаевна.

— Боже мой! Да говорил ведь… Пойду к Петру Ильичу, расскажу всё. Не могу я его обманывать. И ты скажешь… Он поймёт… А потом поженимся с тобой, уедем отсюда… Ну скажи, согласна?

— Какой ты нетерпеливый, — опять повторила Вера Николаевна.

Скрипнула дверь в подъезде. Этот режущий скрип проткнул густую темень и застрял где-то над головой Скороходова. Зажав ладонями виски, Пётр Ильич покорно ждал, когда страшный звук затихнет, уплывёт дальше. Но он не затихал. Скороходову показалось, что над ним висит длинная острая игла, которая вдруг начала колоть ему в голову всё сильнее и сильнее.

— Тебе, Грохальский, под силу только любовником быть, — игриво произнесла Вера Николаевна.

— Вера!

— Ну, ну, не сердись… Разойтись со Скороходовым и выйти замуж за тебя я не могу.

— Но почему же, почему? — с отчаянием воскликнул Грохальский.

— Видишь ли, Грохальский… Ты славный и умный, но… начинающий инженер…

— Какая чушь, Вера. Какая разница, начинающий я инженер или уже с опытом?

— Большая. У меня потребности, Грохальский… Как бы объяснить тебе… Я не могу, например, неделю прожить без театра. Не могу два раза подряд ездить в театр в одном и том же платье. А ты начинающий, тебе трудно будет…

Скороходов открыл глаза и увидел: низко над самыми домами ослепительно горели крупные звёзды. Вера Николаевна продолжала что-то говорить Грохальскому, но Скороходов уже не мог разобрать её слов. Он встал и, пошатываясь, побрёл к подъезду.

Что ж, он и до этого знал, что жена обманывает его. Эта мысль не покидала его вот уже в течение нескольких лет. И ночами, сидя за чертёжной доской, он невесело думал, что когда-нибудь Вере Николаевне всё это надоест, и они заживут дружно и счастливо. И он работал, работал, мечтая об этом счастье…

Но годы проходили… Родился и рос Борька. А Вере Николаевне не надоедал её образ жизни.

Скороходов медленно открыл дверь, вошёл в комнату и включил свет. Потом сел на диван, взял томик Тургенева и стал смотреть в книгу. Мысли его были где-то там далеко, откуда начинали они с Верой Николаевной свой жизненный путь… Первые встречи под старым дубом возле общежития, студенческая вечеринка, Верины пышные волосы и её большие удивлённые глаза, которыми она посмотрела на него, когда он произнёс тост за вечную любовь… Катания на лодке тёплыми, чуть влажными вечерами… Всё это вставало сейчас перед глазами, и, если напрячь память, можно припомнить многие детали…

Когда он окончил институт, они поженились. Вере надо было учиться ещё два года, но она перестала ходить на лекции, заявив: «Ты работаешь, тебе нужно создать для этого условия. Я жертвую институтом ради тебя…»

Какое-то чувство протеста шевельнулось тогда в душе у Скороходова, но Вера Николаевна погасила его словами: «Милый, главное — твоя работа. Разреши мне ухаживать за тобой, как я хочу. А учиться… учиться заочно буду».

И он согласился… Он слишком любил её, чтобы не согласиться. Не это ли главная, первая его ошибка? Не с этого ли всё началось? Не был ли уже тогда он, Скороходов, тряпкой, как сказал сегодня Иван Васильевич Потапов?

Заочно Вера Николаевна так и не стала учиться. Сначала говорила, что успеет ещё, потом появился Борька, и она заявила, что придётся отложить мысль об учёбе, пока Борька маленький… Когда Борька подрос, она сказала: «Какая теперь учёба? Старею уже я, Петя, поздновато за учебники браться…»

Он знал, что не поздно, но ничего не сказал. Сейчас, сидя с книжкой на диване, Скороходов мучительно думал: почему же, почему он тогда ничего не сказал, согласился с ней? Но ответить на этот вопрос не мог.

А потом Вера Николаевна увлеклась театром. Ему некогда было часто ездить с ней на спектакли, и она обижалась. Обижалась молча. Это-то и было самым страшным.

— Я занят, Верочка, ты же видишь. Ну пригласи какую-нибудь подругу и поезжай, — сказал однажды Скороходов.

Вера Николаевна приглашала подруг и ездила. Потом стала ездить одна. Потом пошли всякие слухи. Но он не верил им, опять же потому, что слишком любил её.

Скороходов больше всего страшился семейных сцен. Когда молчать было уже нельзя, он робко, краснея и заикаясь, проговорил:

— Верочка… Я, конечно, далёк от мысли заподозрить тебя, но слухи… Надо тебе взять себя в руки…

Он сам чувствовал, что говорить следовало другое, может быть, более жёсткое и обидное, а у него не хватило смелости. Но даже и эта фраза, произнесённая извиняющимся голосом, вызвала целую бурю. Вера Николаевна упала на кровать лицом вниз и зарыдала:

— Господи! И ты ещё подозреваешь меня… Ты, кому я посвятила всю свою жизнь…

Скороходов стоял посредине комнаты, растерянно смотрел на плачущую жену, маленькую, обиженную. Ему стало жаль её, в груди защемило. Он отвернулся и стал смотреть в окно. Но так ему было ещё труднее. Он не выдержал, подошёл к ней, опустился возле кровати на колени и стал целовать её горячие мокрые щёки, растрёпанные волосы.

— Я погорячился, Верочка, прости меня. Я верю тебе, верю…

— Вот видишь… Сначала обидишь, а потом… — капризным голосом проговорила Вера Николаевна и успокоилась. Успокоилась до удивления быстро…

Больше Скороходов не говорил с женой об этом, хотя знал, что Вера Николаевна его по-прежнему обманывает. Он ни с кем не делился своим горем, страдал молча. Если выдавался свободный вечер. Скороходов долго и бесцельно бродил по городу, потому что домой идти не хотелось. Бродил и невесело размышлял, что семейная жизнь не удалась, что Вера Николаевна оказалась ветреной женщиной, что она никогда, никогда уже не исправится…

В прихожей послышались шаги. Шурша новым платьем, вошла Вера Николаевна и на секунду замерла у двери, как бы удивляясь, что муж вернулся. По её уставшему красивому лицу пробежала тревожная тень. Скороходов бросил на неё взгляд и отвернулся. Он впервые ощущал в себе странное равнодушие, впервые посмотрел на жену, как смотрят на улице в лица случайным прохожим. Вера Николаевна почувствовала это, стала молча снимать шляпку. И за те секунды, пока снимала, каким-то чутьём поняла, что муж знает всё, что он, видимо, слышал её разговор с Грохальским на скамейке, что оправдываться сейчас бесполезно. Она бросила через всю комнату на кровать шляпу, прислонилась к стене, крепко закусила нижнюю губу.

— Ну? — спросила она, прищуривая глаза.

Скороходов молчал. «Сейчас, сейчас я тебе всё выскажу, всё… хватит мучить меня», — лихорадочно думал он, подыскивая в голове наиболее обидные и тяжёлые слова, чтобы бросить ей в лицо. Но таких слов почему-то не оказалось. Он беспомощно, совершенно не к месту рассмеялся и проговорил:

— Я всё… всё слышал…

— Знаю, — спокойно сказала Вера Николаевна.

— Ну вот, видишь… — только и нашёлся что ответить Скороходов. Он хотел ударить её резким и тяжёлым словом, а проговорил что-то невнятное, жалобное.

Вера Николаевна брезгливо поморщилась.