Дума о Севастополе

Красота народа

Наконец-то в числе реликвий Оказались в стране моей Древний Суздаль, Ростов Великий, Деревянная вязь Кижей! Наконец наступили годы Величаво-седую стать, Красоту, мастерство народа Из забвения воскрешать! Кружевную и величавую, Белопенную, как прибой, Неразлучную с русской славою, С русской радостью и бедой. Возродить и навек взметнуть Все, что дорого нам и свято. Жаль вот только, что не вернуть То, что прахом легло когда-то. Сколько яркого озарения Древних зодчих — певцов труда, В исторических потрясениях Бурей сорвано навсегда!.. Впрочем, были еще любители Штурмовщины и крайних мер. Где сегодня Христа Спасителя Храм невиданный, например? Он стоял над Москвой-рекою, Гордо вскинув свою главу, Белым лебедем над водою, Русской сказкою наяву!.. Кто вернет устремленный в небо, Что горел, в облаках паря, Древний храм Бориса и Глеба, Алый, праздничный, как заря? И снесли до чего ж умело! Даже гид не найдет следа. Как же славно, что с этим делом Ныне кончено; навсегда! Но сейчас не об этом хочется!.. Слава Богу, поди спроси, Сколько ярких шедевров зодчества Ныне радует на Руси! Тех, что стройно-легки, как птицы, Будь то башня, собор иль храм, У создателей чьих учиться Не грешно бы в любой столице И сегодняшним мастерам. И смогли ведь. Вершили чудо — Удивишься аж за версту! Так храните же, люди, всюду Эту светлую красоту! И отлично, что комсомольцы Возрождать взялись старину С той же страстью, с какой добровольцами Мчались прежде на целину. И когда средь новейших зданий, Прежних красок вернув наряд, Словно древние могикане, Храмы праздничные стоят И горит на заре лучисто Золотой пожар куполов, — Лишь таращат глаза туристы, Не найдя подходящих слов. А слова будто светом брызжутся, Даже кружится голова. Только вслушайтесь: «звонница», «ризница» Жар малиновый, не слова! И горды мы, горды по праву У порогов священных мест. Словно книги великой главы — Бородинское поле славы, Севастопольский комплекс славы, И Мамаев курган, и Брест! И сверкают в лучах рассвета Песней мужества и труда: Монументы Страны Советов, Космодромы и города! Вот вам старое, вот вам новое, Ну так что же, что рядом, что ж?! Все ведь кровное, все — история, Ничего ведь не оторвешь! Потому так светло и бережно Нынче связаны навсегда День вчерашний и день теперешний, Как с былинным Кремлем звезда! 1970

Дорожите счастьем, дорожите!.

Дорожите счастьем, дорожите! Замечайте, радуйтесь, берите Радуги, рассветы, звезды глаз — Это все для вас, для вас, для вас. Услыхали трепетное слово — Радуйтесь. Не требуйте второго. Не гоните время. Ни к чему. Радуйтесь вот этому, ему! Сколько песне суждено продлиться? Все ли в мире может повториться? Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз… Разве будет это тыщу раз! На бульваре освещают вечер Тополей пылающие свечи. Радуйтесь, не портите ничем Ни надежды, ни любви, ни встречи! Лупит гром из поднебесной пушки. Дождик, дождь! На лужицах веснушки. Крутит, пляшет, бьет по мостовой Крупный дождь в орех величиной. Если это чудо пропустить, Как тогда уж и на свете жить?! Все, что мимо сердца пролетело, Ни за что потом не возвратить! Хворь и ссоры временно отставьте, Вы их все для старости оставьте. Постарайтесь, чтобы хоть сейчас Эта «прелесть» миновала вас. Пусть бормочут скептики до смерти. Вы им, желчным скептикам, не верьте — Радости ни дома, ни в пути Злым глазам, хоть лопнуть, — не найти! А для очень, очень добрых глаз Нет ни склок, ни зависти, ни муки. Радость к вам сама протянет руки, Если сердце светлое у вас. Красоту увидеть в некрасивом, Разглядеть в ручьях разливы рек! Кто умеет в буднях быть счастливым, Тот и впрямь счастливый человек! И поют дороги и мосты, Краски леса и ветра событий, Звезды, птицы, реки и цветы: Дорожите счастьем, дорожите! 1968

«Стремясь к любви, ты ищешь красоты…»

Стремясь к любви, ты ищешь красоты. Смотри ж, не ошибись. Ведь так случается, Что самые прекрасные черты Не взгляду, а лишь сердцу открываются!

Заколдованный круг

Ты любишь меня и не любишь его. Ответь: ну не дико ли это, право, Что тут у него есть любое право, А у меня — ну почти ничего?! Ты любишь меня, а его не любишь. Прости, если что-то скажу не то, Но кто с тобой рядом все время, кто И нынче, и завтра, и вечно кто? Что ты ответишь мне, как рассудишь? Ты любишь меня? Но не странно ль это! Ведь каждый поступок для нас с тобой — Это же бой, настоящий бой С сотнями трудностей и запретов! Понять? Отчего ж, я могу понять! Сложно? Согласен, конечно, сложно, Есть вещи, которых нельзя ломать, Пусть так, ну а мучиться вечно можно?! Молчу, но душою почти кричу: Ну что они — краткие эти свидания?! Ведь счастье, я просто понять хочу, Ужель как сеанс иль визит к врачу: Пришел, повернулся — и до свидания! Пылает заревом синева, Бредут две медведицы: Большая и Малая, А за окном стихает Москва, Вечерняя, пестрая, чуть усталая. Шторы раздерну, вдали — темно. Как древние мамонты дремлют здания, А где-то сверкает твое окно Яркою звездочкой в мироздании. Ты любишь меня… Но в мильонный раз Даже себе не подам и вида я, Что, кажется, остро в душе завидую Ему, нелюбимому, в этот час. 1982

Прогулка

Мы шли по росистой тропинке вдвоем Под сосен приветственный шорох. А дачный поселок — за домиком дом — Сползал позади за пригорок. До почты проселком четыре версты, Там ждут меня письма, газеты. — Отправимся вместе, — сказала мне ты И тоже проснулась с рассветом. Распластанный коршун кружил в вышине, Тропинка меж сосен петляла И, в речку сорвавшись, на той стороне Вползала в кусты краснотала. Смеялась ты, грустные мысли гоня. Умолкнув, тревожно смотрела. И, каюсь, я знал, что ты любишь меня, Ты чувства скрывать не умела. Цветущий шиповник заполнил овраг, Туман по-над лугом стелился. Любой убежденный ворчун-холостяк В такое бы утро влюбился! Я ж молод, и ты от меня в двух шагах — Сердечна, проста и красива. Ресницы такие, что тень на щеках. Коса с золотистым отливом. Трава клокотала в пьянящем соку, Шумела, качаясь, пшеница. «Любите!» — нам ветер шепнул на бегу. «Любите!» — кричали синицы. Да плохо ли вдруг, улыбнувшись, любя, За плечи обнять дорогую. И я полюбил бы, конечно, тебя, Когда не любил бы другую. Для чувств не годны никакие весы, К другой мое сердце стремится. Хоть нет у нее золотистой косы И явно короче ресницы. Да что объяснять! И, прогулку кляня, Я пел, я шутил всю дорогу. И было смешно тебе слушать меня И больно, пожалуй, немного. Тут все бесполезно: прогулка, весна, Кусты и овражки с ручьями. Прости, я другую любил, и она, Незримая, шла между нами. 1954

Золотая осень

Твой звонок раздался так нежданно Из былых, почти забытых лет, Словно бы из снежного бурана Кто-то внес сияющий букет. И чтоб душу, видимо, встряхнуть, Тот букет вдруг вздрогнул и раскрылся: Голос твой совсем не изменился. Впрочем, только, может быть, чуть-чуть. От волненья или от смущенья Я твоих почти не помню слов. Помню только гул сердцебиенья Да в виски ударившую кровь. Вспоминаю: как же мы кипели, Сколько звезд к нам сыпалось сквозь тьму, Как же мы восторженно звенели. Почему ж расстались? Почему? Ревности отчаянная вьюга… Если ж молвить, правды не губя, Есть в оценках два различных круга: Молодость все валит друг на друга, Зрелость обвиняет лишь себя. Но сегодня даже и не главное, Кто и в чем был в прошлом виноват. Есть и в осень астры златославные, И в ненастье праздничный закат! Главное сегодня — это снова Вместо будней, мелочей и зла Голос твой, возникший из былого, И волна горячего тепла. Только кто откроет нам секрет: Встретимся ль мы близкими? Чужими? Что откроем мы в житейском дыме? И какими стали мы, какими? Ведь промчалось мимо столько лет!.. В молодости будни многоцветны, Но, увы, в калейдоскопе дней Измененья рядом — незаметны, Измененья врозь — куда видней… Нет при встречах мудрого посредника. Значит, надо, чувств не загубя, Прежде чем взглянуть на собеседника, Посмотреть сначала на себя… Впрочем, говорю и понимаю: Все это — сплошная ерунда, Ибо настоящая звезда Никогда на свете не сгорает. Все, что есть хорошего во мне, Что в тебе прекрасного осталось, — Это все не мелочь и не малость, Это песнь на сказочном коне! Это вечной радости полет, Что звенит, годам не уступая, Это лавр, растущий круглый год, Ветер ароматом наполняя. Это неба алые края, Что пылают в незакатный вечер. Ну, а проще, это ты и я И сердец взволнованная встреча! 1992

Женщина сказала мне однажды…

Женщина сказала мне однажды: — Я тебя люблю за то, что ты Не такой, как многие, не каждый, А духовной полон красоты. Ты прошел суровый путь солдата, Не растратив вешнего огня. Все, что для тебя сегодня свято, То отныне свято для меня. В думах, в сердце только ты один. Не могу любить наполовину. Мир велик, но в нем один мужчина, Больше нету на земле мужчин. Мне с тобою не страшны тревоги, Дай мне руку! Я не подведу. Сквозь невзгоды, по любой дороге Хоть до звезд, счастливая, дойду! …Годы гасли, снова загорались Вешними зарницами в реке. И слова хорошие остались Легкой рябью где-то вдалеке. И теперь я должен был узнать, Что весь мир — курорты с магазинами И что свет наш заселен мужчинами Гуще, чем я мог предполагать. А потом та женщина, в погоне За улыбкой нового тепла, Выдернула руку из ладони И до звезд со мною не дошла… Жизнь опять трудна, как у солдата. Годы, вьюги, версты впереди — Только верю все же, что когда-то Встретится мне женщина в пути. Из таких, что верности не губит, Ни рубля не ищет, ни венца, Кто, коли полюбит, то полюбит, Только раз и только до конца. Будет звездным глаз ее сияние, И, невзгоды прошлого гоня, В синий вечер нашего свидания Мне она расскажет про меня. — Как же ты всю жизнь мою измерила? Ворожила? — Улыбнется: — Нет, Просто полюбила и поверила, А для сердца — сердце не секрет! И пройду я, тихий и торжественный, Сквозь застывший тополиный строй. Словно праздник, радостью расцвеченный, Не постылый вновь и не чужой. И, развеяв боль, как горький пепел, Так скажу я той, что разлюбила: — Нынче в мире женщину я встретил, Что меня для счастья воскресила! 1958

Трудная роль

В плетеной корзине живые цветы. Метель за морозным окном. Я нынче в гостях у актерской четы Сижу за накрытым столом. Хозяин радушен: он поднял бокал И весело смотрит на нас. Он горд, ведь сегодня он в тысячный раз В любимом спектакле сыграл. Ему шестьдесят. Он слегка грузноват, И сердце шалит иногда, Но, черт побери, шестьдесят не закат! И что для артиста года? Нет, сердце ему не плохое дано: Когда он на сцену вступает, Лишь вспыхнет от счастья иль гнева он Пять сотен сердец замирает! А радость не радость: она не полна, Коль дома лишь гости вокруг, Но рядом сидит молодая жена — Его ученица и друг. О, как же все жесты ее нежны. Ее красота как приказ! Он отдал бы все за улыбку жены, За серые омуты глаз. Все отдал бы, кладом кичась своим, — Прекрасное кто же не любит! Хоть возрастом, может, как дым, седым, Брюзжаньем и чадом, всегда хмельным, Он вечно в ней что-то губит… Сегодня хозяин в ударе: он встал, Дождался, чтоб стих говорок, И, жестом свободным пригубив бокал, Стал звучно читать монолог. Минута… И вот он — разгневанный мавр! Платок в его черной ладони. Гремит его голос то гулом литавр, То в тяжких рыданиях тонет… В неистовом взгляде страдальца — гроза! Такого и камни не вынесут стона! Я вижу, как вниз опуская глаза, Бледнеет красивая Дездемона. Но, слыша супруга ревнивые речи, Зачем без вины побледнела жена? Зачем? Ведь в трагедии не было встречи! Зачем? Это знаем лишь я да она. Я тоже участник! Я, кажется, нужен, Хоть роли мне старый Шекспир не отвел. Я был приглашен и усажен за стол, Но «роль» у меня — не придумаешь хуже! Ты хочешь игры? Я играю. Изволь! И славно играю, не выдал ведь злости. Но как тяжела мне нелепая роль Приятеля в доме и честного гостя! 1949

Одна

К ней всюду относились с уваженьем, — И труженик, и добрая жена. А жизнь вдруг обошлась без сожаленья: Был рядом муж — и вот она одна… Бежали будни ровной чередою. И те ж друзья, и уваженье то ж, Но что-то вдруг возникло и такое, Чего порой не сразу разберешь. Приятели, сердцами молодые, К ней заходя по дружбе иногда, Уже шутили так, как в дни былые При муже не решались никогда. И, говоря, что жизнь — почти ничто, Коль будет сердце лаской не согрето, Порою намекали ей на то, Порою намекали ей на это… А то при встрече предрекут ей скуку И даже раздражатся сгоряча, Коль чью-то слишком ласковую руку Она стряхнет с колена иль с плеча. Не верили: ломается, играет. Скажи, какую сберегает честь! Одно из двух: иль цену набивает, Или давно уж кто-нибудь да есть… И было непонятно никому, Что и одна — она верна ему! 1962

Оценка любви

Он в гости меня приглашал вчера: — Прошу по-соседски, не церемониться! И кстати, я думаю, познакомиться Вам с милой моею давно пора. Не знаю, насколько она понравится, Да я и не слишком ее хвалю. Она не мыслитель и не красавица. Такая, как сотни. Ничем не славится. Но я, между прочим, ее люблю! Умчался приветливый мой сосед, А я вдруг подумал ему вослед: Не знаю, насколько ты счастлив будешь, Много ль протянется это лет И что будет дальше. Но только нет, Любить ты, пожалуй, ее не любишь… Ведь если душа от любви хмельна, То может ли вдруг человек счастливый Хотя бы помыслить, что вот она Не слишком-то, кажется, и умна, И вроде не очень-то и красива. Ну можно ли жарко мечтать о ней И думать, что милая, может статься, Ничем-то от сотен других людей Не может, в сущности, отличаться?! Нет, если ты любишь, то вся она, Бесспорно же, самая романтичная, Самая-самая необычная, Ну словно из радости соткана. И в синей дали, и в ненастной мгле Горит она радугой горделивою, Такая умная и красивая, Что равных и нету ей на земле! 1973

Стихи о несбывшейся встрече

Я решил сегодня написать О любви и трепетном свиданье. Парень будет нервничать и ждать, Только я не дам ему страдать — Девушка придет без опозданья. Щедрым быть — так быть им до конца Я, как Бог, смету над ними тучи И навек соединю сердца! Пусть твердят, что это редкий случай. Я сейчас такой наверняка Оттого, что, веруя сердечно, Жду в четыре твоего звонка И хороших слов твоих, конечно. Ждет и парень, молча прислонясь К синему газетному киоску. Вытащил часы в десятый раз И зажег вторую папироску. Ничего, всему наступит срок: Будут звезды и счастливый вечер. Вот сейчас раздастся твой звонок, И она шагнет к нему навстречу. Но за часом час ползет вослед, Свет фонарный заиграл на лужах, А звонка все нет, все нет и нет… И на сердце хуже все и хуже… И во мраке, не смыкая глаз, Парень ждет и только брови хмурит, На часы глядит в двухсотый раз И уже вторую пачку курит. Эх, дружище, ты меня прости За мою нескладную затею! Я ж все к счастью думал привести, Только сам остужен на пути, А кривить душою не умею. Если сердце не в ладу с пером — Я с собою не играю в прятки. Знаешь, друг, мы лучше подождем, Вдруг мы зря тревогу эту бьем, Вдруг да будет все еще в порядке?! Новый день по крышам семенит… Нет, неладно что-то получается, Видно, потеряв последний стыд, Телефон предательски молчит Да еще как будто улыбается. Что ж, неужто вышло не всерьез То, что было так светло и ясно? Неужели все оборвалось И стихи о счастье понапрасну?! Пятый день… Десятый день идет… У любви терпение безмерно: Днем и ночью парень ждет и ждет, Ждет упрямо, преданно и верно. Только сколько на планете зла? Ничего от счастья не осталось. Так она к нему и не пришла. Очевидно, дрянью оказалась. 1969

Вторая любовь

Что из того, что ты уже любила, Кому-то, вспыхнув, отворяла дверь. Все это до меня когда-то было, Когда-то было в прошлом, не теперь. Мы словно жизнью зажили второю, Вторым дыханьем, песнею второй. Ты счастлива, тебе светло со мною, Как мне тепло и радостно с тобой. Но почему же все-таки бывает, Что незаметно, изредка, тайком Вдруг словно тень на сердце набегает И остро-остро колет холодком… О нет, я превосходно понимаю, Что ты со мною встретилась любя. И все-таки я где-то ощущаю, Что, может быть, порою открываю То, что уже открыто для тебя. То вдруг умело галстук мне завяжешь, Уверенной ли шуткой рассмешишь, Намеком ли без слов о чем-то скажешь Иль кулинарным чудом удивишь. Да, это мне и дорого и мило, И все-таки покажется порой, Что все это уже, наверно, было, Почти вот так же, только не со мной. А как душа порой кричать готова, Когда в минуту ласки, как во сне, Ты вдруг шепнешь мне трепетное слово, Которое лишь мне, быть может, ново, Но прежде было сказано не мне. Вот так же точно, может быть, порою Нет-нет и твой вдруг потемнеет взгляд, Хоть ясно, что и я перед тобою Ни в чем былом отнюдь не виноват. Когда любовь врывается вторая В наш мир, горя, кружа и торопя, Мы в ней не только радость открываем, Мы все-таки в ней что-то повторяем, Порой скрывая это от себя. И даже говорим себе нередко, Что первая была не так сильна, И зелена, как тоненькая ветка, И чуть наивна, и чуть-чуть смешна… И целый век себе не признаемся, Что, повстречавшись с новою, другой, Какой-то частью все же остаемся С ней, самой первой, чистой и смешной. Двух равных песен в мире не бывает, И сколько б звезд ни поманило вновь, Но лишь одна волшебством обладает, И, как ни хороша порой вторая, Все ж берегите первую любовь! 1965

Позднее счастье

Хотя чудес немало у земли, Но для меня такое просто внове, Чтоб в октябре однажды в Подмосковье Вдруг яблони вторично зацвели! Горя пунцово-дымчатым нарядом, Любая роща — как заморский сад: Весна и осень будто встали рядом, Цветут цветы, и яблоки висят. Весна и осень, солнце и дожди, Точь-в-точь посланцы Севера и Юга. Как будто ждут, столкнувшись, друг от друга Уступчивого слова — проходи! Склонив к воде душистые цветы, В рассветных брызгах яблоня купается. Она стоит и словно бы смущается Нагрянувшей нежданно красоты: — Ну что это такое в самом деле! Ведь не девчонка вроде бы давно, А тут перед приходами метели Вдруг расцвела. И глупо и смешно! Но ветер крикнул: — Что за ерунда! Неужто мало сделано тобою?! При чем тут молода — немолода? Сейчас ты хороша как никогда, Так поживи красивою судьбою! Взгляни, как жизнь порою отличает: В пушисто-белом празднике цветов Багряный жар пылающих плодов… Такого даже молодость не знает! Тебя терзали зной и холода, Кому ж, скажи, еще и погордиться?! Вглядись смелее в зеркало пруда, Ну разве ты и вправду не царица?! Так прочь сомненья! Это ни к чему. Цвети и смейся звонко и беспечно! Да, это — счастье! Радуйся ему. Оно ведь, к сожаленью, быстротечно. 1975

Сердечная история

Сто раз решал он о любви своей Сказать ей твердо. Все как на духу! Но всякий раз, едва встречался с ней, Краснел и нес сплошную чепуху. Хотел сказать решительное слово, Но, как на грех, мучительно мычал. Невесть зачем цитировал Толстого Или вдруг просто каменно молчал. Вконец растратив мужество свое, Шагал домой, подавлен и потерян, И только с фотографией ее Он был красноречив и откровенен. Перед простым любительским портретом Он смелым был, он был самим собой. Он поверял ей думы и секреты, Те, что не смел открыть перед живой. В спортивной белой блузке возле сетки, Прядь придержав рукой от ветерка, Она стояла с теннисной ракеткой И, улыбаясь, щурилась слегка. А он смотрел, не в силах оторваться, Шепча ей кучу самых нежных слов. Потом вздыхал: — Тебе бы все смеяться, А я тут пропадай через любовь! Она была повсюду, как на грех: Глаза… И смех — надменный и пьянящий. Он и во сне все слышал этот смех И клял себя за трусость даже спящий. Но час настал. Высокий, гордый час! Когда решил он, что скорей умрет, Чем будет тряпкой. И на этот раз Без ясного ответа не уйдет! Средь городского шумного движенья Он шел вперед походкою бойца, Чтоб победить иль проиграть сраженье, Но ни за что не дрогнуть до конца! Однако то ли в чем-то просчитался, То ли споткнулся где-то на ходу, Но вновь краснел, и снова заикался, И снова нес сплошную ерунду. — Ну, вот и все! — Он вышел на бульвар, Достал портрет любимой машинально, Сел на скамейку и сказал печально: — Вот и погиб «решительный удар»! Тебе небось смешно, что я робею. Скажи, моя красивая звезда: Меня ты любишь? Будешь ли моею? Да или нет? — И вдруг услышал: — Да! Что это? Бред? Иль сердце виновато? Иль просто клен прошелестел листвой? Он обернулся: в пламени заката Она стояла за его спиной. Он мог поклясться, что такой прекрасной Еще ее не видел никогда. — Да, мой мучитель! Да, молчун несчастный! Да, жалкий трус! Да, мой любимый! Да!

Дорожная встреча

Было нас трое в купе одном: Моряк, богатырски храпевший над нами, И мы — это я и волгарь-агроном, Плечистый, с застенчивыми глазами. Мы с ним толковали о ржи и о гречке. И я, немного в том смысля порой, Нет-нет, да и важно вставлял словечко, — Знай наших, хоть я, мол, и городской! До книг, до стихов добрались мы потом. Но он не смотрел мне восторженно в рот, А стал вдруг цитировать стих за стихом, — Знай тоже, мол, наших, хоть я — полевод! Ложились мы в первом часу, вероятно. И тут, отвернувшись на миг, из блокнота Он вынул потертое женское фото, Взглянул, улыбнулся и спрятал обратно. — Так, так! — прогудел вдруг раскатистый бас. Проснулся моряк, усмехнулся, зевая. — Красавицу прячете? Молодая? Женаты, конечно? По опыту знаю, Проведает женка — ох, перцу ж и даст! Слегка растерявшись, тот выключил свет. С минуту иль две была тишина. Потом он ответил: — А тайны и нет — Это жена. Вы не смейтесь, сосед. Честное слово, это жена. — Простите, — моряк пробасил смущенно. Понятно. Бывал в положенье таком. Счастливое время… Молодожены… — Да нет, мы двенадцатый год живем. И чувствуя, видно, как подняли брови Оба соседа, он в тишине Стал говорить вдруг просто, с любовью, С любовью… о собственной о жене. Как встретил в клубе ее впервые, Как в первый раз сказал ей: «Жена…», Какие глаза у нее озорные И как хорошо смеется она. — Немного капризная, правда, бедовая, Балую тоже и сам порой, Орехи очень любит кедровые, Чуть не мешок вот везу домой. Был на Урале в командировке, Две недели дано мне было. А я в полторы достал сортировки… — Моряк улыбнулся: — И снова к милой? Мы с флотским шутили, острили зубато, Но было нам вроде неловко немного. Ну так, словно были мы в чем виноваты Пред теми, с кем нас разлучила дорога. Он вышел в Бекетовке. Снова мрак Гудел от вагонной дрожи. — Хороший парень, — сказал моряк, — Душевный парень, и все же… Таких, к сожаленью, жены порой Не очень-то любят и ценят не очень. Зря раньше срока он едет домой. Всякое может застать, между прочим… Он выкурил трубку и вновь — храпака. Бывалому всюду родная каюта! А мне не спалось. От слов моряка Стало грустно вдруг почему-то. И впрямь не слишком ли часто бывает, Что многие странно живут порой: На чувства холодом отвечают, На холод — нежностью и тоской? Не знаю, как будет попутчик наш встречен, Не ведаю, что у него за жена, Но мне захотелось вдруг в этот вечер Сказать, чтоб смогла услышать она: — Послушайте, незнакомка далекая! Не знаю: хорошая вы или скверная, Сердечная, добрая или жестокая, Но то, что любимая, — знаю наверное! Поймите: в вагоне, соседям на час Обычно не лгут никогда. Зачем? Вас любят! А это один только раз Встречается людям, и то не всем! Поэтому, если вы любите тоже, Привет вам сердечный!.. Но если вдруг Сосед мой недаром меня встревожил И встретится с болью ваш лучший друг, Стойте тогда! Удержитесь от взгляда, От тайных улыбок и тайных встреч! Поймите: любовь не оплевывать надо, А либо отвергнуть, либо беречь!.. Прислушался: ровно сосед мой дышит. Он рядом — и то услышать не мог. А до нее километры дорог… Все верно. И все-таки вдруг услышит?! 1961

Ее любовь

Артистке цыганского театра «Ромэн» Ольге Кононовой

Ах, как бурен цыганский танец! Бес девчонка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза! Сыплют туфельки дробь картечи. Серьги, юбки — пожар, каскад! Вдруг застыла… И только плечи В такт мелодии чуть дрожат. Снова вспышка! Улыбки, ленты. Дрогнул занавес и упал. И под шквалом аплодисментов В преисподнюю рухнул зал… Правду молвить; порой не раз Кто-то втайне о ней вздыхал И, не пряча влюбленных глаз, Уходя, про себя шептал: «Эх, и счастлив, наверно, тот, Кто любимой ее зовет, В чьи объятья она из зала Легкой птицею упорхнет». Только видеть бы им, как, одна, В перештопанной шубке своей, Поздней ночью спешит она Вдоль заснеженных фонарей. Только знать бы им, что сейчас Смех не брызжет из черных глаз И что дома совсем не ждет Тот, кто милой ее зовет. Он бы ждал, непременно ждал! Он рванулся б ее обнять, Если б крыльями обладал, Если ветром сумел бы стать. Что с ним? Будет ли встреча снова? Где мерцает его звезда? Все так сложно, все так сурово, Люди просто порой за слово Исчезали бог весть куда. Был январь, и снова январь… И опять январь, и опять… На стене уж седьмой календарь. Пусть хоть семьдесят — ждать и ждать! Ждать и жить! Только жить не просто: Всю работе себя отдать, Горю в пику не вешать носа, В пику горю любить и ждать! Ах, как бурен цыганский танец! Бес цыганка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза!.. Но свершилось: сломался, канул Срок печали. И над окном В дни Двадцатого съезда грянул Животворный весенний гром. Говорят, что любовь цыганок — Только пылкая цепь страстей. Эх вы, злые глаза мещанок, Вам бы так ожидать мужей! Сколько было злых январей… Сколько было календарей… В двадцать три — распростилась с мужем. В сорок — муж возвратился к ней. Снова вспыхнуло счастьем сердце, Не хитрившее никогда. А сединки, коль приглядеться, Так ведь это же ерунда! Ах, как бурен цыганский танец, Бес цыганка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза! И, наверное, счастлив тот, Кто любимой ее зовет! 1966

Преступление и наказание

Однажды парком в предзакатный час Шла женщина неспешно по дороге. Красавица и в профиль, и в анфас, И в глубине зеленоватых глаз — Одна весна и никакой тревоги. Была она как ветер молода, И, видимо, наивна до предела, Иначе б непременно разглядела Три тени за кустами у пруда. Не всем, видать, предчувствие дано. Тем паче если не было примеров Чего-то злого. В парке не темно, И шла она уверенно в кино Без всяческих подруг и кавалеров. Но быть в кино ей, видно, не судьба: Внезапно с речью остроэкзотичной Шагнули к ней три здоровенных лба С нацеленностью явно эротичной. Один промолвил, сплюнув сигарету: «Она — моя! И споров никаких!» Другой: «Ну нет! Я сам сожру конфету!» А третий хмыкнул: «Мы красотку эту По-дружески разделим на троих!» Закат погас, и в парке стало хмуро. Вдали сверкнули россыпи огней… «Ну, хватит! Брось таращиться как дура! Ступай сюда в кусты!» И три фигуры, Дыша спиртным, придвинулись плотней. «Ребята, что вы?!»… Голос замирает, А трое смотрят хмуро как сычи. «Вы шутите? Ну что вас раздирает?!» — «Мы шутим? Да серьезней не бывает! Снимай же все, что надо, и молчи!» Один дохнул: «Заспоришь — придушу! Сейчас исполнишь все, что нам угодно! Чтоб выжить — покажи, на что способна!» Она вздохнула: «Ладно… Покажу!» Неторопливо сбросила жакетку И первому, уже без лишних фраз, Ребром ладони яростно и метко По горлу — словно сталью: раз! И раз! И вновь — удар! «Теперь души, скотина!» И тут буквально чудо наяву: Почти со шкаф величиной, мужчина Как сноп мгновенно рухнул на траву! Другой, взревев, рванулся к ней навстречу, Но тут — прием и новый взмах рукой! И вот уже второй за этот вечер Как бык уткнулся в землю головой… А третий, зло зубами скрежеща И целясь впиться в горло пятернею, Вдруг резко вырвал нож из-под плаща И прыгнул кошкой с бранью беспощадною. Она же резко вымолвила: «Врешь!» И, сжавшись, распрямилась как пружина. И вот, роняя зазвеневший нож, На землю третий грохнулся детина. И тут, покуда, ползая ужом, Они стонали, мучаясь от боли, Она, как вспышка воплощенной воли, Шагнула к ним с подобранным ножом. «Ну что, мерзавцы? Отвечайте, что?! Насильничать решили? Дескать, сила? Скажите же спасибо мне за то, Что я вам жизни нынче сохранила! Сейчас я вновь в кинотеатр иду, А ровно через два часа — обратно. Однако же прошу иметь в виду: Чтоб даже духу вашего в саду Здесь просто близко не было. Понятно?! А притаитесь где-то за кустом, Тогда, клянусь, что я на этом месте Лишу вас вашей жеребячьей чести Вот этим самым вашим же ножом! А если ж вдруг найдете пистолет, Намного хлеще сыщете ответ: Ведь я кладу почти что пулю в пулю И рисковать вам даже смысла нет!» Чуть улыбнувшись, строго посмотрела, Губной помадой освежила рот, Неторопливо кофточку надела И легким шагом двинулась вперед. Шла женщина спокойно и упрямо, И строгий свет горел в ее глазах, А сзади три насильника и хама, Рыча от боли, корчились в кустах… О, люди! В жизни трудно все предвидеть! И все-таки не грех предупредить Мужчин, способных женщину обидеть И даже силу где-то применить: Чтить женщину есть множество причин: Когда умом, да и силенкой тоже Она сегодня часто стоить может И двух, и трех, и пятерых мужчин! 8 марта 1995

Маэстро

Счастливый голос в трубке телефонной: — Люблю, люблю! Без памяти! Навек! Люблю несокрушимо и бездонно! — И снова горячо и восхищенно: — Вы самый, самый лучший человек! Он трубку, улыбаясь, положил. Бил в стекла ветер шумно и тревожно. Ну что сказать на этот буйный пыл? И вообще он даже не решил, Что хорошо, а что тут невозможно? Ее любовь, ее счастливый взгляд, Да, это праздник радости, и все же На свете столько всяческих преград, Ведь оболгут, опошлят, заедят, К тому ж он старше, а она моложе. Ну что глупцам душа или талант! Ощиплют под чистую, как цыпленка, Начнут шипеть — Известный музыкант, И вдруг нашел почти наивный бант, Лет двадцать пять… практически девчонка… Но разве чувство не бывает свято? И надо ль биться с яркою мечтой? Ведь были же и классики когда-то, Был Паганини в пламени заката, Был Верди. Были Тютчев и Толстой. А впрочем, нет, не в этом даже дело, И что такое этажи из лжи И всяческие в мире рубежи Пред этим взглядом радостным и смелым! Ведь если тут не пошлость и не зло И главный смысл не в хмеле вожделений, А если ей и впрямь его тепло Дороже всех на свете поклонений?! И если рвется в трубке телефонной: — Люблю, люблю! Без памяти! Навек! Люблю несокрушимо и бездонно! — И снова горячо и восхищенно: — Вы самый, самый лучший человек! Так как решить все «надо» и «не надо»! И как душе встревоженной помочь? И что важней: житейские преграды Иль этот голос, рвущийся сквозь ночь? Кидая в ночь голубоватый свет, Горит вдали последняя звезда, Наверно, завтра он ответит «нет», Но нынче, взяв подаренный портрет, Он по-секрету тихо скажет «да»! 1984

Они студентами были…

Они студентами были. Они друг друга любили. Комната в восемь метров — чем не семейный дом?! Готовясь порой к зачетам, Над книгою или блокнотом Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем. Она легко уставала, И, если вдруг засыпала, Он мыл под краном посуду и комнату подметал, Потом, не шуметь стараясь И взглядов косых стесняясь, Тайком за закрытой дверью белье по ночам стирал. Но кто соседок обманет, Тот магом, пожалуй, станет. Жужжал над кастрюльным паром их дружный осиный рой, Ее называли «лентяйкой», Его — ехидно — «хозяйкой», Вздыхали, что парень — тряпка и у жены под пятой. Нередко вот так часами Трескучими голосами Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь. И хоть за любовь стояли, Но вряд ли они понимали, Что, может, такой и бывает истинная любовь! Они инженерами стали. Шли годы без ссор и печали. Но счастье — капризная штука, нестойко порой, как дым. После собранья, в субботу, Вернувшись домой с работы, Жену он застал однажды целующейся с другим. Нет в мире острее боли. Умер бы лучше, что ли! С минуту в дверях стоял он, уставя в пространство взгляд. Не выслушал объяснений, Не стал выяснять отношений, Не взял ни рубля, ни рубахи, а молча шагнул назад… С неделю кухня гудела: «Скажите, какой Отелло! Ну целовалась, ошиблась… Немного взыграла кровь. А он не простил — слыхали?» Мещане! Они и не знали, Что, может, такой и бывает истинная любовь! 1960

Трусиха

Шар луны под звездным абажуром Озарял уснувший городок. Шли, смеясь, по набережной хмурой Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелек. Видно, распалясь от разговора, Парень между прочим рассказал, Как однажды в бурю ради спора Он морской залив переплывал. Как боролся с дьявольским теченьем, Как швыряла молнии гроза. И она смотрела с восхищеньем В смелые, горячие глаза… А потом, вздохнув, сказала тихо: — Я бы там от страху умерла. Знаешь, я ужасная трусиха, Ни за что б в грозу не поплыла! Парень улыбнулся снисходительно, Притянул девчонку не спеша И сказал: — Ты просто восхитительна, Ах ты, воробьиная душа! Подбородок пальцем ей приподнял И поцеловал. Качался мост, Ветер пел… И для нее сегодня Мир был сплошь из музыки и звезд! Так в ночи по набережной хмурой Шли вдвоем сквозь спящий городок Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелек. А когда, пройдя полоску света, В тень акаций дремлющих вошли, Два плечистых темных силуэта Выросли вдруг как из-под земли. Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыпленки! Путь закрыт, и никаких гвоздей! Кольца, серьги, часики, деньжонки — Все, что есть, на бочку, и живей! А второй, пуская дым в усы, Наблюдал, как, от волненья бурый, Парень со спортивною фигурой Стал, спеша, отстегивать часы. И, довольный, видимо, успехом, Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза! Что надулась?! — И берет со смехом Натянул девчонке на глаза. Дальше было все, как взрыв гранаты: Девушка беретик сорвала И словами: — Мразь! Фашист проклятый! — Как огнем, детину обожгла. — Наглостью пугаешь?! Врешь, подонок! Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь! — Голос рвется, яростен и звонок: — Нож в кармане? Мне плевать на нож! За убийство «стенка» ожидает. Ну а коль от раны упаду, То запомни: выживу, узнаю! Где б ты ни был — все равно найду! И глаза в глаза взглянула твердо. Тот смешался: — Ладно… Тише, гром… — А второй промямлил: — Ну их к черту! — И фигуры скрылись за углом. Лунный диск, на млечную дорогу Выбравшись, шагал наискосок И смотрел задумчиво и строго Сверху вниз на спящий городок, Где без слов по набережной хмурой Шли, чуть слышно гравием шурша. Парень со спортивною фигурой И девчонка — «слабая натура», «Трус» и «воробьиная душа». 1963

«Сатана»

Ей было двенадцать, тринадцать — ему, Им бы дружить всегда. Но люди понять не могли, почему Такая у них вражда?! Он звал ее «бомбою» и весной Обстреливал снегом талым. Она в ответ его — «сатаной», «Скелетом» и «зубоскалом». Когда он стекло мячом разбивал, Она его уличала. А он ей на косы жуков сажал, Совал ей лягушек и хохотал, Когда она верещала. Ей было пятнадцать, шестнадцать — ему, Но он не менялся никак. И все уже знали давно, почему Он ей не сосед, а враг. Он «бомбой» ее по-прежнему звал, Вгонял насмешками в дрожь И только снегом уже не швырял И диких не корчил рож. Выйдет порой из подъезда она, Привычно глянет на крышу, Где свист, где турманов кружит волна, И даже сморщится: — У, сатана! Как я тебя ненавижу! А если праздник приходит в дом, Она нет-нет и шепнет за столом: — Ах, как это славно, право, что он К нам в гости не приглашен! И мама, ставя на стол пироги, Скажет дочке своей: — Конечно! Ведь мы приглашаем друзей, Зачем нам твои враги! Ей — девятнадцать. Двадцать — ему. Они студенты уже. Но тот же холод на их этаже. Недругам мир ни к чему. Теперь он «бомбой» ее не звал, Не корчил, как в детстве, рожи. А «тетей Химией» величал И «тетей Колбою» тоже. Она же, гневом своим полна, Привычкам не изменяла И так же сердилась: — У, сатана! — И так же его презирала. Был вечер, и пахло в садах весной. Дрожала звезда, мигая… Шел паренек с девчонкой одной, Домой ее провожая. Он не был с ней даже знаком почти, Просто шумел карнавал, Просто было им по пути, Девчонка боялась домой идти, И он ее провожал. Потом, когда в полночь взошла луна, Свистя, возвращался назад. И вдруг возле дома: — Стой, сатана! Стой, тебе говорят! Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?! Значит, встречаешься с ней?! С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной! Не смей! Ты слышишь? Не смей! Даже не спрашивай почему! — Сердито шагнула ближе И вдруг, заплакав, прижалась к нему: — Мой! Не отдам, не отдам никому. Как я тебя ненавижу! 1964

Стихи о маленькой зеленщице

С утра, в рассветном пожаре, В грохоте шумной столицы. Стоит на Тверском бульваре Маленькая зеленщица. Еще полудетское личико, Халат, паучок-булавка. Стоит она на кирпичиках, Чтоб доставать до прилавка. Слева — лимоны, финики, Бананы горою круто. Справа — учебник физики За первый курс института. Сияют фрукты восточные Своей пестротою сочной. Фрукты — покуда — очные, А институт — заочный. В пальцах мелькает сдача, В мозгу же закон Ньютона, А в сердце — солнечный зайчик Прыгает окрыленно. Кружит слова и лица Шумный водоворот, А солнце в груди стучится: «Придет он! Придет, придет!» Летним зноем поджарен, С ямками на щеках, Смешной угловатый парень В больших роговых очках. Щурясь, нагнется низко, Щелкнет пальцем арбуз: — Давайте менять редиску На мой многодумный картуз? Смеется, словно мальчишка, Как лупы, очки блестят, И вечно горой из-под мышки Толстенные книги торчат. И вряд ли когда-нибудь знал он, Что, сердцем летя ему вслед, Она бы весь мир променяла На взгляд его и привет. Почти что с ним незнакома, Она, мечтая о нем, Звала его Астрономом, Но лишь про себя, тайком. И снились ей звезды ночные Близко, хоть тронь рукой, И все они, как живые, Шептали: «Он твой, он твой…» Все расцветало утром, И все улыбалось днем До той, до горькой минуты, Ударившей, точно гром! Однажды, когда, темнея, Город зажег огни, Явился он, а точнее — Уже не «он», а «они»… Он — будто сейчас готовый Разом обнять весь свет, Какой-то весь яркий, новый От шляпы и до штиблет. А с ним окрыленно-смелая, Глаза — огоньки углей, Девушка загорелая С крылатым взлетом бровей. От горя столбы качались, Проваливались во тьму. А эти двое смеялись, Смеялись… невесть чему. Друг друга, шутя, дразнили И, очень довольны собой, Дать ананас попросили, И самый притом большой. Великий закон Ньютона! Где же он был сейчас? Наверно, не меньше тонны Весил тот ананас! Навстречу целому миру Открыты сейчас их лица. Им нынче приснится квартира, И парк за окном приснится. Приснятся им океаны, Перроны и поезда, Приснятся дальние страны И пестрые города. Калькутта, Багдад, Тулуза… И только одно не приснится — Как плачет, припав к арбузу, Маленькая зеленщица. 1965

Подруги

Дверь общежитья… Сумрак… Поздний час. Она спешит, летит по коридору, Способная сейчас и пол и штору Поджечь огнем своих счастливых глаз. В груди ее уже не сердце бьется, А тысяча хрустальных бубенцов. Бежит девчонка. Гулко раздается Веселый стук задорных каблучков. Хитро нахмурясь, в комнату вошла. — Кто здесь не спит? — начальственно спросила. И вдруг, расхохотавшись, подскочила К подруге, что читала у стола. Затормошила… Чертики в глазах: — Ты все зубришь, ты все сидишь одна! А за окошком, посмотри, весна! И, может, счастье где-то в двух шагах. Смешная, скажешь? Ладно, принимаю! На все согласна. И не в этом суть. Влюбленных все забавными считают И даже глуповатыми чуть-чуть… Но я сейчас на это не в обиде. Не зря есть фраза: «Горе от ума». Так дайте же побыть мне в глупом виде! Вот встретишь счастье и поймешь сама. Шучу, конечно. Впрочем, нет, послушай, Ты знаешь, что сказал он мне сейчас? «Ты, говорит, мне смотришь прямо в душу. И в ней светло-светло от этих глаз». Смеется над любой моей тревогой, Во всем такой уверенный, чудак. Меня зовет кувшинкой-недотрогой И волосы мои пушит вот так… Слегка смутилась. Щеки пламенели. И в радости заметить не смогла, Что у подруги пальцы побелели, До боли стиснув краешек стола. Глаза подруги — ледяное пламя. Спросила непослушными губами, Чужим и дальним голос прозвучал: — А он тебя в тайгу не приглашал? Не говорил: «Наловим карасей, Костер зажжем под старою сосною, И будем в мире только мы с тобою Да сказочный незримый Берендей!» А он просил: подругам ни гугу? А посмелее быть не убеждал? И если так, я, кажется, могу Помочь тебе и предсказать финал. Умолкла. Села. Глянула в тревоге. Смешинок нет, восторг перегорел, А пламя щек кувшинки-недотроги Все гуще белый заливает мел… Кругом весна… До самых звезд весна! В зеленых волнах кружится планета. И ей сейчас неведомо, что где-то Две девушки, не зажигая света, Подавленно застыли у окна. Неведомо? Но синекрылый ветер Трубит сквозь ночь проверенную весть О том, что счастье есть на белом свете, Пускай не в двух шагах, а все же есть! Поют ручьи, блестят зарницы домен, Гудя, бегут по рельсам поезда. Они кричат о том, что мир огромен И унывать не надо никогда, Что есть на свете преданные люди, Что радость, может, где-нибудь в пути, Что счастье будет, непременно будет! Вы слышите, девчата, счастье будет! И дай вам Бог скорей его найти! 1970

Джумбо

Джумбо — слон. Но только не простой. Он в морской фарфоровой тельняшке, С красною попоной, при фуражке И с ужасно мудрою душой. Джумбо — настоящий амулет: Если Джумбо посмотреть на свет, То проступит надпись на боку: «Я морское счастье берегу!» В долгом рейсе Джумбо развлечет, Хвост покрутишь, — и, сощуря, взгляд, Джумбо важно в танце поплывет Пять шагов вперед и пять назад. А душа подернется тоской — Руку на попону положи, Слон смешно закрутит головой: Дескать, брось, хозяин, не тужи! А хозяин у него отныне Ленинградец — русский капитан, Тот, что спас из воющей пучины Тринидадский сейнер «Алькоран». И хозяин, сгорбленный, как вяз, Утром в бухте, огненной от зноя, Долго руку капитану тряс И кивал седою головою: — Я сдаю… Отплавался… Ну что ж! Не обидь. Прими от старика. Ты ведь русский, денег не возьмешь. Вот мой друг… Ты с ним не пропадешь. Джумбо — верный спутник моряка! Вправду, что ли, дед наворожил? Но когда попали у Курил Прямо на пути тайфуна «Бетси», Некуда, казалось, было деться, Но корабль вдруг чудом проскочил! И с тех пор ненастье иль туман — Капитан, слоненка взяв в ладони, Важно спросит: — Ну, беду прогоним? — Тот кивнет: — Прогоним, капитан! Но сегодня к черту ураганы! Нынче не в буране, не во мгле, Джумбо с капитаном на земле В ленинградском доме капитана. И когда под мелодичный звон Джумбо танцы выполнил сполна, Восхищенно ахнула жена: — Это ж — просто сказка, а не слон! Знаешь, пусть он дома остается. В море качка — смотришь, разобьется. Если он и вправду амулет, Для него ведь расстояний нет. Моряки почти не видят жен. Тверд моряк, а ведь не камень тоже… Кто его осудит, если он Милой отказать ни в чем не может?! И теперь на полке у окна Слон все так же счастье бережет. А хозяйка больше не одна, Джумбо тоже терпеливо ждет… Годы, годы… Встречи и разлуки… Но однажды грянула беда. Люди — странны. Люди иногда Делают нелепые поступки. То ли муха злая укусила, То ль от скуки, то ли от тоски, Только раз хозяйка пригласила Гостя на коньяк и пироги. В звоне рюмок по квартире плыл Запах незнакомых сигарет. Гость с хозяйкой весело шутил, А глаза играли в «да» и «нет»… Вот, отставив загремевший стул, Гость к ней мягко двинулся навстречу. Вот ей руки положил на плечи, Вот к себе безмолвно потянул… Где-то в море, не смыкая глаз, Пишет письма капитан в тоске, Пишет и не знает, что сейчас Все, чем жил он всякий день и час, Может быть, висит на волоске. И уже не в капитанской власти Нынче абсолютно ничего. Видно, вся надежда на него, На слона, что сберегает счастье! Никогда перед бедой грозящей Верный друг нигде не отступал. Слон не дрогнет! Даже если мал, Даже если он не настоящий… Гость уже с хозяйкой не смеются. Он тепло к плечу ее приник. Губы… Вот сейчас они сольются! Вот сейчас, сейчас… И в этот миг Ветер, что ли, в форточку подул, В механизме ль прятался секрет? Только Джумбо словно бы вздохнул, Только Джумбо медленно шагнул И, как бомба, грохнул о паркет! Женщина, отпрянув от мужчины, Ахнула и молча, не дыша, Вслушивалась, как гудят пружины, Точно Джумбо гневная душа. Медленно осколок подняла С надписью свинцовой на боку: «Я морское счастье берегу!» Лбом к окну. И точно замерла. Где-то плыли, плыли, как во сне, Пальмы, рифы, мачты, будто нити… Руки — холод, голова — в огне… Но спокойно гостю, в тишине, Медленно и глухо: — Уходите! В Желтом море, не смыкая глаз, В ночь плывет хозяин амулета… Только, видно, кончился рассказ, Если больше амулета нету. Нет. Как нет ни шагу без разлук. Есть лишь горсть фарфора и свинца. Правда ль, сказка… Но замкнулся круг. Хорошо, когда бывает друг, Верный до осколка, до конца! 1968

Итог

Да, вы со мною были нечестны. Вы предали меня. И, может статься, Не стоило бы долго разбираться, Нужны вы мне теперь иль не нужны. Нет, я не жажду никакой расплаты! И, как ни жгут минувшего следы, Будь предо мной вы только виноваты, То это было б полбеды. Но вы, с душой недоброю своей, Всего скорее, даже не увидели, Что вслед за мною ни за что обидели Совсем для вас неведомых людей. Всех тех, кому я после встречи с вами, Как, может быть, они ни хороши, Отвечу не сердечными словами, А горьким недоверием души. 1973

Ах, как же мы славно на свете жили!.

Ах, как же мы славно на свете жили!.. До слез хохотали от чепухи, Мечтали, читали взахлеб стихи, А если проще сказать — любили! Но не бывает на свете так, Что жизнь всегда тебе улыбается, Какой-нибудь штрих, ну совсем пустяк — И радость словно бы уменьшается. Ваш старенький, самый обычный дом Казался мне мудрым, почти таинственным, И как же хотел я быть в доме том Единственным гостем, одним-единственным! Но только я с жаром в ладони брал Ласковость рук твоих невесомых, Как в дом, будто дьявол их посылал, С громом и шутками набегал Добрый десяток твоих знакомых. И я, у окошка куря весь вечер, Должен был, собранный, как в бою, Слушать развязные чьи-то речи Иль видеть, как кто-то тебе на плечи Кладет фамильярно ладонь свою? Ах, как мне хотелось, наделав бед, Хлопнуть по лапищам этим длинным! Но ты говорила мне: — Будь объективным, Ведь это ж приятель мой с детских лет. В другую каверзную минуту Ты улыбалась: — Угомонись! Будь объективным и не сердись, Это товарищ по институту. Ты только не спорь, а люби и верь. — И я не спорил и соглашался. И до того уже «достарался», Что чуть ли не сам отпирал им дверь. И так, может, длилось бы целый век, Но сердце не вечно уму внимает, И если ты искренний человек, Сердце все-таки побеждает. И раз, дойдя уже до отчаянья, Я дверь размашисто растворил И вместе с бутылками всю компанию С громом по лестнице проводил! Прав или нет я — не мне судить. Но в чувствах немыслимо быть пассивным. Тут так получается: либо любить, Либо быть объективным! 1972

Хмельной пожар

Ты прости, что пришел к тебе поздно-препоздно, И за то, что, бессонно сердясь, ждала. По молчанью, таящему столько «тепла», Вижу, как преступленье мое серьезно… Голос, полный холодного отчуждения: — Что стряслось по дороге? Открой печаль. Может, буря, пожар или наводнение? Если да, то мне очень и очень жаль… Не сердись, и не надо сурового следствия. Ты ж не ветер залетный в моей судьбе. Будь пожар, будь любое стихийное бедствие, Даже, кажется, будь хоть второе пришествие, Все равно я бы к сроку пришел к тебе! Но сегодня как хочешь, но ты прости. Тут серьезней пожаров или метели: Я к цыганам-друзьям заглянул по пути, А они, окаянные, и запели. А цыгане запели, да так, что ни встать, Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной! Песня кончилась. Взять бы и руки пожать. Но цыгане запели, запели опять — И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно. Понимаю, не надо! Не говори! Все сказала одна лишь усмешка эта: — Ну, а если бы пели они до зари, Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета? Что сказать? Надо просто побыть в этом зное, В этом вихре, катящемся с крутизны, Будто сердце схватили шальной рукою И швырнули на гребень крутой волны. И оно, распаленное не на шутку, То взмывает, то в пропасть опять летит, И бесстрашно тебе, и немножечко жутко, И хмельным холодком тебе душу щемит. Эти гордые, чуть диковатые звуки — Словно искры, что сыплются из костра, Эти в кольцах летящие крыльями руки, Эти чувства: от счастья до черной разлуки… До утра? Да какое уж тут до утра! До утра, может, каждый сидеть бы согласен. Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай, Если б пели цыгане до смертного часа, Я сидел бы и слушал. Ну что ж, пускай! 1971

Вечер

За раскрытыми окнами бродит весна, Звездный купол, мигая, над домом повис. На соседнюю крышу уселась луна И глядит в мою комнату, свесившись вниз. Не беда, если в городе нет соловьев, — Наверху у соседа запел патефон. Ветер дышит таким ароматом цветов, Словно только что был в парикмахерской он. Я сижу, отложив недописанный стих, Хитрый ветер в окно мою музу унес. Лишь большая овчарка — мой преданный пес — Делит вечер и скуку со мной на двоих. — Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю. Мы остались вдвоем, так неси караул. — Положил мне на рукопись морду свою, Покосился на сахар и шумно вздохнул. — Был ты глупым, пузатым, забавным щенком, Свой автограф писал ручейком на коврах. Я кормил тебя фаршем, поил молоком И от кошки соседской спасал на руках. Стал ты рослым и статным, кинжалы — клыки. Грудь, как камень, такая не дрогнет в бою. А влюбившись в красивую морду твою, Много сучьих сердец позавянет с тоски. Мы хозяйку свою отпустили в кино, До дверей проводили, кивнули вослед И вернулись обратно. А, право, смешно: В третий раз «Хабанеру» заводит сосед! Я немного сегодня в печаль погружен, Хоть люблю я и шум, и веселье всегда. Одиночество — скверная штука, Барон, Но порой от него не уйдешь никуда. Новый год, торжество ль первомайского дня Когда всюду столы и бокалов трезвон, Хоть и много на свете друзей у меня, Письма редки, почти не звонит телефон. Но с хозяйкой твоей пятый год день за днем К дальней цели иду я по трудным путям. А какой мне ценой достается подъем, Ни к чему это знать ни чужим, ни друзьям. Нам с тобой не впервой вечера коротать. Смех и говор за окнами смолкли давно. Надо чайник поставить, стаканы достать — Скоро наша хозяйка придет из кино. Ветер, сонно вздыхая, травой шелестит, Собираясь на клумбе вздремнуть до утра. Звездный купол, мигая, над миром висит. Спать пора… 1950

«Солдатики спят и лошадки…»

Солдатики спят и лошадки, Спят за окном тополя. И сын мой уснул в кроватке, Губами чуть шевеля. А там, далеко у моря, В полнеба горит закат И, волнам прибрежным вторя, Чинары листвой шуршат. И женщина в бликах заката Смеется в раскрытом окне, Точь-в-точь как смеялась когда-то Мне… Одному лишь мне… А кто-то, видать, бывалый Ей машет снизу: «Идем! В парке безлюдно стало, Побродим опять вдвоем». Малыш, это очень обидно, Что в свете закатного дня Оттуда ей вовсе не видно Сейчас ни тебя, ни меня. Идут они рядом по пляжу, Над ними багровый пожар. Я сыну волосы глажу И молча беру портсигар. 1960

Улетают птицы

Осень паутинки развевает, В небе стаи, будто корабли — Птицы, птицы к югу улетают, Исчезая в розовой дали… Сердцу трудно, сердцу горько очень Слышать шум прощального крыла. Нынче для меня не просто осень — От меня любовь моя ушла. Улетела, словно аист-птица, От иной мечты помолодев, Не горя желанием проститься, Ни о чем былом не пожалев. А былое — песня и порыв. Юный аист, птица-длинноножка, Ранним утром постучал в окошко, Счастье мне навечно посулив. О, любви неистовый разбег, Жизнь, что обжигает и тревожит! Человек, когда он человек, Без любви на свете жить не может. Был тебе я предан, словно пес, И за то, что лаской был согретым, И за то, что сына мне принес В добром клюве ты веселым летом. Как же вышло, что огонь утих? Люди говорят, что очень холил, Лишку сыпал зерен золотых И давал преступно много воли. Значит, баста! Что ушло — пропало. Я солдат. И, видя смерть не раз, Твердо знал: сдаваться не пристало, Стало быть, не дрогну и сейчас. День окончен, завтра будет новый. В доме нынче тихо… Никого… Что же ты наделал, непутевый, Глупый аист счастья моего?! Что ж, прощай и будь счастливой, птица! Ничего уже не воротить. Разбранившись — можно помириться, Разлюбивши — вновь не полюбить. И хоть сердце горя не простило, Я, почти чужой в твоей судьбе, Все ж за все хорошее, что было, Нынче низко кланяюсь тебе… И довольно! Рву с моей бедою. Сильный духом, я смотрю вперед. И, закрыв окошко за тобою, Твердо верю в солнечный восход. Он придет, в душе растопит снег, Новой песней сердце растревожит. Человек, когда он человек, Без любви на свете жить не может. 1960

Финал

Мой друг, что знал меня в бою, Среди пожаров, бурь и гроз И знал потом всю жизнь мою, Однажды задал мне вопрос: — Прости, скажи мне откровенно, Коль весь твой дом — сплошная ложь, Зачем же ты живешь с изменой? К чему с предательством живешь? Он прав. Он абсолютно прав. Ведь если быть принципиальным, То глупо в мусоре банальном Жить, счастье напрочь растеряв. Пора! И все же как же так: Годами в звании поэта Я столько раз давал советы, А нынче сам спускаю стяг… И нет трудней, наверно, темы, Ведь как-никак других учить Намного проще, чем лечить Свои нелегкие проблемы. А впрочем, нет. Ведь дело шло Давно к развязке. И решенье В душе созрело и ждало Лишь своего осуществленья. Одно обидно, что не рань, А поздний вечер смотрит в воды. И жаль почти до слез на дрянь Зазря потраченные годы. Сомнений нет, что злая дрожь Пронзает даже эти стены, Всю жизнь взиравшие на ложь, Хищенья, подлости, дебош И бесконечные измены. При этом мучило одно: Что имя Лидия судьбою, Бог знает прихотью какою, Столь разным женщинам дано. Одно — как горная вода Звенит о маме, той, чьи взоры С любовью, лаской и укором Сияли мне сквозь все года. Зато другая много лет, Хоть и звала себя женою, Была холодной и чужою, С такой бесчувственной душою, Что и сравнений даже нет. Мне скажут: «В чем тогда причина?» Стоп! Понял! Сразу говорю: Я все терпел во имя сына, За эту глупость и горю. Ведь где любви ни грана нет, То все — и взрослые, и дети — Страдают на земной планете Наверно, миллионы лет. И, накипевшись в душном мраке, Я обращаю к миру глас: Какие б ни велись атаки, Не соглашайтесь, люди, в браке Без чувства жить хотя бы час! И в лжи, в неискренних улыбках Не будет счастья, хоть убей. Умнейте ж на чужих ошибках — Свои намного тяжелей! Коль есть большое — берегите От лжи и пошлого житья. А счастья нету — не тяните, А рвите, беспощадно рвите Вот так, как это сделал я. Хотя и с большим опозданием… 1990

Серебряная свадьба

У нас с тобой серебряная свадьба, А мы о ней — ни слова никому. Эх, нам застолье шумное созвать бы! Да только, видно, это ни к чему. Не брызнет утро никакою новью, Все как всегда: заснеженная тишь… То я тебе звоню из Подмосковья, То ты мне деловито позвонишь. Поверь, я не сержусь и не ревную. Мне часто где-то даже жаль тебя. Ну что за смысл прожить весь век воюя, Всерьез ни разу так и не любя?! Мне жаль тебя за то, что в дальней дали, Когда любви проклюнулся росток, Глаза твои от счастья засияли Не навсегда, а на короткий срок. Ты знаешь, я не то чтобы жалею, Но как-то горько думаю о том, Что ты могла б и вправду быть моею, Шагнувши вся в судьбу мою и дом. Я понимаю, юность — это юность, Но если б той разбуженной крови Иметь пускай не нажитую мудрость, А мудрость озарения любви! Ту, что сказала б словом или взглядом: — Ну вот зажглась и для тебя звезда, Поверь в нее, будь вечно с нею рядом И никого не слушай никогда! На свете есть завистливые совы, Что, не умея радости создать, Чужое счастье расклевать готовы И все как есть по ветру раскидать. И не найдя достаточного духа, Чтоб лесть и подлость вымести, как сор, Ты к лицемерью наклоняла ухо, Вступая с ним зачем-то в разговор. И лезли, лезли в душу голоса, Что если сердце лишь ко мне протянется, То мало сердцу радости достанется И захиреет женская краса… Лишь об одном те совы умолчали, Что сами жили верою иной И что буквально за твоей спиной Свои сердца мне втайне предлагали. И, следуя сочувственным тревогам (О, как же цепки эти всходы зла!), Ты в доме и была, и не была, Оставя сердце где-то за порогом. И сердце то, как глупая коза, Бродило среди ложных представлений, Смотрело людям в души и глаза И все ждало каких-то потрясений. А людям что! Они домой спешили. И все улыбки и пожатья рук Приятелей, знакомых и подруг Ни счастья, ни тепла не приносили. Быть может, мне в такую вот грозу Вдруг взять и стать хозяином-мужчиной Да и загнать ту глупую «козу» Обратно в дом суровой хворостиной! Возможно б, тут я в чем-то преуспел, И часто это нравится, похоже, Но только я насилий не терпел Да и сейчас не принимаю тоже. И вот над нашей сломанной любовью Стоим мы и не знаем: что сказать? А совы все давно в своих гнездовьях Живут, жиреют, берегут здоровье, А нам с тобой — осколки собирать… Сегодня поздно ворошить былое, Не знаю, так или не так я жил, Не мне судить о том, чего я стою, Но я тебя действительно любил. И если все же оглянуться в прошлое, То будь ты сердцем намертво со мной — Я столько б в жизни дал тебе хорошего, Что на сто лет хватило бы с лихвой. И в этот вечер говорит с тобою Не злость моя, а тихая печаль. Мне просто очень жаль тебя душою, Жаль и себя, и молодости жаль… Но если мы перед коварством новым Сберечь хоть что-то доброе хотим, То уж давай ни филинам, ни совам Доклевывать нам души не дадим. А впрочем, нет, на трепет этих строк Теперь, увы, ничто не отзовется. Кто в юности любовью пренебрег, Тот в зрелости уже не встрепенется. И знаю я, да и, конечно, ты, Что праздник к нам уже не возвратится, Как на песке не вырастут цветы И сон счастливый в стужу не приснится. Ну вот и все. За окнами, как свечи, Застыли сосны в снежной тишине… Ты знаешь, если можно, в этот вечер Не вспоминай недобро обо мне. Когда ж в пути за смутною чертой Вдруг станет жизнь почти что нереальной И ты услышишь колокольчик дальний, Что всех зовет когда-то за собой, Тогда, вдохнув прохладу звездной пыли, Скажи, устало подытожа век: — Все было: беды и ошибки были, Но счастье раз мне в жизни подарили, И это был хороший человек! 1970

Худшая измена

Какими на свете бывают измены? Измены бывают явными, тайными, Злыми и подлыми, как гиены, Крупными, мелкими и случайными. А если тайно никто не встречается Не нарушает ни честь, ни обет, Ничто не случается, не совершается Измена может быть или нет? Раздвинув два стареньких дома плечом, С кармашками окон на белой рубашке, Вырос в проулке верзила-дом, В железной фуражке с лепным козырьком, С буквами «Кинотеатр» на пряжке. Здесь, на девятом, в одной из квартир, Гордясь изяществом интерьера, Живет молодая жена инженера, Душа семейства и командир. Спросите мужа, спросите гостей, Соседей спросите, если хотите, И вам не без гордости скажут, что с ней По-фатоватому не шутите! Она и вправду такой была. Ничьих, кроме мужниных, ласк не знала. Смеялись: — Она бы на зов не пошла, Хоть с мужем сто лет бы в разлуке жила, Ни к киногерою, ни к адмиралу. И часто, иных не найдя резонов, От споров сердечных устав наконец, Друзья ее ставили в образец Своим беспокойным и модным женам. И все-таки, если бы кто прочел, О чем она втайне порой мечтает, Какие мысли ее посещают, Он только б руками тогда развел! Любила мужа иль не любила? Кто может ответить? Возможно — да. Но сердце ее постепенно остыло. И не было прежнего больше пыла, Хоть внешне все было как и всегда. Зато появилось теперь другое. Нет, нет, не встречалась она ни с кем! Но в мыслях то с этим была, то с тем… А в мыслях чего не свершишь порою. Эх, если б добряга, глава семейства, Мог только представить себе хоть раз, Какое коварнейшее злодейство, Творится в объятьях его подчас! Что видит она затаенным взором Порой то этого, то того, То адмирала, то киноактера, И только, увы, не его самого… Она не вставала на ложный путь, Ни с кем свиданий не назначала, Запретных писем не получала, Ее ни в чем нельзя упрекнуть. Мир и покой средь домашних стен. И все-таки, если сказать откровенно, Быть может, как раз вот такая измена — Самая худшая из измен! 1968

Любовь, измена и колдун

В горах, на скале о беспутствах мечтая, Сидела Измена худая и злая. А рядом под вишней сидела Любовь, Рассветное золото в косы вплетая. С утра, собирая плоды и коренья, Они отдыхали у горных озер И вечно вели нескончаемый спор — С улыбкой одна, а другая с презреньем. Одна говорила: — На свете нужны Верность, порядочность и чистота. Мы светлыми, добрыми быть должны: В этом и — красота! Другая кричала: — Пустые мечты! Да кто тебе скажет за это спасибо? Тут, право, от смеха порвут животы Даже безмозглые рыбы! Жить надо умело, хитро и с умом. Где — быть беззащитной, где — лезть напролом. А радость увидела — рви, не зевай! Бери! Разберемся потом. — А я не согласна бессовестно жить. Попробуй быть честной и честно любить! — Быть честной? Зеленая дичь! Чепуха! Да есть ли что выше, чем радость греха?! Однажды такой они подняли крик, Что в гневе проснулся косматый старик, Великий Колдун, раздражительный дед, Проспавший в пещере три тысячи лет. И рявкнул старик: — Это что за война?! Я вам покажу, как будить Колдуна! Так вот, чтобы кончить все ваши раздоры, Я сплавлю вас вместе на все времена! Схватил он Любовь колдовскою рукой, Схватил он Измену рукою другой И бросил в кувшин их, зеленый, как море, А следом туда же — и радость, и горе, И верность, и злость, доброту, и дурман, И чистую правду, и подлый обман. Едва он поставил кувшин на костер, Дым взвился над лесом, как черный шатер, Все выше и выше, до горных вершин, Старик с любопытством глядит на кувшин: Когда переплавится все, перемучится, Какая же там чертовщина получится? Кувшин остывает. Опыт готов. По дну пробежала трещина, Затем он распался на сотню кусков, И… появилась женщина… 1961

Две красоты

Хоть мать-судьба и не сидит без дела, Но идеалы скупо созидает, И красота души с красивым телом Довольно редко в людях совпадает. Две высоты, и обе хороши. Вручить бы им по равному венцу! Однако часто красота души Завидует красивому лицу. Не слишком-то приятное признанье, А все же что нам истину скрывать?! Ведь это чувство, надобно сказать, Не лишено, пожалуй, основанья. Ведь большинство едва ль не до конца Престранной «близорукостью» страдает. Прекрасно видя красоту лица, Душевной красоты не замечает. А и заметит, так опять не сразу, А лишь тогда, смущаясь, разглядит, Когда все то, что мило было глазу, Порядочно и крепко насолит. А может быть, еще и потому, Что постепенно, медленно, с годами, Две красоты, как женщины в дому, Вдруг словно бы меняются ролями. Стареет внешность: яркие черты Стирает время властно и жестоко, Тогда как у духовной красоты Нет ни морщин, ни возраста, ни срока. И сквозь туман, как звездочка в тиши, Она горит и вечно улыбается. И кто откроет красоту души, Тот, честное же слово, не закается! Ведь озарен красивою душой, И сам он вечным расплеснется маем! Вот жаль, что эту истину порой Мы все же слишком поздно понимаем. 1975

Кольца и руки

На правой руке золотое кольцо Уверенно смотрит людям в лицо. Пусть не всегда и счастливое, Но все равно горделивое. Кольцо это выше других колец И тайных волнений чужих сердец. Оно-то отнюдь не тайное, А прочное, обручальное! Чудо свершается и с рукой: Рука будто стала совсем другой, Отныне она спокойная, Замужняя и достойная. А если, пресытившись иногда, Рука вдруг потянется «не туда», Ну что ж, горевать не стоит, Кольцо от молвы прикроет. Видать, для такой вот руки кольцо — К благам единственное крыльцо, Ибо рука та правая С ним и в неправде правая. На левой руке золотое кольцо Не так горделиво глядит в лицо. Оно скорее печальное, Как бывшее обручальное. И женская грустная эта рука Тиха, как заброшенная река: Ни мелкая, ни многоводная, Ни теплая, ни холодная. Она ни наивна и ни хитра И к людям излишне порой добра, Особенно к «утешителям», Ласковым «навестителям». А все, наверное, потому, Что смотрит на жизнь свою, как на тьму. Ей кажется, что без мужа Судьбы не бывает хуже. И жаждет она, как великих благ, Чтоб кто-то решился на этот шаг, И, чтобы кольцо по праву ей, Сняв с левой, надел на правую. А суть-то, наверно, совсем не в том, Гордиться печатью или кольцом, А в том, чтоб союз сердечный Пылал бы звездою вечной! Вот именно: вечной любви союз! Я слов возвышенных не боюсь. Довольно нам, в самом деле, Коптить где-то еле-еле! Ведь только с любовью большой, навек Счастливым может быть человек, А вовсе не ловко скованным Зябликом окольцованным. Пусть брак этот будет любым, любым: С загсом, без загса ли, но таким, Чтоб был он измен сильнее И золота золотее! И надо, чтоб руки под стук сердец Ничуть не зависели от колец, А в бурях, служа крылами, Творили бы счастье сами. А главное в том, чтоб, храня мечты, Были б те руки всегда чисты В любом абсолютно смысле И зря ни на ком не висли! 1973

На крыле

Нет, все же мне безбожно повезло, Что я нашел тебя. И мне сдается, Что счастье, усадив нас на крыло, Куда-то ввысь неистово несется! Все выше, выше солнечный полет, А все невзгоды, боли и печали Остались в прошлом, сгинули, пропали. А здесь лишь ты, да я, да небосвод! Тут с нами все — и планы и мечты, Надежды и восторженные речи. Тебе не страшно с этой высоты Смотреть туда, где были я и ты И где остались будни человечьи?! Ты тихо улыбаешься сейчас И нет на свете глаз твоих счастливей. И, озарен лучами этих глаз, Мир во сто крат становится красивей. Однако счастье слишком быстротечно, И нет, увы, рецепта против зла. И как бы ни любили мы сердечно, Но птица нас когда-нибудь беспечно Возьмет и сбросит все-таки с крыла. Закон вселенский, он и прост и ясен. И я готов на все без громких слов. Будь что угодно. Я на все согласен. Готов к пути, что тяжек и опасен, И лишь с тобой расстаться не готов! И что б со мною в мире ни стряслось, Я так сказал бы птице быстролетной: Ну что же, сбрось нас где и как угодно, Не только вместе. Вместе, а не врозь. 1982

Ветер над Истрой

Женщина стоит на берегу. Свежий ветер, раздувая платье, Распахнул ей бойкие объятья, А она на это ни гу-гу. Потрепав ей волосы и плечи И пускаясь в развеселый пляс, Он ей как заправский ловелас Шепчет в уши ветреные речи, Глянув то на бусы, то на талию И азартно-весело свистя, Он ее уже полушутя Пренахально называет Галею… Кто-то вдруг, смешинки не тая, Скажет: «Ишь ты! Как он строго судит!» Нет, скажу я, дорогие люди, Дама эта все-таки моя… Скажу вновь: «Так в чем же тут кручина?» Ветер — это вроде пустяка!.. — Ну уж нет, кручина иль причина, Только ветер все-таки мужчина, Не трава, не верба, не река… Пусть познает гнев мой в полной мере, Я ему за дерзость отомщу И, закрыв все форточки и двери, В непогоду в дом не допущу. И начнет он, унижаясь, маяться, О моральном кодексе вопить, В грудь стучать и благородно каяться И под дверью жалобно скулить. Ночь придет, и лунный диск покатится Золотым кольцом за небосклон. И моя законная красавица Будет видеть уже пятый сон. Над лицом задумчиво-усталым Голубых созвездий торжество. Виден нос над строгим одеялом, Край щеки и больше ничего… Вот тогда-то, может, в пору сонную Я гуляку праздного прощу — Строго приоткрою дверь балконную И неслышно в комнаты впущу… Пусть же бывший ветреник-повеса Гонит в дом веселый кислород С запахами трав, реки и леса И за то, как в праздничную мессу, В утреннюю песню попадет! Весь мой век со мной хитрили женщины, Что в любви клялись мне навсегда. Только верность, что была обещана, Позже, втайне, словно бы развенчана, Уходила, как в песок вода… Вот зачем, уверовав в объятия, В первый раз теперь за столько лет, Я уже коснуться даже платья Ни ветрам, ни человечьей братии Не позволю. Ну вот нет и нет! Красновидово, 1991

Маленький гимн жене

Галине Асадовой

Она потому для меня жена, Что кроме нежности до рассвета Была она свыше одарена Стать другом и верным плечом поэта. Конечно, быть нежной в тиши ночей Прекрасно. Но это умеют многие. Но вот быть плечом на крутой дороге, Любовью и другом в любой тревоге — Это редчайшая из вещей! А впрочем, о чем разговор? К чему? Ведь это постигнет отнюдь не каждый. Понять меня сможет лишь тот, кому Вот так же, как мне, повезет однажды. Сказал и подумал: хватил же я! Ну разве другим мой совет поможет! Ведь женщин таких, как жена моя, И нет, да и быть на земле не может! Переделкино, 12 апреля 1990 г., День космонавтики

Муза

Не везет мне сегодня что-то: Столько было вчера идей, А сейчас не идет работа, Ну не ладится, хоть убей! Ветер спел: — Наберись терпенья! — Э… Да что ты там не тверди — Если спряталось вдохновенье, Значит, толку уже не жди! То шагаю по кабинету, То сердито сажусь за стол. Сам шепчу себе по секрету: — Музы нет. Ну вот нет и нету! Кто ж так подло ее увел? — Только Музе, как видно, ныне Стало совестно в стороне И как утреннюю богиню Вдруг тебя привела ко мне. От горячей плиты, от жара На мгновенье оторвала И к хандре моей в виде дара Вдруг торжественно подвела. Что подарено? Что обещано? Чем за искренность оделять? Вы же с Музою обе женщины, Вам ли этого не понять?! И в домашнем пушистом платье, Словно в добром и светлом сне, Ты, как лебедь, вплыла ко мне И сомкнула тепло объятья. Ни на миг меня не прервав, Обожгла, словно зноем лета И, сердечно поцеловав, Тихо вышла из кабинета. И свершилось! Сверкнуло чудо! Все, что жадно душа ждала, Вдруг явилось, как ниоткуда, И работа пошла, пошла! И, как в сказочно-ярком танце, По машинке, свершая труд, Бьют чечетку упруго пальцы, Чувства строки живые льют. И на ветер усевшись лихо, Муза, снова влетев в окно, Улыбнувшись, сказала тихо: — Мне ж смотреть на тебя смешно: Ждешь ты Музу душой тщеславною И не ведаешь, вот беда, Что ведь муза-то, может, главная Твоя нежная, твоя славная — Та, что рядом с тобой всегда! — Жаль, что те, кто стихи слагают, Строят верфи и города, Муз, что души их согревают, Как ни странно, не замечают В доме собственном никогда… 1992

Годовщина

Перед гранитной стелою стою, Где высечена надпись о тебе. Где ты сейчас: в аду или в раю? И что теперь я знаю о тебе? Сейчас ты за таинственной чертой, Которую живым не пересечь, Где нынче вечно-тягостный покой И не звучит ни музыка, ни речь… Уж ровно год, как над тобой — трава, Но я, как прежде, верить не хочу. Прошу: скажи, ты слышишь ли слова, Что я тебе в отчаяньи шепчу?! Стою как возле вечного огня. Уж ровно год нас мука развела. Как ты его, Рябинка, провела Там, в холоде и мраке, без меня? Но я приду и вновь приму, любя, То, что когда-то было мне дано, Ведь все, что там осталось от тебя, Другим уже не нужно все равно… А ждать не трудно. В это верю я, Какой там год суровый ни придет — С тобой там мама рядышком моя, Она всегда прикроет, сбережет… Нам вроде даже в числах повезло, Ведь что ни говоря, а именины. Апрель. Двадцать девятое число. Сегодня именинницы Галины… Ты нынче там, в холодной тишине… И не помочь, хоть бейся, хоть кричи! А как ты птиц любила по весне… И яркие рассветные лучи… На даче, в нашем сказочном раю, По-прежнему под шумный перезвон Они все прилетают на балкон И ждут хозяйку добрую свою… Перед гранитной стелою стою, Прости мне все, как я тебе прощу. Где ты сейчас: в аду или в раю? А впрочем, я надежды не таю: Мы встретимся. Я всюду отыщу! 1998

Не уходи из сна моего

Не уходи из сна моего! Сейчас ты так хорошо улыбаешься, Как будто бы мне подарить стараешься Кусочек солнышка самого. Не уходи из сна моего! Не уходи из сна моего! Ведь руки, что так меня нежно обняли, Как будто бы радугу в небо подняли, И лучше их нет уже ничего. Не уходи из сна моего! В былом у нас — вечные расстояния, За встречами — новых разлук терзания, Сплошной необжитости торжество. Не уходи из сна моего! Не уходи из сна моего! Теперь, когда ты наконец-то рядом, Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом, Мне мало, мне мало уже всего! Не уходи из сна моего! Не уходи из сна моего! И пусть все упущенные удачи Вернутся к нам снова, смеясь и плача, Ведь это сегодня важней всего. Не уходи из сна моего! Не уходи из сна моего! Во всех сновиденьях ко мне являйся! И днем, даже в шутку, не расставайся И лучше не сделаешь ничего. Не уходи из сна моего! 1994

Разрыв

Битвы словесной стихла гроза. Полные гнева, супруг и супруга Молча стояли друг против друга, Сузив от ненависти глаза. Все корабли за собою сожгли, Вспомнили все, что было плохого. Каждый поступок и каждое слово — Все, не щадя, на свет извлекли. Годы их дружбы, сердец их биенье — Все перечеркнуто без сожаленья. Часто на свете так получается: В ссоре хорошее забывается. Тихо. Обоим уже не до споров. Каждый умолк, губу закусив. Нынче не просто домашняя ссора, Нынче конец отношений. Разрыв. Все, что решить надлежало, решили. Все, что раздела ждало, разделили. Только в одном не смогли согласиться, Это одно не могло разделиться. Там, за стеною, в ребячьем углу, Сын их трудился, сопя, на полу. Кубик на кубик. Готово! Конец! Пестрый, как сказка, вырос дворец. — Милый! — подавленными голосами Молвили оба. — Мы вот что хотим… — Сын повернулся к папе и маме И улыбнулся приветливо им. — Мы расстаемся… совсем… окончательно… Так нужно, так лучше… И надо решить. Ты не пугайся. Слушай внимательно: С мамой иль с папой будешь ты жить? Смотрит мальчишка на них встревоженно. Оба взволнованы… Шутят иль нет? Палец в рот положил настороженно. — И с мамой, и с папой, — сказал он в ответ. — Нет, ты не понял! — И сложный вопрос Каждый ему втолковать спешит. Но сын уже морщит облупленный нос И подозрительно губы кривит… Упрямо сердце мальчишечье билось, Взрослых не в силах понять до конца. Не выбирало и не делилось, Никак не делилось на мать и отца! Мальчишка! Как ни внушали ему, Он мокрые щеки лишь тер кулаками, Никак не умея понять: почему Так лучше ему, папе и маме? В любви излишен всегда совет. Трудно в чужих делах разбираться. Пусть каждый решает, любить или нет, И где сходиться, и где расставаться. И все же порой в сумятице дел, В ссоре иль в острой сердечной драме Прошу только вспомнить, увидеть глазами Мальчишку, что драмы понять не сумел И только щеки тер кулаками. 1961

Не бейте детей!

Не бейте детей, никогда не бейте! Поймите, вы бьете в них сами себя, Неважно, любя их иль не любя, Но делать такого вовек не смейте! Вы только взгляните: пред вами — дети, Какое ж, простите, геройство тут?! Но сколько ж таких, кто жестоко бьют, Вложив чуть не душу в тот черный труд, Заведомо зная, что не ответят! Кричи на них, бей! А чего стесняться?! Ведь мы ж многократно сильней детей! Но если по совести разобраться, То порка — бессилье больших людей! И сколько ж порой на детей срывается Всех взрослых конфликтов, обид и гроз. Ну как же рука только поднимается На ужас в глазах и потоки слез?! И можно ль распущенно озлобляться, Калеча и душу, и детский взгляд, Чтоб после же искренно удивляться Вдруг вспышкам жестокости у ребят. Мир жив добротою и уваженьем, А плетка рождает лишь страх и ложь. И то, что не можешь взять убежденьем, — Хоть тресни — побоями не возьмешь! В ребячьей душе все хрустально-тонко, Разрушим — вовеки не соберем. И день, когда мы избили ребенка, Пусть станет позорнейшим нашим днем! Когда-то подавлены вашей силою, Не знаю, как жить они после будут, Но только запомните, люди милые, Они той жестокости не забудут. Семья — это крохотная страна. И радости наши произрастают, Когда в подготовленный грунт бросают Лишь самые добрые семена! 1990

«Всегда, везде, еще с утра…»

Всегда, везде, еще с утра, Скользя на лыжах или санках, В лесу, на лагерных полянках, Шумя, резвится детвора. Ах, как светла душа лучистая, И жизнь ясна как раз, два, три. У ребятни веселье чистое, Как луч, звенящий изнутри. А взрослые живут иначе. Тут все: и горе, и грехи, И труд, и праздник, и стихи, И сердце то поет, то плачет. Не все у них светло и дружно: То — день, то — мрак, то серый дым. И им подчас бывает нужно Веселье подогреть спиртным. У стариков же тлеют души Уже без бурь и лишней смелости. У них все лучшее — в минувшем, В далеком детстве или зрелости. И память штопает портнихою Цветистый плащ былых желаний. У стариков веселье тихое, Чтоб не спугнуть воспоминаний. 1990

Артистка

Концерт. На знаменитую артистку, Что шла со сцены в славе и цветах, Смотрела робко девушка-хористка С безмолвным восхищением в глазах. Актриса ей казалась неземною С ее походкой, голосом, лицом. Не человеком — высшим божеством, На землю к людям посланным судьбою. Шло «божество» вдоль узких коридоров, Меж тихих костюмеров и гримеров, И шлейф оваций, гулкий, как прибой, Незримо волочило за собой. И девушка вздохнула: — В самом деле, Какое счастье так блистать и петь! Прожить вот так хотя бы две недели, И, кажется, не жаль и умереть. А «божество» в тот вешний поздний вечер В большой квартире с бронзой и коврами Сидело у трюмо, сутуля плечи И глядя вдаль усталыми глазами. Отшпилив, косу в ящик положила, Сняла румянец ватой не спеша, Помаду стерла, серьги отцепила И грустно улыбнулась: — Хороша… Куда девались искорки во взоре? Поблекший рот и ниточки седин… И это все, как строчки в приговоре, Подчеркнуто бороздками морщин. Да, ей даны восторги, крики «бис», Цветы, статьи «Любимая артистка!», Но вспомнилась вдруг девушка-хористка, Что встретилась ей в сумраке кулис. Вся тоненькая, стройная такая, Две ямки на пылающих щеках, Два пламени в восторженных глазах, И, как весенний ветер, молодая. Наивная, о, как она смотрела! Завидуя… Уж это ли секрет?! В свои семнадцать или двадцать лет Не зная даже, чем сама владела. Ведь ей дано по лестнице сейчас Сбежать стрелою в сарафане ярком, Увидеть свет таких же юных глаз И вместе мчаться по дорожкам парка. Ведь ей дано открыть мильон чудес, В бассейн метнуться бронзовой ракетой, Дано краснеть от первого букета, Читать стихи с любимым до рассвета, Смеясь, бежать под ливнем через лес… Она к окну устало подошла, Прислушалась к журчанию капели. За то, чтоб так прожить хоть две недели, Она бы все, не дрогнув, отдала! 1963

Маленькие люди

Цветистая афиша возвещает О том, что в летнем цирке в третий раз С большим аттракционом выступает Джаз лилипутов — «Театральный джаз». А кроме них, указано в программе, Веселый ас — медведь-парашютист, Жонглеры-обезьяны с обручами И смелый гонщик — волк-мотоциклист. Обиднейшее слово — лилипуты, Как будто штамп поставили навек. Как будто все решает рост. Как будто Перед тобой уже не человек! Нет, я живу не баснями чужими И не из ложи цирковой слежу. Я знаю их обиды, ибо с ними Не первый год общаюсь и дружу. Вот и сегодня тоненько звенят В моей квартире шутки, смех и тосты. Нет никого «больших», как говорят, Сегодня здесь лишь «маленькие» гости. Тут не желанье избежать общенья, И не стремленье скрыться от людей, И вовсе не любовь к уединенью — Тут дело все и проще и сложней… Мы часто пониманье проявляем Там, где порой оно и ни к чему. Случается, что пьяному в трамвае Мы, чуть ли уж не место уступая, Сердечно улыбаемся ему. А к людям очень маленького роста И очень уязвимым оттого, Кому на свете жить не так уж просто, Нет, кроме любопытства, ничего! Бегут им вслед на улицах мальчишки: — Эгей, сюда! Смотрите-ка скорей! — Ну, хорошо, пусть это ребятишки. А взрослые! Намного ли мудрей? Порой, прохожих растолкав упрямо И распахнув глазищи-фонари, Какая-нибудь крашеная дама Воскликнет вдруг: — Ах, Петя, посмотри! И, все смекнув, когда-то кто-то где-то С практично предприимчивой душой На нездоровом любопытстве этом Уже устроил бизнес цирковой. И вот факиры, щурясь плутовато, Одетых пестро маленьких людей Под хохот превращают в голубей И снова извлекают из халата. И вот уже афиша возвещает О том, что в летнем цирке в третий раз С большим аттракционом выступает Джаз лилипутов — «Театральный джаз». И тут нелепы вздохи или лесть. Мелькают дни, за годом год кружится, А горькая незримая граница, К чему лукавить, и была и есть. Но сквозь рекламу и накал страстей, Сквозь любопытство глаз и пустословье Горят для вас с надеждой и любовью Большие души маленьких людей. 1967

Цвета чувств

Имеют ли чувства какой-нибудь цвет, Когда они в душах кипят и зреют?.. Не знаю, смешно это или нет, Но часто мне кажется, что имеют. Когда засмеются в душе подчас Трели по-вешнему соловьиные, От дружеской встречи, улыбок, фраз, То чувства, наверно, пылают в нас Небесного цвета: синие-синие. А если вдруг ревность сощурит взгляд Иль гнев опалит грозовым рассветом, То чувства, наверное, в нас горят Цветом пожара — багровым цветом. Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска, Да так, что вздохнуть невозможно даже, Тоска эта будет, как дым, горька, А цветом черная, словно сажа. Если же сердце хмельным-хмельно, Счастье, какое ж оно, какое? Мне кажется, счастье как луч. Оно Жаркое, солнечно-золотое. Назвать даже попросту не берусь Все их — от ласки до горьких встрясок. Наверное, сколько на свете чувств, Столько цветов на земле и красок. Судьба моя! Нам ли с тобой не знать, Что я под вьюгами не шатаюсь. Ты можешь любые мне чувства дать. Я все их готов, не моргнув, принять И даже черных не испугаюсь. Но если ты даже и повелишь, Одно, хоть убей, я отвергну!.. Это Чувства крохотные, как мышь, Ничтожно-серого цвета. 1972

Баллада о ненависти и любви

1