Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Михайлович облокотился на больничный подоконник и смотрел на облачный горизонт. «Был разговор военрука с комиссаром или я его придумал? Сложная штука память… А, может, я не проходил тогда под окном военкомата, не останавливался услышав разговор о нас? Или мне этот разговор вообще приснился?
Неважно. Действительно — люди шли на смерть не для того чтобы отомстить, а для защиты, спасения, сохранения всех ценностей, с простым названием Родина…», дед пошевелился, привычно нашаривая в кармане кисет с табаком и газету для самокрутки. Потом спохватился: в современное время не знают, что такое самокрутка, курят сигареты. Вспомнил — уже два года сам не курит, что сегодня приходили его студенты. Навещали. Просили быстрей выздоравливать и возвращаться на кафедру. Александр Михайлович разволновался. Мысли текли, перед внутренним взором вставали образы — жены, мамы, погибшего друга…
Шурик после разговора с Александром Михайловичем позвонил домой. Мамы дома не было. Сестренка успокоила: все нормально, ждут, беспокоятся о нём, бестолковом, что звонил тренер, спрашивал о состоянии.
Санька дал ценные указания сестре, успел в туалет, и теперь ожидал у процедурной.
Шурку лихорадило, лоб покрыла испарина. «Тоже мне самбист», одернул он себя, «Откуда эта дрожь в руках, мне же не страшно? — обычный укол…», — память услужливо развернула перед глазами похожую на окружающее картину прошлого. Два года назад он так же ждал у кабинета в онкологическом диспансере:
«Сидеть в таком месте неуютно. Ожидание неприятным комом оседало в глотке, груди распухал болезненный шар страха. Он постепенно разрастался, подчиняя волю, скручивая все человеческое, что помогает жить.
На улице косыми лучами ложилось на мокрый асфальт утреннее солнце. Сквозь мрачное настроение оно казалось невзрачным, блеклым… «Все вокруг серое», — понял Сашка, — «весь мир серое бытие…»
Голова гудела, шум в ушах нарастал, «кровоток шумит? Да, наверное, больше нечему…». Картинку перед глазами повело, потом взгляд сфокусировался удерживая баланс на грани реальности.
— О–оп–ля, вот и голова закружилась, — вслух констатировал свое состояние Сашка, он на все смотрел будто со стороны. Было даже немного интересно, если бы не так страшно!
Мысли скакали как теннисные мячи, а порой увязали как в болоте:
«Когда же, когда? Сколько же можно? Скорей бы, ожидание страшнее операции».
Его мольбы не слышали, время тянулось. Шурик с ненавистью посмотрел на дверь:
— Чтоб ты пополам лопнула — деревяшка равнодушная! — в сердцах воскликнул он.
Почему все так в жизни устроено — давно ожидаемое приходит неожиданно, когда не готов.
Дверь открылась.
— Петров здесь? — спросили в пространство.
«Долетело до врачихи или нет, про «деревяшку», — краснел и мучился вопросом Шурка.
В проеме двери появилась женская голова в белом колпаке. Оглянулась, увидела, что больше никого нет. Понижая голос спросила:
— Петров Александр, здесь?
— Д–д–да, был…
— Что значит, был? — спросила женщина и высунулась в проем уже по пояс, рискуя упасть с верткого офисного стула. Оглядела коридор внимательно. — Где он?!!!
— Простите, это я, — пояснил Саша. Уши горели. Хотелось провалиться на этаж ниже.
Медик долгую секунду молчал и смотрел на Сашу, видимо обдумывал сказанное.
— Ну, так и будем сидеть или войдем все–таки? — начал раздражаться врач.
Сашка подхватился и на нетвердых ногах пошел за доктором. В кабинете ярко горели люминесцентные лампы, белело оборудование, блестели в стеклянных шкафах биксы, склянки, медицинский инструментарий… Увидев последнее Сашка вздрогнул.
— Раздевайтесь. Вещи на кушетку.
«Сейчас вот на этой кушетке все и произойдет!», — думал он. Саша начал порывисто снимать и класть на стул одежду. Брюки сползли со стула на пол, резко нагнувшись, поднял их, но чуть не опрокинул стул — зацепившись виском за спинку. Потирая висок, посмотрел на доктора — «заметила?».
— Зачем на стул–то? Я же объяснил, кладите на кушетку.
— А-а? Я, сейчас! — Саша стал спешно переносить вещи на кушетку. Рубашка зацепилась за спинку стула и опрокинула его. Грохот оглушил словно выстрел из пушки.
— Та–ак, — сказала доктор, — молодой человек, Вы мне сейчас весь кабинет разнесете! Оставьте все! Сядьте и успокойтесь, больно не будет.
Саша сел.
— Собственно я не столько боли боюсь… сколько ожидание тягостно, что–то лихорадит меня — нервы, наверное.
— Вот и хорошо, посидите, расслабьтесь, — глубоким, тихим голосом успокаивала женщина, не забывая, что–то писать в личной карте больного. Сашка заметил, что волосы у нее черные, как вороново крыло, и пишет она левой рукой.
— Ну что, успокоились? Тогда идите в соседнюю комнату.
Саша прошел в трусах в операционную. Что это именно операционная он понял по раскладному столу в центре комнаты и большой лампе над ним, состоящей из шести ламп с круглыми отражателями за стеклом, направленными на стол. По ногам тянуло сквозняком, он сразу замерз.
В первую секунду показалось, что все уже готово. Трое в халатах, во главе с приземистым, наверное, главным хирургом, стояли в масках над соседним столом. Раскладывали на застеленной каталке инструмент, перевязочное, склянки с шовным материалом, — Шурик знал все эти сложные названия — мама была медсестрой в больнице. Теперь всё было не как с мамой… Вдоль позвоночника прошла дрожь, но проявилось и любопытство. Глазея по сторонам, Санька прошел к операционному столу…»
Сашка встряхнулся, он не мог позволить памяти углубляться дальше в эти воспоминания. Только врачи говорят: «будет не больно…», и рассчитывают на местную анестезию. Когда режут действительно можно терпеть, хоть и неприятно слышать хруст ножниц по собственным тканям. Сашка в этот момент даже думал, что самое болезненная часть операции — пронзительная боль укола в чувствительное место… Но так он думал только вначале и середине… Настоящая боль началась позже — при коагуляции тканей током. Разрядами тока делается искусственный ожог на ране, чтоб не кровоточило. Один раз вытерпеть можно — глаза из орбит… Но ведь одного раза мало… и давай, как паяльником — туда–сюда, туда–сюда, и снова в начало… Запах жареной плоти… Своей между прочим. И это еще не все, можно, ведь и сильней обезболить, но кто сказал, что ток идет только от Катода к Аноду в разряднике? Ток еще идет и по нервным синапсам во все близлежащие органы и тут начинается внутренняя свистопляска с болью, напряжением и выворачиванием мышц и органов…
Шурик тряхнул головой, чтоб прогнать эту жуть, и улыбнулся — он не заорал тогда, только скрипел зубами, до крови прокусил губу… А через месяц уже начались тренировки, два года все было хорошо… Так глупо… на соревновании… даже до финала не дошел. И кто додумался назвать эту песчинку камнем. Фигня какая–то, а как зашевелиться — хоть на стенку лезь!
Дверь открылась, Сашка увидел молодую медсестру.
— Ко мне? — улыбнулась она, заходи. Процедура прошла быстро, укол сделан профессионально, почти, без боли. Саша часто заходил потом, выпить чаю, поговорить… Марина и про инъекции не забывала.
Было уже три часа ночи. Больные спали. На сестринском посту сидели двое. Разговаривали вполголоса.
— Марин, ну ты представь только жизнь какая, у старика!
— Обычная жизнь, в те времена таких было много…
— «В те времена», он, как рассказал мне…, а в наше время, стали бы пятьдесят дней стоять под военкоматом?!! Так–то! А они, дети войны, стояли!
— Саша, они сироты были, и цель в жизни у них была одна — отомстить…
— Вот и ты туда же, а старик помнит, и говорит, что ненависть была, а главное в мыслях было отстоять, и защитить, чтоб не пропадали больше братья…
— Не заводись, — Марина положила Саше на плечо руку, — главное все в прошлом, лишь бы это никогда не повторилось.
— А если не помнить, то и повторится… и не раз! Вон по всей России сколько скинхедов развелось… А еще в шестидесятые, семидесятые годы двадцатого века девушка ночью могла всю Москву не опасаясь пройти…
— И теперь может, — рассмеялась Марина, — только в милицию забрать могут!
— Это еще зачем?
— Ну, что ты право, как ребенок?
Марина вдруг посерьезнела:
— Ты прав в одном — люди сейчас другие… И еще, тогда не видно было плохих, а теперь не видно хороших! Сань расскажи мне лучше дальше: как он воевал, что после войны…
— Да, что говорить, я мало… Ребята все попали на фронт. Кто–то раньше, другие позже. В живых осталось трое.
Александра Михайловича направили учиться в летное училище. К концу войны он уже сбил больше шести самолетов. Летал он летчиком–стрелком на бомбардировщике. Был ранен. Теряя кровь, продолжал отстреливаться, чем спас весь экипаж. Такие бомбардировщики называли еще «Летающей крепостью».
— Б-7?
— А ты… откуда знаешь?..
Марина, довольная произведенным эффектом продолжила:
— Один из самых больших четырехмоторных бомбардировщиков второй мировой. Американцы, в конце войны, бомбили на таких самолетах флот и укрепления японцев на острове Папуа Новой Гвинеи. Советский Союз закупал у Америки эти машины партиями, по договору помощи, впрочем, как и танки, и легковые машины. Бомбардировщик имел два пулеметных расчета. Один стрелок сидел спиной к пилоту, другой в нижней части самолета, что позволяло иметь хороший обзор для стрельбы. В отличие от наших самолетов под сиденьями имелись дополнительные броневые листы для защиты от пуль. Бомбардировщики были более защищенные, но из–за этого тихоходные… — Марина перевела дыхание, и озорно добавила:
— Еще?
Шурик не ожидал такого, и не мигая смотрел на «подкованную в военном деле» медсестру.
— Ты увлекаешься историей бомбардировщиков? — пролепетал он.
— Нет, — рассмеялась Марина, — историей, я, конечно увлекаюсь… Просто у меня очень хорошая память, а позавчера по телевизору была передача про «Летающие крепости».
— Да-а… с такой памятью тебе в институт надо!
— А я учусь, на заочном отделении.
— И, мне бы, надо… — покраснел Шурик.
— Поступай к нам!
— Я, лучше в физкультурный…
— Так я там и учусь — на факультете реабилитологии!
— Вот здорово! Тогда точно попробую! — воспрял духом Шурик.
— Думаю, у тебя получится. А дед тебе рассказывал, где воевал?
Сашка не сразу переключился.
— На Дальнем Востоке, — ответил он, и замолчал, собираясь с мыслями. — Они бомбили японцев, высаживали десанты, строили…
Александр Михайлович ворочался, дышал неровно, тяжело. Ему снились первые месяцы после войны. Радость победы уже поутихла, осталось тихое понимание — теперь все будет. И начались тяжелые будни подъема страны из разрухи. Их авиаполк выстроили, спросили: «Кто поедет строить теплоэлектростанцию, выйти из строя!» Шагнули все, и все поехали. Снилось, как тяжело было расставаться с самолетом. Для каждого члена экипажа самолет — дом, крепость, друг, живое существо!
Паровоз остановился под вечер. Дал протяжный гудок. Светило солнце. На воздухе было уже не так жарко, как в поезде. Старшие чины разморенные «вываливались» из офицерского вагона. Нижним чинам было проще — они ехали в деревянных теплушках, с грузовой открытой дверью, и теперь, весело, как горох ссыпались в траву.
— Михалыч, не ты забыл? — спросили сбоку. Это был Лешка, разбитной, но хороший парень из соседского экипажа.
Михалыч легко нагнулся, достал из кустов брошенный ранее вещмешок, показал, и закинул за плечо.
— Это хо–ро–шо! — протянул Алексей, наверно, задумался, что делать с мешком в руках? Потом просто бросил чужое имущество обратно в вагон, и пояснил:
— За ним сам придет! Растяпа!
Спрыгнул, отряхнулся и застыл — так же, как Михалыч сраженный красотой сопок на закатном солнце.
— П-природа, — констатировал Лешка. Михалыч понял, что Лешка волнуется. После контузии Алексей часто заикался. Потом восстановился, но если переживал — слово могло напоминать пулеметную очередь. К этому все привыкли. Знали — Лешка парень надежный, а это главное…
Во сне — все натурально. Во сне — все может быть нарезано фрагментами, как в документальном фильме. Во сне — можно не догадываться, что между фрагментами событий, выдернутых памятью, порой остаются в тени ощутимые куски жизни.
Электростанцию строили между двух угольных карьеров. Третий карьер находился достаточно далеко, но с него тоже должны были доставлять сырье к котельным.
Михалыч сидел в административном бараке. Ждал когда освободится начальство. Через фанерную перегородку хорошо был слышен спор:
— Главное успеть, — сказали густым басом прораба.
— Но это, ведь бесчеловечно! — голосом завхоза, — они же сами… согласились на стройку, все как один! Я же с ними приехал, видел… солдаты, как один…
Михалыч все внимание обратил вслух. За стенкой зашуршали бумагой:
— Если не прикусишь язык, то закончишь стройку в другом месте! — напряженно тихо известили завхоза.
— А ты уверен, что именно расстрелять, за невыполнение в срок?
— Да, успел прочитать.
— Что, прямо–таки всех?..
— …!!!
— И солдат?!!
— Всех!
Михалыч захолодел лицом, по коже побежали мурашки. Бросило в жар. Он схватил сварочные рукавицы и быстрым шагом удалился из барака. Два дня он молчал. Вокруг и так все работали, как проклятые по шестнадцать часов. Спали возле рабочего места — доползти до барака не было сил. Что могла изменить его информация? — НИ–ЧЕ–ГО!!! А вот обидеть людей до глубины души такая информация могла! Оказалось не так просто знать такое, и держать язык за зубами и работать, работать, работать…
Через неделю пришел эшелон — с девушками. С ними обращались как с грузом. Освобождали поезд последовательно — вагон за вагоном, с вооруженным конвоем. Ходили слухи, что этих женщин собрали с отвоеванных земель, за их лояльность к немцам. Бабки порой догоняли конвой и плевались на несчастных. Злобно выкрикивали:
Поделиться книгой: