Помоги проекту - поделись книгой:
— А по пути решим! — улыбнулся Шура. — Карту с собой возьму, и всех делов.
С Шурой Саша совсем не замечал, как летело время. Вот и сейчас они говорили о разном, пока не прозвенел звонок.
— Кака–а–ая жалость, я опаздываю на ОБЖ! — насмешливо протянул Шура. — Беги давай, тезка!
— Они там на чтении и без меня обойдутся, ну да ладно, правила есть правила.
Саша лихо толкнул дверь:
— Извините за опоздание, дозвольте поприсутствовать на вашем замечательном уроке!
— Проходи, умник ты наш!
— Что с тобой, Саш? — спросил Максим, вечный сосед по парте. — Опаздываешь, учителей подкалываешь. Ты же весь такой правильный…
Саша просто расхохотался в ответ. Как же мы «правильные», смеемся над чужими о себе представлениями! Как же они наивны!
Саша читал очередной код родителей и в буквальном смысле любовался. Никаких перегруженных конструкций, простые и изящные решения, сложнейший алгоритм — а на выходе программа, представляющая собой лабиринт всяких функций, интерфейсов… и ничего внутри, кроме переходов, потайных дверей, петель и ловушек, о которых заранее и не догадаешься. «Филигранная работа!» — мысленно восхищался Саша, страстно желая поделиться увиденной им красотой с Шурой, но еще не чувствуя себя вправе.
Слово «филигранный» вообще имело для Саши особый смысл. Оно распространялось в основном на произведения искусства и обозначало… Словами оно описывалось редко. Произнося его, Саша представлял себе, как вертит в руках — не в своих, широких и костлявых, а в каких–то призрачных ладонях — что–то наподобие плетеного стекла или фрагмента Эйфелевой башни, слегка шершавое на ощупь. Он не пытался кому–то передать свои ощущения, да и вряд ли смог бы. Вроде, все верно, но совсем не соответствует тому, что чувствуешь. Грубее, примитивнее. Вечная проблема «фактов» и «чувств», описания простых вещей и невозможности понимания машинами искусства. Эту проблему обсуждают часто, однако говорят, что люди аналитического склада ума не могут понять красоты. Неправда. Впрочем, оставим эту тему.
Какие произведения искусства Саша относил к филигранным? Определения дать не смогу, но приведу примеры. Из музыки — песни группы «Телевизор» (по крайней мере, две из них — «Отчуждение» и «Когда ты умрешь»), «Тролль гнет ель» («Вальс на костях») и «Trobar de Morte». И, наверно, «Green Day» — «Boulevard of broken dreams». И группа «The 69 eyes». И «Sick puppies». И много того, что никто никогда не услышит, потому что исполнители пишут для себя, а в Интернете их песни тонут. Я бы написала названия, да что толку. Из живописи — Босх и Брейгель. Из литературы… С этим сложнее, потому что литература стоит особняком от искусств, и в ней красота часто отходит на второй план, уступая сюжету или посланию автора. Из поэзии вспоминается «Река раскинулась…» Блока и «Тропики» Маяковского, из прозы — право, не знаю, разве что Софья Ролдугина, Александра Лисина (их вы, вероятнее всего, не знаете) и культовый «Дом, в котором».
В моменты, когда на него накатывало ощущение филигранности, Саша почти с ненавистью смотрел на свои ладони — «рабоче–крестьянские лапы», как он сам иногда про них говорил. Ему казалось, что они не способны почувствовать ту самую тончайшую текстуру, которая ему чудилась, что они не способны ни на то, чтобы изготовлять филигранные предметы, ни на простую человеческую ласку. Это значило, что для него остается только литература, программирование и музыка, из которых он пока что пробовал себя только в программировании. Начать писать книги он себе положил где–нибудь через пару лет, когда мозг насытится идеями и начнет выдавать свои. Начать заниматься музыкой ему давно уже хотелось, да не знал, как найти хорошего учителя и где играть — покупку пианино его бюджет не осилил бы.
Однажды он поделился этой мыслью с Шурой. Тот предложил:
— А ходи к нам. У меня мама десять лет в музыкальной школе работала. У нас с ней обучение не сложилось, у меня другая история с этим связана, но родители и дети — это же вечная проблема. Думаю, тебе повезет больше.
— Сколько за уроки платить? — по–деловому спросил Саша.
— Господь с тобой, какие деньги! — воскликнул Шура. — В смысле, я бы и не подумал об этом, а с мамой сами решайте.
— Ладно, когда заходить можно?
— Давай завтра после школы.
— Здравствуйте, молодой человек! — поприветствовала Сашу Шурина мама. — С чем пожаловали?
— Это Саша, мам, я говорил, помнишь? — с какой–то неловкостью, обычной для обращения с родителями при посторонних, промямлил Шура.
— Я так и поняла. Просто он Саша и ты Саша, поэтому «молодой человек». Итак, Александр, — Шура поморщился, — вы решили пополнить собой сонм пианистов. Сие решение продиктовано вашим сознательным выбором или же родителями?
— Не надо о родителях, мам, — прошептал Шура. Саша уже почти проболтался ему, что с семьей у него напряженка, поэтому он старался оберегать младшего товарища.
— Понятно. Сознательный выбор — это здорово. Когда к занятиям приступим?
— Да хоть сейчас. Что с оплатой?
— Давай будем считать, что восстановление педагогического опыта — уже достаточное вознаграждение. — Читать: «Что мне, с ребенка деньги брать? Стыдно».
— Спасибо, в таком случае.
— У тебя пианино–то дома есть?
— Нету. Можно, конечно, попробовать на школьном тренироваться…
— Там настройка ужасная. Хотя чисто для техники и можно. Ладно, потом разберемся. Приступим, что ли?
В конце занятия было уже темно, поэтому Шура вышел проводить Сашу — они жили на разных концах городка.
— Ну, как тебе мама? Извини, юмор у нее немного специфический.
— Да будет тебе! Хороший человек, объясняет толково. Так что терпеть тебе меня два раза в неделю, не считая поездок.
— Тебя — терпеть? Ты что, перенимаешь у учителей еще и манеры?
— У меня родители такие же, язвят все время… язвили.
— Извини конечно, но что с ними?
— Не знаю. Просто однажды исчезли, обеспечив меня до конца жизни.
— Бросили?
— Вряд ли. Скорее, их куда–то потребовали. Секретно. Они ведь до этого полгода меня учили самостоятельности.
— И давно… так?
— Полгода, чуть больше.
Шура старался не показывать, что творится у него в голове, но хотелось орать: «Как? Как, черт возьми, семилетний пацан может существовать один? Почему он взрослее меня? Что же я за ничтожество такое — у меня есть родители, а я весь в самокопаниях и лени!».
— Ладно, до завтра! — попрощался Саша у подъезда.
— До завтра!
Шура шел домой и думал, думал. Думал преимущественно о собственной ничтожности. Единственное, что он мог противопоставить этим мыслям — намерение дружить с Сашей, как можно больше для него делать. Совсем скоро институт, взрослая, по факту, жизнь — надо не терять связи. На своих детей Шура пока не надеялся, поэтому Сашу воспринимал именно так. И боялся, что не сможет ничем помочь, что малодушный голосок внутри, говорящий, что Саша прекрасно со всем справляется, пересилит.
Саша, задумчивый и счастливый, пришел домой, приготовил еду, сделал уроки и пошел к бабушке. Его распорядок дня не стал менее строгим, скорее, наоборот, но теперь это совсем не тяготило.
Шура настолько погрузился в размышления о своей ничтожности и о долге перед Сашей, что сам уже понял: ни до чего он так не додумается, значит, надо отвлекаться. Как может отвлечь себя одиннадцатиклассник? Вариантов много, но Шура выбрал самый банальный: достал новый, только отпечатанный сборник ЕГЭ по физике и начал методично его прорешивать. Руку на задачках он набил еще с прошлого года, как понял, что от физики не отвертеться, поэтому варианты делались легко, чуть не механически. «Олимпиады бы лучше поделал, — мелькнула мысль. — Все полезнее. Это–то никуда не уйдет». Но он знал про себя, что после попыток решать задачи усложненных уровней самооценка вновь упадет, а этого ему не хотелось. Такие мысли, правда, возвращались и сейчас, но Шура не первый год был с ними знаком и мастерски научился их затыкать. Для этого существовал не один десяток музыкальных групп, чьи песни прочно забивают сознание, мешая думать. Это тоже была хорошая музыка — не филигранная (Саша уже поделился с ним своей теорией), но добротная, живая, отзывающаяся в душе… Впрочем, нет. То, что в душе отзывалось, Шура слушал редко — опять же пробуждало мысли.
Сказать по совести, Шура не представлял себе, что с ним будет по окончании школы. Нет, он понимал, что «с его–то мозгами», по выражению учителей, непременно поступит или в Баумана, или в МГУ, потом найдет какую–нибудь работу, наверняка создаст семью, скорее всего, реализует часть проектов, витающих у него в голове — прославится, может быть… Знал — но не представлял. Не покидало ощущение, что не дожить ему. Не покидала мысль, что ничего не изменится, что он всю жизнь останется таким же неуверенным, поэтому ничего не достигнет, разве что в итоге смалодушничает и что–нибудь с собой сделает. Впрочем, это тоже вряд ли.
Мы с Шурой — вечное «потерянное поколение», которое живет еще со времен Лермонтова и все молодеет. Саша — бог весть. Наверно, он из тех, кем движется прогресс, из Штольцев, может статься. Кто и что вырастет из Саши — не знаю, но догадываюсь, что многое. Классики, если им подворачивался такой многообещающий герой, непременно убивали его. Я — не классик. Да и не впишется это в повествование. Не такой Саша человек, чтобы сводить счеты с жизнью, забывать о благоразумии или наживать врагов. Да и вообще — надо сначала узнать, что — «там», прежде чем героев туда сбрасывать. Лучше попробую представить себе, что будет с Сашей лет через пять–десять.
Десятиклассник (мил мне этот возраст) Саша вошел в класс. Он так и не изменил привычке приходить на четверть часа — просто биологические часы иначе не работали. Высокий, крепкий — мышцы явно угадывались под футболкой. Волосы взлохмачены, глаза смотрят озорно — он всегда весел, хотя о поверхностности речь не идет: те, кто видел его стихи, подтвердят. Они, вроде бы, где–то даже издавались — под псевдонимом, понятное дело.
Итак, Саша уселся за парту, разложил учебники и понял, что чуть не впервые не первый. На средней парте в другой стороне класса сидела его… подруга, что ли? Надя, «ботаник», неординарная личность. Они с ней постоянно болтали о разных умных вещах: литература, искусство, физика, программирование. С ней было интересно, как с тем же Максом, дружба с которым успешно выдержала эти годы, в отличие от приятелей детства. И вот теперь Надя готовилась сделать что–то неправильное (это я вам как автор говорю).
— Привет, Саша! — сказала она. — Кто рано встает, тому Бог подает, так?
— И тебе привет. Да, примерно так, хотя Бога приплетать не надо.
— Прости, я говорю глупости.
— Да ладно тебе!
— Нет, правда. И собираюсь сказать еще большую глупость.
— Говори. Ты органически не способна говорить глупости, так что мне даже любопытно.
— Нет, это действительно глупо.
— Ну, не надо, а то я подумаю, что ты ломаешься.
— Да думай, что хочешь, — почти огрызнулась она. — Люблю я тебя, вот что, — выдохнула она. И совсем не в тему добавила: — Такие дела.
Впервые в Сашиной жизни его логика, жизненный опыт и прочитанные книги изменили ему. Говорить «Я тебя тоже» было бы ложью, как было бы ложью и обратное.
— И что мы с этим делать будем? — вырвалось у него.
— Не знаю, — призналась она. — Жить, наверное. А ты… — Она очень хотела и очень боялась задать заветный вопрос.
— Тебе так уж нужен этот ответ? — спросил Саша с улыбкой.
На этом мы их, пожалуй, и оставим. Теперь надо, наверно, сказать что–нибудь о Шуре.
Прошло, как мы знаем, девять лет. Шуре, стало быть, двадцать шесть. Он окончил Бауманку, его тут же «с руками оторвала» какая–то молодая, но динамично развивающаяся фирма по разработке программного обеспечения, и вот уже несколько лет он работает на нее. То есть как — работает? Пишет, что скажут — то кусок антивируса, то игру — то, что не выходит у остальных. Постоянно делает все в последний момент, ругаясь на себя за старые–престарые пороки. Его мозгам тихо и громко завидуют все сослуживцы. Он еще не женился — то ли он никого не нашел, то ли его никто не нашел. Все откладывает кардинальную смену образа жизни, «социализацию», как он это называет. Может статься, когда–нибудь что–нибудь изменится. Мне неизвестно.
Единственное, что доставляет ему настоящую радость — старая, со школы еще традиция совместных вылазок с Сашей. И то иногда и в это счастье закрадывается ложка дегтя — когда он слышит Сашины рассказы о школьной жизни, об олимпиадах, о Наде. Он не пускает зависть ни в сердце, ни на язык, но она потихоньку разъедает его изнутри. Он все больше убеждается, что у него толком нет будущего.
Почему я так жестока к Шуре? Потому что это не я, а жизнь, и со мной она со временем обойдется совершенно так же.
Поделиться книгой: