Помоги проекту - поделись книгой:
Алексей Петров
Остаться у бедуинов навсегда!
Главная забота русского туриста в Египте — запастись питьевой водой. Приходится постоянно думать об этом. Из крана пить нельзя: можно подцепить какую–нибудь инфекцию. В русскоязычных инструкциях не советуют даже зубы чистить с помощью воды из крана: а вдруг ненароком глотнёшь… В барах всегда можно взять бутылочку–другую бесплатно. Вода здесь так и называется — «Аква». Мы стесняемся, всякий раз берём под одной бутылочке, но этого явно не хватает, надо бы сразу штук десять, чтобы поставить в холодильник. Наконец вырабатываем такую тактику: я беру пару бутылочек в одном баре, дочка — в другом, жена — в третьем. Ради этого жена и дочка прочно и быстро усваивают выражение «Give me please two bottles of water». В школе, небось, им пришлось бы запоминать это месяца три… Великое дело — практика.
Зачем нам столько воды? После обеда собираемся в поход в пустыню Сахару. Подсчитали: перед этим вояжем у нас всего 4 бутылочки. Маловато. Пустыня ведь всё–таки… Надо бы запастись. Поэтому подбегаем к бару несколько раз. Бармены, конечно, всё понимают. Ухмыляются. Вскоре в нашем холодильнике штук двенадцать бутылочек «Аквы».
Со своей лоджии наблюдаю такую сцену: один из работников отеля подходит к бармену на пляже, что–то шепчет ему и воровато оглядывается. Бармен суёт ему бутылку воды, которую тот немедленно прячет под рубашку. Нам–то вода достаётся бесплатно, а за сотрудниками отеля, очевидно, кто–то наблюдает, чтобы они не таскали воду из бара.
В Сахару едем на крытых «тойотах» — пикапах. Сначала мы огорчились: думали ведь, что поедем на открытых джипах, — а потом поняли, что это даже к лучшему. В пустыне мы подняли такое облако песка и пыли, что пришлось надевать очки, чтобы защитить глаза.
Нас, желающих прогуляться по Сахаре, набирается 25 человек. Сначала нас привозят на некий перевалочный пункт, что–то вроде бензозаправочной станции с торговой лавкой. Это уже окраина города. Прилегающая к Хургаде пустыня завалена мусором. Валяются пустые пивные банки, картонные коробки, отработавшие своё автомобильные покрышки. Песок кажется серым. Я забегаю в туалет. Боже мой! Сортир где–нибудь на задворках сельского клуба кажется гораздо комфортнее.
В лавке можно купить чипсы, воду, кальян. Мы покупаем себе клетчатые платки на голову. Клетка мелкая, белое с чёрным. Платки сделаны из тонкой лёгкой ткани и, повязанные особым способом на голове, хорошо защищают от солнца и песка. Такой головной убор носил Ясир Арафат, поэтому эту штуковину наш проводник Махмуд называет «арафаткой». Стоит такой платок 25 фунтов (около 120 рублей). Мы покупаем три арафатки.
— А как это повязывать? — спрашивают жена и дочь.
И тут же объявляются четверо или пятеро желающих показать, как это делается. Из служебной комнаты выходят несколько арабов и негр. Первым делом подбегают к моей четырнадцатилетней дочери. Один египтянин вдумчиво и неторопливо, с видом маститого скульптора или опытного зубного врача, завязывает на голове у Риты арафатку, а другой помогает, поддерживает двумя руками платок на голове у дочери (а точнее саму голову). Египтяне совершенно серьёзно отдаются этому своему занятию и, кажется, даже и не думают никуда спешить. А я, давясь со смеху, снимаю это «жанровую сценку» на видеокамеру. Солидная порция мужского внимания достаётся и моей жене. А когда доходит очередь до меня, мне помогает один только чернокожий парень. Повязывает арафатку он грубо, узлы затягивает сильно, и моя голова трясётся при каждом его энергичном движении. На вид он — совершенно бандит, каких показывают в голливудских боевиках, но приглядеться внимательнее — так очень мил: молчалив, суров, деловит. От души благодарю его и иду к нашей «тойоте». На моей голове теперь пёстрая тряпка, а сзади спускается на затылок странных хвост на манер косицы. Ну чучело, ей–богу… Но от солнца и впрямь защищает, да и голове не жарко — не так, как в кепке.
Наш проводник Махмуд объявляет, что с нами едет киносъёмщик с камерой, будет снимать весь наш поход, а потом плёнку продаст тем из нас, кто захочет это купить. За кассету с копией фильма просит 500 фунтов. Я оглядываюсь: видеокамера есть только у меня и ещё у одной женщины. Значит, найдутся желающие купить кассету за такие деньги.
Киносъёмщик начинает работу немедленно. Наши три машины мчатся по пустыне к ближайшей горной гряде, и из кабины одной из «тойот» высовывается видеооператор, да не по пояс, а весь, целиком (и чем только держится он там, в кабине?) и снимает наш автомобиль, который чуть отстал от лидера. Парень явно бравирует своей удалью, да и шофёры тоже: на ходу, на большой скорости почти прижимают «тойоты» боками друг к другу, между автомобилями теперь не больше метра. Самое время затянуть песенку «Криденс»: «Better run through the jungle, don't look back to see». Хоть это и не марш–бросок через джунгли, но, по–моему, очень подходит. Но из магнитолы водителя доносится визгливое «Нас не догонят! Нас не догонят!» О Аллах! Даже египтяне в пустыне Сахаре слушают русский дуэт «Тату».
Наконец и дочь замечает высунувшегося из кабины «тойоты» парня, который, свесившись с подножки и повернувшись лицом к нам, чуть отставших от него, держится за корпус автомобиля, кажется, только с помощью пальцев одной ноги.
— Боже мой! Кто это?
— Шофёр, — отвечаю ей.
Махмуд сидит в кабине и переводит на арабский наши хохмы водителю.
Мы останавливаемся посреди пустыни. Грунт здесь основательно утрамбован шинами автомобилей. Никаких тебе барханов и зыбучих песков, никаких варанов и ядовитых змей. Перед нами километрах в двух — горная цепь, за ней — вторая, потом третья.
— Если присмотреться, — говорит Махмуд, — то вторая цепь — это иллюзия. Ничего там нет.
— То есть как?!
— Мираж.
— В самом деле?
— В пустыне это обычное дело.
Демонстрация миража в пустыне входит в программу нашей поездки.
— Странно, — удивляется кто–то из нас, — а выглядят совсем как настоящие.
— Если лечь на землю и посмотреть на эти горы, — говорит Махмуд, — то второго ряда вы уже не увидите.
Я забрасываю видеокамеру за спину и укладываюсь на прогретый африканским солнцем грунт. Долго таращусь на горы. Вроде бы ничего не изменилось. Вон вторая цепь, вон третья. Но кто–то из туристов уже кричит:
— Да, да! Если наклонить голову вот так и сощуриться, то там, за горной цепью, уже ничего нет, одно только небо.
И всё–таки удивительно: пустыня, оказывается, вовсе не такая, какой мы её себе представляем. Во–первых, не так уж и жарко. Во–вторых, ноги не проваливаются по щиколотку в сыпучий песок. Для меня полная неожиданность, что в Сахаре есть горы. Это, конечно, не Кавказ. Но уже и не холмики. Горы самые настоящие, скалистые, угрюмые, безжизненные, кое–где совсем неприступные. Да вот только низкие, с плоскими площадками наверху — горное плато…
Мы рассаживаемся в автомобили и едем дальше. Вскоре останавливаемся в ущелье, выходим, взбираемся на одну из вершинок. Перед нами мёртвый и суровый ландшафт, тихий и загадочный. Преобладают грязно–жёлтые и тёмно–серые тона. Нигде ни кустика, ни деревца. Песчаный грунт ущелья исчерчен колёсами автомобилей. Солнце ярко освещает каменистые склоны, отчего тени в углублениях горных стен кажутся чересчур уж резкими. Пока мы оглядываемся по сторонам и наблюдаем на десятки километров вокруг великую пустыню, Махмуд рассказывает нам о Египте. Он хорошо и бойко говорит по–русски, но акцент в его речи очень заметен, да и с падежами и прочими грамматическими премудростями у него иногда не всё в порядке. Он специально изучил русский язык, чтобы получить эту хорошо оплачиваемую работу. Теперь Махмуд заканчивает английский колледж. Мысль его уносится далеко на северо–восток, на Синайский полуостров, в какие–то религиозно–мифические дебри. Наш проводник легко уходит в пафос. Он очень любит свою страну.
Через полчаса мы доезжаем до посёлка бедуинов. В широком ущелье, окружённом со всех сторон горной цепью, рядком стоят странные кубические хижины, сделанные из сухих стеблей и веток каких–то растений. Передней стенки у этих домиков нет — то ли это сделано специально для нас, туристов, чтобы мы увидели, как у них в доме всё устроено, то ли так должно быть на самом деле. А в домиках нет ничего: ни мебели, ни окон, ни дверей, ни очага. Это скорее даже не дома, а шалаши. Прямо на земле — «на полу» — расстелены циновки и коврики. Пожалуйста, заходи, садись, будь гостем. Мы догадываемся, что перед нами бутафорский посёлок для туристов. Перед хижинами бродят мужчины в длинных тогах, женщины, закутанные от затылков до пяток, дети, собаки. Чуть в сторонке отдыхает стадо верблюдов.
Махмуд подводит нас к одному из таких шалашей. Очевидно, это у них что–то вроде кухни. Две бедуинки пекут лепёшки. Мы снимаем весь процесс на видео и щёлкаем фотоаппаратами. Пока наш экскурсовод рассказывает нам о технологии процесса выпечки хлеба, бедуинки делают вид, что нас не замечают. Чтобы услышать всё, о чём говорит экскурсовод, нужно не отставать от него ни на шаг. Но в этот момент я понимаю, что у меня кончилась плёнка в фотоаппарате, и отхожу в сторонку, чтобы сменить на новую. На весу это делать неудобно. Приходится усесться прямо на тёплую серую землю. Потом я возвращаюсь к остальным туристам.
— …Это делается на верблюжьих какашках, — заканчивает свою мысль Махмуд. — Возьмите, не стесняйтесь. Попробуйте, как это вкусно!
Какая–то девушка из наших несмело протягивает руку к лепёшке и отламывает кусочек.
— Из чего это делается? — тихо переспрашиваю я у жены.
Мы так и не поняли, тесто ли на какашках или огонь ими разжигают.
Потом нас ведут к колодцу бедуинов. Закройте глаза и представьте себе: пустыня, посёлок бедуинов, колодец… Представили? Неправильно представили. Это не то, что у нас в деревнях: узкая дыра, обитая тёсом, железная цепь, журавель, звонкое ведро и всё такое прочее. Бедуинский колодец размеров метра три, а то и все четыре в диаметре, и стены его укреплены камнем. Территория вокруг колодца (метров двадцать) обложена непрерывной цепью камешков размеров в мужской кулак: санитарная зона. Это всего лишь символы, предупреждающие знаки, но всем ясно, что здесь должна быть образцовая чистота. Сюда не приведут верблюда, отсюда гонят собак. Вода в пустыне — это святое. Стоит загадить колодец — и посёлок умрёт. Или нужно рыть новый колодец. Судя по его внушительным размерам, работёнка не из лёгких.
Колодец очень низкий, но широченный, и сверху закрыт металлической решёткой, чтобы никто туда ненароком не свалился. Это напоминает огромную скважину где–то на промышленном предприятии.
— Да есть ли там вода? — сомневается кто–то.
— Пожалуйста, подойдите и посмотрите вниз, — приглашает Махмуд.
Мы с видом законченных идиотов вытягиваем шеи и смотрим в колодец. Там, в темноте, ничего не видно.
— Здесь глубина до поверхности воды двадцать метров, — говорит проводник.
Мы опускаем туда ведро на толстой цепи и видим, как всколыхнулась, закачалась верхняя кромка воды.
— Можно помыть руки, — говорит Махмуд. — Скоро будем ужинать.
«А как же санитарная зона? — думаю я. — Хорошо бы отойти в сторонку».
Проводник первый подаёт пример всем нам, ополаскивает руки. Потом по очереди мы подходим к ведру и совершаем это бессмысленное, почти ритуальное омовение. Мы с удовольствием прикасаемся к священной воде пустыни Сахары. Без неё не было бы жизни здесь, в сухом и жарком ущелье. К нашему удивлению, вода в колодце довольно тёплая. Даже туда, в глубокую нору, дошёл неумирающий жар египетского солнца.
— А теперь идёмте в сад, — говорит Махмуд.
Я понимаю, что экскурсовод путает русские слова. Какой тут может быть сад?
Но нас и впрямь приводят в садик бедуинов. На небольшой площадке, со всех сторон окружённой невысокой глинистой насыпью, растут пять деревьев ростом не выше среднего человека. Каждое только что полито: у основания ствола грунт влажен и тёмен.
— А почему их только пять?
— Сколько семей в посёлке — столько и деревьев, — поясняет экскурсовод. — Каждое дерево — это символ семьи. Чем выше дерево, тем старше семья.
— А там, чуть дальше — что такое?
— Мечеть. Церковь бедуинов.
Махмуд подводит нас к странному сооружению, которое никак не назовёшь церковью. Пожалуй, это больше похоже на павильон в детском садике, чтобы малыши могли спрятаться от дождика во время прогулки. На нескольких каменных колоннах прочно держится плоская крыша. Стен, можно сказать, нет, поэтому мы даже не заходим вовнутрь: и так всё видно. Здесь бедуины совершают свой намаз. На полу — коврики с рисунками и арабской вязью. Вот и всё, больше ничего в этой мечети нет. Всё предельно скромно и аскетично. Над арочным входом в мечеть арабским шрифтом начертано слово «Аллах». Будучи студентом, я полтора года жил в общежитии с арабами из Сирии и выучил, как пишется это слово.
«А что, очень грамотно придумано, — киваю я собственным мыслям. — Сначала — стремительный марш–бросок по пустыне, потом прогулка по садику, вечерний намаз и омовение рук… Стало быть, скоро будет ужин. А потом, вероятно, танцы…»
— А теперь, — произносит Махмуд голосом массовика–затейника из парка культуры, — мы можем покататься на верблюдах.
Подходим в верблюжьему стаду, которое охраняют почему–то одни только женщины. Все они с ног до головы закутаны в свои длинные тёмные одежды, и мы почти не можем разглядеть лица.
— Скорее, скорее, — торопит Махмуд, — а то всем не хватит.
Я окидываю взглядом стадо. Да, верблюдов и впрямь маловато. Самые смелые из нас усаживаются на спины животных. Русские женщины ойкают и чуть взвизгивают, когда верблюды поднимаются на ноги. Пока я снимаю эту шумную сценку, первые всадники неспешно удаляются прочь от посёлка — туда, где садится солнце.
— Алёша, скорее! — кричит мне, обернувшись через плечо, жена со спины одного из верблюдов. — Вон есть ещё один свободный.
Я взбираюсь на зверя, продолжая сжимать в руках видеокамеру и фотоаппарат. Бедуинка в чёрном (я даже не могу определить, молода ли она) настойчиво дёргает за узду и произносит что–то вроде «щ-щок! щок!». Верблюд нехотя поднимается на задние ноги… и я только чудом не падаю со спины. Задние ноги верблюда так высоки, что в мгновение ока моя задница оказывается выше головы (и моей, и верблюжьей). Я не могу помочь себе руками, потому что они заняты. И сколько потом я ни старался, так и не смог объяснить себе, каким органом мне всё–таки удалось зацепиться за хребет несчастного животного.
Женщина–бедуинка неторопливо ведёт своего питомца, на котором восседаю аз многогрешный, прямо на запад, к солнцу. Мне сверху видно всё: и горы из песчаника вокруг посёлка, и чёрная спина моей провожатой, и кажущийся гигантским затылок верблюда прямо у меня перед носом, и бардовое закатное солнце, и дорога, уходящая в безграничные дали пустыни. Мерно раскачиваясь в уютном седле, я продолжаю снимать всё, что вижу. Шорох почвы под ногами у верблюда делает ещё звонче тишину. У меня на сердце необычайно тепло и спокойно. Я погружаюсь в странный транс. Мне некуда торопиться. Я никогда не уеду из этого посёлка. Я слезу с верблюда, лягу на горячую землю и замру в сладкой истоме…
Минут через десять бедуинка разворачивает верблюда, и мы идём назад. Там меня уже ждут жена и дочь. Наверно, в своих шортах, в выцветшей футболке и нелепой арафатке на голове я представляю собой забавное зрелище. Жена смеётся и тянет ко мне руку:
— Давай скорее видеокамеру!
Ах, да! Надо ведь снять и меня для истории.
— Ты знаешь, я только что чуть не навернулся с этого гиганта, — кричу я жене. — Почти клюнул носом кораблю пустыни в затылок, когда он вскочил на ноги.
— Погоди, он ещё будет садиться…
— А что такое? — настораживаюсь я.
— Держись крепче, а то опять полетишь.
Бедуинка опять что–то командует верблюду, но он её не слушает.
— Ну конечно, — кричу я ей по–русски. — А потому что мало катались.
Моя душа переполнена восторгом, и я забываю о том, что моя провожатая ни слова не понимает. Она смотрит не меня спокойным взглядом мудрой восточной женщины. Ах жаль, этот дурацкий платок на ней!.. так и не могу понять её возраст.
Когда верблюд, наконец, усаживается, я опять едва не падаю с его спины, да теперь уж у меня есть опыт, да и руки свободны.
И тут я, очевидно, совершаю какую–то глупость. Мне неловко уйти от моей бедуинки просто так, и я протягиваю ей купюру в несколько фунтов (поездки за границу приучили меня давать чаевые). И сразу понимаю, что этого не следовало делать, ибо она вновь смотрит на меня пристально и чуть снисходительно, и лёгкая печальная улыбка касается её губ. Откуда же мне знать, как тут нужно поступить? Восток — дело тонкое.
Мы опять ополаскиваем руки из ведра, и нас приглашают в одну из хижин. Пока идём туда, нам показывают шалаш, в котором нет не только передней стенки, но и задней тоже.
— Это гараж, — говорит Махмуд. — К ним ведь приезжают гости на машинах.
Смешно. К тому же и остроумно. Отсюда — заехал, оттуда — выехал…
— В
Мне не хочется идти в дом. Солнце уже скрылось за чередой гор, и нижняя кромка неба над вершинами окрашена сочной оранжевой акварелью. Горная стена вокруг посёлка придают всему особый уют и покой. Мне не жарко и не холодно — мне просто хорошо. Здесь очень тихо, и если подует лёгкий ветерок, то от этого становиться только лучше. Под моими ногами нет асфальта, и я как будто бы ощущаю своими подошвами тепло и мягкую упругость этой почвы. Дышится легко и вольготно, и хочется раскинуть руки и идти, идти по этой пустыне, обнимая весь мир. Кому–то, наверно, это покажется странным, но мне редко где было так хорошо, как в этом посёлке у бедуинов.
Мы рассаживаемся в хижине на циновках, по–турецки подвернув ноги. Мужчина–бедуин разносит в эмалированных кружках горячий чай, который пахнет костром и пионерскими лагерями. В посёлке уже почти совсем стемнело. Я сижу на циновке, потягиваю чай из кружки и смотрю, как во дворе, «на улице», бедуины суетятся возле костра, разогревают для нас ужин. А чуть дальше, за мечетью, за садом и колодцем, я вижу семью местных жителей — мужчину, женщину, ребёнка, верблюда и собаку. Они неторопливо удаляются прочь от посёлка. Куда они идут? Бог весть… Махмуд говорит, что здесь неподалёку, километрах в десяти, есть ещё один посёлок, где живут бедуины. Но туристов туда не возят…
Хозяева устанавливают перед нами на полу небольшие круглые чашки, в каждой горит по свечке. В хижине уже совсем темно. Я прижимаюсь спиной к шуршащей стенке этого шалаша и закрываю глаза. Две туристки рядом негромко обсуждают, надо ли покупать видеокассету, где снята эта наша поездка в пустыню. Во дворе клокочет арабская речь хозяев. Еда уже готова. Мы поднимаемся и идём набирать для себя снедь. Курица, котлета, салаты, картошка, рис, чай, кока–кола — «бедуинский ужин». Мы накладываем пищу в пластмассовые одноразовые тарелки и возвращаемся на свои циновки. В темноте мы почти не видим пищу, но ужин нам кажется удивительно вкусным.
— Хозяева приготовили для нас небольшой концерт, — говорит Махмуд. — Когда покушаете, выходите к костру.
Мы становимся полукругом. Перед нами выстраиваются в ряд несколько бедуинов в длинных светлых одеждах. Шофёр зажигают мощную лампу–переноску. Она нужна для того, чтобы продолжать снимать на видеокамеру. Мы щёлкаем нашими «мыльницами», понимая однако, что снимки в такой темноте вряд ли получатся качественными.
«Артисты» затягивают свои длинные и ритмичные песнопения и хлопают в ладоши. У этой песни почти нет мелодии — один только ритм, заразительный и чуть навязчивый. Сначала нам кажется, что в этом экзотическом песнопении нет никакого эстетического смысла — один только бубнёжь… две ноты, две фразы. Где–нибудь на Стромынке или Якиманке, лёжа на диване, мы бы уже выключили раздражённо телевизор и, закрыв лицо газетой, задремали бы, забыв о только что увиденном. Но здесь — живое пение… пустыня Сахара, бедуины, верблюды, африканское небо… Очень скоро первобытная радость поющих охватывает и нас, и мы начинаем раскачиваться в такт этому простому ритму и чуть ли не подпеваем, не понимая ни слова. Такие песни могли быть придуманы только здесь, в бескрайней пустыне.
А потом некоторые девушки–туристки выходят на середину круга и танцуют, изобретая танец на ходу. Это даже не танец, а бурное выражение эмоций, ритуальное действо, молитва, благодарение бога за удачную охоту и щедрый урожай… я не знаю что! Впрочем, пример подают не девушки, а наш экскурсовод Махмуд, который вытаскивает в круг сразу несколько партнёрш помоложе (в том числе и мою дочь), и они начинают водить какие–то смешные хороводы, задирать руки к небу и играть в «ручеёк». Когда они попадают в луч лампы, я всё же делаю несколько снимков, на которых позже вижу сияющие глаза, белозубые улыбки и крепко сомкнутые загорелые руки.
Я оказался прав: всё заканчивается танцами.
Так в 1839 году написал Аполлон Майков в своём стихотворении «Молитва бедуина».
Скажу откровенно, до этой моей поездки в Сахару я ни дня не задумывался о том, что там, в пустыне, живут какие–то бедуины. Потому что на земле — ещё миллиард других народов.
Поделиться книгой: