Голуби на балконе

Алексей Петров

Голуби на балконе

Она понимала, что этот заброшенный людьми балкон — не самое лучшее место для её птенцов. Но среди хлама, который неизбежно скапливается на любом балконе, птицы чувствовали себя в безопасности. Потемневшие от сырости доски и покоробившийся картон с выцветшей на солнце наклейкой «Холодильник «Наст» надёжно укрывали голубей от нескромных взглядов и берегли от недобрых помыслов. Мамаша–голубка почти не покидала своего гнезда, лишь иногда улетала ненадолго за кормом. Собственные дети казались её верхом совершенства, подарком судьбы, единственным смыслом существования, лучшим творением матушки–природы. Эти невзрачные, ещё не оперившиеся уродцы, дёргающие недоразвитыми крыльями, некоординированные, вечно голодные, то и дело оставляющие сероватые лужицы помёта — верх совершенства? Но голубка знала: пройдёт совсем немного времени, и птенцы уверенно встанут на крыло и превратятся в молодых красивых сизарей. И тогда небо распахнёт перед ними свои лазурные покрывала и будет принадлежать только им, и её повзрослевшие дети узнают, наконец, что такое бездонная высота и как сладок в лёгких чистый воздух, как упруг под крыльями встречный ветер и как кружится голова от радости полёта над крышами города…

1

Мы приехали в город Щукин в августе восемьдесят второго. «Мы» — это я, Игорь Градов, врач–гинеколог, только–только со студенческой скамьи, в кармане пусто, в голове негусто… и моя жена Ирина, учительница английского.

Поженились мы сразу после московской Олимпиады. Чуть позже поняли, что поторопились. Побоялись, что будет у нас, как в песне: «Дан приказ ему — на запад, ей — в другую сторону…», — и разбежимся кто куда и уже не увидимся больше. Выпускников Иринкиного курса отправляли на север, в деревенские школы, а нас, медиков, сватали в Центрально–чернозёмный район. «Потом ведь не наездишься, — думал я. — Захочу, допустим, погостить у неё, а начальство не отпустит, сошлётся на «производственную необходимость». Говорят, у них производственная необходимость круглый год. А если удастся встретиться, то только во время отпуска. Но до отпуска — целый год, а за это время многое может случиться… И потом, что значит — «встретиться». Не хочу я встречаться с Ириной раз в год! Мы уже лет пять — муж и жена, только без штампа в паспорте…»

Дураки. Нужно было сделать наоборот: она поехала бы к себе, я — к себе. Там осмотрелись бы, определили, где лучше, у кого начальство умнее и где дают квартиры быстрее, а там уж и о свадьбе подумать можно было…

В общем, зарегистрировались мы в столичном Дворце бракосочетания № 1, который почему–то именовался «грибоедовским». Помнится, в те годы его частенько показывали в телевизионной программе «Время». Видимо, это было образцово–показательное учреждение: старый особняк с высокими, исполненными державного величия дверями, у входа — чистенькие тачки с куклами на бампере, а иногда даже иномарки, хотя в брежневской Москве их было довольно мало. Мы с Иркой тоже не постеснялись, наняли чёрную «Чайку», на этой же машине потом и уехали оттуда.

Стены в зале, где совершалось таинство бракосочетания, были обиты полированным деревом, а в углу стоял импортный рояль. Играл на нём пожилой лысеющий дядюшка во фраке, рядом такие же сверчки пиликали на скрипках что–то лирическое, умиротворяющее — создавали должный настрой и усыпляли бдительность…

Пышная дама с широкой лентой на груди говорила нам о том, как важно супругам любить друг друга всю жизнь, музыканты под сурдинку играли что–то из Шумана, а мы с Иркой стояли и угорали от нервного смеха, с трудом сдерживаясь, чтобы не заржать, пинали друг дружку незаметно локтями и — «да тише ты! ну, помолчи же ради бога!» — пытались успокоить сами себя.

Свадьбу устроили у чёрта на куличках, в банкетном зале на окраине Москвы, но оказалось, это даже неплохо, что далеко: ехать туда было приятно и легко. В куполах церквей сияло майское солнце, прохожие щурились и прикрывались ладонями от света, в лужах купались воробьи, было тепло и как–то, чёрт побери, благостно, а мы — гей–гоп! — мимо Манежа и Александровского сада, оставляя чуть в стороне Кремль и Красную площадь, окольцованные уже, юные и счастливые, мчались на Сходню бражничать и веселиться…

А потом, когда банкет, наконец, кончился, уселись мы в такси и снова через всю Москву, по прекрасному, пылающему вечерними огнями городу поспешили к себе на Юго–запад, в общагу. Ну а там любовью заниматься не стали, потому что Ирку в такси укачало, к тому же и день был не совсем подходящий, да и не в новинку оно нам. Тут как раз ребята–соседи подоспели, поздравили нас, по–студенчески оборжали с головы до ног, намекнули о легализации наших с Иришей отношений (всё ведь знали, всё видели, черти!..). Новобрачную свою уложил я спать. Вскрыли мы с мужиками бутылку «Варны», включили тихонько дуэт «Баккара», достали из загашника картишки, уселись поудобнее и так за префом и болгарским вином ночку скоротали. Первую нашу с Ириной супружескую ночь.

Были мы молоды и легкомысленны, считали себя почти москвичами и сами не понимали, что счастливы. Нам было всё интересно, мы жили напряжённой духовной жизнью. Музыка, театр, кино, живопись, литература — всё принадлежало нам и только нам. Весь мир лежал у наших ног. Мы черпали из этого источника глубокими горстями и совсем не удивлялись щедрости и красоте жизни.

Могли, например, отстоять длинную очередь в Манеж на выставку Ильи Глазунова — зато потом разговоров–то было!.. Очереди на художественные выставки и в концертные залы были «нормой жизни».

Регулярно ходили на Малую Грузинку к «авангардистам», на регулярные выставки «20 московских художников» (подумать только: в первое время вход туда был бесплатным! ну а потом началось — очереди, очереди…), и там, к примеру, неизменно поражались филигранной технике живописца Смирнова, просто «Смирнова», имени же его не помнили. Такая простая фамилия, но в Москве знали, что это именно тот Смирнов, с Малой Грузинки, «один из двадцати», который удивительно точно пишет «обманки»: предмет так и хочется взять рукой с холста, поднести поближе к лицу, рассмотреть получше. Восхищались дерзостью и мудростью Виталия Линицкого (спустя годы ставшего «отцом Стефаном»), который создал удивительные циклы полотен «Времена года» и «Апокалипсис». Это сегодня о нём пишут много и заумно: «Амплитуда чувств В. Линицкого колеблется от осознания недостоинства созерцать тайны Царствия Божия до дерзновенного свидетельства о Вседержителе, Который был, есть и грядёт. Простершись крестом по лицу земли (как предписывает исповедный устав) Тайнозритель желает охватить четыре стороны света, что указывает на глобальный подход к Откровению». Теперь можно об этом писать… тогда же просто увидеть работы этого живописца (а мы видели и самого художника и слышали его импровизированные «проповеди») считалось немыслимой удачей. Для нас, выросших без Бога и без церкви, и слово–то было едва знакомо — «апокалипсис»… Зато о сюрреализме знали много. С весёлым ужасом и лёгким недоумением рассматривали мы наполненные адскими видениями, сексуальными откровениями (по тем временам–то!..) и анатомическими подробностями картины религиозного мистика и оригинального толкователя библейских сюжетов Владислава Провоторова. Благоговейно умолкали, глядя на затейливо–ажурные и одновременно очень прозрачные, очень воздушные работы Владимира Петрова — Гладкого. Выставочный зал на Малой Грузинской, в «доме Высоцкого», был тогда нашей Меккой.

Если обламывались с билетами, скажем, на «Boney M» или Чеслава Немена, смертельно завидовали мальчикам–мажорам, которым удавалось–таки проникнуть в концертный зал, ненавидели их всей душой. «Зачем им Чеслав Немен? Ведь ни хрена не поймут, уйдут с концерта через двадцать минут!..»

Горячо обсуждали ленкомовские постановки Марка Захарова, изучили весь репертуар театра — видели и «Тиля», и «Иванова» с Евгением Леоновым в главной роли, и «Хоакина Мурьетту»… Самым везучим удавалось попасть в «Современник» и в Театр на Таганке. «Стреляли» лишние билетики у МХАТа и Театра сатиры. Обожали Никиту Михалкова и Владимира Высоцкого, Андрея Тарковского и Андрона Кончаловского…

Знаменитостей узнавали по иномаркам:

— Гляди, гляди! Вон, вон! — кричали мы, тыча вслед затылку в шикарной иномарке.

— Кто, кто это?

— Высоцкий!

— Ах, чёрт, прозевал, не разглядел…

Со звёздами кино и эстрады сталкивались в метро и продуктовых магазинах (довольно редко, впрочем) и долго потом хвастались этим. Высшей доблестью считалось проникнуть в Дом композиторов или в Дом актёра на полузакрытый просмотр ещё не порезанного, еще не дублированного… какого–нибудь «Синьора Робинзона».

Уже тогда читали «Собачье сердце» и «Мастера и Маргариту», уже тогда помнили Ахматову и Пастернака наизусть — эти книги можно было купить, но только в «Берёзке» и за валюту, которой ни у кого из нас не было. Но книги — были! Их одалживали только на сутки, на ночь. Подите–ка прочитайте за сутки роман Булгакова… А мы могли прочитать за ночь! Любили Аксёнова, Олешу, Шукшина, Вознесенского, Станислава Лема. И Стругацких, конечно, любили.

Пили не слишком много (хотя иногда случались срывы… впрочем, не так уж и часто). Сексом не злоупотребляли — только по любви, чаще всего по любви… Курили «Пегас» и «Яву». Преклонялись перед «Beatles» и «Pink Floyd», коллекционировали диски… какие попадутся — в лучшем случае, альбомы Демиса Руссоса, Мирей Матье и польской группы «Скальды», а если «Imagine» Леннона или «Arrival» группы «ABBA» — то только у спекулянтов на Ленинском проспекте, рублей за двадцать, из–под полы, на углу магазина «Мелодия»… Пели под гитару песни Визбора, Клячкина и Кукина. Бегали во Дворец спорта «на Мальцева» и в Лужники «на Олега Блохина».

Мы жили нормальной жизнью московских студентов последних лет развитого социализма и верили в любовь и справедливость.

И всё вдруг как–то сразу, в одночасье, ушло куда–то, потому что распределили нас после окончания наших вузов не в Подольск и не в Серпухов, а в далёкий провинциальный город Сомов. А если быть точнее, то и не в Сомов вовсе, а «в распоряжение сомовского облздравотдела». Сначала, правда, мы не очень–то огорчились. У Ирины в Сомове жили какие–то родичи, да и до Москвы оттуда, откровенно говоря, не так уж и далеко, всего–то ночь на поезде. А ещё мы знали, что у Иркиной тётушки (или кто она там?) есть могучий покровитель Боря, о котором поговаривали, что он может всё. Вот мы, явившись к сомовской родне Ирины, и заявили чуть ли не с порога, что раз уж не удалось остаться в столице–матушке, то мы не возражаем и против Сомова, хрен с ним. «Тётушка» высокомерно поджала губки и произнесла:

— Ну что ж.

Она всегда так начинала: «Ну что ж». Чисто сомовская манера.

— Схожу к Боре, — сказала она, — разузнаю. После поговорим.

«Тётушки» не было полдня. А когда вернулась, сообщила нам, что Боря согласен нам помочь и для начала просит одну тысячу рубликов. Это был восемьдесят второй год. Для нас — бабки просто фантастические. Мы ведь не знали, что для Бори это вовсе не деньги, а так, милый пустячок… Мы только руками развели и напомнили Иркиной родственнице, что в Москве жили на сто рублей в месяц.

— Тем хуже для вас, — был ответ.

А на следующее утро «тётка» сказала:

— Ну что ж. Надеюсь, вам удастся сегодня найти гостиницу.

И мы очутились на улице. Первая пилюля оказалась горькой. В областном Сомове задержаться не удалось.

В облздравотделе долго искали нам работу и остановились на уездном городе Щукине, а на первое время, пока оформляли бумаги, предложили загородный пансионат института усовершенствования учителей — ночь провести да день продержаться. Оказалось, что это что–то вроде турбазы среди сосен, где в большой избе жил сонный и, кажется, вечно пьяный сторож Витёк. В просторной горнице с кактусами на подоконниках и едва тёплой печкой стояли рядком два десятка кроватей, застеленных по–армейски аккуратно и педантично. Кроме Витька в пансионате никого не было. Сторож поил нас блёклым чаем и рассказывал бородатые анекдоты.

Утром мы уехали в Щукин.

2

Через полтора часа были на месте. «Наверно, это ещё пригород», — думали мы, тревожно разглядывая из окна автобуса низкорослые покосившиеся домики с проплешинами на фасадах и развороченные, словно после бомбёжки, мостовые, совсем не подозревая, что едем мы по главной улице и уже приближаемся к автовокзалу. Чемоданы оставили в камере хранения, где пахло почему–то застоявшейся мочой и школьными пирожками с повидлом.

— Ну, вот мы, кажется, и дома, — сказал я жене, стараясь не смотреть ей в глаза.

Мы поплелись в местную больничку знакомиться с главврачом. Это был типичный почечный больной с припухшими веками и отёчным лицом. Фролов Александр Кузьмич, заслуженный врач Российской Федерации.

— Общежития у меня нет, — сказал он, как только узнал, кто мы такие.

— Что же делать? — спросил я.

Фролов пожал плечами.

— Здесь можно снять недорого квартиру.

— А кто будет платить?

На его лице задвигались желваки.

— Слушайте, а вы, часом, не склочник?

Я окончательно растерялся.

— А то есть у нас тут один… пишет, пишет… писатель.

Я не знал, что сказать.

— Ну, в общем, так, — Фролов встал, показывая, что аудиенция окончена, — жить определю вас пока что в наш кабинет физиотерапии. Дадим вам постель. В кабинете пять кушеток, выбирайте любые. Обедать будете в гинекологическом отделении. А вы дуйте–ка в горздрав и добивайтесь, добивайтесь общежития. Завотделом у нас в Щукине Чефирский Леонид Маркович. Но сейчас он на курсах усовершенствования. Замещает его Овечкин… ну, вы сами увидите.

Мы пошли в горздравотдел и увидели… Что такое Овечкин? Хитрован–мужик явно сомовских кровей. Рот желтозубый, скошенный в язвительной ухмылочке. Глубоко посаженные глазки. Пышная, тронутая сединой шевелюра. А если одним словом, то — трепач. Это я понял сразу. Сальные долгие взгляды в сторону секретарши, анально–генитальные шуточки по телефону… Если хочешь проблеваться — вот лучшее средство: юмор товарища Овечкина. «Доктор, — говорит пациент, — у меня совсем нет времени сдавать анализы мочи, спермы и кала, поэтому я оставлю вам свои подштанники, а вы уж сами разбирайтесь, что там к чему…»

Но чаще он был напыщенно–серьёзен. Зашёл однажды к нему заведующий гороно, подвижный рыжий человечек, в руках — портрет Владимира Ильича Ленина работы художника Жукова. Мы как раз сидели в кабинете Овечкина, но начальник гороно не обратил на нас внимания.

— Гляди, Семёныч, что у меня есть, — сказал он, размахивая портретом. — Хочу повесить в кабинете. Одобряешь?

Овечкин долго разглядывал репродукцию, а потом изрёк:

— Картинка нарисована неверно. Лобная часть выписана без учёта анатомических законов, скулы утрированы… нет, не то, не то. Это я тебе как врач говорю.

Законы анатомии — к портрету вождя? «Как врач говорю»… Болтун. А главное, к нам — ноль внимания. Посидите, дескать, раз уж притащились. Ничего, подождёте, не графья.

— Поищем, конечно, какое–нибудь общежитие, — сказал Овечкин, — а только не понимаю я: ходите тут, просите что–то… Мы, между прочим, во время войны в снегу спали… м-да. И ничего, знаете, выжили. Квартиру снять в Щукине нетрудно да и не дорого совсем…

Овечкин смотрел на нас озадаченно и чуть брезгливо, как на мокриц под половиком.

— Квартиру мы могли бы снять и в Москве! — не сдержался я.

— Вот что, молодой человек, — тотчас осерчал товарищ Овечкин, — вас распределили в Сомовскую область, так уж будьте добры, так сказать…

«Распределили»… А никакого распределения не было! Где угодно скажу: не было. Я‑то думал, что предложат на выбор пять–шесть мест, дадут время на размышления, потом приедут «купцы», распишут–расхвалят, сагитируют, переманят специалиста… Какое там! Втолкнули в огромный зал, подвели к столу, по которому члены комиссии гоняли из рук в руки пачки каких–то мятых бумажек, и лопоухий проректор, похожий на гнома из детского мультика, голосом плоским, как сковородка, и тягучим, как леденец, произнёс:

— На одном из предварительных распределений вы, Игорь Николаевич, остановились на Сомове. Так?

— Я? Мм… собственно…

— Поздравля–а–а-ем, — пропел проректор и чиркнул в бумаге свою закорючку. — Распишитесь и вы, Игорь Николаич.

Я, конечно, понимаю: почти весь выпуск — сплошь «сынки», блатата, кто в ординатуру, кто в аспирантуру, кто в «четвёртую управу», и только Градов и ещё десяток–другой таких же дураков — в Сомов. При этом сомовские–то в Москве остались — у кого объявился вдруг родственник в верхах, а кто и вовсе женился на прописке. «У москвичек прописка, а у нас — пиписка». Уж они–то, сомовские, хорошо знали, что домой ехать — глупость несусветная, никаких там перспектив, никакого профессионального роста.

3

Короче говоря, поселились мы с Иринкой в физиотерапевтическом кабинете.

На работу я не ходил: ждал, когда дадут общежитие. Да пойдёшь разве? Это ж не на субботник — мусор за просто так ворочать. Потёртыми джинсами и стоптанными туфлями не обойтись теперь никак. Врачу, особенно начинающему, имидж нужен, а тут — ни умыться, ни побриться, ни шмотьё простирнуть… Вещи свои мы оставили в камере хранения. Ирка сказала, что если мы будем держать там чемоданы слишком долго, когда–то явится милиция и вскроет ячейку. Вот мы и таскались на автовокзал раз в три дня, чтобы поменять шифр и опустить в щель автомата пятнадцать копеек. Спали на жёстких узких кушетках — само собой, порознь. Утром завтрак в буфете гинекологического отделения, стремительный марш–бросок в туалет, причём один стоял на стрёме, чтобы попридержать больных (уборная не запиралась). Ну, а потом, как говорится, вон из хаты, на прогулку по славному Щукину. А остаться «дома» никак нельзя было: физиотерапевтический кабинет до обеда обслуживал больных женщин.

Что такое Щукин? Старинный городишко, где две–три улицы вполне ничего себе, с магазинами, церквями, музеями, а остальные — просто сточные канавы с горами столетнего мусора у калиток. Пару раз в день, чтобы убить время, мы ходили в кино, но это выручить никак не могло, потому что кинотеатров в Щукине было всего два, и репертуар там бедненький. Обедали в кафе «Диета» или в стекляшке в центре города у памятника Ленина. Конечно, нам бы лучше борща домашнего или хотя бы пельменей, но не в гинекологии же куховарить… Слонялись по магазинам, ходили на аттракционы в крохотный парк, который, впрочем, был открыт не так уж часто, ворота запирались очень рано. Тем не менее, от уездного Щукина веяло чем–то гоголевским. Мы почти убедили себя в том, что нам это нравится.

Но тут заболела Ирина. По утрам рвота и спазмы в желудке. Перестала есть, похудела, сникла. А я, глупый осёл, диагноз поставил не сразу. Всё думал, что в «Диете» не тем накормили. В кабинете нашем — ни раковины, ни унитаза. А разве это жизнь, когда даже сблевнуть некуда?

И тогда Иринка распсиховалась, побежала к Овечкину, расшумелась, сказала, что мы уезжаем. В ответ на это заведующий извлёк из ящика стола бумагу, которая была подписана в тот день, когда мы впервые явились к горздрав. В документе значилось, что супругам Градовым предоставляется комната в общежитии сельскохозяйственного техникума. Вечером мы переехали на новое место.

— Донт уорри! Би хэппи! — сказал я своей беременной англичаночке (в конце концов мне стало ясно, почему мы бегаем пугать унитаз). — К общаге нам не привыкать. Теперь заживём!

Бог мой, как жестоко я ошибся!

Вообразите себе трёхэтажное, облупленное с фасада здание, в котором жили одни только шестнадцатилетние девчонки. Женское общежитие. Крошечные комнатёнки со старомодной казённой меблишкой. За тонкой дверью — узкий полутёмный коридор, а там всегда шум и базар. По вечерам на кухне гвалт и толкотня: девки в ночных рубашках готовят скудный ужин — яичницу с колбасой или оладьи на простокваше. Пахнет квашеной капустой и топлёным жиром. Душный чад расползается по всему этажу. По плинтусам снуют мыши. По ночам слышно, как скрипят койки в самых дальних комнатах…

Долгое время эти недозрелые соплюшки не могли запомнить, что в нумере осьмнадцатом живёт солидный мужчина с супругой, а потому слонялись по коридорам в неглиже не самого лучшего качества. При моём появлении девчонки разбегались по своим норкам с оглушительным визгом. Я смущался, я чувствовал себя последним хамом. «Не бойтесь, я гинеколог, к бабьему мясу привычный», — хотелось мне крикнуть им. Видит бог, я искренне заблуждался… Вероятно, какой–то добрый человек всё–таки растолковал им, кто я по профессии. Что такое мужчина–гинеколог для несовершеннолетних девушек? Мерзкий вражина, похотливый козёл, ловко пользующийся своим служебным положением. Я поднимался по лестнице на этаж и слышал у себя за спиной змеиное шипение: «Гинеколог! Гинеколог!..» Дескать, бей его, собаку, девчата! Он бабский лекарь. Он, позорник, наверняка пускает слюни при одном только виде нашей не совсем ещё оперившейся натуры…

На три этажа общаги была всего одна уборная. Само собой, женская. Два унитаза без перегородки. Дверь без крючка. Я ни разу не воспользовался этим «удобством». Если уж серьёзно припечёт — бегал на центральный рынок. Это совсем рядом, три минуты ходу. Успевал. По мелочам же ходил в бутылку из–под кефира, а потом янтарную влагу воровато выплёскивал в форточку. Делал это украдкой и быстро, чтобы, не дай бог, не заметил кто. Иногда хладнокровие изменяло мне. Предательски дрогнувшая рука опорожняла бутылку на оконное стекло снаружи. Струи громко бились о подоконник. Через месяц оконное стекло покрылось уратами, оксалатами и прочими солями. Прозрачная бутылка вскоре стала матовой. В неё помещалось только пол–литра. После обильных питьевых эксцессов этого было мало, и тогда я со спокойствием обречённого заканчивал акт прямо на дощатый пол.

Мы были лишены такого естественного удобства, как канализация. Мыли посуду, стирали носки и умывались над тазиком. За сутки в нём набиралось до краёв. Тазик стоял под кроватью и источал совершенно невыносимый смрад. Глубокой ночью, пошатываясь от тяжести своей ноши, я выносил эту жижу к ближайшей раковине на кухне. А потом брал два ведра и тихо пробирался в женский туалет за свежей водой. Двух вёдер должно было хватить на сутки. Там, в отхожем месте, тускло горела лампочка. Из единственного крана сочилась тонкая струйка воды. В полумраке сортира трудно было разглядеть что–либо вокруг. Однажды меня не узнали. Прижавшись к сырой стенке и стараясь не дышать, я ждал, когда наполнятся вёдра, и тут в уборную вошла тоненькая девчушка в трусах. Она бесцеремонно сдвинула моё ведро в сторону, произнесла «я недолго» и, раздевшись до гола, спокойно совершила у крана свой вечерний туалет, понятный не только гинекологу. Я стоял ни жив ни мёртв, прижавшись к стене и боясь обнаружить свою половую принадлежность. В тот раз обошлось: девчонка не признала во мне мужчину…

По вечерам к общежитию приходили женихи. Они кидали камешки в окна и очень удивлялись, когда в проёме вдруг появлялся я.

— А где Алиса? — потерянно спрашивали мальчики.

— Алиса здесь больше не живёт.

Мы работали допоздна. Я читал акушерский учебник Иосифа Жордании, Иринка затаскивала на свой беременный живот деревянную спинку кровати и на этом импровизированном столе готовилась к завтрашним урокам. В нашем окне подолгу горел свет. Однажды это сыграло с нами злую шутку. Раздался оглушительный хлопок. Мы онемели от страха. Через несколько секунд по двойной дырке в стекле я понял, что в комнату влетел увесистый булыжник. Женишки мстили девочкам–целочкам за несговорчивость.

Что это было со мной? Я высунулся в форточку и заорал на весь Щукин:

— Падла! козёл вонючий! Разорву гада на хер!

На следующий день купил бутылку «Столичной» для местного плотника, и он вставил нам новое стекло.

4

Наконец я пошел работать. Проще всего в женскую консультацию можно было попасть через всё тот же рынок. По пути на службу я останавливался у крана возле цветочного ряда, там, где бойкие азеры готовили свой духманистый шашлык, и торопливо чистил зубы. Вероятно, кто–то из моих пациенток видел это, но меня это уже не смущало. Я почувствовал вкус к бродяжьей жизни. Ко всему можно привыкнуть. Мы долгое время думали так и были совершенно искренни в своём заблуждении, пока со зловещей остротой не осознали, наконец, что очень скоро нас станет трое.

Иринка снова потащилась к Овечкину, но он опять напомнил ей, что когда–то имел удовольствие почивать в глубоком сугробе (вероятно, забыл, что уже рассказывал нам об этом). Нас этот аргумент не убедил. В комнате площадью восемь квадратов можно жить вдвоём, но с ребёнком, да к тому же без водопровода и канализации, в шуме, сырости и неуюте — никак.

И тогда я отправился к Фролову, главному врачу. Александр Кузьмич был обижен на меня за то, что я хронически опаздывал на его планёрки. Фролов считал меня разгильдяем, оборванцем и наглецом. Сказать по совести, он был прав. Брился я редко, ходил в мятой одежде и отказывался дежурить бесплатно (оплата дежурств врача–интерна не предусмотрена штатным расписанием). Что же касается опозданий, то я, будучи студентом, даже на конференции к академикам и профессорам далеко не всегда успевал вовремя. Видимо, это болезнь. Мне почему–то всегда проще было задержаться на работе на полчаса, нежели явиться хотя бы минут за пять до начала рабочей смены… Ирина зарабатывала в полтора раза больше, чем я, и мне было стыдно перед ней. Я ещё не был настоящим врачом. Интерну в этой жизни достаются жалкие крохи…

— Ничем не могу помочь, — сухо сказал Фролов. — Вам предоставили общежитие. Полагаю, этого достаточно.

— В таком случае, мы вынуждены обратиться за поддержкой в министерство. У нас скоро будет ребёнок. Невозможно жить втроём в клетушке, больше пригодной для плохонькой голубятни. — ответил я. — Будем просить, чтобы нас распределили в другой город.

— Что ж, это ваше право.

Он пристально глянул на меня.

— А когда вы собираетесь в Москву?

Мне нечего было терять. Я сказал:

— Сегодня же. Вечером.

— За свой счёт. Оставьте заявление, — равнодушно распорядился Фролов и вернулся к бумагам на столе.

5

После зачуханного Щукина Москва — это больно. Асфальт на тротуарах, яркие витрины магазинов и исправно работающие светофоры теперь казались нам немыслимой роскошью. Прямо с Павелецкого вокзала мы направились в сад Мандельштама на «Фрунзенской» (совсем недавно ещё мы учились здесь, на Малой Пироговке, и забредали в этот парк чуть ли не каждый день), сели на нашу любимую скамейку у самой воды и, с завистью поглядывая на безмятежных лебедей в пруду, замерли в тихом и безграничном отчаянии.

— Похоже, что юности пора сказать «so long», — вздохнула Иринка. И вдруг заплакала.