Помоги проекту - поделись книгой:
Алексей Станиславович Петров
Градский рядом
1
Это имя я впервые услышал лет тридцать назад. Мог бы, вероятно, и раньше, если бы я жил в Москве и был постарше. Но ко мне его музыка пришла в начале 70‑х годов прошедшего столетия.
…Родители с друзьями «накрывали поляну» на берегу Северского Донца, готовились к обеду, а мы, подростки, слонялись неподалёку и скучали. К этому моменту уже надоели бадминтон и волейбол, погоня за ящерицами, ловля кузнечиков и пытливое исследование чахлых стебельков травы. Взрослые решили перекусить. На таких пикниках что самое главное? Хорошо посидеть с друзьями. У взрослых свои радости. Расстелили на траве клеёнку, расставили посуду. В баночке томилась варёная картошка, присыпанная петрушкой и политая маслом. Колбаска была уже нарезана аккуратно, по–эстетски тонко. Огурцы, лук и помидоры составляли аппетитный и яркий орнамент. Поблёскивали золочёными боками дефицитные шпроты. В эмалированных мисках соблазнительно выставили свои прелести маринованные маслята, жареная курица, котлеты. Даже хлеб, обыкновенный батон, казался непривычно красивым. На мелководье охлаждалась и ждала своего торжественного часа бутылочка горячительного. Солнце припекало, но у реки было свежо. В чаще попискивала беззаботная пичужка.
Я залез в автомобиль и включил радио.
Песня увлекла, затянула в свой омут сразу. Бывают такие мелодии, которые запоминаются немедленно. Качество звука на средних волнах в допотопном автоприёмнике было ужасным. Никакого сравнения с сегодняшними УКВ и FM. Далеко не каждую строчку текста можно было понять с первого раза. А начало песни я, кажется, и вовсе пропустил. Неизвестная мне исполнительница пела под аккомпанемент струнного оркестра. Мелодия достигла кульминации на строчках «Где ж тот сне–е–ег? Ка–а–ак скользили лыжи…» Это была почти истерика. Сразу же после этого голос певицы стал угасать, вязнуть в еле сдерживаемых рыданиях: «Не смотри, не надо…» Я сидел, не двигаясь, околдованный, оглушённый. Это было как сон. «Сон — не жизнь. Снилось — и забыл…»
Сегодня мне кажется странным, что тогда я решил, будто поёт женщина. Говорю же, качество трансляции было таким, что легко можно было ошибиться. Мне показалось, что у певицы непривычно низкий голос… Как же он называется? Контральто, что ли…
Когда всё закончилось, дикторша сказала: «Песню Давида Тухманова «Жил–был я» исполнял Александр Градский». Фамилию, впрочем, я толком не разобрал, потому что сквозь треск радиопомех можно было расслышать далеко не всё. Но то, что пел какой–то Александр, я понял. Это была никакая не певица и никакое не контральто. Это был тенор, красивый тенор.
2
Вскоре появился диск с этой песней — пластинка Тухманова «Как прекрасен мир». Сегодня её называют первым «концептуальным» альбомом нашей эстрады. Две песни исполнил Александр Градский. «Джоконда» поначалу, что называется, не дошла (слишком уж непростой показалась мелодия, а текст — непривычным), но «Жил–был я»… Это был, несомненно, хит, который, словно заснеженная вершина горы, возвышался над остальным музыкальным материалом диска. Купить эту пластинку было непросто, особенно у нас, в провинции. Долгое время я попросту игнорировал остальные песни альбома, сразу ставил «Жил–был я». Слушал — и воображал себя певцом: брал микрофон от своей магнитофонной приставки «Нота», подходил к зеркалу и синхронно с Градским открывал рот, принимал эстрадные позы, гримасничал, напускал мелодраматического туману — жил–был я, жизнь не удалась, стоит ли об этом?.. Знал соль слёз, нежилые стены…
В журнале «Песни радио и кино» напечатали текст и ноты этой песни. Стихи Семёна Кирсанова. Какой такой Кирсанов? В школе не проходили… Видать, не прост этот Кирсанов. «Взгляд без глаз, окна без стекла…» В этих строчках мне чудились отголоски прозы Уэллса и Саймака.
С пацанами–одноклассниками иногда собирались у кого–нибудь на «флэте», слушали диски. Пластинку Тухманова, например.
— Что значит «Гас, как газ»?
— Ну, включили плиту, а газ кончился…
— С чего бы это?
— Да мало ли…
— Никакой это не газ. Имеется в виду газовый платочек.
— А причём здесь платочек?
— Он вспоминает её, на ней был такой платочек. Она ушла, остался в памяти этот платочек…
— Нет, это всё–таки какой–то бред. Тут что–то другое…
Спорили.
— Между прочим, у Кирсанова это стихотворение называется совсем не так, не «Жил–был я», — сказал наш начитанный очкарик Женька Дорошенко, долговязый сын хормейстерши из заводского клуба.
— А как же?
— «Строки в скобках»!
— Ну дела! Почему?
— У него там половина текста — в скобках. «Жил–был я…» И в скобках: «Стоит ли об этом?». Дальше: «Шторм бил в мол». И опять в скобках: «Молод был и мил».
— Зачем такие выкрутасы?
— Подсознание… — загадочно ответил Женька. — Мы ведь говорим одно, а думаем другое… И кстати: Градский немного изменил текст. Нет там никаких «нежилых стен»!
— А что же там?
— А вот что: «Знал соль слёз (Пустоту постели…)».
— Откуда знаешь, что там так написано?
— У мамашки четырёхтомник Кирсанова. Весь вечер я искал это стихотворение, а оно — под другим названием.
— Ух ты! Неужели это Градский изменил?
— Ну, или какой–нибудь редактор на фирме «Мелодия». Кирсанов ведь «про это дело» намекает… Такой текст не пропустили бы на диск: цензура.
— Зря не пропустили. Смотрите: «стены — опустелый» — не рифма, а «постели — опустелый» — рифма.
Вот так в наши сердца однажды постучалась поэзия. Не Пушкин с Лермонтовым — Кирсанов.
Одна фраза из «Джоконды», стихи которой написала Татьяна Сашко, вызывали у нас искреннее недоумение.
— А ну–ка расшифруй, что он там поёт.
— Где?
— Вот, сейчас, сейчас, подожди…
Слушали диск. Градский пел: «Про то и мудр: прийти убийцам в Эрмитаж…» Какая–то абракадабра.
— Что ещё за убийцы?
— Ни хрена не понять. А вроде бы четко выговаривает каждое слово.
— А что, оригинально: убийцы в Эрмитаже… Обалдеть!
Лишь через несколько лет мне удалось найти текст этой песни:
И я бегу от рук твоих, от глаз твоих.
Я должен, наконец, избавиться от них.
За коридором коридор, за этажом этаж,
Прадо и Лувр, Питти, Уффици, Эрмитаж.
Вот так! Никакие не «убийцы». Уффици!
В четырнадцать лет я написал рассказ о том, как впечатлительный юноша сходит с ума в музее возле портрета Джоконды. «Я бегу от рук твоих, от глаз твоих…» Нет никакого сомнения в том, что этот сюжет родился после песни Тухманова. Лет до восемнадцати я думал, что написал гениальный рассказ. А потом, когда понял, что заблуждаюсь, текст уничтожил.
Однажды мой приятель включил «Жил–был я» на полную громкость, забыв, что в соседней комнате спит после ночной смены отец. Когда Градский спел «Где ж тот пляж с золотым песком?..», разъярённый папаша ворвался в комнату сына, со страшным скрипом сорвал звукосниматель с диска, схватил пластинку обеими лапами и переломил её через колено пополам.
— Кончай этот рок–н–ролл! Надоело, — прорычал отец и поплёлся спать.
3
Голос Градского вернулся к нам с передачами местных радиохулиганов, которых мы называли «радиолюбителями». Они крутили свою музыку на средних волнах. Это были герои нашего времени, потому что вечно имели неприятности с милицией. Видимо, застукать этих отчаянных ребят было не так уж сложно. И если уж в дом являлись менты, то отбирали всё: радио, магнитофон, пластинки, передатчик, микрофон.
— На метре работает радиостанция «Чёрный август», — монотонно бубнили радиолюбители. — Всем, кто знает и слушает, маленькая музыкальная передача. Катюха из четвёртого ПТУ — персонально для тебя…
Так я услышал в первый раз песню «Синий лес». Голос узнал сразу: Градский. «Достать бы весь диск», — думал я. Понимал, что этого никогда не будет. Тогда на нашей эстраде были в чести другие песни и другие исполнители. Мы не сомневались в том, что Градского никуда не пропустят.
И вдруг на экраны выходит фильм А. Михалкова — Кончаловского «Романс о влюблённых». Полные залы зрителей. Растерянность в глазах и недоуменное пожимание плечами после сеанса. Нам, подросткам, в том фильме было далеко не всё понятно. Я имею в виду не сюжет. Раздражало то, что герои говорят стихами. Зачем это? Выпендрёж. Но мы с друзьями сходили на фильм по два раза. Потому что там пел Градский. И не только пел, но иногда и говорил вместо Евгения Киндинова: «И прошлым жить, по электричкам шляться и байки петь я не желаю! Довольно снега, довольно воспоминаний! Я жив, и я люблю, и я желаю драться за любовь…» Особенно понравилась песня «Загулял». Сергей, главный герой фильма, понимает, что любимая девушка вышла замуж и всё кончено — рвёт, рвёт себе душу, терзает струны гитары и собственные голосовые связки, корёжит его от горя, ломает, словно в столбняке. «Я от радости сгорю, как от огня, не осиной во сыром бору, а соломою да на ветру…»
В промтовары завезли маленькую грампластинку с музыкой из этого фильма. Но песни «Загулял» там не было. Поговаривали, что существует и диск–гигант, и там записан весь «саундтрек» фильма (впрочем, мы не знали тогда этого слова — «саундтрек»), есть даже «Загулял»… но где же это взять? До нашего городишка — тысяча километров от Москвы — вряд ли доедет. Правда, вроде бы есть этот диск у Пашки Шпачко с соседней улицы, но он жмотится, скотина, никому не даёт слушать, говорит, что пластинка запечатана и он пока не собирается её распечатывать. Что значит «запечатан»? Наверняка врёт. Это у буржуев диски запечатаны, чтобы тот, кто купит, мог слушать незапиленный свежак («право первой ночи»). А у нас грампластинки (боже, какое отвратительное слово!) продаются в тусклых конвертах и полиэтиленовых пакетах — «пылесосах», и любой может достать оттуда диск и послушать, даже ещё в магазине…
В журнале «Юность» вышла статья Аркадия Петрова «Метаморфозы Александра Градского». Очевидно, публикация её была приурочена к выходу на экраны фильма Кончаловского. Мы, наконец, увидели, как Градский выглядит. На снимке был он и актёры Смоктуновский и Киндинов. Я обнаружил эту статью случайно. Собирали макулатуру, стучались в квартиры, просили ненужную бумагу. Нам отдавали старые газеты и журналы. Всю эту печатную продукцию мы сваливали на заднем дворе школы и рылись в ворохе бумаг, искали что–нибудь интересное. Из журнала «Вокруг света» я выдёргивал только страницы с фантастикой и детективами. Позже это добро превратилось в переплётной мастерской в увесистый том, которым я дорожу и сегодня. Нашёл я в куче макулатуры и журнал «Юность», а там — статью Аркадия Петрова о Градском.
В те годы ощущался большой дефицит в публикациях подобного рода. Никто ничего толком не знал о своих кумирах. Кажется, именно тогда, после этой статьи, Градский начался для меня по–настоящему.
4
Вскоре его показали по телевизору! Александра Пахмутова написала несколько песен для фильма «Моя любовь на третьем курсе» и доверила их Градскому. Одна из них попала в телепередачу «Песня года». Кто теперь помнит этот фильм? А песни Пахмутовой «Как молоды мы были» и «Яростный стройотряд» и сегодня звучат в радиоэфире. В то время пытались мы их и сами исполнять, аккомпанируя себе на гитарах. Но петь после Градского — занятие неблагодарное. Лучше его уже не получится.
Запомнилась глуповатая карикатура в «Литературной газете». Футболисты, обнявшись, уходят с поля, в руках у одного из них — гармонь. На лицах довольные ухмылки. Поют: «Первый тайм мы уже отыграли…» Строчка из песни Александры Пахмутовой.
5
После школы многие из нас стали студентами. Я поступил в столичный мединститут. В Москве выяснилось, что пластинка с фонограммой «Романса о влюблённых» — не дефицит. Во всяком случае, не такой, как в провинции. Этот диск я купил в магазине «Мелодия» на Калининском проспекте. Мы туда бегали каждую неделю.
После первого курса нас всех запихнули в студенческий стройотряд. Именно «запихнули», потому что летом хочется на море, а мы были вынуждены два месяца корячиться на строительстве нового корпуса французского посольства на Якиманке. Таскали в неподъёмных носилках бетон для французского кинозала и убирали мусор. Никакой романтики в этом не было. На работу приходили не выспавшись и уже с утра шатались от усталости. Всех нас — и москвичей, и приезжих — поселили в общежитии на улице Волгина. Несложно понять щенячью радость вырвавшихся из дома московских студентов. А мы, «иногородние», делили эту радость с ними сполна. Спать укладывались только под утро. Пьянствовали, слушали музыку, ухлёстывали за девушками. «Радостный звон гитар, яр–р–ростный стройотряд…»
Один из моих друзей, Мишка Александров, тогда уже был женат. Что–то у него с женой не ладилось. Они вечно ругались из–за какого–то пса, которого жена Александрова, похоже, любила больше, чем самого Мишку. Она периодически вычёсывала у кобеля шерсть и раскладывала её сушить на газетке под кроватью. Мишка ненавидел и этого пса, и его шерсть под своей кроватью. Поругавшись с женой, он возвращался в общагу в страшной депрессии. «Я когда–нибудь замочу этого кобеля на хрен!» Много пил и курил, быстро пьянел, а потом в подпитии включал диск Давида Тухманова «Жил–был я». Заглавную песню никогда до конца не слушал, останавливал после первой же фразы. «Жил–был я. Стоит ли об этом?» Вж–ж–жик! Мишка возвращал звукосниматель к началу дорожки и наливал себе новую дозу. Под симфонический зачин струнных он опрокидывал в себя очередную порцию «Агдама» и мелодраматично закуривал, не убирая ладони со лба. И снова: «Жил–был я…» Вж–ж–жик!
Иногда комсомольские лидеры нашего потока зачем–то пытались привлечь меня к работе в общежитском интерклубе. Собирались в большой комнате, усаживались в полумраке за столики по двое или по трое, интеллигентно пили кофе, читали стихи, пели песни и говорили о дружбе народов. Потом были танцы. Арабы усиленно кадрили русских студенток, а к концу вечера потихоньку уводили их наверх, в свои комнаты. Те же, кто оставался, снова усаживались за столики и пели песни — советские и зарубежные. Однажды один араб поразил меня тем, что исполнил совершенно незнакомую мне песню на русском языке (он её знал, а я не знал!) — спел со страшным акцентом, путая гармонию и заканчивая каждый куплет на совершенно невероятном диссонирующем септаккорде: «Мне нужьна жьена лючще или хужье, лищь быля бы жьенщина, жьенщина без мужа…»
— Это что ещё за хохма? — тихо спросил я у своей русской соседки по столику.
— Это Ибрагим из Иордании.
— Я не о нём…
— Разве не знаешь? Старая песня Градского.
— Старая? Гм…
Ибрагим пел с таким видом, будто сочинил эту песню сам.
6
Знаете, всё, что бы я ни делал, приписывается моему скверному характеру. Меня это устраивает — чем больше приставалы уверены, что у меня скверный характер, тем меньше они ко мне будут приставать.
Некоторые даже считают меня очень добрым, как это ни странно.
В конце семидесятых годов в Москву вдруг приехал ансамбль «Бони М», а вскоре, следом за ним — Элтон Джон. Это сегодня нас не удивишь никакой заезжей звездой эстрады, а тогда ажиотаж был страшный. Билеты достались только «мажорам» и некоторым везунчикам, мы же с другом даже не дёргались. Однажды уже пытались попасть с ним в Театр Эстрады на концерт Чеслава Немена. Прогуляли занятия в институте, простояли в очереди часов шесть, промёрзли до костей, но так и не смогли подойти к кассе. Поэтому понимали, что московские концерты «Бони М» и Элтона Джона увидеть нам не суждено. К тому же пошёл слух, что билеты распространяются только через парткомы и горком комсомола. Но одному из наших, общежитских, всё же посчастливилось. Факт почти невероятный: парень прорвался «на лишний билетик», да ещё по дешёвке. Вернулся — и давай восторженно трещать по всем комнатам:
— Это обалдеть, мужики! Это надо видеть! А сколько в зале знаменитостей! Градского видел! Ходит по фойе, очки на нём в пол–лица, на шее пышный бант кадык подпирает, смотрит Градский на всех надменно, голову запрокинул…
— А голову почему запрокинул?
— Так ведь бант мешает!
— Ну а как музыка?
— Ну а что музыка? Музыка как музыка…
Мой товарищ Шурка Снетков как–то вечером забрёл в студенческую аудиторию в главном корпусе института, а там — толпа: пришли на концерт Градского. Никаких афиш, конечно, не было. Шурке повезло: злостный прогульщик, он был вынужден в этот вечер отрабатывать пропущенное занятие на одной из кафедр. Если бы не это, ни за что не побывал бы он на этом концерте. А тут прорвался через все кордоны, уселся чуть ли не в первом ряду (или на ступеньках в проходе, не знаю), Градского видел.
— Ну и как музыка, Шурка?
— Отпад! Голосина уникальный, глотка лужёная, владеет связками виртуозно — озноб, когда слушаешь. Представляешь, в одной из песен он голосом имитировал писк комара!
— Это как?
— А так! тоненько–тоненько — и–и–и…
Градский всегда был где–то рядом…
7
Я настолько уровень свой повысил, что меня невозможно повторить даже технически. Поэтому меня оставили в покое, и никто не пытается соревноваться со мной в том, что я придумал.
Наконец появились новые диски. Первой ласточкой были его «Русские песни». Мои друзья эту пластинку активно не приняли, считали альбом капитуляцией перед властями, позорным заигрыванием перед всевозможными худсоветами (долгое время всё «народное» казалось нам навязанным нашими идеологами), я же упрямо доказывал, что диск не просто хорош — великолепен. Я был очень экзальтированным провинциальным юношей. «Русскими песнями» Градского восхищался искренне и до сей поры пребываю в полном восторге.
— Ну что там такого особенного? — смеялись надо мной мои приятели. — «Вы жертвою пали в борьбе роковой»… Революционные песенки.
— Да разве ж только это? «Не одна во поле дороженька», «Солдатушки, бравы ребятушки», «Таня — Танюша, Таня белая…», «Дарю платок»… Какие же это революционные песенки? Тут и танок–хоровод, и страдания, и плач по покойнику, и военный марш, и траурный гимн — вот сколько жанров.
— Это никакой не хард–рок, — безапелляционно отмахивались мои оппоненты.
— Да чёрт с ним, с хард–роком! — горячился я.
Очень быстро запилил пластинку так, что слушать её было уже почти невозможно. Пытался петь под гитару «Ничто в полюшке не колышется», но разве можно что–то исполнять после Александра Градского? Только если в доме никого нет — тихо, почти шёпотом, так, чтобы никто не услышал. Говорили, что последний номер в альбоме («Вы жертвою пали») Градский записал нарочно для того, чтобы ему разрешили выпустить этот диск, а песня «Ничто в полюшке» — вовсе не народная, её сам певец и сочинил.
Поделиться книгой: