Где найдёшь, где потеряешь. Повести

Все понимая и сочувствуя, багермейстер, однако, сказал:

— Ну, чего рассуждать? Надо. Ветер крепчает, может к берегу повернуть. Порвет рефулер, кабель утопит. Да знаете сами…

Одеваясь в непромокаемое, они все-таки продолжали рассуждать и ворчать, но Лаптева это мало трогало. Старые кадры: языком помолотят, руками сделают, и сделают на совесть. А вот Губарев…

— Чего сидишь, не одеваешься? — спросил багермейстер, строго взглянув на неподвижного юнца.

Тот отложил книгу, ответил беспечно:

— А я одет. Разве не видно?

— В телогрейке? Брезентуху-то натяни.

— Обойдусь, — отмахнулся он. — В ней неудобно работать.

Когда вышли из кубрика, багермейстер к рации поспешил — мало ли, вызов или еще что-нибудь срочное. Остальные спустились на нижнюю палубу. Тут свирепствовал ветер, дождь беспощадно хлестал, непроглядный мрак напирал со всех сторон. Земснаряд шумно вздымался и опадал, хлопая днищем по волне. Мокрая сталь настила ускользала из-под ног. В снастях жалобно подвывало.

— Как в Африке! — довольно бодро воскликнул Галай.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался Старик.

— Знаю. Там всегда мокро и черно.

Дворянинов захохотал. Он пробирался первым вдоль борта, механики за ним, Алеша плелся замыкающим.

— Ты кончай ржать в темноте! — прикрикнули на электрика. — Ты давай свет, а потом ржи. Нырнем тут из-за тебя, и амба!

Свет Дворянинов дал — несколько аварийных лампочек в разных концах. Затем протопал на корму налаживать прожектор. Старик тем временем принес из машинного три фонарика и карандаш. Галай сбегал еще за одним ключом, которым откручивать фазы электропитания.

Пока шли эти сборы, Алексей безучастно под навесом стоял, хоронился от дождя. В душе он проклинал и земснаряд, и осеннюю свистопляску природы.

Осторожно, страхуя друг друга, спустились на первый понтон. Он ходил ходуном, взбрыкивал на волнах, лязгал чашками труб, гремел цепями. Точно так же вели себя и прочие звенья рефулерного строя: дергались, рвались какой куда, а по ним то и дело шипящие валы перекатывались.

— Не спеши, только не спеши, — поучал Алексея Старик. — Следи за волной. Пережидай. Пережди, а потом уже прыгай.

Они прыгали, прыгали не один десяток раз. Дворянинов шаг за шагом высвечивал с кормы эту принудительную акробатику. Прожекторный луч дробился, ширился, отражаясь в брызгах и дожде, а потому видимости вокруг было достаточно. И Алеша заметил: некоторые цепи вывалились из гнезд, кое-где на шаровых соединениях болты уже срезало. Лихо! Он даже не верил глазам. Его поразила силища шторма. Ведь накидные болты в два пальца толщиной! А смотри — будто спилены ножовкой или каким-то гиперболоидом…

Когда достигли крайних плотов, Галай неуверенно сказал:

— Кто полезет на стационар? Тебе, салага, придется.

— Ну, конечно, — буркнул Алеша в ответ, — больше некому.

Ему не хотелось ни лезть наверх, ни работать вообще сегодня. И все же, огрызнувшись, он шагнул к концевой трубе, оседлал ее, начал взбираться, точно играл в чехарду, опираясь руками, подпрыгивая. Преодолев по наклонной шестиметровый провал над водой, открыл распаечный ящик, сунулся туда с головой, долго орудовал ключом на ощупь.

— Ты фонариком-то посвети, — советовали механики снизу.

— Ай, да ну вас! — злился он, — Тут все заржавело, забито…

Наконец открутил последнюю гайку, вытащил кабель, зажал его в руках и под мышкой. Потом, елозя по шершавому металлу, сполз потихоньку обратно, задом наперед. Его подхватили, приняли вместе с грузом. Между прочим, земснарядовский электропровод — он в руку толщиной — почти на полпуда тянет в каждом метре.

Дальше работали сообща. Запеленали, как положено, фазные концы в брезент, примотали эту куклу проволокой к доскам настила на предпоследнем понтоне. Последний оставался на месте, под наклонной трубой. Все прочие, отвалив от берега, должны были совершить в заливе тот самый маневр, ради которого мокли и мерзли гидромеханизаторы на рефулере.

До маневра вереница плавучих подушек тянулась от земснаряда к стационару наперерез волне, что и грозило ей разрывом. По замыслу, дабы не подставлять боковому напору эту заградительную цепь, ее следовало отпустить с одного конца, позволить развернуться и лечь на воде в угоду стихиям. Оно бы и вышло, как всегда, — будь шторм несколько послабей, да не замешкайся Старик на середине, да не поторопись Галай на концевом… Ну, это долго, трудно и не так уж интересно объяснять всю технологию крушения. А в общем, порвало рефулер. Порвало в заякоренном месте недалеко от хвоста, стремительно рванувшегося в море по ветру.

— Эй! Беги, беги, обрыв! — панически завопил Старик.

Но вопил он зря, ибо Галай с Алексеем уже все видели сами. Они припустили со всех ног — насколько позволяли качка, мокрый настил, слабый свет и клокочущие пеной промежутки между понтонами. Галай, конечно, лидировал — опыт подгонял, не впервой. Когда он перемахнул границу беды, обреченный кусок рефулера еще держался одной цепью и кабелем. Цепь натужно спускала из гнезда крепления звено за звеном, кабель каменел на пределе растяжки. Однако такое положение дарило достаточно времени, Алексей свободно мог перебежать. Но он не перебежал! Вместо того чтобы скакнуть через последний водораздел, он встал и раскорячился над вторым ящиком с контактами электропроводки.

— Гривастый! — заорали механики дружно. — Брось! Бросай! Прыгай, прыгай, пока не поздно!

Между тем стало ясно, чего хочет, почему тормозится гривастый на отторгнутой стороне. Там, во всю длину девяти понтонов да еще с запасом, который сняли со стационара, да еще с двумя распаечными коробками в придачу, оставался дефицитный, страшно дорогой кабель — метров семьдесят, пожалуй. Но оставался-то он в целости временно, пока не выскользнули из-под него доски настила. А то, что они выскользнут, уплывут сейчас в море, было несомненно. И тогда все электрохозяйство пойдет ко дну. Поэтому Алексей надумал отсоединить тот метраж дефицита, который был распластан по понтонам, приговоренным к дальнему плаванию. И отсоединил успешно…

В тот же миг, лишившись подспорья, лопнула цепь — последняя связь частей разбитого рефулера. Старик и Галай обезумело запрыгали на месте, закричали в страхе и злости:

— Что ж ты наделал, дурак! Сигай теперь в воду! Хватайся за концы! Не трусь, не медли, не робей! Выудим, не беспокойся!

И верно, еще можно было, взявшись за плети фазных концов, сигануть по волнам, переправиться к механикам вплавь не вплавь, а как рыба на кукане. Они бы вытащили без особого труда, они уже приготовились выбирать кабель. Однако упрямый парень изощряться подобным образом не стал, не захотел. Испугался? Нет. Растерялся и опоздал? Тоже нет, не то. Просто в какой-то момент аварийных деяний ему пришла мысль, что оторванные понтоны нельзя бросать на произвол. А кроме того, у него вдруг возникло неясное чувство потребности рискованного эксперимента. Для чего? Он не знал. Про такие фокусы говорят: мол, бес вселился. Но он знал, точно ощутил: плавание сквозь мрак и шторм зачем-то необходимо, необходимо!..

На отвергнутом Алешей краю рефулера убивался обескураженный Старик. Галай размахивал кулаками. Они-то были уверены, что салага струсил, не дерзнул переправиться предложенным путем. А теперь его уносит. А теперь он пропал! И главное, что же им теперь делать?

Луч прожектора метался в дожде, как потерянный щенок. Луч тоже ничего не мог понять, придумать, предпринять и бегал по кутерьме черных волн туда-сюда, то упираясь в механиков, то окаянного мореплавателя бесцельно провожая. А он стоял, раскинув ноги циркулем (по-флотски, думалось ему), и преспокойно мерил глазом величину растущей безвозвратности. Метров десять… пятнадцать… тридцать…

— Посмотрим, — вдруг сказал Алеша неизвестно к чему. И при этом он даже слегка усмехнулся.

— Участок, участок, диспетчер, прием! — тщетно взывал багермейстер Лаптев. Потеряв самообладание, грубил прямо в эфир: — Да черт побери! Райка, Райка, дрыхнешь там, что ли?

В рубку явились механики, виноватые, встревоженные до предела. Жались за спиной багера. Молчали. С надеждой глядели на радиосвязь. Дворянинов, который втиснулся в маленькое помещение раньше, приглушенным баском пояснил:

— Никак не связаться. Спят! В такой момент!

— Вот напишу докладную, — сказал багермейстер, отчаявшись, и тоже временно умолк, закурил.

Стало слышно, как дребезжит в рубке оконное стекло, как воет снаружи тоскливый ветер. По железной крыше пригоршнями сыпалась дробь неуемного дождя. Шелестел, попискивал безответный эфир. Земснаряд плавно раскачивался и ухал, словно вздыхая. Нехорошо, угнетенно было на душе каждого гидромеханизатора. Они-то здесь, в тепле и безопасности, а он там… Как он там? Выдержит ли, уцелеет ли? Эх, салага!..

— Километра на три уже отнесло, — наугад прикинул Галай.

— Да ну, меньше, — не согласился Дворянинов.

Дальше разговор не пошел. Снова молчали, не решаясь да и не зная, о чем толковать. А на Райку-диспетчершу действительно зла не хватало. Но сдерживались — что проку руганью воздух сотрясать? Багермейстер докурил, сказал повелительно:

— Идите отсюда. Не стойте за спиной. Идите сушиться, что ли.

Трое перешли в обогревалку, врубили электропечь, стали встряхивать, парить возле жара промокшей спецовкой. И тут, без начальства, развязались языки. Старик промолвил неуверенно:

— А мне все кажется, что он нарочно уплыл.

— Кажется — крестись, — забурчал Галай. — И вообще, он струсил, где ему. Маменькин сыночек!

— Если бы струсил, в ящик бы не полез. Ты-то вон пробежал, не оглянулся, храбрый.

— Я не электрик. О чем разговор? И ключ у салаги был, не у меня. Скажи лучше: почему ты вовремя середину не отпустил?

— Это ты преждевременно скинул болты на концевом!

— Да ладно, — вмешался Дворянинов. — Не надо после драки кулаками махать. Я вот другое думаю: зачем он уплыл?

Старик ответил:

— Не понимаешь ты мальчишеской психологии.

— А ты понимаешь?

— Я тоже нет. Только я чувствовал всю дорогу — плохо мы с ним. Одно знали: салага, гривастый. Дело? Не дело. У парня самолюбие. А работал он не хуже иных…

Галай вдруг воскликнул:

— Ты чего! Тьфу на тебя! Говоришь, как про утопленника!

— Да нет, я так не говорю. Но если подумать, шанс у него имеется.

Отвесив челюсть, Дворянинов уставился на рассуждающих напарников сумасшедшими глазами. До него, видимо, лишь сейчас дошло это — возможность гибели Алеши Губарева, чудесного парня. И тогда Дворянинов с табуретки вскочил, во всю луженую глотку рявкнул:

— Лодку! Лодку спустить!

— Ну, до чего ты догадливый, — съязвил Галай. И обозлился. — Почему сразу не спускал, дуб заветный?

— Так ведь багер не говорил… На рацию понадеялись…

— А если участок не отзовется до утра?

— Вот я и предлагаю на лодке.

— Постойте, — сообразил Старик, — а ведь это дело. В залив на лодке багер все равно не позволил бы ни сразу, ни теперь. А к берегу… Не будет связи — будет вынужден позволить. Но кто сможет?

Дворянинов сказал:

— Я смогу. Я сам!

Галай сказал:

— Ты? У тебя водоизмещение не подходит для нашего ялика.

— Выдержит! — усмехнулся тяжеловес. И добавил: — А у тебя характер.

— Ох, велика фигура!.. Гребут не характером, а веслами, веслами!

— Ну и что?

— И ничего. Пускай лучше обо мне газеты напишут: погиб, спасая товарища.

В этот момент распахнулась дверь и в кубрик вместе с порывом ветра влетел просветленный багермейстер.

— Есть! Есть связь! Готово, сообщил!

— Без булды? — заорал Галай. — Ну и как?

— Порядок! Там забеспокоились.

— Ух! — Дворянинов обрушился на скрипнувший под ним табурет и засмеялся, однако довольно сдержанно, тактично.

Старик тоже вздохнул с облегчением — словно гора с плеч долой. Все четверо глядели сейчас друг на друга прямо и безбоязненно. Обнародованное бедствие уже не казалось столь непоправимым и не лежало больше на их совести грузом непринятых мер. Они сделали все, что могли. Ничего другого они не могли сделать. Известив берег, у которого средства спасения, они поделили тем самым ответственность за потерпевшего с десятками, сотнями людей. А это — это в корне меняло душевное состояние.

Чтобы не наблюдать укоризненный глаз прожектора, Алеша сел к нему спиной на контактном ящике и прежде всего попробовал вжиться в обстановку.

Дождь лил по-прежнему. Ветер не стихал и даже усиливался вдали от берега. Во тьме невидимо, но ощутимо катились, обгоняя понтоны, шумные водяные горы, и Алеше мерещились их косматые гребни, крутые нависшие лбы, адские водовороты и бездонные пропасти меж ними. Возможно, волны были поменьше, но тратить фонарик на это исследование он не хотел. Фонарик не бесконечен, экономить надо, мало ли что случится.

Мрак, между прочим, оказался не кромешно-черным и непроницаемым. Постепенно Алеша высмотрел узкую полоску озарения над городом, а пониже — булавочные проколы береговых огней. Кое-что вблизи тоже обрело контурные очертания: граница понтона, труба, настил. Остальное зримо угадывалось при содействии звуков: буферный лязг состыкованных полусфер, кандальный звон крепежных цепей. В общем, через какое-то время беспечный мореплаватель решил, что в меру освоился и пора ему приниматься за дело. Тем более стало зябко и скучно без всяких полезных движений.

Для начала наметил он оглядеть, а вернее, прощупать все злополучное хозяйство, взятое под надзор. Девять понтонов, это: восемь стыков на пяти болтах каждое, восемнадцать люков, шестнадцать цепей, два распаечных ящика с кабелем метров на семьдесят, да еще восемнадцать щитов настила, проложенного пунктирными тропами по обе стороны пульповода. Все, как видите, парами, потому и сам понтон называется парным. А представляет он из себя грузоподъемный плотик из двух металлических емкостей, типа цистерны, которые скреплены бок о бок поперечинами. Ну — точно санки, водные санки солидного размера. К поперечинам прихвачены трубы и доски. А соединяются трубы меж собой на манер сустава коленной чашечки. Вот за этими чашечками почти метрового диаметра, за болтами, которые их удерживают, и нужно было присмотреть. Они хоть и мощные, гигантские, но против шторма — соломина, если отдать на его растерзание.

Шторм — вещь относительная. Электрику Губареву, потерпевшему, так сказать, кораблекрушение, его штормяга виделся буйным, свирепым, прямо-таки светопреставление в ночи. И тем не менее он нисколько не робел, даже напротив, был отчасти удовлетворен этакой страшной оказией. Конечно, само путешествие по волнам в мокрой телогрейке, со стынущей спиной не награждало особой радостью. Но когда все прекратится, счастливо минует — вот будет радость и торжество! Кто еще в свои восемнадцать лет может похвастать столь необычным приключением на море? Кто выдержал бы, кто отважился по собственному почину в яростном урагане себя испытать?

— Марина… Видела бы Марина! — восторгаясь своим мужеством, бормотал Алексей.

Но скоро поверхностные соображения выветрились из головы.

Маневрируя перед собой узким фонарным лучиком, будто слепец тростью, пробрался Алексей на соседний понтон, на следующий и еще дальше вперед. Прыжки через водные промежутки были сейчас слишком опасны, почти невозможны, и поэтому он отменил их благоразумно, одолевал преграды на карачках и ползком. Да и то, когда лез по трубе без света (фонарик убирал, чтобы освободить руки), а снизу подхлестывали волны, а сверху мочалил дождик, а полусферы на стыке ворочались, как живые толстобокие тюлени, тогда становилось хоть не жутко, но очень и очень не по себе. Такой номер не выкинешь для забавы. Лишь одна необходимость могла заставить. И она не только заставляла, толкала на риск Алексея, она еще помогала и хранила от падения, вселяясь в душу решимостью и верой, что он не должен, не смеет на работе утонуть.

А вообще-то, умозрительная завитушка на тему трагического финала, водолазных поисков и посмертной славы скользнула по сознанию парня и даже заинтересовала своей уникальностью. Но в ту же секунду другая, настоящая забота вышибла из головы дурь, настойчиво призвала к себе все внимание. Дело в том, что посредине опекаемого обрывка рефулера, где пятый понтон, обнаружилась нежелательная кривизна. Чтобы не лопнуть еще раз, плавучая полоса должна была дрейфовать прямолинейно, а здесь, оспаривая закономерность движения в потоке, она почему-то заворачивала, выгибалась серпом.

— Проклятье! — озадаченно произнес Алеша. — Если загнет круче, то ни болты, ни цепи не выдержат. Что из этого следует? Пока ничего…

Он замер, позабыв о дожде и холоде. Он стоял над изломом рефулера и думал, усиленно думал. Кстати, стоял на четвереньках для пущей безопасности. А к тому же светил и светил фонариком, не щадя батареек, не помня о них. Как многие в момент самоуглубленности и сомнений, Алеша подгонял свои мысли вспомогательной речью, сбивчивым бормотанием себе под нос:

— Так. Карандаша у нас нету, плохо. Его пузатый Галай прихватил. У нас в наличии только маленький ключ. И ножик. И ключ от квартиры. Не густо!.. Впрочем, тут никакой инструмент не поможет. Есть один инструмент — руки. Ну и голова сюда же. Почему заносит?.. Передний конец медлительней заднего. Задний быстрее переднего. Передний…

И вдруг, выпрямившись на коленях, трахнул себя парень в лоб кулаком. Однако удар был поощрительный, даже восторженный. Потому что идея все-таки родилась, возникла во тьме невозможностей, и для ее осуществления оставалось теперь только продумать детали, а там — поработать и «ура!». Полный порядок.

Где в рост, где в три погибели, по-обезьяньи — ибо качка не слабела, — вернулся осененный изобретатель на тот край измышленного корабля, который назвал для себя кормою. Здесь заметней, чем на середине, проявлялись наскоки волн и прочая штормовая куролесица. Последний понтон вставал на дыбы, вскидывался, как необъезженная лошадь, и удержаться на нем по-человечески не сумел бы самый бывалый матрос. Но Алешу, поднаторевшего действовать коленопреклоненно, это ничуть не смутило и от работы не отвлекло. Он размотал проволоку на контактном ящике, выпрямил ее и снова пустил в ход, используя запас, дорожа каждым сантиметром. Его идея требовала повышенной предусмотрительности, и потому Алеша закрепил кормовой конец кабеля покрепче, понадежней, что называется, намертво. После этого отправился ко второму концу, который на ведущем понтоне.

Затея сообразительного электрика заключалась в том, чтобы сбросить с рефулера почти весь кабельный груз и тем самым погасить скорость кормовой части. Тогда, по замыслу, вереница понтонов распрямится, ляжет стрелой, будет плыть точно по курсу ветра.

— Фордевинд, — приговаривал Алеша, — чистый фордевинд! Вот только выдержит ли проволока?