Как слониха упала с неба

— Только не урони его! — смеясь, говорит она отцу. — Не вздумай уронить.

— Ни за что не уроню! — говорит отец. — Никогда. Это же Питер Огюст Дюшен! Он вернётся прямо ко мне в руки.

Отец подкидывает его вверх. Снова и снова. Снова и снова. И каждый раз Питеру кажется, будто он на мгновение замирает между небом и землёй, в пустоте, а потом возвращается — к ароматам трав и цветов, в тёплые надёжные отцовские руки.

— Видишь? — говорит маме отец. — Он всегда возвращается ко мне. Всегда.

На чердаке тем временем стало совсем темно. Старый вояка беспокойно метался на кровати.

— Закрой окно, — потребовал он. — Сейчас зима. Очень холодно.

Сад, где Питер гулял вместе с отцом и матерью, остался далеко, так далеко, что мальчику он казался воспоминанием о каком — то другом, нездешнем мире.

Но, если всё — таки верить гадалке (а верить, судя по всему, надо именно ей), слониха знает дорогу в этот сад. Она может его туда привести.

— Слушай мою команду! — приказал Вильно Луц. — Окно должно быть закрыто. Сейчас холодно, очень холодно, очень холодно…

Глава 4

В ту зиму, когда с неба свалилась слониха, погода в Балтизе выдалась скверная. Небо было постоянно затянуто низкими, тяжёлыми облаками: безнадёжно застилая солнце, они обрекали город на прозябание в вечном, беспросветном сумраке.

Было жутко холодно. И темно. После трагедии в театре жизнь покалеченной мадам ЛеВон тоже превратилась в вечный сумрак. Но нашлась и отдушина: несчастная дама стала ежедневно ездить в тюрьму, к фокуснику.

Мадам ЛеВон появлялась обычно ближе к вечеру. Преданный слуга катил её инвалидное кресло по гулкому тюремному коридору, и фокусник издалека слышал обличительный скрип колёс. Тем не менее каждый раз, когда гостья останавливалась напротив его решётки, фокусник успешно изображал крайнее удивление — ведь его почтила своим визитом такая знатная дама! Её бесполезные ноги были прикрыты пледом, а глаза смотрели недоумённо и умоляюще.

Мадам ЛеВон каждый день говорила фокуснику одно и то же.

— Нет, похоже, вы не понимаете, — твердила она. — Мои ноги раздавил слон. Слон упал с неба, пробил крышу, и я осталась калекой на всю жизнь!

А фокусник твердил своё:

— Мадам ЛеВон, уверяю вас, я хотел подарить вам лилии. Букет лилий.

Этот изматывающий душу разговор повторялся изо дня в день, словно впервые, словно они не говорили друг другу этих слов накануне, словно не скажут их завтра.

Фокусник и мадам ЛеВон встречались ежедневно. Лицом к лицу. В мрачной городской тюрьме. И говорили друг другу одно и то же.

Слугу этой знатной дамы звали Ханс Икман. Он состоял при ней с самого ее детства — был для нее и советчиком, и поверенным в любых делах. Она делилась с ним всем, без утайки.

Однако не всегда же он был слугой! Прежде чем попасть в дом к мадам ЛеВон, Ханс жил в деревне с отцом, матерью, братьями и собакой, которая славилась тем, что легко прыгала взад — вперед через речушку, что вилась под горой через лес.

Ни Ханс, ни его братья перепрыгнуть эту речку не могли, даже взрослому человеку это было не под силу. Зато псинка делала это играючи: разбегалась и — раз! — она уже на другом берегу. Собачка была белая, небольшая и, не считая способности прыгать через реку, ничем особо не выдающаяся.

За долгую жизнь Ханс Икман совсем забыл про эту собаку и про её необыкновенные достижения в прыжках в длину. Но память о ней всё — таки осела где — то глубоко, в закоулках его сознания. И в тот вечер, когда с неба, пробив крышу оперного театра, свалилась слониха, Ханс Икман почему — то вспомнил про маленькую белую собачку из своего детства.

И с тех пор, стоя в тюремной камере возле каталки мадам ЛеВон и слушая её бесконечные препирательства с фокусником, Ханс Икман мысленно возвращался в детство, на берег реки, и вместе с братьями наблюдал там за беленькой собачкой: вот она бежит, вот её тельце взмётывается вверх, и вот она уже на другом берегу — трусит себе дальше, как ни в чём не бывало. Она ещё умудрялась на высшей точке своего полёта изобразить этакий весёлый, радостный перебор лапками, ненужный, ничего уже не меняющий, но это был способ показать, что невозможное для неё возможно.

Мадам ЛеВон повторяла:

— Нет, похоже, вы не понимаете…

— Я хотел сделать лилии, только лилии, — отвечал ей фокусник.

Ханс Икман закрыл глаза и вспомнил, как собачка зависала над бурной рекой, перебирая лапками, и её белая шёрстка пламенела в лучах закатного солнца.

Но как же звали эту собачку? Этого он вспомнить не мог. Её давно не было на свете, и её имя кануло в прошлое вместе с ней. Жизнь так коротка, в ней столько прекрасного, и всё это так преходяще. Где, например, сейчас его братья? Этого Ханс тоже не знал.

— Мои ноги раздавил слон, — твердила мадам ЛеВон. — Я осталась калекой на всю жизнь!

А фокусник заученно отвечал:

— Мадам ЛеВон, уверяю…

— Прошу вас! — неожиданно для себя прервал их Ханс Икман и открыл глаза. — Надо говорить друг другу только то, что вы на самом деле думаете. Времени в обрез. Говорите только о самом важном.

Фокусник и знатная дама тут же замолчали.

А потом мадам ЛеВон снова произнесла:

— Нет, похоже, вы не понимаете…

— Я хотел сделать лилии, только лилии, — привычно ответил фокусник.

— Замолчите! Оба! — прикрикнул на них Ханс Икман и решительно развернул кресло — каталку. — Довольно болтать попусту. Я больше не выдержу, слышите?

Он покатил кресло прочь — по длинному тюремному коридору, вон из тюрьмы, под холодное, свинцовое балтизское небо.

— Похоже, вы не понимаете… — снова начала мадам ЛеВон.

— Нет! — оборвал её Ханс Икман. — Молчите, прошу вас.

И она замолчала.

Тем и закончился её последний визит в тюрьму, к заточённому там фокуснику.

Из чердачного окошка под крышей меблированных комнат «Полонез» Питер хорошо видел башни городской тюрьмы. И шпиль главного городского собора он тоже видел, и горгулий, что, грозно нахмурившись, глядели из — под карнизов. Подальше, на холме, высились огромные помпезные особняки городской знати, а под холмом сбегались и разбегались кривые, извилистые, мощённые камнем улочки с маленькими магазинчиками, покосившимися черепичными крышами и с вечными голубями, которые похаживали по этим крышам и монотонно ворковали — тянули свою вечную голубиную песню без начала и конца.

Было ужасно смотреть на всё это изо дня в день и знать, что где — то близко, под одной из этих крыш, на одной из этих улиц или улочек, от него прячут самое главное, самое заветное, единственное, что ему нужно сейчас в жизни.

Как же вышло, что вопреки здравому смыслу, вопреки невозможности чуда это чудо всё — таки произошло? Как получилось, что слониха появилась в его родном Балтизе и тут же снова исчезла, и теперь он, Питер Огюст Дюшен, даже не знает, как и где её искать, хотя она нужна ему больше всего на свете?

Глядя с утра до вечера на городские крыши, Питер решил, что надежда — не такая уж простая штука. Наоборот, это ужасное, изматывающее душу занятие. Предаваться отчаянию куда проще и легче.

— Отойди от окна, — велел ему Вильно Луц.

Питер замер. Смотреть в глаза старого вояки ему теперь тоже было тяжело.

— Рядовой Дюшен! — гаркнул Вильно Луц.

— Я, сэр, — ответил Питер, не оборачиваясь.

— Грядёт великая битва, — провозгласил Вильно Луц. — Битва между добром и злом! На чьей стороне ты намерен сражаться, рядовой Дюшен?

Питер повернулся лицом к старику.

— Что с тобой? Ты плачешь? — спросил Вильно Луц.

— Нет, — сказал Питер, — не плачу.

Но, потрогав щёку, мальчик с удивлением обнаружил, что она мокрая.

— Хорошо, что не плачешь, — одобрил Вильно Луц. — Потому что солдату плакать не пристало. Не должен солдат плакать, ни при каких обстоятельствах. Это последнее дело. А если солдат заплакал, значит, в мире что — то неладно. Чу! Слышишь, трещат мушкеты? Слышишь, грохочут пушки?

— Не слышу, — ответил Питер.

— До чего же холодно! — Старый вояка поёжился. — Но сейчас нам пора на манёвры, ведь скоро в поход. Да — да, поход начнётся скоро, очень скоро.

Питер не двинулся с места.

— Рядовой Дюшен! Шаго- ом марш! Армия должна наступать!

— Солдат должен быть на марше!

Питер вздохнул. На сердце его лежал камень, такой тяжёлый камень, что ему казалось, что у него вообще нет сил пошевелиться. Он поднял ногу — опустил, поднял другую — опустил, поднял…

— Выше! — скомандовал Вильно Луц. — Маршируй как положено, как настоящий мужчина. Как маршировал твой отец. У солдата на марше есть цель!

Питер маршировал, стоя на месте, и никакой цели у него не было.

«Какая разница, есть в городе слониха или нет, — думал он. — Всё, что сказала гадалка, похоже на правду, но на самом деле это шутка, большая и ужасная шутка. Моя сестра умерла. Надеяться не на что».

Чем дольше Питер маршировал, тем больше впадал в отчаяние. А появление слонихи казалось ему теперь самым нелепым из всех возможных ответов. В особенности на такой вопрос, который мучает человеческое сердце.

Глава 5

Из — за этой слонихи жители Балтиза прямо с ума посходили. Всюду — на рыночной площади, на балах, на конюшнях, в игорных заведениях и церквях — только и слышалось: «Слониха, слониха, слониха… Слониха пробила крышу… Слониху сколдовал фокусник… Слониха покалечила знатную даму…»

Городские пекари придумали новую булку — огромную, плоскую, с неровными краями и кремовой начинкой. Они посыпали своё произведение корицей и сахарной пудрой и назвали «слоновье ухо». Булки шли нарасхват. Лотошники — по баснословным ценам и при этом весьма успешно — торговали кусками пыльной кровельной дранки и штукатурки, которые остались на месте рокового падения слонихи. «Сувениры! В память о величайшем событии! — рекламировали они свой товар. — Немые свидетели трагедии! Покупайте, не пожалеете!»

У всех кукольных представлений в городских садах был один и тот же сюжет: слон пробивает крышу и с грохотом падает на сцену, прямо на головы кукол. Дети, смотревшие эти спектакли, прекрасно знали, что произойдет в каждый следующий момент, но восторженно смеялись и оглушительно хлопали в ладоши.

В храмах священники вещали о Божественном послании, превратностях судьбы, расплате за грехи и ужасной каре за безответственные фокусы.

Внезапное появление слонихи, которое к тому же имело столь драматические последствия, так повлияло на горожан, что в речи у них появились новые обороты. Например, растроганный до глубины души человек восклицал: «На меня словно слон снизошёл!»

У гадалок и прорицателей наступила горячая пора. С утра до ночи они пялились в чашки с кофейной гущей, вглядывались в самое нутро хрустальных шаров, считывали линии с тысяч рук, изучали карточные расклады и, откашлявшись, предсказывали, что грядут новые, невиданные доселе чудеса. Если с неба без предупреждения валятся слоны, то, разумеется, это знак! Это знамение! Во Вселенной случилось что — то серьёзное! Звёзды уже выстраиваются особым образом в преддверии небывалых событий. Ждите и уповайте, ждите и уповайте!

Тем временем на танцплощадках и в бальных залах все танцевали одно и то же: медленно переступая с ноги на ногу, топтались на месте на счёт раз — и — два — и — раз — и — два. Танец, разумеется, назывался «слониха».

Отовсюду только и слышалось: слониха, слониха фокусника…

— Светская жизнь в этом сезоне совершенно сошла на нет, — пожаловалась мужу графиня Квинтет. — Все говорят только о слонихе. Хуже войны. Определённо, хуже войны. Во время войны хотя бы приезжают с фронта бравые щеголи — военные, с которыми приятно вести беседу. А что сейчас? Подумаешь, свалилась с потолка какая — то вонючая скотина! Ну почему, скажи на милость, она тут же стала темой любого разговора? Я полагаю, нет, я убеждена, более того, я в этом нисколько не сомневаюсь, что, если я еще хоть раз услышу слово «слониха», я просто сойду с ума!

— Слониха? — рассеянно пробормотал граф. — Что со слонихой?

— Ты сказал «слониха»?! — возмутилась графиня.

— Нет — нет, я ничего не сказал. Я молчу.

— Надо срочно что — то делать! — заявила графиня.

— В самом деле. Но кто этим займётся?

— Ты о чём?

Граф откашлялся.

— Дорогая, я просто хотел сказать, что это происшествие… со сло… Ну… короче, всё это совершенно поразительно. Ты согласна?

— Согласна? С чем согласна? Что тут поразительного?

В тот роковой вечер графиня в оперу не пошла, поэтому ей не посчастливилось стать свидетельницей катастрофы, а она была из тех людей, которые ужасно не любят, просто терпеть не могут, когда катастрофы происходят без них.

— Ну, понимаешь… — принялся объяснять граф.

— Не понимаю! — отрезала графиня. — И тебе меня не убедить.

— Это верно, — уныло сказал граф. — Тебя не убедить. Ни в чём.

В отличие от жены граф в опере в тот вечер был. Он сидел так близко к сцене, что не только видел собственными глазами, как упала слониха, но даже успел почувствовать дуновение ветра, сопровождавшее ее падение.

— Надо каким — то образом восстановить нормальный порядок вещей. — Графиня Квинтет зашагала взад — вперёд по комнате. — Иначе в этом сезоне светская жизнь в городе закончится, так и не начавшись.

Граф закрыл глаза.

И снова на него точно повеяло ветерком… пришествием слонихи… прямо с неба… Она появилась в одно мгновение, но в то же время медленно — медленно — и значительно. Графу никогда прежде не доводилось плакать, но в ту ночь, вернувшись домой, он плакал навзрыд, потому что ему казалось, будто слониха говорит — прямо ему, лично ему: «В жизни всё не так, как кажется. На самом деле всё совсем, совсем иначе».

Господи, неужели ему выпало такое счастье? Неужели он это видел, чувствовал? Граф Квинтет открыл глаза.

— Дорогая, — сказал он жене, — я понял, что следует сделать.

— Ты? — удивилась графиня. — Понял?

— Да.

— И что же ты понял?

— Если все жаждут говорить о слонихе, а ты жаждешь быть в центре всеобщего внимания, хочешь быть, так сказать, душой общества, ты должна иметь то, о чём все говорят.