Среброгорящая Дремчуга

Юханан Магрибский

Среброгорящая Дремчуга

Посвящается одной минчанке, которая сочиняет рассказы, не читает романов и выращивает розы

Светлана готовится к Смотринам

Солнце заливало беседку сквозь просветы высоких окон, сквозь не сведённый до конца мраморный купол, щедро расцвечивая мозаичный пол, играя на медных поручнях полукруглых, прильнувших к стенам скамеек. Разросшийся густо-зелёный вьюнок нежился в его лучах и только больше курчавился, подставляя свету резные листья цвета тёмной хвои. Должно быть, он чувствовал себя полноправным хозяином беседки и обвивал её белый мрамор бережно и осторожно. На скамейке сидела девушка, так невесомо, словно только лишь опустилась на неё. Она позволила себе чуть откинуться назад и прислониться спиной к нагретому камню. Её кожа казалась такой же белой, как мрамор, с теми же тонкими прожилками вен, белое платье, сложное и многослойное, кружевное и воздушное, слишком спирало её дыхание, делая его совсем уж лёгким, и голова её чуть кружилась, пока глаза скользили по пестроте мозаичных камешков, по знакомому с детства узору, который петлял и повторялся, окружая гордого желтоглазого перепелятника, птицу Велемировичей, ястреба, который с незапамятных времён украшал щиты сынов и платья дочерей древнего и гордого рода. В полуприкрытых полуденной дремотой глазах девушки ястреб поворачивался, моргал и встряхивал головой, когда ветер слишком уж трепал его пёстрые перья.

— Милостивая государыня, — послышался мягкий голос, протянувшийся и повисший в густом солнечном воздухе. — Сударыня, Светлана Драгиславна, очнитесь, молю вас, — не умолкал голос, и ястреб вздрогнул, встрепенулся, уставился жёлтыми круглыми глазами на потревожившего покой своей госпожи наглеца, гневно распушил перья.

— Милая моя, Светлана Драгиславна, прибыли подводы из Чернохолмовой…

Ястреб моргнул и застыл полустёртой мозаикой на полу беседки. Девушка вздрогнула, выпрямилась, распахнула глаза:

— Они привезли розового шёлка?

«Тридцать сотен локтей исмирского розового шёлка в свёртках по тридцать локтей каждый, сорок одна марка за свёрток или пять тысяч восемьсот золотых за всю поставку, что, с дорогой и охраною даст все семь тысяч» — пролетела без единой запинки мысль, прогоняя из её увитой чёрными локонами головки всякий сон.

— Всё в лучшем виде, сударыня, — улыбался старый слуга, одетый в дорогой камзол: душный, тяжёлый, расшитый золотом.

— Дядя Шиховец, ты пересчитал свёртки?

— Обижаете, сударыня, как же не пересчитать? Все сто, и ещё пять, передали в подарок на Большие Смотрины купцы Езинтхорской компанеи.

— Эсинткорской, — не задумываясь поправила его Светлана. — Ты проверил ткань? Тонкий шёлк, не подделка, не льняная труха, цвет ровный, чуть, словно бы, светящийся на солнце, и ещё — соль. Товар везли морем, ты проверил, что морская вода не испортила ткани?

— Всё как вы говорите, сударыня, не извольте беспокоиться, — заверил её старик. — Одно только: сложить товар на склад — тогда как бы не отсырел, эвон какой воздух волглый, или сейчас же раздать обойщикам, но этим разбойникам доверять — последнее дело, сударыня, да и каменщики ещё подновления не завершили в Дальней Чайке и Высокой Ласточке, хотя Сова и Тетерев уже закончены. Вот я и думаю, может, раздать для Совы-то с Тетеревом свёртков по семь, чтобы работа шла, а остальное придержать, но тут как бы в Ласточке не зароптали, гордые же, а ещё…

— Идём, я хочу сама посмотреть товар, — оборвала его девушка, решительно поднимаясь.

Она заспешила прочь из сада, и мелкие камешки, усыпавшие дорожки, извивавшиеся между буйно разросшимися кустами благоуханного шиповника и душистой малины, хрустели от её шагов. Она шла стремительно, совершенно не щадя старика, быстро запыхавшегося и отставшего. Однако дождалась, пока он, отдуваясь, добежал до кареты и вскарабкался на задник.

— К складам! — бросила она кучеру, и кнут, так же кратко и хлёстко, как её приказ, ударил по спинам серых лошадей, зарокотали колёса по неровным камням мостовой.

Чтобы добраться до складов, нужно было сперва обогнуть по широкой дуге усаженных старыми клёнами улиц кремль, подъехать к Высоким воротам — когда же, наконец, снесут эти стены? В Дремчуге совершенно невозможно стало жить, у въездов и выездов из верхнего города всегда толкотня, и приходится ждать, порой даже по четверти часа! Если уж не срывать стены (всё же наследие веков), то можно хотя бы пробить новые ворота, но, нет! Старики всё чего-то боятся! — затем по пологому спуску Гостевой и ещё пропетлять немало где-то в подоле, у самых окраин. Светлана набрала в грудь воздуха и медленно, прикрыв глаза, стала выдыхать. Мостовая совсем скоро стала неровной, колёса подскакивали, и её укачивало, и то ли от волнения, то ли от духоты и качки, на лбу девушки выступила испарина.

Последние две недели Светлана думала только о том, как ей не подвести отца. Столица должна быть готова к Смотринам. Ни придирчивые исхирцы, ни заносчивые драхляшты не должны ни в чём знать отказа. Ни они, ни свардляты, аштенохи и лужичане, бередеи и свиволги, никто. Дремчуга — гостеприимнейший из городов Нижнего Полесья. На три недели Смотрин нужно было столько всего, что голова шла кругом. Из одной только еды должно было уйти сотни четыре быков, полторы тысячи поросят, тетеревов до семи тысяч, перепелов и куропаток совсем уж без счёту. Придётся опустошить погреба всей Дремчуги, чтобы найти достаточно вина на разный вкус — красного или белого, сливового или яблочного, креплёного, молодого, сухого, сладкого, а ещё мёду, пива и квасу.

Светлану укачивало и мутило, и чужестранцы представлялись ей чёрною тучей саранчи, которая должна налететь на среброгорящую Дремчугу и пожрать всё, что только в ней есть, выпить из неё все соки, всю кровь, и тогда уж только подняться на крыло и со стрёкотом полететь дальше. «Что им за дело, — думала Светлана, — как живёт столица? Пережиток древности! Смотрины, нужно же было так назвать! — она даже легонько фыркнула, — словно женихи едут невесту выбирать! Что они надеются тут найти? Порыться в спальне старика Имбрисиниатора и выволочь оттуда новые заклинания, которые, наконец, подчинят немощным пустобрёхам волшебные силы? Да они из этой спальни только распутных мальчишек выволокут, стариковский гарем!»

Карета подскочила на камне, и Светлана до крови прикусила язык. Ей сделалось больно и очень обидно, слёзы сами собой потекли из глаз, но, забыв мгновенную слабость, девушка приказала себе остановиться и не рыдать, словно третьеразрядная певичка в кабаке, вместо того она стиснула зубы, ещё больше выпрямила спину и вскинула голову. Жёлтой радужкой соколиного глаза мелькнула искра в её сером взгляде.

Она — Светлана, из рода Велемировичей. Дочь своего отца. И не посрамит ни свой род, ни своего князя. Если гости должны приехать, то встретить их нужно со всей душой, открыто и радостно, как и подобает добрым хозяевам. Так, значит: Чайка и Сова готовы, а Тетерев… да нет же, не так. Чайка и Ласточка будут готовы только через неделю, а в Сову и в Тетерева можно уже приглашать обойщиков. Но хватит ли четырёх крепостей? Расцветёт боярышник — о, нельзя было бы выбрать лучшего времени, чем те весенние дни, когда в Дремчуге цветёт боярышник! Весь город окутывается белой дымкой и пряным, дурманящим благовонием, а когда лепестки цветов начинают опадать, можно подумать, что зима вернулась в столицу раньше срока и метёт снегопадами, не жалея пушистых, медлительных, мягких снежинок, — так густо осыпаются белоснежные лепестки… Так вот, расцветёт боярышник — и в столицу прибудут все шесть посольств.

На шесть посольств четыре крепости. Князь, конечно, любезно пригласит высших сановников в свои палаты, но что делать со всевозможными помощниками, учениками и подмастерьями, купцами, стражниками, разномастной челядью и прочей приблудой, без которых не обходилось ещё ни одно посольство? Сова и Чайка крепостицы невеликие, и если Сова крепость вполне обыкновенная, то Высокая Чайка стоит в Полуденных горах, оттуда открываются совершенно изумительные виды на всю Дремчугу, вольно раскинувшуюся на пологом склоне. К тому же Высокая Чайка любимая, из всех четырёх, крепость князя, да и убранства там лучше: значит, туда селить нужно самых дорогих гостей.

«Или самых глупых, гордых и чванливых, — фыркнула про себя Светлана, вспомнив вытянутые, бледные и совершенно неподвижные лица исхирцев. Ей довелось несколько раз встречаться с исхирскими гостями, когда те навещали её отца. Обыкновенно все сделки они заключали через гонцов, но тут решили уважить доброго друга и явились в Дремчугу сами. Они неплохо говорили на языке людей, но, даже в гостях, всё больше говорили между собой, на своём несуразном, протяжном, с выкриками и всхлипами наречии. Исхирский совершенно не подходил, по мнению Светланы, для людей благородных и честных. — Но… Боже, какая музыка у этих гордецов! Как они заставляют плакать самую душу, как резко отличаются эти чудесные, тонкие песни, от самих исхрицев и их языка, Боже, что за причуда?»

Светлана задумалась, вспоминая сладкозвучные напевы, но они не приходили на ум, вернее, покорно возвращалась только память о них, мягких, протяжных, тонких, пронзительных, невыносимо прекрасных. О, среброгорящая Дремчуга, скоро ты услышишь эти звуки! Карета мягко поскрипывала, за окном проплывали обыкновенные дома, каменные, белёные снизу и с бревенчатыми надстройками. Какие из них покосились, какие сроду прямыми не были, попадались и осанистые, крепкие, с расписными ставнями и резным крылечком, да чаще всего они собою являли такую серость, что глаз Светланы привычно скользил по ним, не задерживаясь ни на чём, и не останавливаясь. Девушка вспомнила невольно своё детство. Она влюбилась тогда совершенно светлой и чистой любовью, какая и бывает лишь в детстве, в одного исхирца, высокого, стройного и ловкого, как его же сабля, которая плясала и скользила, не знала остановки и передыху, сверкала золотыми всполохами, когда исхирец дрался для потехи с отцовскими стражниками, и всегда побеждал, а после, на свой выигрыш — никак не меньше десятка золотых — он обыкновенно приказывал налить всем вина и мёду, а сам… «Сам он был холоден, насмешлив и жесток, прекрасный исхирец!» — вспомнила Светлана слова Олеси из площадного лицедейства о соблазнённой исхирцем и брошенной на произвол судьбы и поругание толпы девушке. Слова обыкновенно произносились с таким сильным чувством, с такой горестью и заломленными руками, что Светлана не сдержала смешка. Карета последний раз подскочила, дёрнулась, и остановилась.

— Эй там, отчего встали?

— Так приехали, приехали, милостивая государыня, — зачастил запыхавшийся дядька Шиховец, просовывая в отворённую дверь своё потное, раскрасневшееся лицо. — Выходить изволите?

Светлана едва заметно кивнула, и старик поспешно опустил раскладную подножку.

Шёлк действительно оказался хорош, дядька Шиховец не обманул. Она осмотрела несколько свёртков, пристально, внимательно, велела даже расправить их и проверить, достаточно ли ткань плотна и легка, как о ней говорят, чтобы, будучи разброшенной в воздухе, почти повиснуть в нём, и медленно, нехотя спуститься, будто бы и не в воздухе плывёт, а в солёной морской воде.

Бородатые приказчики улыбались ей и кланялись, заверяли в дружбе и преданности дому Велемировичей, уверяли наперебой, что уж если бы они только знали, что госпожа самолично пожалует в столь неприглядные склады, то непременно бы уж заготовили ей подарки, а так, увы, разве что чаем — чаем с баранками и мёдом угостить, уж чем богаты.

— Скажи, дядька Шиховец, давно ли баранок не едал? — спросила она, веселясь.

— Да как же… госпожа моя, Светлана Драгиславна, на той вот неделе, со старухою моей вязаночку и…

— Ну так а что же мне не предложил? — строго спросила девушка.

— Так ведь я… я же не знал, откуда мне. Да разве ж вы когда баранки любили?

— А вот всегда любила, — подмигнула она старику, и тот не стал спорить.

За чаем один из приказчиков, совсем уж осмелев, спросил:

— Правда ли, госпожа Светлана Драгиславна, что вы, как ни есть, сама за все Смотрины отвечаете?

— А уж это как дело взглянуть, — отвечала девушка. — За Смотрины ведь, сколько себя помню — всегда говорили, вся Среброгорящая в ответе. А как что не пойдёт не по писанному, так во всём батюшка мой повинен окажется, только вот это уже моя забота, чтобы прошли Смотрины без сучка, без задоринки.

Приказчики закивали, захмыкали. А Светлана продолжала:

— Уж лучше вы теперь мне расскажите, до вас слухов много доходит, с гостями нередко чай распиваете, кто из наших гостей на что в волшбе способен?

Купцы глаза попрятали, запереглядывались.

— Ну? Что же вы не отвечаете? Говорите как есть.

— Да как вам и сказать, сударыня… — замялся один. — Слухи-то ходят, да всё один другого нелепее. Видано ли — говорят, драхляшты умеют звёзды с небес спускать так, что они крупными делаются, и распускаются, что цветы, трещат громко, а после тают.

— Ты расскажи ещё, — перебил его другой, — как эти супостаты наловчились девиц своих резать заживо! Сам видел ей же Богу, не вру: берёт один такой колдун девицу, в ящик пихает, а сам сабелькой — фиють! — и пополам ящик. Тут уж не знаю, то ли сабля зачарованная, то ли ящик какой тонкостенный у него, а только думаю — всё, конец девке. Не тут-то было! Улыбается, лопочет что-то там на своём, на драхлиштовском, а ноги из другой, из отрубленной половины торчат, да также шевелятся.

— Да вы его не слушайте, госпожа, — смеясь прервал рассказчика первый, — он у нас известный враль. Ещё и не такое, бывает, рассказывает.

— Это я-то враль? Да я!..

— Да не ты ли намедни рассказывал, что лужчане — соседи наши, значит, — навострились серебро в золото перегонять, как вино, сбраживать. Хе, вот вам, милостивая госпожа, он ведь и серебра занимать всюду хотел на такое верное дело и своё всё вложить, едва отговорили!

Все захохотали, Светлана улыбнулась, а незадачливый приказчик насупился, набычился, совсем замолчал.

— Да не хмурься, ты Лёвка, не хмурься, зато так сказки баять как ты, никто не умеет.

— Это верно, — смягчился Лёвка, вздохнул, и отхлебнул чаю.

Со складов Светлана уезжала уже ввечеру, выслушав все новости, пересуды и слухи. Ей было приятно и уютно, весёлые слова всё ещё звучали в её мыслях, а вечерняя прохлада сменила духоту. Колёса так же мерно подскакивали теперь на тех же самых ухабах, и девушка, завернувшись в накинутый на плечи платок, дремала в уголке кареты. И вдруг одна мысль прорезалась сквозь её сон, да так явственно, что она мигом проснулась, выпрямилась и задышала даже чаще, как если бы она не дремала только что мирно в отцовской карете, а сам светлый князь застал её прикорнувшей прямо за столом, на званом ужине. Мысль была простая, но оттого только более пугающая — в кого же я превратилась? — думала Светлана. — Не сделались ли я теперь купчихой. Богатой, дородной купчихой, которая и товару цену знает и крепкому слову. Я, дочь Велемировичей! Что бы сказал брат!

Мысль о брате скользнула новой вспышкой боли. Предатель. Подлый, жалкий, ни на что не годный трус, сбежавший, тратящий отцовские деньги попусту!.. Девушка не могла больше сдержаться, она разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Её плечи содрогались, а душа выливала всё напряжение последних месяцев, за которые она внезапно поняла, что сокол Велемировичей, сидящий вот уже год, со времени, когда отец стал совсем плох, на её руке, слишком тяжёло и слишком больно впивается когтями в неожиданно тонкое запястье.

Слёзы едва успели высохнуть, а попытки привести в порядок растрепавшуюся причёску потерпеть поражение, когда въехали на двор. Дядька Шиховец подставил крепкую руку, помог спуститься, сам держал зажжённый светильник, разгоняя полумрак. Вздохнул тяжело. Светлана напряглась, неужели заметил, в сумерках, подслеповатый старик, что она плакала? Но дядька ничего не сказал, а Светлана ускорила шаг и удалилась в свои покои.

Тени, как пыль, клубились по углам комнат. Ей, страдавшей от духоты весь день, стало вдруг зябко, и захотелось позвать Жалейку, чтобы служанка-подружка развлекла её своим беззаботным щебетом и детской весёлостью. Но и в этом Светлана отказала себе, не сумев, правда, отказаться от чары горячего, душистого мёда, посланного ей заботливым дядькой. Девушка так поспешила обхватить ладонями нагретое серебро, пригубить сладкий, чуть хмельной мёд, что только потом, когда вернула чару на поднос, заметила на нём вязанку баранок: обычных, сухих, помазанных для блеска яичным белком. Светлана расхохоталась: дядька не такой простак, каким кажется иногда! Умеет шутить Шиховец! Она даже разломила одну сушку и разгрызла пресное тесто, запив оставшимся мёдом.

Не без труда она развязала тесёмки платья, сбросила его кружевной и надоевшей пеной, нырнула под полог, на взбитую, воздушную перину. Здесь, в темноте и тепле, под охраной тяжёлого бархата, с головой укутавшись в одеяло, она могла забыться на миг, вернуться в далёкое детство, когда отец, ещё твёрдый разумом, души не чаял в своём Свете, когда рядом был брат, сильный, красивый, гордый, так похожий на славных воинов с соколиными щитами и не знающими промаха копьями. Картины, написанные маслом или вытканные на коврах, поплыли перед её глазами, оживая, двигаясь, обретая плоть, унося мысли прочь, во времена блистательной славы и безумной гордости Дремчуги, получившей тогда имя, до сих пор будоражащее умы — дерзко и высокомерно, в те времена Дремчуга звалась Владимиром.

Мечты обрели плоть, вес, вкус и запах, голова сладко кружилась, а собственное тело, напротив, будто исчезло, растворившись в мягком пухе, томная нега охватила её, уставшую за суетный и беспокойный день. И сквозь неё холодным капелью пробивалась мысль, не давая заснуть — нужно вставать. Этим вечером у неё были ещё дела. Теперь комнаты показались ей ещё холоднее и ещё темнее, но Светлана уже запретила себе нежиться. Она оделась в домашнее платье, льняное, в пол, расшитое серебром и речным жемчугом, небогато, но с известным вкусом. Распустив перед зеркалом сложную причёску, она бережно заплела косу, накинула на плечи тёплый платок. Такой привыкли видеть её дома, такой отец, может быть, ещё помнил её.

Она отворила ставни и наскоро помолилась первым звёздам, и тогда уже пошла навестить отца. Сперва она пошла вглубь дома, где среди картин и старых доспехов прятались покои боярина Драгислава Велеславовича, но передумала, не пройдя и сотни шагов, и заспешила в сад, надеясь застать отца там, за вечерней молитвой. Уже выпала вечерняя роса, на юных листьях шиповника и малины каплями скопилась влага. Было зябко. Дорожки петляли и кривились, но Светлана шла уверенно, туда, где у старой ели, сизой и шишкастой, надеялась застать отца. И верно — он был там. Она поняла это задолго до того, как дошла — несколько свечей теплились и скрашивали сумерки земными звёздами, защищённые своею стеклянной бронёю, прозрачной одёжкой, от игривого ветра.

Она молча встала рядом с высоким стариком, движением руки отпуская слугу — кто был сегодня? Валешка, Сенька? — она не разобрала, занятая своими мыслями. Боярин Драгислав Велеславович молился молча, только чуть шевелились сухие, тонкие губы, чуть туманились слезой ясные, серые глаза. Понимал ли он сегодня, что шептали его губы, знал ли, зачем пришёл сюда, и отчего совсем продрог на вечерней росе, и не одни и те же ли слова крутились и повторялись в его молитве, лишая её смысла, делая её бесконечной? Но вот старик опустил глаза, закрыл их узкой ладонью с длинными узловатыми пальцами. Светлана напряглась.

— Свет мой, ты пришла ко мне, — сказал старик, опуская другую ладонь ей на плечо.

Клещи, что сжимали светланино сердце, не давали вздохнуть вволю и смело поднять глаза, разжались, она готова была вскрикнуть от радости, как перепелятник, проснувшийся в душе её, забивший крыльями, закричавший восторженно и звонко. Но ей следовало оставаться спокойной и не тревожить отца.

— Да, отче, я пришла помолиться с тобою звёздам, — ответила она как когда-то, давними, полузабытыми вечерами, отвечала ему, прибегая вместе с братом в сад.

— Вот и славно, славно, — отвечал он, и взгляд его скользил по неясным теням, не останавливаясь ни на одной. — Скажи, как твои дела, всё ли в порядке, мой Свет?

— Всё в порядке, — отвечала она, успокоенная его ясной речью. — К Смотринам почти всё уже готово, не достаёт лишь мелочей, но я успею о них позаботиться.

— К Смотринам? Я помню Смотрины… я тогда был совсем ещё мальчишкой, глупым и заносчивым. Разве же теперь их стали проводить чаще? Что за наглость, мы не должны этого терпеть, вели передать светлейшему князю, что Смотрины испокон веков случались раз в полста лет! Не то, что теперь! Сколько лет прошло? — старик зашевелил губами, высчитывая.

— Сядем, отец, ты устал стоять, — постаралась отвлечь его Светлана, поддержала за локоть, подвела к лавке. Не хватало ещё, чтобы отец, совсем, совсем не глупый её отец, снова понял, что именно ему князь поручил обеспечить новые Смотрины. Боже, как он разволновался, разгорячился в прошлый раз!

— Отец, расскажи мне о тех Смотринах, я люблю, когда ты о них рассказываешь.

— О, это было давно, я был тогда совсем мальчишкой, дерзким, юным… В Дремчугу приехали все шесть посольств… Ты знаешь, что когда-то Дремчуга звалась Владимиром? О, славные были времена. Тогда нами правили не князья, а волшебники, выбирая среди себя совет, и совет уже посылал непобедимые войска драться на востоке, западе, севере и юге, покоряя земли от сизого моря до красного, от полуденных степей до полночных утёсов, высоких, неприступных, почти безлюдных — но даже там совет гордого Владимира установил свою власть, а потом… свою власть в безлюдных утёсах, совершенно неприступных, даже там, да, но после…

— Но после, — поддержала его Светлана, знавшая предание наизусть, — исхирцы на самом западе подняли мятеж.

— Именно, Свет мой. Исхирцы подняли мятеж… хорошие вояки были эти исхирцы, и очень уж гордые, гордостью они могли поспорить даже с высоким владимирским советом волшебников. А наши силы рассыпались по всей державе, и победители выхватывали друг друга кусок пожирнее, великие волшебники, не знавшие равных, мудрецы и повелители небесных сил, они дрались как собаки, как голодные псы над павшим оленем, терзали его плоть, вырывали куски, рвались до мяса, с пеной у рта, с хрипом, с лаем до рвоты! — старик уже почти кричал, гневно выбрасывая вперёд руку, сверкая глазами, едва ли видящими вечерние сумерки в тихом саду, но смотрящими куда-то вдаль, вглубь веков, в седую древность так же легко, как смотрим, порой, мы во вчерашний день, лениво вспоминая минувшие события и тревоги. В его чертах, в его движениях и страсти проступал тот, прежний боярин Драгислав Велеславович, чьи речи гремели под куполами соборов и заставляли сердца трепетать в едином с ним биении.

— Пожалуйста, отец, не нужно, мне страшно! — воскликнула Светлана: ей и в самом деле сделалось страшно за отца, и тогда, в детстве, её испуг всегда смирял его гнев.

— Не бойся, не бойся, Свет мой. Эти войны давно минули, — ласково отвечал старик. — И сгинули те волшебники, кто защищал Владимир, и те исхирцы, кто победно отнимал у него город за городом и крепость за крепостью. Мы заключили мир, Свет мой, вечный мир, на много сотен лет, не будет больше войны волшебников, не прольются реки невинной крови, не запылают небеса зарницами заклинаний. Мы заключили мир. И чтобы мир был вечен, вечны будут и Смотрины, когда исхирцы, и другие, все шесть посольств приезжают в Дремчугу. Да, с тех самых пор — опять в Дремчугу. Такую же среброгорящую и богатую, как Владимир, но уже не столь гордую и властную. Столица! Так она звалась, когда в незапамятные времена, ютилась деревушкой в лесной глуши, в неё от суеты, толкотни, гонений и зависти, ушли великие колдуны и волшебники, чтобы однажды поднять голову, назвавшись Владимиром. Теперь опять просто Дремчуга, Свет мой. Но знай, — он понизил голос, как делал всегда в самом конце, — что перепелятник рода Велемировичей не тише других кричал в великом совете, и, если уж и найдётся такой, кто стал бы оспаривать доблесть и отвагу перепелятников, я не знаю его, и не знал никогда — он сгинул в войне волшебников, а ещё вернее — не жил никогда, ибо Велемировичи не знают ни трусости, ни слабости.

Светлана прижалась к жёсткому, крепкому боку отца, оплела его руку своими, положила голову на плечо. Пусть только кажется, пусть ненадолго, но разве не созданы летние ночи для того, чтобы мечты оживали?

Полёт ласточки

Комната замерла в ожидании, в недоверчивом напряжении. Просторная и, должно быть, светлая в ясную погоду, с белёными стенами и длинным столом, вдоль которого тянулись и тянулись низкие лавки, она привыкла скорее к шумному гомону и разноголосице, к весёлому пиру, или к спокойному отдыху ранним утром, когда никто не тревожит её покой, и даже путник, если такой случится, не станет трапезничать тут, но уйдёт в махонькую, прогретую печью поварскую, где сонная повариха подаст ему горшок каши и щей, и, подперев щеку рукой, зевая, со странным умилением будет смотреть, как ест этот незнакомый ей человек, которому только и дело, что кинуть пару медяков на стол, распрощаться, да и идти своей дорогой. Эта комната, где ненакрытый и пустой стол стоял тяжело, неуютно и сиротливо, где лавки жались к самым стенам, и висел сизый дым, скрывающий свет и приглушающий звуки, замерла и испуганно стихла от присутствия генерала шести цветков Его Превосходительства Вайде Нирчека. Генералу, впрочем, тоже было несколько не по себе.

Впрочем, стеснялся он не чуждостью нехитрого убранства постоялого двора или непривычным своеобразием дремчужской— вовсе нет: Вайде едва ли замечал всё это, в отличие, скажем, от Сархэ, который, путешествуя с генералом наверняка уже замыслил написать с десяток увлекательных рассказов об обычаях и нравах дремчужцев, и успел уже выдумать добрую их половину. Генералу не давала покоя та задача, с которой послал его в эти земли высокий двор. Одно дело — вести войны и совсем другое — переговоры. Мало того, ещё тянуло и саднило левое бедро, отвлекая и мешая думать. Итак, Вайде Нирчек, небольшой и поджарый, с острым взглядом тёмных глаз, обыкновенных для исхирцев, с сухой, желтоватой кожей и коротко остриженными, жёсткими, совсем седыми волосами, сидел за столом, едва прислонившись прямой спиной к стене, и сосал набитую табаком трубку. Генерал размышлял.

Напротив Вайде ёрзал на скамье, не находя себе места, Сархэ — писака, газетчик и враль, в доме которого никогда не переводилось молодое вино из терпкой сливы, угощения и песни, в которых он, как и в вине, понимал толк; высокий, нескладный и очень подвижный человек, ему было нестерпимо скучно, ему не хватало многословного обсуждения всевозможных новостей и светских сплетен, да ещё он изрядно трусил, ожидая дремчужцев, отчего даже обрёл вдруг некоторый трепет перед самим генералом Нирчеком. Сархэ нетерпеливо постукивал по столу пальцами, то и дело вертелся на месте, то вдруг вставал и начинал мерить шагами комнату. Иногда он поворачивался к генералу, поднимал руку (другую он, по привычке держал за спиной) и открывал, было, рот, и тогда Вайде уже слышалось его стрекочущая скороговорка: «Послушайте, Вайде, мой старый друг, не пора ли нам, как вам кажется, покинуть это, хм… пристанище?» или, например: «не пора ли нам напиться, наконец! Здесь слишком мрачно». Но Сархэ отворачивался, и продолжал шагать на длинных, костлявых ногах, чтобы вскоре рухнуть за стол и, потерпев самую малость, приняться выстукивать пальцами что-то походное.

В дальнем углу, в самой тени сидел Ярст Оглаф, вздорный старик, прославившийся при дворе как мудрец и звездочёт. Если бы вельможа высокого двора спросил бы Вайде об Оглафе, то генерал ответил бы ему, что старик этот — плут и самозванец, но, увы, на этот раз двор не счёл нужным узнать мнение своего полководца, и Ярст Оглаф отправился послом на дремчужские Смотрины. Старик что-то втолковывал сиплым, почти неслышным шёпотом молодому Эрисе, капитанскому оруженосцу. Парень хмурился, тупил взгляд и с надеждой порой посматривал на своего капитана. Капитан же, который был одним из тех немногих счастливцев, которые любят жизнь простой и взаимной любовью, и которым хорошо всюду, где только можно найти кувшин вина, кусок хлеба, лавку и свёрток войлока под голову, посапывал, прислонившись рыжей головой к стене и вытянув ноги, и потому Эрисе неоткуда было ждать помощи, и он снова хмурился и тупил глаза, слушая бесконечные речи придворного звездочёта.

Дверь на разболтанных петлях отскочила в сторону, и в проёме появился вестовой, едва смевший дышать перед начальственным взором. Он застыл на пороге, вытянувшись и щёлкнув каблуками, его мундир сидел почти безупречно, и генерал мягко улыбнулся.

— Ну, что там? Едут? — устало спросил Вайде.

— Едут, ваше превосходительство! — выпалил он. — Через полчаса, точнее, при настоящей скорости, через двадцать три минуты, будут здесь.

— Хорошо, — бесцветно ответил генерал.

Время шло, генерал Нирчек пыхтел трубкой, и сизый дым стелился над полом, застилая пеленой тусклую комнату, скрывая лица военных и гражданских.

— Вайде! — не выдержал старик Оглаф, и генерал едва заметно поморщился.

— Ваше превосходительство, — поспешил поправиться колдун. — Не пора ли начать?

— Пора, — ответил генерал, помолчав.

Он шумно, через нос, выпустил две струи душистого дыма, и в тот же миг словно ожил — встрепенулся, задвигался, зашагал по ставшей вдруг тесной комнате, раздавая приказы и приводя в движения всё, к чему касался. Так же неожиданно дерево, сучистое и кряжистое, перевитое, жилистое могло бы разом ожить, выдернуть из земли шишкастые корни, отряхнуться, замахать ветвями, заскрипеть что-то грозное и призывное, распугивая птиц, ежей и зайцев. «Капитан, поднимайте музыкантов и по сёдлам! Мундир мне! Где чёрт носит вестового? Едэ, сабля готова? Вы двое, — это гражданским, — почему ещё здесь? Мы должны выступать через четыре минуты».

Не более чем через две, представительное посольство высокой Исхирии во главе с генералом шести цветков Вайде Нирчеком, выстроилось парадным строем неподалёку безымянного постоялого двора, ровно посредине шляхта, прямиком ведущего в Среброгорящую Дремчугу.

Пасмурная пелена облаков рассеивала свет и смягчала краски, влажный воздух усиливал запахи, как бывает весной, когда духота ещё не успела набрать своей удушающей силы, но приятна и перемешана ещё с идущей от земли прохладой. Ветер лениво резвился и от одного только безделья колыхал тяжёлый воздух, приносил дурманные запахи луговых трав. Дремчужцев всё не было видно.

Вайде осмотрел строй: десяток всадников на чистокровных исхирских замерли выгнутым полумесяцем; позади друг за дружкой тянулись вереницей три больших крытых воза, каждый запряжённый четвёркой крепких лужичанских тяжеловесов; пешие, двадцать четыре человека, столпились неровным строем возле первого из них. Музыканты, позволяя себе вольности, разбрелись кто куда, поглядывая на чужое, молочно-белое небо. Мягкие, лиловые сумерки ложились на равнину, оттеняя зеленовато-охристую сочность луга, скрадывая протянувшиеся по окоёму леса. Где-то пронзительно и тревожно вскрикнула птица, и другая, будто подхватив, засвистела вдруг, защебетала; успокоительно ровно гудели кузнечики. Тёплый вечер прогонял остатки дня, а дремчужцев всё не было видно.

Заскучавшие кони тянулись к траве и придорожным кустам, играли и взбрыкивали, всадники похохатывали, позади слышались приглушённые голоса. Генерал хмурился, но молчал. Он сидел в седле ровно, не шевелясь, будто конный памятник, отлитый в бронзе. Ветер не трогал его коротко и очень ровно подстриженные седые волосы, глаза смотрели вперёд двумя чёрными точками на смуглом лице безо всякого выражения.

Сумерки сгущались неторопливо, неспешно и незаметно скрывая окрестность сиреневой поволокой. Томно и немного смущённо стрекотали в траве кузнечики.

— Ваше превосходительство! — вполголоса обратился вестовой. — Едут.

— Да, вижу.

Вдалеке, неспешной рысью шли дремчужские всадники.

Генерал Нирчек подал знак музыкантам и вновь замер изваянием. Он усердно гнал от себя досаждающие мысли, и никак не мог в этом преуспеть: всё равно думал о левом бедре, которое нещадно тянуло и саднило, отдавая в живот и поясницу, а ещё о том, как хорошо было бы сейчас выкурить ещё трубку, чтобы расслабиться и заглушить боль. За малодушные мысли Вайде презирал себя и со злостью, сощурив глаза, вглядывался в скачущих дремчужцев — уже видно было, как те разряжены: атлас и шёлк, бархат и сафьян, короткие плащи за плечами, шапки с лихим изломом, загнутые кверху носы сапог. О чём думают эти пустоголовые щёголи, кроме своих платьев? Лицо генерала одеревенело от презрения и тянущей боли. Он прикрыл на мгновение веки и лишь усилием воли открыл их вновь. Бросил взгляд назад — всё ли в порядке?

Рядом готовились музыканты — два скрипача, чем-то похожие друг на друга сосредоточенностью и отстранённостью лиц застыли, опустив смычки к самой земле, сбрасывая оцепенение только затем, чтобы тронуть струну — верно ли звучит? Три духовика со свирелями, быстро перебирая пальцами, выпевали птичьи трели, но так тихо и беспорядочно, что казалось, будто это ветер запутался в глиняных колокольцах, мальчик с медными тарелками, который не сводил широко распахнутых глаз с дремчужских всадников, слева от Вайдека придерживал разыгравшегося коня Линэх, схватив поводья одной рукой, в другой он держал лихо закрученный медный рог. Справа и позади оруженосец Эрисе держал под уздцы серого капитанского жеребца. Рыжий капитан, лучшая свирель, широкая душа. Только седло было пустым, и Эрисе, то и дело быстро оглядывался, отчаянно подавая какие-то знаки. Где капитан? Вайде нахмурился, и вскоре увидел его рыжую голову. Он стоял, прильнув к левому боку дальнего воза, у откинутого полога, откуда то и дело доносились приглушённые смешки. Вот белая девичья рука показалась из темноты воза, пригладила капитанские кудри, игриво задела пальчиком нос, и тут же скрылась. Капитан улыбался широко и белозубо, и что-то, кажется, говорил.

— Ка-пи-тан! — прошипел Вайде сухим, резким шепотом; генерал едва сдерживал гнев, и тот прорвался в сдавленном голосе какими-то особыми созвучиями, от которых капитан вздрогнул, странно задвигал руками, словно отгоняя морок, и бросился опрометью к своему жеребцу. Тем временем раздался голос, звонкий, но чуть охрипший от долгой езды:

— Уж не вы ли, странники, те, кого мы ищем и ждём на этой дороге, те, которые должны были прийти из славной и щедрой горной Исхирии, дабы приехать в Среброгорящую Дремчугу и быть в ней гостями на празднике Смотрин? — спросил выехавший вперёд дремчужский юноша на языке Се-Ра, звучащем так редко, что мало кто из живых помнил его музыку; язык для общения высоких, для переговоров и таинств. Генерал знал Се-Ра достаточно, чтобы ответить, загнав ярость в дальний угол души:

— Не вы ли те, кто должен встретить нас, усталых путников, пришедших к порогу Среброгорящей Дремчуги от самой горной Исхиры, и проводить нас, и накормить нас, пришедших гостями на праздник Смотрин?

— Ты не ошибся, гость, — ответил юноша, и генерал ясно слышал, как правильно и хорошо тот выговаривает слова Се-Ра, так искусно, как ему, Вайде Нирчеку, не суметь никогда. Чтобы говорить так, нужно с детства читать и разбирать книги и слушать споры мудрецов, признающих один Се-Ра, говорить самому, когда позволено, и побеждать в спорах. Такой Се-Ра — роскошь, непозволительная боевому генералу шести цветков, привыкшему приказывать идущим на смерть и слушать короткие доклады о ходе боя, пока пороховой дым застилает поле схватки, ржут и хрипят кони, свистят сабли и кричат раненые. И всё же Вайдек оценил Се-Ра дремчужца.